Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц - читать онлайн

Der Wolf

Моя фамилия – S. Родом я из деревни О-л, что на З-ье. И деды, и прадеды мои были егерями-волчатниками. Я – егерь.

Я помню мою первую встречу с волком. Мне было тринадцать лет. Зимой мы отправились с отцом и братом охотиться на лисиц, – прибыли на место, заночевали в одном из дворов, а утром хозяин пожаловался, что волк забрался в ригу и разорвал теленка. Я вышел на дорогу.

Волчий след обрывался неожиданно, недалеко от хозяйского дома, так что мне, юнцу, было непонятно, куда ушел волк. Я потоптался около последних следов, покрутился на месте и вдруг понял – волк, путая следы, прыгнул с дороги на близлежащий камень, потом совершил еще один прыжок на бесснежное пятно – в сторону небольшой рощицы, что примыкала к деревне ещё до начала здешнего густого леса – и исчез за можжевельником. Отец со старшим моим братом сделали оклад – обнесли флажками то место, в котором, по их соображению, спрятался волк. Я залёг с двустволкой в сугроб у рощи и стал ждать. Через некоторое время отец и брат выгнали на меня матерого зверя. После второго выстрела кровоточащий волк ушел под флажки, за деревенскую речку, по январскому льду. На следующий день его нашли мертвым.

С тех пор у меня было немало встреч с волками, и каждый раз я поражался их хитрости и изворотливости. Волк давно уже привык к тому, что его обкладывают флажками, и легко уходит под них. Стали делать двойное оцепление, а между рядами флажков – пугающую зверя торную тропу, но волк, проходя первое оцепление, вдруг разбегался по тропе – мы думали, что от страха, а он знал, что для прыжка, – пружинисто взлетал над вторым рядом красных язычков, приземлялся в пуховую перину воздушного снега и, распластываясь по поляне ртутным серебристым пятном, стремительно уходил в чернеющий вдали лес.

Я часто слышу, что волк теперь природная редкость, чуть ли не исчезающий вид. Предлагают даже охранять этого санитара леса. Но поверьте мне, отдавшему ему жизнь – это безумие, – волк не исчезает.

Несколько лет назад возле деревни… объявился выводок волков. В тот год в тех краях была засуха, поголовье лесных копытных уменьшилось, и хищники стали нападать на домашний скот. Беда, однако, в том, что волк, ворвавшись в стадо, режет всех подряд и, унося одного, убивает десятки. Вот и там, в несчастной этой деревне, волки уничтожали стада коров, овец, коз и добрались до людей.

Волк-людоед – не редкость. После того как он впервые нападет на человека и попробует его мяса, он теряет свой природный страх перед людьми и начинает охотиться за ними всечасно и неотвратимо. Любителями человечины чаще всего становятся недобитки, и бездарная стрельба – это бич всеобщей охоты. Испытав страшную боль от ранения, волк преисполняется глубочайшей ненавистью к человеку, – рассказывают даже, что такой волк скорее истязает тела своих жертв, нежели пожирает их. Впрочем, когда с иной добычей становится туго, он без сожалений переходит на рацион из людей.

Дело было сентябрьской осенью. Неуловимая стая волков-людоедов терроризировала население деревни… и еще нескольких соседних небольших деревень, растерзав за только начавшуюся осень… человек. На помощь вызвали нас.

Егерей-волчатников становится всё меньше и меньше. В наших краях их осталось только трое – я и два моих напарника, – первый и второй. Но как же велика необходимость в нас! И доказательством тому – случай, о котором я должен поведать.

Деревня… была расположена в живописной ложбине на берегу озера, и, по рассказам местных жителей, в окружающем ее с трех сторон лесу даже в этот засушливый год еще оставалось достаточно дичи. Казалось бы, волки в таком месте не должны были испытывать особенных трудностей с провиантом, но именно здесь, в этой деревне, разыгралась трагедия, – я был ее свидетелем.

Мы стояли с напарниками осенним вечером у крайнего к околице двора, и его хозяин рассказывал, как с неделю назад вдова одного местного охотника с 25-летним сыном и 18-летней дочерью отправились в лес за…

Дочь шла немного впереди и в какой-то момент скрылась за изгибом лесной тропинки. Вдруг раздался душераздирающий крик. Брат рванулся вперед и увидел, как на осенней поляне огромный абсолютно черный волк, намертво сжав в своих челюстях несчастную сестру – словно кошка крысу, – неторопливо уходил в лес. Ошеломленный брат завопил изо всех сил, затопал ногами, пытаясь испугать зверя. Тот на мгновение остановился, выпустил сестру из зубов и, прыгнув на брата, убил его ударом передних лап. После чего снова подобрал свою первую жертву и скрылся в ближайших кустах. Последние сцены происходили уже на глазах матери – там же она лишилась ума, а ночью скончалась.

– Как грациозно извиваются сюжетные линии, набросанные прихотливой рукой мерзавки судьбы, – философствовал хозяин деревенского двора, – как выверенно выстроены в них скрытые развития, ложные ходы и неумолимые сплетения. Как соразмерно организован пространственно-временной фон, сквозь который эти линии проистекают. Как порой неощутимо единство рассеянных в этом фоне отдельных тем, и как в часы откровений неотвратимы переходы из сюжетов в приговоры. Так вот и скроена эта история, в которой вся семья охотника, погибшего на волчьей охоте от шальной пули пьяного сотоварища, нашла свой конец в зубах зверя, сородичей которого беспощадно бил ее глава. Вся семья – и туповатый брат, и истасканная сестра, и с остекленевшими от кошмаров бытия глазами мать, царствие им небесное, – закончил рассуждение хозяин.

– Когда городскому начальству стало известно о случившемся, – продолжил хозяин после печальной паузы, – в… прислали инспектора и младшего лейтенанта. Вооруженные револьверами, в сопровождении десятка местных жителей с охотничьими ружьями, они отправились в вечер через день после случившегося на место трагедии, чтобы найти хотя бы что-то от схваченной волком девицы. Не доходя метров пятидесяти до того самого места, инспектор приказал сопровождающим оцепить лужайку и занять наиболее выгодные места, а сам вместе с младшим лейтенантом, достав из кобуры револьвер, двинулся туда, куда за два дня до этого ушел волк с сестрой в зубах.

То ли инспектор хотел показать деревенским охотникам, что он не трус, то ли неосмотрительно недооценивал, сколь опасно приближаться к добыче волка, то ли рассчитывал на авторитет своей должности, – усмехнулся хозяин двора, – но после того, как он скрылся в зарослях, живым его уже никто не видел. Легко реконструировать случившееся – когда инспектор, двигаясь по протоптанной грибниками тропинке, начал углубляться в лес, волк находился поблизости от останков погибшей и, может быть, он даже терзал их в то время, когда увидел приближающегося врага. Зверь притаился чуть сбоку от тропы, выждал момент и стремительно бросился на инспектора, когда тот проходил мимо…

Клочья кровавого мяса разметались по желтым листьям, но и младшего лейтенанта ждала та же участь – он обрел свой покой после недолгих мучений, после нескольких протяженных минут, когда черный волк висел, сжав зубы, на его горле.

В ту ночь мне был голос. Кто-то сказал мне – «S! Есть только двое – ты и черный волк. Ты не сможешь пройти мимо – ты обречен. Но либо ты, либо он. Жить может только один. Кто живой, тот и спасется».

Задача, стоявшая перед нашей небольшой бригадой, была нелегкая. Я у же рассказывал, как даже зимой на снегу волк виртуозно маскирует свои следы. Что же говорить о сухой пыльной осени, когда и без того каменистая в тех краях почва лишена даже моховой покрышки – ее выжгло летнее солнце. Далее – сколько волков нападало на людей? Несколько? Один и тот же? Обычно волки не охотятся в одиночку, но бывает всякое. Потом, если волков все-таки стая, все ли ее члены людоеды? Наверное, когда мы наткнемся на волчий выводок, придется уничтожать всех подряд – не проведешь же для них экспертизу на людоедство. И наконец, где их искать? Леса наши простираются на сотни и сотни верст, а волка ноги кормят – не оцепишь же втроем территорию размером с…

Охота – это искусство, имеющее давние традиции и требующее солидной подготовки. Существует множество приемов, которыми охотник берет на мушку свою мишень. В наших краях всего более распространен вид охоты, называемый хонка. Суть его в том, что зверя из лесу выгоняют на стрелка. Но в этом-то случае хонка была невозможна – никто не знал, где волки и откуда их гнать. Был у нас в запасе и другой метод – махан. При махане в каком-нибудь открытом месте – на лужайке, опушке – привязывается коза или схожая живая приманка, а на дереве, которое выбирают с расчетом, чтобы оно отстояло от приманки не больше чем на 5–10 метров, складывают махан – это маленький шалашик, или даже гнездо в ветвях, где устраивается охотник. Волк, обладающий отличным чутьем, идет на приманку с любых расстояний. От сидящего на махане требуется ряд незаурядных качеств – терпение, зоркость, затаённость и мужество, – одно лишь присутствие волка, его вой, его кашель, вызывают у человека генетический страх, который парализует и без того его жалкую волю. Известны случаи, когда вооруженные солдаты, внезапно увидев волков, бежали, побросав в придорожную грязь свое оружие.

Мы выбрали махан и вышли в лес. Мы шли с напарниками сквозь чащу, мы чуяли, что стая убийц день за днем потаённо передвигается где-то невдалеке от нас, мы шли к решающей встрече, мы искали место для махана.

Но, но… Махан неизбежно ставил перед нами вопрос о приманке – махан невозможен без приманки, но пойдет ли людоед на козу? Что ж, шансы наши были малы, – да, быть может, бесконечно малы, – но всё же они были, – они были. И нас ждал случай. Под вечер третьего дня травли мой первый напарник заметил дымок. Мы изменили курс и двинулись в другом направлении. В скором времени, сквозь дальние сосны, перед нами возникли нежданные картины.

Дымок шел из костра, около которого сгрудились туристы. Туристов было человек пять, – с рюкзаками, гитарами, с перцовою водкой, с котелком с гречневой кашей, кипящей на огне костра. Что искали они в этом безрадостном лесу? О чем собирались они петь в наших краях, где и сильнейший-то не выживает? Нам подвалила удача, и второй напарник быстро расставлял капканы по периметру лагеря, первый дудел в манкѝ, а я – святой избранник, посвященный в борьбу, уже сыпал на полку порох, загонял шомполом пулю, кропил ствол каплями священной росы.

Туристы попались в капканы в течение двух-трех часов. Двое бились в отчаянных конвульсиях, один, стиснув зубы, впился глазами в нарастающий месячный серп, словно черпая силы в полувидимых лунных пейзажах, остальные безропотно стонали. Приманка для махана была готова.

Теперь надо было строить махан и ждать стаю людоедов. Сам туристический лагерь был разбит на поляне и как бы уже судьбой был представлен нам идеальным компонентом метода «махан». Мы выбрали широколистный дуб на краю поляны, более или менее равноудаленный от всех капканов, так что от махана до туристов-приманок было в среднем метров по 9–10. Для такого стрелка, каким был Первый, а именно его было решено затаить в махане, это была идеальная точка для прицельной стрельбы. Когда стая начнет рвать приманку, вкус крови затуманит их разум и врожденную осторожность – в это мгновенье первый скорострельно сможет положить большую часть выводка.

Мы со Вторым должны были залечь в арьергарде и расстреливать в упор тех, кто бросился бы обратно в лес от кошмарных для них выстрелов первого. Было около двух часов ночи. Махан был воплощен, первый взял стражу там, вверху, в листве, на высоте трех с половиной метров – всё было в ожидании. Я и второй затаились в глубинке, саженях в сорока от приманки.

Была тихая, почти безветренная, еще теплая осенняя ночь – такие ночи бывают в конце сентября – последнее напоминание о лете, – месяц отражается в чуть плещущейся речушке, изредка с легким шелестом падает с осины подсохший лист, звезды еще не мерцают, как в морозные зимние ночи, а льют ровный и мягкий прощальный свет.

Пару раз крякнул селезень у дальней запруды, ухнул ночной филин – ночь стекала на запад. Начинало светать. Стало чуть холоднее, выступила рассветная роса, и по корням и кочкам поползли хлопья свежего тумана.

Мы со вторым медленно встали из схронов. Пугающая тишина прошедшей ночи смущала нас – почему мы не дождались выстрелов? – почему волки не пришли на приманку? – неужели они уже распознают запах заряженных пуль и холодных стволов и никакая приманка не приманит их к несущему им гибель махану?

Мы подошли к поляне. Все пять туристов лежали на земле и мирно спали. Тишина была и на махане – Первый не поприветствовал нас оттуда добрым словом. Единственное, что нарушало эту утреннюю идиллию – это некоторое геометрическое или, если хотите, антропологическое несоответствие, – это нарушение ряда естественных пропорций. Издалека казалось, что силуэты приманок были чуть растянуты, удлинены против привычного.

Мы подошли к туристам. И вблизи эта удлиненность открылась, как открывается решение на последней странице арифметического задачника. И обе руки, и обе ноги, и голова у каждого туриста были практически там, где им и полагается быть, но на некотором, небольшом, сантиметров в четыре-пять, удалении от основного корпуса тела. Все эти пять частей единой еще вчера вечером приманки были гладко отсечены от тел, – но что назвать телами? – ровнёхонько срезаны ножами могучих волчьих зубов и смыканием стальных челюстей отставлены чуть-чуть в сторону, не нарушая при этом привычного нам человеческого силуэта. Но крови, крови почти не было, – так, небольшие бурые пятна на такой же бурой осенней листве в каждом из пяти мест пяти отсечений у каждого из пяти туристов-приманок. Кровь, кровь была выпита, вылакана, и мы со вторым видели в наших видéниях, как уходила стая с поляны, облизываясь и поблескивая в лунно-месячном свечении безразличных ко всему здесь небес.

Я в доли мгновения взлетел наверх на махан. Первый замер в дубовой листве у винтовки, целясь в поляну. И руки, и ноги его были на месте, он был напряжен и безмолвен, он весь был готов к решающему огню, еще четверть секунды и он нажмет на спусковой крючок, и пуля просвистит в последний для зверя раз, он даже уже подался корпусом чуть вперед, но что-то мешало этому корпусу, что-то мешало ему выстрелить, или нет, не мешало – чего-то недоставало ему для верного выстрела, как не хватает в затяжном тяжелом бою солдатам верного командирского приказа, – ничто не могло отдать приказ Первому спустить курок – у него не было головы. Я медленно спустился вниз с ветвей старого дуба и прошелся под маханом, палкой ероша пожухлую листву, ударом по серо-желтому муравейнику взбил пыль, тысячи черных муравьев согласно кинулись кто вверх, кто вниз, пробегая по ложбинкам возле глаз, по тугим скулам, по переносице и подбородку. Мы встретились с первым глазами, и я caddi come corpo morto cade.

Стоит ли говорить, с какой печалью четвертью часа позже удалялись мы со вторым от этого места. Махан не сработал. С маханом было покончено.

Нужно было искать другое решение. Ясно, что мы столкнулись с крайне опасной стаей – опытными людоедами, мощными, резкими, способными к мгновенной мимикрии, имеющими разветвленную сеть тайных убежищ и логовищ, маскирующих свои планы и свои следы.

Я решил расчертить весь лес на десяток примерно равных площадок, – лучше, если это будут не квадраты – о ни слишком очевидны для этих хитрых зверей, – лучше построить пятиугольники и в этой звездной паутине запутать, запеленговать, загнать стаю, вывести ее обессиленной на Второго, великого стрелка, и бить их с двух сторон: второй – в пасти, а я, создавая нарастающее давление сзади, одновременно добивал бы обращенных вторым в бегство, в последнее для них отступление.

С утра следующего дня мы начали строить систему пятиконечных звезд, пылающих средь коричневеющей листвы, как пылают на ней красные листья осенних кленов. Флажки, флажки, флажки. Мы чуяли, что настало их время. То, от чего мы отказались, то, что было давно уже преодолено волками, вновь возвращалось к нам, но уже на ином, не на человеческом и не на волчьем уровне. Красные флажки стелились по выжженной земле, как раненый волк некогда, уходя, стелился в дни моей юности по мягкому искрящемуся снегу моей уже почти забытой родины, оставляя на ней кровавые пятна.

К вечеру середины следующей недели мы вновь были готовы для охоты. Духовные силы вернулись к нам, знание приближалось к нам, и теперь вдвоем мы были сильнее, чем в дни подготовки к махану, когда нас было еще трое, – мы были сильнее и егерского взвода капитана Строгова тех дней, когда он бил стаю из двухсот волков в полях нашего детства, когда волчья кровь заливала ложбины и овраги, увлекая трупы в лежащие в низинах медленные реки, и мы, мальчишки, на берегах этих рек вдыхали терпкий воздух мира, в который мы вошли лет десять назад, не зная зачем, не зная откуда, не зная кем.

Мы вернулись к хонке, и хонка ждала нас после позорного махана, как скромная любящая жена ждет нас, мерзавцев, с тошнотою возвращающихся от пресытивших нас пороком бл-ей.

Наступило раннее утро последней охоты. Туман стлался над штилевым озером, и в расфокусированных лучах с трудом восходящего солнца озеро было наполнено не водою, но ртутью. Лес был покрыт цепью пентагонов, и рассветный ветер трепал кумачовую материю на ближнем к нам флажке, как на сигнальном язычке тревоги на башне форпоста, выдвинутого в степь и ждущего неотразимой атаки вселенского завоевателя. Второй взвел затвор, перекрестил пулю – а надо было душу! – и взял прицел, – на этот раз стая была обречена.

– S! – сказал я себе в то утро, – не обманывай себя. Нет никакой стаи волков, нет никаких серых хищников. Есть только один волк. Черный волк, огромный. И он у тебя на пути. Он, один он – на твоем пути, S.

День клонился к концу. Несравненная тишина наполняла лес. Всеобщий мир стоял на Земле, и уже третьи сутки выстрелы не разрезали гармонию осеннего увядания – никто не пришел и никогда не придет под разостланные мной на земле звезды. Мой гон был окончен, и, впитывая в себя новое поражение, я медленно брел, уходя под флажки, по направлению к Второму. Как заждался он меня, как истомилось его сердце, безнадежно ожидая набега волков, как затекли его пальцы, шестьдесят часов сжимавшие холодный ствол, – но я уже шел к нему – приободрить его, разделить с ним флягу и начать новую страницу в ясной теперь мне войне.

Здравствуй, второй! Как ты? Устал, друг? Ничего, крепись – теперь, только теперь мы знаем, что мы хотим, – а обладая знанием, мы с тобой победили. Не доходя метров эдак пятидесяти до второго, я видел, как его издалека нечеткое пятно стало концентрироваться и прибавлять контрастности. Пятно явно двоилось – их там было двое, комбинация из двух тел, – еще чуть ближе – очень большой черный волк, твердо стоящий на четырех лапах, и мой дорогой второй, оторванный от матушки-земли, обвисший в зубах, сжимающих его, как бельевая прищепка сжимает плохо выжатую тряпку, – двойное черно-серое пятно колыхнулось и медленно пошло в лес, и в ритме его неслышного движения, в месте соединения двух частей этого единого пятна, стало, пульсируя, нарастать третье пятно – алое, бурное пятно артериальной крови. Прощай, второй, навеки.

Вьюжным февральским вечером я сидел за столом в читальном зале городской библиотеки городка П* у лампы с зеленым стеклянным абажуром, склонившись в задумчивости, усталый и исхудавший, над старинными фолиантами, хранившими скрытое от обыденного жизнетечения вѝдение. Октябрь, ноябрь, декабрь, январь я плел матовую сеть черному волку. У меня было не много возможностей, не много физических сил, дух мой тоже был надорван, – и в напряженном мозгу я плел матовую сеть сгущёнными с ветхих страниц белым конем и белым слоном победителя. Собственно, почти весь октябрь я вообще посвятил восстановлению – после ухода первого и второго стрессы надорвали мои доселе крепкие охотничьи нервы, спазма перекатывалась по моим членам, навязчивые мысли прорывались в прежде ясное сознание, пальцы, ложась на спусковой крючок, стали подрагивать, седина пробилась на скулы и подбородок – в зеркале мне подчас были незнакомы многие черты ранее привычного отражения – кажется, я заболевал, – но я шел на охоту.

В ноябре лесные поляны стали покрываться первым снегом, и я вышел на тропу, вглядываясь в начинающие быть зримыми следы. К декабрю я уже точно отличал отпечатки Черного волка от любых других следов, и в первых числах декабря, через неделю после выхода солнца из Змееносца, я впервые со дня последней хонки увидел в предсумеречной дали знакомый силуэт. Но к началу декабря я уже разработал метод, и я не спешил, я не вскидывал бесполезное на таком удалении ружье, я не крался за всё равно растворяющимся в лесу зверем, я не преследовал его бесполезно, – уходящего в тайные пристанища с легкостью и без следов, – я хотел выманить, – выманить, выманить! – его туда, где он был бы беспомощен, где он был бы отвлечен от моих засад, будучи увлечен чем-то ему наркотически необходимым. И что-то убеждало меня – или я просто хотел верить и, кажется, верил – в том, что и у него должны быть слабые места или хотя бы слабое место – одно, но решительное и решающее. Если я переживу эту зиму, он будет убит – так хотел верить я.

Вечером строки стали складываться сначала в мозгу, а потом я стал записывать их на бумаге в клеточку.

Мне снова нужна была приманка. Приманка, которая бы вскружила волку голову, завлекла бы его, затуманила бы его бдительность, – ну хоть бы на девять секунд он стал бы чуть менее осторожным, неуловимым и неотразимым! – этого хватило бы мне даже такому, какой я сейчас – ослабленный, бледный, с синими тенями под глазами, бреюсь не каждый день. Я стал искать приманку, и я бросал ему под ноги всё – я убивал десятки жертв и разбрасывал их по лесу, – я приносил ему и живых, связывая им руки за спиной и привязывая их короткой веревкой к стволам черных январских берез, – я искал для него лучшее, что здесь было – лучших ученых, врачей, политиков, артистов, певцов, писателей, коммерсантов и даже убийц, – я убивал их в подъездах и в вечерних переулках, я перерезал им глотки, когда они уже брали свои фальшивые ноты на сценах главных театров, я связывал их всех, всех и тащил в лес всё – и трупы, и живую плоть, – я раскидывал эту сочную приманку по белому снегу, обильно окроплял его венозной кровью и ждал, когда черный волк наконец забудется, отрывая куски гнусного мяса от блистательно спроектированного Создателем скелета.

В первых числах февраля, в шестом часу на закате, я был в духе и был восхѝщен до пятого неба, и перед воспаленными глазами своими увидел Авраама. – Отче Аврааме! – возопил я, – к кому обратиться мне в твоем рае, чтобы избавил он меня от этой муки, – кто здесь ангел небесный, кто заступник мой, кто призрит на меня, заброшенного в земную жизнь без цели и шансов? Может быть, Вергилий? Кто есть в этом рае из божественных писателей? – Здесь нет таких, – ответствовал Авраам. – Как? – изумился я, – как же в твоем светлом рае нет величайших пиитов, коим покоряется образованный мир? – Здесь нет таких, – повторил Авраам, – я не знаю их, да и мало меня тревожат их благозвучия, первые же будут последними.

– Неужто никого? – с отчаянием воскликнул я. – Неужто никто на небесах не протянет ко мне руку – луч помощи, неужто никто из избранных в Царство слагателей земных слов не вытащит меня за загривок – меня, последнего пиита этой погибающей земли?

– Есть здесь несколько таких, о которых ты говоришь, – сжалился наконец Авраам, – их чрезвычайно мало, всего, кажется, двое, трое или четверо, но не они будут помогать тебе – ты можешь, если сможешь, только сам.

– Позволь мне, отче Аврааме, хотя бы издали взглянуть на эту троицу бывших смертных, чтобы постичь твои резоны.

И сквозь смутный туман, там вдали, я увидел силуэты графа, сложившего строки о бирнамском лесе, и высоколобого отпрыска жалких артистов, скончавшегося после запоя. «Я разумел – есть ли надежда для такого злосчастного, как я, за пределами этой жизни?» – повторил я его слова и рухнул, изможденный, сквозь пять небес на твердь земного леса.

Я встал, отряхнувшись, ужасно болели колено и поясница, спазм сжимался в диафрагме, было около шести вечера, быстро темнело, чернота леса на краю опушки сливалась с чернеющим небом, где-то обломилась ветка – силуэт черного волка чуть покачивался метрах в тридцати от меня в струях морозного воздуха на фоне вечной зимней черноты.

И я вдруг ясно и очевидно понял, что это не я плету матовую сеть, а он – волк – плетет матовую сеть мне, и плетет ее четко и неустранимо, – плетет ее не моими жалкими одомашненными скотами – конем и слоном, – а плетет ее намертво черным ферзём.

…морозным вьюжным февралем я вечера напролет просиживал в городской библиотеке за старинными томами, пытаясь найти в них иные коды и алгоритмы расползающейся матовой сети. Но в книгах и энциклопедиях не было ответа на ходы, которыми ходили черные фигуры моей жизни.

Вновь и вновь мои мысли обращались вспять, в юность – я вновь вспоминал ту первую волчью охоту в тринадцать лет с отцом и старшим братом. Я вижу оклад на снегу из немного полинявших красных флажков, вижу, как отец с братом удаляются на другую сторону, за рощу, чтобы гнать оттуда волка, слышу гам, дальние, приглушенные мохнатыми снежными елями выстрелы, вижу, как серый колышущийся волк, прижимаясь к насту, вылетает из кустарника на поляну напротив меня, я вскидываю двустволку, брат выбегает вдали из леса, преследуя серого зверя, я стреляю из первого ствола, волк не чувствует выстрела, не замечает его, брат хрипит, красная лужа растекается по его белому полушубку, он замедленно валится в снега, перебирает ногами, подергивается, я спускаю курок второго ствола, волк взвизгивает, припадает брюхом на белую землю и, оставляя струйный окровавленный след, уходит, уходит под флажки, – он умрет к вечеру, а брат уже мертв.

Что еще помню я? Как ни странно, последний махан. – Помнишь, второй, – мысленно обращаюсь я к съеденному другу, – помнишь, друг, как волки шестертовали туристов? – и он кивает головой, оттуда из своего загробного мира вспоминая вместе со мной пять туристических трупов с ровно откушенными и чуть отодвинутыми от крупов руками, ногами и безумными человеческими головами. Жалок человек, жалок, бессмысленен и никчемен.

Я достал огрызок карандаша, притулился на краешке подоконника в библиотечной курилке и на обрывке клеточной бумаги стал записывать оставшиеся строки.

Потерянным и бесцельным брел я по тропинкам и просекам волчьего леса. Меня медленно и расчетливо загоняли в угол, в безвыходный лесной угол, где меня, усталого, исхудавшего, одинокого степного волка егеря S, добьет безучастным и привычным ударом огромный черный волк и, забыв обо мне уже через мгновенье после последнего смыкания клыков, неспешно пойдет в свой лес, чернея в черной чаще на черных проталинах уже чуть прогреваемой земли.

Тонкие невидимые линии пересекали весь лес, и я не мог пересечь их, – неощутимые, но непреодолимые струны были натянуты сеткой по полянам и перелескам, и они загоняли, загоняли меня – из чего они были сделаны? – из волчьих жил? – сотканы волчьей волей? – но я был готов к бою, я шел на волка, я гнал его, я менял методы, я был велик и неопровержим.

– Егерь S! – сказал я себе и вытянулся в струну, – вручаю тебе свою судьбу.

Я вынул из чехла серебряную пулю, вогнал ее в золото ствола, передернул затвор – и вот я вышел в поле и пошел по направлению к лесу, окаймленному тонкими осинами с уже набухающими почками. Земля почти оттаяла, лишь редкие лепешки снега еще сохранялись в локальных затененных местах, выступила прошлогодняя недогнившая бурая листва, насыщенный талыми водами грунт слегка пружинил под сапогами – но я ли это шел на поиски черного волка или он системой тайных магнитов и выверенных шагов вытягивал меня на верную погибель в его холодных зубах в горячей пасти?

Этой ночью я видел белую женщину. С вечера меня мучила жажда, и часа в три ночи я вышел в кухню через прихожую, выпил полстакана воды и пошел обратно к своей кровати. В моей комнате я увидел голубой шар – он походил на большой глобус и быстро крутился в воздухе вокруг наклонной оси. На этом земном шаре балансировала женщина в белом длинном, слегка облегающем и слегка искрящемся платье, лицо ее тоже было смазано негустым слоем серо-белых белил. Она напевала незнакомую мелодию высоким голосом – мелодия эта извилисто журчала непонятными, неведомыми звуками, – а женщина подкручивалась на шаре, оставаясь лицом ко мне, но взгляда на мне не останавливая. Я взмахнул руками, пытаясь вырваться из плена ее звуков, ее танца, ее близкой видимости, безнадежный белый страх входил в меня, идущего к концу. И еще – в комнате был кто-то третий, но кто он? Может быть, я видел какую-то тень или что-то иное показывало мне на то, что был еще третий, не знаю, не могу вспомнить. – Кто ты? – спросил я белую женщину, – черный волк? Я еще раз неловко отмахнулся от нее, и она стала уклоняться, как-то засуетилась, смутилась, что ли, что-то пробормотала и сказала, что уходит. В комнате уже никого не было.

Я продолжал идти к лесу, и ночь уходила к рассвету. Перед восходом солнца, на дальнем плане, я увидел четкий силуэт волка. Он был огромен, абсолютно чёрен, и кончик каждой его шерстинки фосфоресцировал. Сияние его разгоралось всё сильнее и сильнее, голубой его блеск полыхал в предутренней заре, и он разорвал в кровавые клочья брошенное ему мной тело еще одной человеческой жертвы – мир праху твоему, убитый мною мой Учитель охоты. Волк схлынул и исчез в уже виднеющемся лесу.

– S! – услышал я голос позади себя и обернулся. Передо мной стоял обезглавленный Первый, и жесткий взгляд его фантомных глаз упирался мне в переносицу, как тогда, когда в день после махана он смотрел мне в глаза из разворошенной муравьиной кучи.

– Ты ищешь победы, егерь? – спросил Первый. – Изволь. Знай, что такое победа.

Он повернулся и пошел в лес, раздвигая кустарник, и я, последовав за ним, видел, что свою голову он нес под мышкой. Мы вышли на поляну, где два полуобнаженных воина отчаянно дрались на ножах за то, чтобы выжить. Черный волк лежал чуть поодаль, выбросив язык на снег. Победитель вонзил нож в живот врага, провернул его там, и дымящиеся кишки вывалились на бурую проплешину. Первый легким движением перерезал горло оставшемуся в живых, смешал тела двух трупов, и волк съел их. Всё исчезло.

Я поднял глаза в предрассветное небо, и вдруг в утренних туманах проявился Авраам.

– Аврааме! – сказал я негромко. – Я выполнил твой наказ, я не жду уже ничьей помощи – если я смогу, я смогу сам. Я встал под ружье, и я, загнанный в последний угол, из этого угла буду бить в волка, зная, что он непробиваем, безмерен, бесконечен и бессмертен. Я буду бить десятком пуль, огрызаясь из своего последнего убежища, зажатый им в тиски. Он обложил меня флажками и гонит меня на клыки. Уже несколько раз я уходил под флажки, но новые оклады восставали передо мной, путей больше нет, всё перерезано, меня вновь гонят по коридору флажков, и там, у их конца, меня ждет мой черный волк. Я сам, Аврааме, я сам, я один.

– Кто ты такой, что возомнил, что можешь что-либо сам? – сказал Авраам. – Ведай, и навеки: ничто не подвластно человеку.

Майским вечером я сдал книги библиотекарю читального зала, вышел в город П*, сел на троллейбус уже несуществующей марки и доехал до конечной загородной остановки – Урочище М*. Я вышел из троллейбуса уже почти один – какая-то бабуся с кошелкой спустилась передо мной, – что делать ей в пустынном раю? – и пошел по торной тропинке к начинающему вечереть лесу. Отчаянно кричала ворона, на густое синее небо, пронизанное закатными лучами, наползала черно-фиолетовая грозовая туча. Я вынул нож и прошел сквозь первые кусты. Я в новь и вновь вышел на поляну. Напротив меня, шагах в сорока, стоял волк, ударил первый весенний гром. Я перерезал себе вены и бросил нож на землю. Волк медленно пошел ко мне. Сознание постепенно мутилось с потерею крови, хотя она лишь сочилась из уже опустошенных сосудов. Я обессиленно опустился на небольшую зеленую кочку возле тропинки, и ворона на дальнем дереве продолжала отсчитывать шаги между мной и волком. Еще раз ударил гром, он, кажется, ударил полумгновением раньше разряда молнии, которая впилась в дуб, росший у края опушки – не тот ли он, на котором мы строили махан для обезглавленного стрелка, – молния пробила ствол, въехала в корни, и могучее столетнее растение медленно переломилось в сажени от земли.

Всею своею мощью и весом дуб рушился на волчью спину, переламывая в крошево хрящики хребта, прижимая его плоть к поросшей молодой травой земле, так что между кожами спины и брюха не было уже и двух сантиметров. Как он визжал, мой волк. Как конвульсировали его лапы, затихая в первых потоках майского ливня. И из пасти его так же медленно, как и всё в этот вечер, выползали волчьи кишки. Я зубами разорвал рубаху, оттянул от нее белую полотняную полосу и пережал ею руку выше пореза моих несчастных вен. И показалось ли мне или так и было, что луч молнии, ударившей в крону старинного дуба, заканчивался женской рукой, небольшой, изящной, с тонкими пальцами и тонким кольцом, блистающим маленьким камнем, – ладонью, которая легким движением большого пальца по направлению к мизинцу переломила ствол.

Ливень стих, и сквозь разорванную в клочья тучу пробивались последние лучи этого уходящего дня, отчаянно искря на каплях дождя, забрызгавших листву и траву. Я доехал на троллейбусе до городского парка – он был почти пуст – и спустился по освещенному заходящим солнцем склону небольшой ложбины к основанию каменного мостика, аркой переброшенного через этот овражек. Вход под мост напоминал вход в тоннель, так как арка моста немного заворачивала влево. Я вошел под мост и пошел по тоннелю по направлению к свету из парка, пробивающемуся с другой стороны моста. Геометрия пространства под мостом, однако, несколько отличалась от того, как она выглядела при взгляде на мост снаружи, и я, углубившись в протяженную изогнутую подмостную арку, постепенно увлекался во всё новые и новые повороты. Тоннель стал разветвляться, и противоположный источник уличного света стал теряться за изгибами и возникающими ходами, – лабиринт всё больше и больше запутывался, накатывало оцепенение, выход должен был маячить где-то впереди световым пятном, но пятно не светилось – уже стемнело, и фонари в этой безлюдной части парка не зажигали, – они, должно быть, горели вдали отсюда, у чёртова колеса обозрений, но и смех с аттракционов не доносился сюда. Я стоял в каменной трубе под бесконечным мостом, пути назад уже не было – он затянулся в закатной дымке, – и впереди ничто не освещало абсолютную темноту исчезнувшего ночного парка – звезды еще не пробились сквозь разорванные остатки грозовой тучи, и луна не светила в эту ночь новолуния.