Оказывается, Василий Шуйский, отрядив своих людей на подворье Владимирского Рождественского монастыря, благо что оно располагалось неподалеку от моего (тоже в Кремле, подле Никольских ворот), повелел доставить настоятеля этого монастыря архимандрита Исайю – царского духовника.
Поставив его перед нашей калиткой, мятежники отхлынули на внушительное расстояние, принявшись горланить, чтоб мы открыли ее и впустили «божьего человека». Увы, но я подоспел слишком поздно, когда гвардейцы, выполняя повеление Дмитрия, пропустили архимандрита внутрь. Вообще-то мудро придумал боярин. Вдруг Исайе удастся уговорить царя добровольно сдаться.
«Час от часу не легче», – вздохнул я, увидев знакомую фигуру. Нет-нет, конкретно против самого отца Исайи я ничего не имел. Скорее наоборот. Один из немногих священнослужителей, которого я искренне уважал. Чем-то напоминал он мне погибшего отца Антония. Возможно, взглядом. Царский духовник всегда смотрел на собеседника чуточку с грустинкой и эдак всепонимающе. С таким и впрямь хочется поделиться самым сокровенным и облегчить душу, ибо верится – все поймет, не осудит, да еще и слово утешительное найдет, поддержит.
Другое дело, что тут и сейчас он мне как пятое колесо в телеге. И опять-таки не потому, что тот действительно начнет уговаривать Дмитрия сдаться. Это дела мирские, а в них отец Исайя, насколько я знал, практически никогда не влезал, строго ограничиваясь духовными: спасение души, исповедь, отпущение грехов, утешительное слово, наставление и всякое такое. Вот и теперь он, коротко благословив на ходу всех гвардейцев и направившись к Дмитрию, не стал лезть ни с какими советами, а просто успокаивал разгоряченного царя. Но нам же вот-вот идти на прорыв, и куда его девать?! Хотел отправить обратно, хотя и рискованно – осаждающие могли изобрести какую-нибудь хитрость и попытаться ворваться, но архимандрит наотрез отказался.
– Невесть как оно тут сложится, княже, а потому, яко духовный наставник государя, в сей тяжкий час суровых испытаний должон быть подле него, – пояснил он. – Я ведь и сам в его палаты идти собирался. Когда за мной пришли, я уже в полном облачении был.
– Пуля – дура, она не разбирает, кто есть кто, – предупредил я.
– А я ее словом божьим, – слабо улыбнулся он. – Кто ведает, вдруг забоится да в сторону вильнет.
Ишь юморист! Нашел время для шуток.
– Хоть кольчугу под рясу поддень, – взмолился я. – Убьют ведь!
– Ну так что с того, – пренебрежительно пожал плечами он. – За венцом мученическим не гонюсь, но господу виднее. Какая чаша мне уготована, ту и приму.
– Понятно, – кивнул я, чувствуя, что никакие уговоры не помогут.
Пришлось срочно вызывать Вяху, дабы он перераспределил своих людей. Тот оценивающе покосился на архимандрита и кисло скривился:
– Не поспеть ему за нами.
– Главное, чтоб твои люди поспевали вовремя взять его на ручки, если потребуется бежать, – парировал я. – Тяжело, конечно, но он без шубы, да и весит не столь много. Разрешения не спрашивать. Без лишних разговоров, молчком ухватили и понесли. Думаю, брыкаться не станет.
– А не грех?
– Грех, если не убережете, – пояснил я. – А спасать от смерти – дело богоугодное. Все, иди перераспределяй, да побыстрее.
Чертик из табакерки выскакивал не столь проворно, как мои гвардейцы из задних ворот, мгновенно выстраиваясь в две линии. Первая, примерно в три десятка, припала для удобства ведения стрельбы на одно колено, используя руку в качестве упора. Вторая линия за их спинами сноровисто устанавливала стволы пищалей на сошники бердышей.
Оставшиеся в подчинении Груздя спешно бежали в сторону Успенского собора. Большая их часть должна была метров через тридцать притормозить, развернуться лицом к погоне и образовать такие же две линии, как у меня. Меньшей части – десятку спецназовцев, охранявшему Дмитрия, отца Исайю и Корелу, – предстояло держаться за их спинами. Самостоятельно бежать дальше, в проход между звонницей Ивана Великого и Успенским собором, рискованно. Вдруг возле царских палат остались мятежники. Нет уж, пусть постоят подле Груздя.
Мятежники в первые секунды атаковать не ринулись – помогло мое появление. Те из рядовых участников, кто не был посвящен в суть заговора, обалдели. Всего несколькими часами ранее им сообщили, что князь Мак-Альпин, убивший Федора Годунова, тоже погиб, а тут нате-здрасте, жив-здоров и на покойника никаким боком. Замешкались и бояре, но ненадолго. Спохватившись, что добыча ускользает, они погнали своих ратных холопов в атаку.
– Первая линия, пли! – рявкнул я, когда особо ретивым и шустрым оставалось до нас три десятка метров, не больше.
Раздался дружный залп. Навряд ли хоть одна пуля оказалась истрачена впустую – в такой тесноте промахнуться невозможно. Атакующие ахнули, взревели – кто от боли, кто от ужаса – и отпрянули, вжимаясь в бревенчатые заборы по краям дороги, а то и просто рухнув в первый попавшийся сугроб и застыв в нем, не шевелясь и закрыв лицо руками.
– Вторая, товсь! – отдал я новый приказ.
– Ну же! Чего ждете?! – заорал на своих вояк Голицын. – Покамест у них ручницы разряжены, давайте дружно! Успеете!
Зараза! У меня прямо руки зачесались снять его с лошади. Жаль, Дмитрий во всеуслышание заявил, что запрещает стрелять в бояр, мстительно упомянув об иной казни, которая их всех ждет опосля. Или все-таки эдак случайно всадить пулю? Я воровато оглянулся, прикидывая, заметит царь мое своевольство или нет. Кажется, смотрит на меня. Ладно, пускай поживет, гад.
Толпа меж тем загомонила, некоторые сделали пару робких шагов вперед, но дальше не пошли, остановились. Еще бы. Чай, не дураки и видят, что заряжают лишь гвардейцы первой линии, а вторая готова к стрельбе. Словом, призыв боярина пропал втуне. Зато Шуйский сообразил способ получше. Нет, ей-богу, когда на кону твоя собственная жизнь, изобретательным становится каждый. Прекрасно понимая, что теперь ему либо удастся прикончить Дмитрия, либо придется расстаться с белым светом, и скорее всего в мучениях, Василий Иванович нашелся:
– А у вас самих чаво, пищалей нетути?! С нами бог, он подсобит не промахнуться. Стреляйте в них, робяты, стреляйте. А кто в ентого дьявола иноземного попадет, тому тыщу рублев жалую.
«Ого, – восхитился я, наслышанный о скупости Шуйского. – Ай да Мак-Альпин! Какого Плюшкина раскрутил. Значит, кое-чего стою». Но рисковать людьми не хотелось, и я, мельком глянув назад и убедившись, что большая часть гвардейцев в двух линиях Груздя, выстроившихся метрах в тридцати позади нас, перезарядила пищали, скомандовал:
– Огонь! – и сразу после залпа распорядился: – Все. Отходим. Следующий рубеж между стенами собора и звонницей.
Момент отступления был самым опасным. Преследовать навряд ли решатся, но кто может помешать палить нам в спины? И пусть они защищены полубайданами, бахтерцами, колонтарями, юшманами – словом, средневековыми бронежилетами, но в их надежность верилось плохо. Одно дело, когда пуля попадает в пластину юшмана с расстояния в триста метров, и совсем иное – с полусотни. Вдобавок почти все они короткие, до пояса, а многие и без рукавов, то есть ноги и руки вообще не защищены.
Однако обошлось. Помогла образовавшаяся густая дымовая завеса (да здравствует черный порох!) и возникшая сумятица. Не зря же я приказал спецназовцам выскакивать за ворота именно после второго залпа. Едва мы устремились к линиям Груздя, как за спинами осажденных с моего подворья рванулись всадники. Судя по растерянным возгласам, бунташный народ оказался в ступоре: кого преследовать в первую голову? Словом, моя задумка оправдалась – кое-кто решил, что царь действительно среди конных беглецов, и спешно ринулся в погоню за ними, а остальные застыли в нерешительности.
Обольщаться не следовало. Через пару-тройку минут подмену распознают. А кроме того, я для верхушки мятежников столь же опасен, как и государь. Но хорошо хотя бы то, что по моей полусотне практически не стреляли вдогон, и мы преспокойно миновали выстроившуюся в две линии полусотню Груздя.
– Едва крикну, что готов, сразу делай второй залп и бегом на новые позиции, – предупредил я, чуть тормознувшись возле сотника.
Тот кивнул, а я устремился за остальными гвардейцами. Первые из добежавших до нового рубежа уже спешно растягивались в две линии.
«Ай молодцы! – мысленно одобрил я их. – Действуют на загляденье, словно на ученьях» – и гаркнул во всю глотку, чтобы слегка скинуть напряжение и добавить бодрости:
– Поспешай, робяты, а то щи с кашей на столах остывают!
Шутку мою поняли. Кто-то хмыкнул, а кто-то и улыбнулся, вспоминая старые казармы под Москвой. Именно там, чтобы не тратить уйму времени на специальную отработку этого сложного элемента отступления, я и ввел правило для всех сотников: возвращаться с занятий не просто так, но… отступая. И, повинуясь своим командирам, будущие гвардейцы не шли к столовой, а «отступали» к ней всю дорогу – разделившись на полусотни и перебежками, то и дело выстраиваясь в две линии и ощетинившись ручницами. И такие тренировки проводились каждый день.
Поначалу дело шло не ахти, и пришлось ввести для нерадивых наказание. Сотне, плохо исполнявшей этот маневр, отдавалась команда… перейти в наступление. То есть приходилось бежать «в атаку», по сути возвращаясь обратно, и начинать «отступление» заново. Тогда-то кое-кто из сотников и напоминал своим подчиненным про остывающие щи да кашу. Зато теперь этот элемент выполнялся всеми чуть ли не на автомате, никакой толкотни, каждый четко знал свое место и быстро занимал его.
Но радовался я недолго… Увы, мои опасения насчет тыла оказались не напрасны. Из дворца для осады моего подворья действительно прибыли не все заговорщики. Дело в том, что сброд, имевшийся в распоряжении мятежников, в корне отличался от моих гвардейцев, не приученных к грабежу. Изрядное количество ратных холопов, едва вломившись в царские палаты, пользуясь случаем (когда еще подвернется такая шикарная возможность?!), принялись хапать все, что попадалось под руку, вплоть до нарядных тканей, коими были обшиты покои Марины Юрьевны, и даже… подушек с перинами. Особо жадные, не удовольствовавшись туго набитой пазухой, сноровисто соорудили узлы из содранных со стен тканей, в которые увязывали награбленное добро. И как они ни торопились, но грабеж – чересчур увлекательное занятие, и пока они этим занимались, то, вполне естественно, изрядно подзадержались.
Словом, когда Микита Голован услыхал первый залп и, проникнув на передний царский двор, ринулся с него в палаты, ему было кого изгонять из них. И остатки мятежного сброда, ошалевшие, но, увы, пищали не бросившие, повылетали из дворца как раз в то время, когда оборону в узком пространстве между стенами Успенского собора и звонницей Ивана Великого держала моя полусотня, а гвардейцы Груздя уже устремились к Благовещенскому собору. Да тут еще сам сотник, увидев знакомые лица гвардейцев Микиты Голована, радостно протянул:
– Наши подоспели! Ну теперь держись!
И Дмитрий, воодушевленный тем, что пришла подмога, а враг бежит, недолго думая крикнул гвардейцам Груздя:
– За мной! – и ринулся в атаку.
Был бы на его месте кто иной, мои ратники навряд ли его послушались. Но повелевал сам государь, и вновь сказалось мое отсутствие. Хотел сотник встрять и отменить его приказ, но не решился. Спецназовцы, назначенные в царскую охрану, тоже не ожидали от него такой прыти, а потому, метнувшись вслед за государем, дабы взять его в защитное кольцо, сделали это с небольшим запозданием и догнать его не успели. Да, подавляющее большинство мародеров ринулось наутек, не думая об обороне, но кое-кто успел выстрелить. Таковых оказалось немного, десятка два, но четыре пули угодили в цель. Взметнулся в отчаянном прыжке Корела, бывший подле царя, чтоб закрыть его своим телом, но поздно – свинец угодил Дмитрию в грудь. Да и немудрено, бежал-то он впереди всех.
Когда я со своими людьми подоспел, трое моих гвардейцев и государь лежали на снегу. Едва глянув на него, я понял, что дело худо – на белой рубахе чуть повыше сердца зловеще расплывалось темно-багровое пятно. Приемлемый выход оставался один – немедленное отступление. Но куда – в царские палаты или в Запасной дворец? Не знаю, что бы я выбрал, но когда встал с колен и огляделся по сторонам, то заметил слегка приоткрывшуюся дверь Успенского собора и выглядывающее из-за нее бородатое лицо какого-то не в меру любопытного дьякона или священника. Я указал на нее и распорядился:
– Государя и прочих раненых на полушубки и в храм. Груздь, командуй. Вторая полусотня вместе со мной в атаку. Впере-од!
Иначе было нельзя, поскольку всем сразу не войти и у дверей храма неизбежно образовалась бы толкучка. Мы вновь метнулись в проход между собором и звонницей и всадили первый залп чуть ли не в разинутые глотки ошалевших преследователей, никак не ожидавших такого поворота событий. Толпа в панике отхлынула, огрызаясь разрозненными выстрелами, но особого урона они нам не нанесли, слегка зацепив двоих. Образовавшиеся полминуты мы использовали на всю катушку, успев перезарядить пищали, после чего половина гвардейцев, по моей команде дав второй залп, ринулась к дверям собора. Выждав минуту и бабахнув напоследок третий раз, следом отправилась оставшаяся часть полусотни. Особо смелым преследователям досталось по арбалетному болту.
Едва мы оказались внутри Успенского собора, я, бегло оглядевшись по сторонам, понял, что спонтанно выбранный мною вариант действительно самый лучший. Во-первых, храм чрезвычайно удобен для обороны. Оконца узенькие, не больно-то пролезешь, да и расположены они высоко. Залезть через них внутрь можно исключительно с лестницы. Закидать через них храм факелами? Но и тут радости для атакующих мало – почти все каменное, кроме икон и алтаря, гореть, по сути, нечему. Получалось, единственное уязвимое место – двери. Натаскать к ним побольше хвороста, запалить, а когда прогорит, протаранить – это куда ни шло. Но опять-таки дверей куда меньше, чем в палатах, и выглядят они не в пример крепче: тяжелые, дубовые.
Во-вторых, на моей стороне была психология. Одно дело – штурм дворца. Никаких вопросов, связанных с верой, не возникает. А идти на приступ храма, да какого – одной из главных святынь Кремля, – многие призадумаются. Не вожаки, нет. Бояре-мятежники колебаться не станут. Чтобы уцелеть самим, у них один выход – убить Дмитрия. Ну и меня заодно, ибо слишком много знаю. Зато для рядовых дело иное. Следовательно, если их ратные холопы и станут выполнять приказы своих командиров, то нехотя, с изрядной долей боязни перед карой господней за подобное кощунство.
И в-третьих, пока мы дотащили бы царя до его палат, тем паче до Запасного дворца, первую помощь оказывать было бы некому…
Забаррикадировавшись изнутри и распорядившись расставить людей по всему периметру и по десятку на каждые двери, я подозвал Вяху и ткнул пальцем в окна:
– Сооруди из своих людей с каждой стороны по «пирамидке», да троих пошли наверх – пусть глядят, что творится подле кремлевских ворот, – и сунул ему в руки подзорную трубу.
– Ежели «пирамидки» ставить, боюсь, лики свалим, а то и того хуже, – возразил командир спецназовцев.
Я задумчиво посмотрел на иконы, густо усеивающие стены, в том числе и под окнами. Действительно, можем испачкать, и потом злые языки наговорят про мое войско, что оно действовало хуже, чем басурмане в храме Святой Софии после взятия Константинополя.
Пришлось искать отца Лазаря – протопопа и настоятеля этого собора. Тот буквально за минуту до нашего появления в храме закончил служить заутреню и послал одного из дьяконов поглядеть, что творится на улице. Сообщить дьякон не успел… При виде вооруженной толпы, ввалившейся в храм, отец Лазарь поначалу перепугался, решив, будто это ляхи, но, заслышав русскую речь, ободрился, хотя и ненадолго, ровно до того момента, пока не признал в лежащем на полу собора тяжело раненном человеке самого царя. Когда я его выдернул из толпы, окружившей Дмитрия, бледный протопоп, вытаращив глаза, смотрел, как мои гвардейцы бинтуют государя, не в силах поверить в творящееся кощунство.
Нежненько взяв отца Лазаря под локоток, я коротенько обрисовал ему сложившуюся ситуацию, изложив о возможных перспективах штурма собора, и попросил скоренько поснимать иконы под окнами: вон тут, здесь, вон там и там, ибо мне нужно приставить к окнам наблюдателей, а потому лики святых, угодников и прочих мучеников могут пострадать. Поначалу, ошарашенный происходящим, он толком не понял меня. Хорошо, удалось выцепить какого-то дьякона Филимона, у которого соображаловку заклинило не столь сильно. С помощью его и пары-тройки служек – мальцов лет пятнадцати – мои спецназовцы принялись сноровисто снимать иконы, а я поспешил к Дмитрию, которого заканчивали перевязывать.