Просмолённые зноем походных костров,
оглушённые свистом пуль,
верю в вас до отчаянной рези зрачков,
хрипоты, ломоты скул.
Всякий вдох – полынья, а шаг – верста,
небо цвета свинца и сажи.
Но священна взятая высота
и вовеки бессмертен павший.
Тьма свивает гнездовье внутри и вне.
Разве нам ничего не осталось,
как заделывать выбоины в броне,
сквозь которые хлещет усталость?
Нам не слышно отсюда, но в хлёстком пылу,
на сквозном острие атаки
видеть нужно усталому кораблю
луч, пронзающий сгустки мрака.
Полновесно зима встаёт на крыло
не живительна, не воспета.
Только верую, вскоре воскликнем светло:
Победа!
Так срослось. Мы – от жертв отвыкшие.
Жалко мига, не то что жизни.
Отболевшая и поникшая,
добродетель наша эскизна.
Вместо истины ищем драмы,
разъедающей словно ржа,
забывая, где наше знамя
и куда его водружать.
Между тем молчаливо и пламенно
возрастает «Бессмертный полк»,
с каждым днём обнажая знание:
мы живём и вдыхаем в долг.
Не имеем ни сердца апостольского,
ни пророческого ума.
В искажённой душевной плоскости
перемешаны свет и тьма.
Но возможно ль брести по-прежнему,
стыть, цепляться за миражи,
если кто-то в дыму и скрежете
жизнь рассветную положил?
Да, мои постулаты ветхие,
но глубины и броды пути,
бури горькие и безветрия
истончаются в кротком «прости».
Будем светлыми, станем сильными
в меру счастья, что нам дано.
Между матерью и Россиею
твёрдо выведем знак «равно».
Смоем фальшь и налёт завистливый,
как бесстыдный несвежий грим.
В душу всмотримся зорко, истово…
Только так победим.
Папа, знаешь, почти не было больно мне.
И страха не было, лишь крайняя немота.
Папа, я и при жизни чувствовала себя воином,
а теперь я в воинстве Самого Христа.
Папа, я входила в города пылающие,
я тогда уже понимала, насколько черны враги.
Папа, пожалуйста, не казни себя, я лёгкая,
я мерцающая,
я храню и благословляю твои шаги.
Папа, спасибо, ты из меня воспитал философа,
научил меня вере и стойкости в пору духовных бурь.
Если бы промотать тот день, как плёнку кинематографа,
я бы оставила всё как есть, без поправок и без купюр.
Папа, ни один дар от Бога не усваивается без подвига,
я открою тебе: мы стоим на пути к высочайшему рубежу!
Эта победа выстрадана, и она будет долгая,
но она случится, папа.
Я прослежу.
Эта война не нужна никому из нас, не сотрясайте воздух.
Каждому будет по вере его и по сердцу вдосталь.
Глупость вечна, как насморк, а воля и доблесть
есть не отсутствие страха – преодоление.
Они возникают после.
Всё существо моё против крови лично и даже вселенски.
У меня пожилая мама, жена, два малолетних сына.
Если завтрашний день запустится с текста повестки,
мне будет нужен немалый запас решимости, чтобы их покинуть.
Пускаться в бега постыдно, поэтому вещи собрал по списку,
пошёл учиться стрелять, в руке прибавилось веса.
Ещё я встречался с теми, кто вышел из пасти риска,
дабы в общих чертах представить, о чём будет эта пьеса.
Я знаю из опыта: путь восходящих ступеней —
это не славное шествие, а череда поражений.
Чтобы достигнуть вершины, то без стонов и саможалений
надо упрямо вставать после каждого из падений.
И если я верю в Него и сказано ясно,
что даже волос с моей головы не падёт без Его веленья,
то как я могу сомневаться в верности направления
и измерять, насколько мне будет огненно и опасно?
Никто раньше срока не переступит грани,
поэтому – строй сомкнуть, не дёргаться бестолково.
Неизменяем Бог. Он днесь и вовеки с нами.
Воспрянем же духом, братья, и будем готовы.
Когда преисполнена всякая мера стужи
и снежная прыть сродни одичалой пляске,
пингвины становятся рядом. Кучнее, туже.
Спиною к морозному крошеву, ветра лязгу.
Самые тёплые, двигаясь из середины круга,
меняются с теми, кто вымерз по самые крылья.
Их неуклюжий танец замедлится, лишь обмелеет вьюга,
как только холод устанет вколачивать ярые клинья.
Тогда чёрно-белые птицы расправят мёрзлые спины
и выдохнут истово в неизмеримой минуте.
Грея друг друга, бурю смиряют пингвины.
Жаль, что об этом сейчас забывают люди.
А составы тянутся цепью на поле брани,
и оттуда чуть меньше числом – в Небесный Град.
Мы стоим на перроне с огромным скарбом ненужных знаний,
пороков и оправданий.
Господи, в моей затворённой гортани
бездна звуков, но я не могу кричать…
Наступает время мужества и молитвы,
я прошу: укрепи её, вознеси.
Мне сказали два человека из жерла битвы:
доживает граница считаные часы.
Неприметен камень краеугольный —
без него вскипает пылью, обрушивается стена.
Нам, внезапно поднявшимся на колокольню,
открывается истинная война
и её причины, и бездорожье,
и неистовая глухота,
если взглянуть друг в друга глазами Христа
или из самого сердца, что часто одно и то же…
Перепутаны наши жизни,
мы не слышим своих имён.
На какой же прощальной тризне
колокольный родится звон?..
В нём взметнётся высокой синью
голос памяти и земли.
И живые глаза России
в душу глянут твою… Молись!
Пишется вся жизнь беглою
строчкою сразу начисто.
Я не могу быть светлою —
смыслы от сердца прячутся.
Колокол бьёт к заутрене,
в нём каждый отзвук выстрадан.
Мне бы стать сильной внутренне —
тонкой свечой не выстоять.
Бог мой, в Твоё смирение
мне бы всмотреться пристальней!
В строгости песнопения
зиждется дух поистине.
Я же на стылой пристани
ропота и сомнения.
Звёзд вереницей бледною
утро вольётся в окна мне…
Колокол бьёт к заутрене.
Мне бы стать сильной внутренне
и непременно светлою!..