Ноябрь


В ноябре, как водится, зарядили дожди. Дни стояли сырые и мрачные, туман стелился над Лонг-Айлендом, то и дело вытягивая язык, чтобы лизнуть стену или крышу. Идеальная дорожка, которая ведёт к Идеальному дому, теперь всегда была мокрая. С азалий опали последние бело-розовые цветы, а следом за ними и листья. Кустики стояли голые и так стыдливо ёжились, что отец обкрутил их мешковиной, и вся она тоже вскоре отсырела. В первую субботу ноября я в последний раз выкосил траву на лужайке перед домом, а после за газонокосилку взялся отец и исправил все мои огрехи: ясное дело, газон перед Идеальным домом должен выглядеть идеально до самой весны. Ещё через неделю нам пришлось забраться на крышу и вычистить водостоки, поскольку, едва начинался дождь, в желобах и трубах накапливалась грязная вода и, перехлёстывая через край, пачкала чистейшие стены Идеального дома. Отца это страшно бесило.

А уж как он взбесился, увидев протечку в гостиной! Туда ведь никто не заходит, так что никто не знал, сколько времени вода сочилась через перекрытие и капала с потолка на пол. Когда мама пришла пылесосить, пятно на потолке уже разрослось – стало примерно с крышку ведра – и покрылось плесенью. В тот вечер отец взял стремянку и полез это пятно потрогать. Задрал голову – а тут как раз отвалился кусок штукатурки, заплесневелый такой. Отцу даже в рот немного попало.

Ужин прошёл очень тихо. Мрачно.

Но на то и ноябрь, самый мрачный месяц года. В ноябре вообще сомневаешься в существовании солнца и неба, и если вдруг проклюнется лучик солнца и засквозит голубое небо меж туч, хочется за это сказать отдельное спасибо. А когда становится ясно, что ни лучиков, ни синевы уже не будет, начинаешь мечтать о снегопаде. Чтобы весь этот безнадёжно серый мир засиял белизной, чтоб глаза резало от белизны.

Но в ноябре на Лонг-Айленде снега не жди. Идёт дождь. Идёт и идёт, беспросветно.

Думаю, следующую пьесу Шекспира миссис Бейкер выбрала из-за погоды. Называется «Буря».

Только и этот её коварный замысел потерпел крах. Потому что «Буря» оказалась даже лучше «Венецианского купца». Если честно, «Буря» почти затмила «Остров сокровищ», а это, сами понимаете, дорогого стоит.

Удивительно, сколько разных прикольных штук насовал Шекспир в эту «Бурю»! И шторм на море, и покушения всякие, и ведьм с волшебниками, и невидимых духов, и революцию. Напиваются они там в стельку, так что засыпают мертвецким сном. А главное, там есть злое чудище по имени Калибан, представляете? И мать его звали Сикораксой! Кстати, мне кажется, сама миссис Бейкер эту пьесу не читала, иначе она бы её мне не дала. Потому что детям такое, по-моему, читать не стоит. Разве что в кратком пересказе.

Калибан – чудище из пьесы, а не наша сбежавшая крыса – употребляет бранные слова. Такие… вполне крепкие. По сравнению с ними словечки, которые говорил, стоя на парте, мистер Вендлери, – детский лепет. Даже брат Дуга Свитека так не ругается, а уж он-то умеет. Иногда такое сказанёт – жёлтый школьный автобус покраснеет от стыда.

Я решил выучить все шекспировские проклятия. Хотя достоверно не знал, что они означают. Ну и пусть. Главное, произносить их поубедительнее. Смачно. Я принялся тренироваться у себя в комнате, мысленно адресуя ругательства сестре.

Вихрь юго-западный дохни на вас

И волдырями обмечи вам кожу!

Вы небось думаете, что это не очень забористо. Но если произносить слова медленно и угрожающе, особенно волдырями, получается страшненько. А если ещё глаза сощурить, так по-настоящему страшно! Зато остальные проклятия, которые изрыгает Калибан, наоборот, надо говорить быстро и громко:

Багряная чума вас задави!

Или вот это:

Пади на вас все жабы, гады, чары Сикораксы!

А вот это ещё почище:

Пади на вас нечистая роса

Гнилых болот, которую сбирала

Мать вороновым колдовским пером!

О чём тут речь, я толком не знаю, но если сказать последние три слова с нажимом, результат гарантирован.

Ну, убедились теперь, что миссис Бейкер этой пьесы не читала? Знай она, что тут такое непотребство, ни за что бы не дала мне книгу.

Я репетировал каждый день после ужина. Снимал рубашку – мне казалось, что так получится пострашнее, – вставал перед зеркалом в своей комнате и начинал с жаб и гадов. Мне эта фразочка виделась самой забористой. К тому же на слове С-с-сикоракс-с-сы у меня аж слюна брызгала во все стороны. По-моему, впечатляюще!

Накануне второй среды ноября я говорил эту фразу без запинки, а на слове жабы буквально квакал, да так, что кровь стыла в жилах. Вечером, во время репетиции, в дверь постучала мама.

– C тобой всё в порядке? – встревоженно спросила она.

– Да. А что?

– Мне послышалось, ты сам с собой разговариваешь.

– Я репетирую… выступление, – ответил я и, в сущности, даже не соврал.

– Ладно, репетируй. Не буду мешать, – сказала мама и ушла.

Я ещё немного поработал над «чумой», так как она годится на все случаи жизни.

Потом в дверь постучал отец. Наверно, в телевизоре случилась рекламная пауза.

– Холлинг, твой голос даже из подвала слышен, – сказал он. – Что, собственно, происходит?

– Шекспира разучиваю.

– На кой он тебе сдался?

– Для миссис Бейкер.

– Для миссис Бейкер? – Отец удивился.

– Угу.

– Тогда зубри дальше. – И отец ушёл обратно к телевизору.

Я снова обратился к жабам и прочей нечисти и репетировал, пока в дверь не постучала сестра.

– Холлинг!

– Что?

– Заткнись, а?

Пусть тело волдырями вам ветер юго-западный покроет! – провозгласил я.

Сестра распахнула дверь.

– Что ты вякнул?

Пред лицом шестнадцатилетней сестры, которая того и гляди запулит в тебя чем-нибудь тяжёлым, Шекспир бессилен.

– Уже молчу, – поспешно сказал я.

– И не вздумай снова орать, – предупредила сестра. – Рубашку бы надел, что ли. Супермен выискался.



Она захлопнула дверь.

Я решил, что репетицию пора сворачивать.

Утром я отправился в школу намного раньше обычного: там ведь тоже можно порепетировать, пока одноклассники не подтянутся. На третьем этаже, посреди широкого коридора перед нашим классом, я застал такую картину: мистер Вендлери одной рукой придерживал стремянку, а другой подавал стоявшему на ней мистеру Гвареччи мышеловки, вернее крысоловки с пружинами. Я видел только ноги директора, поскольку он вынул одну потолочную плиту и влез в отверстие почти до пояса.

– Давайте последнюю, – скомандовал он завхозу. – Так, хорошо. А теперь сыр.

Мистер Вендлери пошарил в боковом кармане комбинезона и, достав целлофановый пакет с кубиками сыра, протянул вверх. Рука директора опустилась и, забрав пакет, снова скрылась.

– Отодвигаем пружинку, – озвучивал свои действия директор, – кладём кусочек сыра…

И тут раздался щелчок. А потом с неба пала не божья роса, не манна небесная, а – мистер Гвареччи.

– О-о-о! – произнёс он.

Если честно, произнёс он, конечно, не «О-о-о!», а совсем-совсем другое слово. Получилось не так красочно, как у Шекспира, и не так выразительно, как читает Шекспира миссис Бейкер, но вполне внушительно.

Директор приподнял голову. Лицо у него было красное, а пальцы – ещё краснее. Он размахивал и тряс рукой, словно старался стряхнуть её с себя вовсе.

– О-о-о! – произнёс он снова. (Он, конечно, говорил не «О-о-о», ну да вы и сами поняли, верно?)

– А попробуйте «Сгнои тебя чума», – предложил я.

Мистер Гвареччи посмотрел на меня с пола.

– Ты откуда взялся? – спросил он.

– Ещё можно: «Пусть вредная роса падёт на вас». – Я был готов поделиться с ним всем, что выучил.

Мистер Гвареччи снова затряс прищемлёнными пальцами и простонал:

– В такую рань ученикам в школе не место.

– Он видел, что мы ставим крысоловки, – недовольно сказал мистер Вендлери.

– Это тот семиклассник, который выпустил крыс. Он и так всё знает, – отозвался директор.

Завхоз скорчил страшную мину и поднёс палец к губам.

– Ни звука! – велел он мне.

– Пусть ж-ж-жабы-крыс-с-сы заедят меня, если проговорюсь, – пообещал я. И слюной брызнул на «крыс-с-сах» для убедительности.

Мистер Гвареччи посмотрел на меня странным взглядом, а потом медленно встал, собрал упавшие вместе с ним крысоловки и снова полез на лестницу. Я его за такое упорство зауважал. Пальцы-то у него, наверно, сильно болели.

– Иди в класс, Холлинг Вуд, – скомандовал он.

Миссис Бейкер оказалась на месте. Она сидела за столом и глядела на потолок, прислушиваясь к доносившимся сверху звукам: крысы топотали и скреблись прямо у нас над головой. Мы стали слушать вместе. Наконец всё стихло.

– Никому ни слова, мистер Вудвуд, – предупредила учительница.

– Ни слова, – повторил я и прошёл к своей парте.

– Вы дочитали «Бурю»? – спросила она.

– Да.

– Что ж, сегодня днём обсудим. – Он кивнула и взялась за проверку наших сочинений, которые стопкой лежали перед ней на столе. Красные пометки запестрели на белых страницах, как следы бубонной чумы.

Репетировать было решительно негде. Тем не менее я надумал тренироваться потихоньку – чтобы в критической ситуации не забыть ругательства Калибана. И вот, уткнувшись носом в парту, я прошипел: «Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари». Я тут, конечно, слукавил, соединил слова из двух разных мест пьесы. Но мне показалось, они будут хорошо сочетаться. Да, звучит неплохо. Я произнёс их снова, представляя Калибана и Сикораксу – не ведьму Сикораксу и её сынка Калибана из «Бури», а наших крыс. Чем не дьявольские твари?

Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари! – шептал я страшным шёпотом.

– Вы хотите что-то сказать? – спросила миссис Бейкер.

Я выпрямился.

– Нет.

– Значит, у вас в парте никто не прячется? И вы ни с кем не разговариваете?

Я замотал головой.

– Кроме нас с вами тут никого нет, мистер Вудвуд, – сказала миссис Бейкер, отложив красную ручку. – Мы в последнее время часто общаемся один на один, верно? Поэтому я и решила, что вы хотите мне что-то сказать. Я ошибаюсь?

– Я не… я ничего…

– Мистер Вудвуд! Что вы сказали?

Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари!

Миссис Бейкер помолчала.

– Так и сказали? – уточнила она.

– Да.

– Забавно. В пьесе такой строки нет, слова взяты из разных мест. Вы, похоже, решили переписать Шекспира?

– Зато ритм получился.

– Ритм, – повторила она задумчиво.

– Ага. Мне нравится.

Миссис Бейкер ещё помолчала, а потом кивнула.

– Мне тоже, – сказала она и снова принялась кропить наши сочинения бубонной чумой.

Вот и весь разговор.

Но я сидел, совершенно потрясённый.

Эти два проклятия она опознала! Выходит, она знает, что в пьесе ругаются?

Значит, она её читала?!

Читала – и мне подсунула? Ничего себе!

Похоже, замыслы у неё даже более коварные, чем я думал…

И всё-таки я попробую вворачивать ругательства Калибана при каждом удобном случае. И стану выбирать слова попроще.

На большой перемене я обнаружил, что мама упаковала мне с собой бутерброд с болонской колбасой, но забыла положить в него майонез. Зато она положила туда жухлую веточку сельдерея, которая валялась в холодильнике ещё с прошлой недели. Но самое ужасное, что печенье оказалось с плесенью. Я в сердцах вспомнил любимое слово Калибана – труха! – и, отбросив еду, вышел на улицу.

Брат Дуга Свитека нёсся по футбольному полю, а шестиклашки, завидев его, бросались врассыпную, словно он – ветр юго-западный, что враз покроет им всё тело волдырями!

Кривляка обезьянья! – прошипел я себе под нос. Так, чтобы брат Дуга Свитека не услышал. – Пёстрый паяц!

В туалете восьмиклассники устроили настоящую дымовую завесу, так что даже запах хлорки не ощущался.

– Как превращу вас в обезьян противных, низколобых! – пробормотал я. Так, чтобы никто не услышал.

На географии мистер Петрелли объявил новую тему: «Река Миссисипи в твоей жизни». Я поднял руку и сказал, что никогда на Миссисипи не бывал и в обозримом будущем туда не собираюсь. Поэтому никакой роли эта река в моей жизни не играет.

– Вудвуд, ты же не пуп земли. Разве всё в жизни сводится к личному опыту? – Учитель пожал плечами.

А чего пожимать плечами, если сам сказал, что тема урока – «Река Миссисипи в твоей жизни»? Разве «твоя» – это не моя? Или моя жизнь – это не моя жизнь? Но спорить с ним бесполезно. В нашей школе, особенно на уроках мистера Петрелли, самый правильный ответ – вовремя заткнуться.

Учитель между тем продолжал рассуждать:

– Например, сделайте доклад о…

Нетопырях, жуках и жабах – слугах Сикораксы, – прошептал я тихонько. Но прямо в точку.

Пение у нас ведёт мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках. Это не из Шекспира. «Шпилистые шпильки» когда-то придумал Данни Запфер. Потому что более тонких и высоких каблуков никто из нас никогда не видел. Так вот, в тот день мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках решила, что у нас в классе слишком много альтов, и велела мне переместиться в группу сопрано.

– Почему я?

– У тебя чудный высокий голос, Холлинг.

– Я не могу петь сопрано.

– Споёшь. Ты отлично вытягиваешь высокие ноты.

Я отправился к девчонкам.

– У тебя чудный высокий голос, Холлинг, – едко повторил Данни мне вслед.

Клеврет, – буркнул я.

Мирил потеснилась, и я встал рядом с ней, за один пюпитр.

– А ты и не знал, что умеешь женским голосом петь? – съязвила она.

Кроты слепые! Змеи своим шипеньем вас сведут с ума! – ответил я.

Ух, как здорово! Я и вправду поднаторел, комбинируя разные строчки.

Мирил схватила меня за руку.

– Как ты сказал?

Тут мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках постучала дирижёрской палочкой, призывая нас к тишине. Потом она вскинула руки, взмахнула ими медленно и величественно – и мы запели попурри из американских якобы народных песен, от которых наши сердца якобы обязаны преисполниться любви к родной стране. Я сделал вид, что изо всех сил стараюсь вытягивать верхние ноты. А их оказалось предостаточно.

Мирил так и не отцепилась от моего локтя.

– Как ты сказал? – снова спросила она в паузе между куплетами.

Я только лишь странник на бренном пути… – пел я.

– А ну повтори, что сказал! – прошептала Мирил.

Бреду сквозь земные печали и горе…

Рука Мирил угрожающе потянулась к моему горлу.

Мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках снова постучала дирижёрской палочкой. Хор смолк.

– Мирил-Ли! – громко сказала учительница.

Мирил опустила руку. Щёки её пылали ярким румянцем, какой увидишь только в мультиках по телевизору.

– Мирил-Ли Ковальски, – повторила мисс Вайолет. – Я отправила Холлинга в группу сопрано не для того, чтобы ты с ним заигрывала.

На этих словах лицо у Мирил стало такое… такое… будто она мечтает провалиться сквозь землю. Точнее, чтобы земля разверзлась и поглотила её разом, окончательно и бесповоротно. Всё у неё стало круглым: глаза, рот, ноздри и даже веснушки.

Мисс Вайолет постучала палочкой, и мы запели развесёлую песенку в стиле кантри:

Люди – плуты, хитрецы и обманщики,

Все мечтают поднабить свои карманчики…

Тут Мирил наступила мне на ногу и принялась давить и давить – со всей силы. Я сдержался и даже не ойкнул. А сдержаться-то не очень просто. Сразу вспомнишь о мире, полном скорби, и о бренном людском пути тоже не забудешь.

Потом была физра, и мы накручивали круги по стадиону вместе с восьмиклассниками. От них – особенно от брата Дуга Свитека – разило табачным дымом.

– Эй, Вудвуд! – окликнул меня тренер Кватрини. – По-твоему, это бег?

Когда имеешь дело с учителем физкультуры, милость вообще не действует – ни по принуждению, ни без. Никак.

А бежать я не мог по одной простой причине: до самого конца попурри, пока мы пели «В дороге я грущу» и до третьего куплета «Блюза моей печали», Мирил ввинчивала каблук мне в ногу. И если у медиков существует диагноз «внутриножное кровотечение», то я себе этот диагноз поставил однозначно.

Отродье ведьмы, – пробормотал я себе под нос. Так чтобы не слышал тренер Кватрини. – Пёстрый шут! Клеврет!

Зато меня услышал брат Дуга Свитека. Оказалось, он бежит по соседней дорожке как раз позади меня.

– Это чё? – спросил он.

– Что «чё»?

– Чё ты сказал? – Брат Дуга Свитека снизил скорость, поскольку хотел добиться от меня ответа, а я едва ковылял. – Чё такое «клеврет»?

– Ну… это… – Я замялся.

– Говори! – потребовал брат Дуга Свитека.

– Это типа…

– Сам не знаешь!

– Ну, клеврет… он съел кучу клевера, объелся, и теперь его вот-вот вырвет. Будет весь в блевоте.

На этом моя фантазия иссякла. Я мог думать только о ноге. Сами понимаете: внутриножное кровотечение.

– Говоришь, клевером объелся? – сказал брат Дуга Свитека вполне миролюбиво. – Всего-навсего?

– Ага.

– А-а… Тогда ладно. Побёг я. – И он рванул вперёд, оставляя за собой терпкий табачный запах.

* * *

Когда одноклассники отчалили – кто в синагогу, кто в собор Святого Адальберта, миссис Бейкер выдала мне проверочный тест по пьесе «Буря». Сто пятьдесят вопросов. Сто пятьдесят! Да самому Шекспиру на добрую половину этих вопросов слабо́ ответить!

– Что ж, – произнесла миссис Бейкер, – покажите, что вы прочитали и усвоили, мистер Вудвуд.

Взяв тест, я уселся за свою парту и достал карандаш.

– Кстати, в тесте нет ни одного вопроса по крепким выражениям, которые употребляет Калибан, – добавила миссис Бейкер. – Их-то вы точно усвоили, можно не проверять.

Да, учителя, как видно, и вправду обладают каким-то шестым чувством. Или ген у них такой есть, учительский. Как ни назови, всё равно мурашки по коже. Наверно, когда человек открывает в себе этот ген, он и принимает решение стать учителем. Просто с такими сверхспособностями ничего другого не остаётся – только в учителя.

Я принялся за работу. Карандаш скрёб по бумаге, а наверху, за потолочными плитами, скреблись Калибан и Сикоракса.

Тест я сдал за пять минут до конца учебного дня. Миссис Бейкер невозмутимо приняла у меня листы и, достав из нижнего ящика толстый красный фломастер, сказала:

– Постойте рядом, мистер Вудвуд. Сейчас вместе посмотрим, что у вас получилось.

Прозвучало это так, словно мне предлагалось встать рядом с зубным врачом и посмотреть, как мне будут сверлить дырку в зубе.

Первые четыре ответа оказались неправильными, и миссис Бейкер один за другим перечеркнула их жирными красными крестами. Прямо-таки насмерть ранила мой тест, и он, истекая чернильной кровью, ждал нового нападения.

– Н-да, начало не самое удачное, – заметила миссис Бейкер.

Не действует по принужденью милость, – произнёс я.

Она подняла глаза и – улыбнулась! Настоящей, не учительской улыбкой! Надо же! Оказывается, миссис Бейкер умеет улыбаться.

А на весах всего лишь мяса фунт. Не больше и не меньше, – произнесла она.

Если бы!..

Впрочем, не то Бог и в самом деле явил мне свою милость, не то я просто втянулся, но ответы на последующие вопросы были чаще правильные, чем неправильные. Чернильная кровь перестала хлестать из зияющей раны, превратилась в ручеёк, а потом и вовсе иссякла. На последние тридцать вопросов я ответил без единой ошибки.

– Что ж, мистер Вудвуд, поздравляю. Кривая вывезла.

Что ещё за кривая? Куда вывезла? Наверно, какое-то ругательство Калибана, на которое я не обратил внимания.

– К следующей среде переделайте всё, что сделали в тесте неверно. И перечитайте «Бурю» заново.

– Заново? – вырвалось у меня. Прочитать четыре раза «Остров сокровищ» – дело понятное. Но не пьесу Шекспира! Пусть даже самую хорошую.

– В «Буре» помимо витиеватых проклятий есть много интересного. Вы обнаружите это при повторном прочтении.

– Повторном?! – Я возмутился и даже не порывался это скрыть.

– Повторение – мать учения, вы об этом слышали? – Миссис Бейкер усмехнулась. – Кстати, это не фигура речи, а чистая правда. Перечитайте, не пожалеете.

Вот так.

В целом эта среда выдалась не такой уж плохой. Не считая внутреннего кровотечения. В стопе. И наружного – в начале теста. Кровищу миссис Бейкер моему тесту, конечно, пустила, не без этого. Ну и сам тест в сто пятьдесят вопросов длиной – тоже не подарок. Да ещё эта дикая идея перечитать «Бурю»… Но в остальном – неплохо.

Я – прихрамывая, но бодро – шёл домой и размышлял, что, если начать прямо сегодня и читать по одному акту за вечер, к следующей среде я как раз уложусь, без особого напряга. Дело на этот раз должно пойти побыстрее, ведь текст уже знакомый.

Короче – жизнь налаживалась. Я повеселел, и мир вокруг меня тоже. Сами знаете, как это бывает: идёшь себе, а тут солнце из-за тучки выглянет, воробьи зачирикают, ветерок тёплый ластится. И получается, что ты счастлив и весь мир счастлив вместе с тобой.

Удивительное ощущение!

Но не слишком ему доверяйте. Особенно в ноябре. Особенно на Лонг-Айленде.

Потому что на вашем пути может случиться булочная. Например, булочная Гольдмана. И когда вы, прихрамывая, будете идти мимо, на вас пахнёт свежей сдобой, а на витрине вы увидите целую горку пирожных с кремовой начинкой. Румяных, кругленьких, воздушных… И вы, как и я, вспомните, что за эти пирожные вас запросто могут убить. Шейлок уже занёс кинжал над сердцем Антонио. Над моим сердцем…

Я решил, что пирожные для одноклассников надо раздобыть непременно. Целее буду. В конце концов, можно попросить у родителей денег вперёд, за следующую неделю.

Только шансов что-то выклянчить мало. Не больше, чем у Шейлока получить назад свои дукаты.

Впрочем, вечером я воспрянул духом и понадеялся, что шансы всё-таки есть, потому что отец принёс домой радостное известие: «Вудвуд и партнёры» подписали контракт с «Бейкеровской Империей спорта». Они будут проектировать новое здание и перестраивать все старые – всю сеть спортивных магазинов семейства Бейкер. А их великое множество – почти в каждом городке на Лонг-Айленде. Отец подхватил маму, закружил, и они, танцуя, прикружили в Идеальную гостиную, под свежеоштукатуренный и побелённый потолок. Оттуда они утанцевали на кухню, потом снова в гостиную, на крыльцо, вниз по ступеням и принялись танцевать на Идеальной дорожке, что ведёт от улицы к нашему дому. Наверно, азалии под мешковиной порозовели от смущения.

Вы, может, не в курсе, так я вам скажу: если пресвитерианцы пускаются в пляс перед собственным домом, у всех на виду, значит и вправду случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Мы получили контракт, мы получили контракт, мы получили контракт, мы получили контракт, – пел отец во весь голос, словно рассчитывал, что в помощь ему сейчас грянет целый симфонический оркестр. Как в фильме «Звуки музыки».

Когда они с мамой впорхнули обратно в прихожую, я решил, что удачней момент и придумать трудно.

– Пап, пожалуйста, дай мне сейчас денег за следующую неделю…

– Мы получили контракт, ни за какие коврижки, мы получили контракт…

* * *

В ту ночь мне снился Калибан, который подозрительно смахивал на Данни Запфера. Он сидел в ногах моей постели и рассказывал, как ужасно – весь обмётанный прыщами и волдырями – закончу я своё земное существование, если на следующей неделе не принесу профитроли. Потому что три недели, которые я себе выпросил, чтобы исполнить требование одноклассников, неумолимо подходили к концу. «Берегись! Берегись!» – повторял Калибан-Данни. И, видимо, не шутил.

И вот в пятницу я пришёл в булочную Гольдмана и выложил на прилавок все свои деньги – два доллара и сорок пять центов.



– Два доллара и сорок пять центов, – объявил мистер Гольдман, пересчитав монеты. – Это же целая куча денег! Можно столько всего купить! Чего желаете?

– Двадцать две профитролины.

Быстро перемножив всё в уме, мистер Гольдман сказал:

– Нужно добавить ещё два доллара и восемьдесят центов.

– Мне не сейчас нужно… на следующей неделе…

– Всё равно не хватает двух долларов и восьмидесяти центов.

– Я могу поработать. Могу посуду мыть…

– На что мне твоя работа? У меня и свои две руки имеются. Посуду моют, денег не просят.

– Я убирать могу! Подметать, пыль вытирать…

Мистер Гольдман, уже молча, продемонстрировал мне свои две руки, которые прекрасно справляются с любой работой.

Я вздохнул.

– Неужели вам совсем-совсем никакая помощь не нужна?

– Нужна. Но иного рода. Мне нужен мальчик, который знаком с творчеством Шекспира. Но где в наше время такого сыщешь? Да нигде! Школы стали никуда не годные… Шекспира не проходят… кошмар!

Думаете, я всё выдумал? Нет! Он так и сказал: «Мне нужен мальчик, который знаком с творчеством Шекспира».

– Я знаком! – произнёс я.

– Ну ещё бы! Тебе же профитроли нужны, а денег не хватает.

– Я правда читал Шекспира.

Мистер Гольдман подтянул белый фартук и сказал:

– И что ты там начитал? Рассказывай.

Я припомнил кусок из «Бури», причём вовсе не проклятия Калибана! Миссис Бейкер напрасно решила, что меня заинтересовали только ругательства.

Загрузка...