Без очереди в рай - читать онлайн

Глава 5

Какая, впрочем, разница.

А на базе, если посмотреть со стороны, – а на образцово-показательное отделение любопытно было посмотреть со стороны, – на базе по-своему те же доктора столь же активно обсуждали ту же интригующую уголовщину. Обсуждали по-своему, разумеется, причем и здесь вряд ли кто-нибудь из медиков мог бы всерьез вообразить в роли гипотетического маньяка-старухоубийцы именно врача. Лекарский цинизм – притча во языцех, но то среди своих, чтобы не свихнуться. Представить незаконную (другой не существует) эвтаназию – еще куда ни шло, кто-то из коллег за большие деньги мог бы оскоромиться; но убийство с целью грабежа? Свежо предание, ан верилось с трудом – и тем не менее, пережидая затянувшуюся паузу между вызовами, сомнительную тему на отделении муссировали во всех никому не ведомых и даже, вероятнее всего, вообще не существующих подробностях. Мало ли, что быть того не может; все по-своему…

Словом, взглянем как со стороны.

Пользуясь затишьем, удачно пришедшимся на обеденное время, дежурная смена в полном составе собралась в столовой. Помимо только что приехавших Лившица и Яны, наличествовали штатный зубоскал Забелин, штатный же козел Гайтенко, он же Дуремар, и старшая медсестра рудасовской «неотложки» Алиса Борисовна Цуцко, которой в эти сутки выпало работать за диспетчера. Невесть каким ветром занесло, чтобы вслед за Яной не сказать – как флюс его надуло, выходного Эдичку Хазарова. Гайтенкой быть не запретишь, старшая сестра – должность по определению стервозная, а в остальном – коллектив как коллектив, могло быть лучше, могло быть хуже, ничего особенного; для уживчивой Дайаны Германовны общение даже с не слишком симпатичными коллегами проблем не составляло. Несколько смущал своим необязательным присутствием бывший друг сердечный Эдичка, но на то он, в общем-то, и бывший, чтобы о подобных пустяках больше не заботиться.

Яну с порога взяли в оборот.

– Потеряшка прибыла! Очень кстати, Яночка. Ты уже про нашего серийного убийцу слышала? – радостно вскинулся Забелин.

– Как всегда – самая последняя, надо полагать, – пожала та плечами.

– Неправда ваша, последний нынче Эдичка. Слышать-то он слышал, благо битый час мы об этом треплемся, да только вот беда – ни фига умных человеков Эдуард Евгеньевич слушать не желают-с!

– Это ты-то умный? Трепло ты кукурузное, – раздраженно огрызнулся Эдичка.

– Насчет ума не знаю, но таким трепливым языком только волосатые задницы скоблить, – брезгливо поддержал его Семен Семенович Гайтенко.

– Зато твоим – вылизывать, – отмахнулся Гоша. – Ладно вам, зануды, безответному-то человеку всякий извращенец окорот сделать норовит, – насмешливо парировал Забелин. – Лучше пусть нас Яночка рассудит. Вот скажи нам, солнечная девочка…

– А почему – солнечная девочка? – с неподдельным интересом переспросила Яна, то есть просто я, если кто не понял.

– А потому что в глазищах у тебя солнечные зайчики играют, а в ресницах радуга запуталась. – Забелин подмигнул: – Эх, Яночка, ну всем ты хороша – но почему не рыжая? – дурашливо вопросил неугомонный Гоша.

– Потому что не бесстыжая, – спрятала улыбку Яна.

– Бесстыжая, бесстыжая! Уу-у, какая ты, Яна-несмеяна! – продолжал дурачиться Забелин. – Нет, но всё-таки ты нас рассуди. Хорошо, пусть убийца, пусть маньяк, но при этом я только одного не понимаю…

– Счастливый ты, однако, человек, если только чего-то одного не понимашь, – обронил Хазаров.

– Коллеги, подождите, я другого совсем не понимаю, я совсем другого не пойму, – спохватился на минуту приумолкший Лившиц. – Ради бога, объясните мне, старому интеллигентному еврею, как вообще-то можно умерщвлять, извините мне, живого человека, чтобы только взять у него – что?! Послушайте, что можно взять у беспомощного пожилого человека, что? Одинокие нищие пенсионеры – что с них заработаешь?

– Ай, Марк Наумович, ну я с тебя смеюсь. – Забелин «тыкал» всем, исключая Рудаса. – Чего ж тут непонятного: бабушка – двугривенный, пять бабушек – целковый. Всё дело в бухгалтерии! – объявил Забелин.

– А это то есть как? – уточнила Яна.

– А это как в старом анекдоте. Не знаешь? Идет как-то раз Родион Раскольников с топором, а ему навстречу – Соня Мармеладова. А с топора, стало быть, на раскольниковский спинджачок кровушка стекает. «Ой, Родя, что ты натворил?» – спрашивает Сонечка. «Да вот, Соня, старуху процентщицу я топором убил». – «Ой, Родя, а зачем? Ты ее ограбил?» – «А как же!» – «А денег много взял?» – «Двадцать копеек, Сонечка». – «Родя, а почему так мало?» А Родя отвечает: «Не расстраивайся, Сонечка, пять старушек – уже рубль!..» Чем не бизнес, а?

– Это не бизнес, а чистое кино: убить по-русски, любить по-американски. Я к тому, что чертовски прагматичная особа эта Сонечка, – отозвалась Яна. – А вообще-то Сонечка права – чересчур накладно… Так чего ты одного не понимаешь? – напомнила она.

– Уже забыл, – хохотнул Забелин, – совсем счастливым стал: одного не понимал – и того не помню… Зато я теперь другого не пойму: если наши пенсионеры поголовно все такие нищие, то с каких же барышей они деликатесы сумками из магазинов прут и через одного за металлические двери прячутся? Вот у тебя, Марк Наумыч, дома дверь какая? Зуб даю – бронированная!

– Послушайте, зачем вам моя дверь? Имейте совесть, Гоша! Я не воровал, я копил, я всю жизнь работал. Я честный человек; есть большая разница! В конце концов, я имею право…

– Тварь ли я дрожащая, – подхватил Забелин, – и две большие разницы: Марк Наумович всю жизнь деньги зарабатывал, а остальные прогуляться вышли. Избранный ты наш! Да таких избранных у нас с полрайона будет. А в твою ветхозаветную головушку не приходило, часом, что не ты один всю жизнь вкалывать изволил? Не забыл, что тунеядство не так давно даже уголовным кодексом преследовалось? Или твоему еврейству невдомек, что и русские не только пить умеют? Да если покопаться, кое у кого из посконного-то нашего прижимистого старичья на одни лишь похороны столько сэкономлено, что всех присутствующих можно закопать и еще на выпивку останется!

– Так, может, наш маньяк – вовсе не маньяк, а сапиенс разумный? – ехидно вставил Эдичка. – Кстати, Гоша, что-то у тебя двусмысленно звучит – если покопаться. Ты сам-то не копался? – кривовато ухмыльнулся он.

– Катись ты… Придурок он, к врачу ходить не надо, – махнул рукой Забелин. – Копался не копался – я же не о том… – Гоша снова прицепился к Лившицу: – Видишь ли, дражайший Марк Наумыч, на Руси, ты даже не поверишь, труд без всяких уголовных кодексов в большом почете был, покуда ваши бланки с троцкими в семнадцатом году обрезание стране не учинили. Да и с той поры не всё и не у всех господа большевики отгегемонили. Или правильней сказать – большевикевичи?

– Гоша, вы антисемит, вам должно быть стыдно! – скорбно поджал губы Марк Наумович Лившиц.

– Чего стыдиться? Того, что я русак? Не дождетесь! – Забелин развлекался. – Православные, ау!.. И потом, стыдно должно быть не мне, а товарищу Гайтенке, это он у нас в национальных патриотах числится. Или в коммунистах? Впрочем, всё равно; где хохол пройдет, там двум евреям делать нечего…

– А вот этого не надо! Не зарывайся, Георгий Валентинович, – осадил его Гайтенко. – При коммунистах за такие речи тебя бы быстро в чувство привели. Когда-то дисциплину уважали. Молод ты еще, не понимаешь, что в стране порядок должен быть. Распустили вас, говорунов, вот теперь маньяки и орудуют!

– Семен Семенович!.. – с киношной укоризной протянул Забелин, и даже не просто протянул, а почти проблеял: – Се-е-емен Се-е-еменович! – развел руками он.

– Именно, Георгий Валентинович! – отрубил Гайтенко. – Раньше о таких уродствах слыхом не слыхали. А окороти вовремя подобных трепачей – до сих пор держава бы стояла. Великая была страна! Коммунисты не «отгегемонили», как ты говоришь, они это государство создали. Патриоты, а не демократы, которые всё под откос пустили. Как же, осчастливили тебя прихватизаторы! Вор на воре сидит и вором погоняет… Чему ты лыбишься? Думать надо, историю учить, прежде чем правильные убеждения с кондачка охаивать! Краснобай и баламут…

Назревала склока.

– От Дуремара слышу! – немедленно взбрыкнул краснобай и баламут Забелин. – Да сдались мне эти убеждения! Я, знаешь ли, брезглив, чтобы их касаться – их как тронешь, сразу вонь пойдет. Ты, Семен Семенович, как хочешь, но по мне коммунистами либо от природной дурости становятся, либо по корысти, чтобы с этой дурости дивиденды стричь. Будто непонятно, что в конечном счете дело всё в деньгах, а не в убеждениях! Нынче ты на реформаторов оклычился, а обломись тебе – сам бы первый в прихватизаторы попер. И прочие не хуже, раз лучше быть невыгодно. Поэтому-то и припахивает говнецом наша дерьмократия, потому что те же извращенцы, которые раньше в партноменклатуру шли, сегодня демократами работают. Вот бы с кем тебе «правильные убеждения» обсасывать, а мне… а мне – около птицы!

– А это то есть как?!

– А это по-английски, – объяснил Забелин, – а по-английски это – нээ бёд. – И шуганул по-русски: – По хер мне, по барабану, не ебет меня эта тряхомудия, – перевел он специально для Гайтенки. – Янчик, извини…

– Да мне-то что, коль скоро по-английски. – Яна со вкусом потянулась. – Шел бы ты в парламент, Буратино! – смачно добавила она. – Меня лично больше беспокоит, с чего бы это хроники затихли: не к добру, не устроили бы нам ночью раскардаш господа болящие, – сменила она тему, поскольку перспектива оказаться втянутой во вздорную разборку Яну не прельщала.

Забелин оценил.

– Вот где прагматизм – уж куда там пресловутой Сонечке! – от души расхохотался Гоша. – Вообще-то ты права, народ безмолвствует, три часа как минимум никто не вызывал… Маньяк, поди, свирепствует, – скорчил рожу он, – местность зачищает. Признаться, я как бы не в претензии – нехай потрудится, всё работы меньше, – обычным своим ерническим тоном заключил Забелин. – Нет, ну с чего же я в тебя такой влюбленный!..

Последнее относилось к Яне и было ей определенно near bird; и на этом тему можно было бы считать исчерпанной, а инцидент – исперченным, если б не Алиса. Средних лет, внешне ничем не примечательная, кроме нездоровой худобы и крашеных ядовитой хной завитыми волосами, обрамлявшими лисье личико с постоянно косящими мимо собеседника глазами, обычно старшая сестра держалась тихо, но всегда всё видела и слышала и никогда ничего не забывала. Обладая характером вкрадчивым и склочным, Алиса Борисовна слыла кем-то вроде местной интригантки – причем не из корысти или по злобе, а просто по натуре, очень может быть – из любви к искусству, как с долей снисходительности полагала Яна. Так или иначе, во всех ситуациях, спорах и разборках, даже тех, которые ее нимало не касались, Цуцко стремилась оставить последнее слово за собой и только в крайнем случае – за большим начальством. Также и теперь – в продолжение всего обмена мнениями просидев безмолвно у двери (у двери – чтобы слышать телефон в диспетчерской), под занавес она решила выступить.

Жертвой Алиса выбрала Забелина.

– А если это врач? – начала она негромко, но до того напористо, что сразу все притихли. – Почему вы думаете, что маньяк – не врач? Врач им быть не может? А почему же, собственно, не может? Если, например, доктора Забелина послушать, то с такими взглядами всё очень может быть. – И без тени юмора продолжила: – Может быть, никакого постороннего маньяка у нас в районе нет, просто кто-то из своих орудует? Не вы ли это, Георгий Валентинович? – серьезно заметила она.

Забелин поперхнулся.

– А чего вы морщитесь? Всё как раз по-вашему выходит, сами объявили… Может, вы не просто так, а по убеждению каждый месяц кого-нибудь из больных хороните? Тут еще разобраться надо, – процедила она тихо, но явно неприязненно.

– Ага, мало мне на службе трупов, хобби у меня такое – в свободное от врачевания время пациентов обухом глушить, – осклабился Забелин.

– Удавкой ты не пробовал? Говорят, сподручнее, – между прочим подсказала Яна.

Алиса встрепенулась.

– Так-так-так… А вы бы лучше помолчали, Яна, у вас самой не так давно за одно дежурство сразу две пациентки умерли. С вами тоже разбираться надо… Кстати, через пару дней, в пятницу, у нас общее собрание, – многозначительно произнесла она.

– Ты когда в последний раз больного видела? – внезапно спросил ее Забелин.

– Это не моя работа, я администратор, – отрезала старшая сестра.

– Склочница ты, а не администратор. Твоя работа – вовремя аптеку пополнять. Если бы ты со своими обязанностями грамотно справлялась, глядишь – и «чехлов» у нас бы поубавилось. Лечим черт-те чем…

– А за «склочницу» вам отвечать придется, Георгий Валентинович, я на вас рапорт напишу. Вот в пятницу-то мы и разъясним, кто из нас с работой не справляется. – И она мстительно добавила: – Лично я трупами статистику не порчу!

Яна вспыхнула:

– Оказывается, неприятная вы женщина, Алиса Борисовна! – с удивлением выдала она, сама не ожидая, что весь этот нелепый разговор, а в особенности упоминание о той злополучной смене, так ее заденут.

Алиса зыркнула.

Неожиданно Забелин хохотнул:

– Хорошо за жизнь поговорили, содержательно! – И столь же неожиданно пересел поближе к Яне, словно бы случайно очутившись между ней и старшей медсестрой: – Янка, мы маньяк! – приобнял он Яну. – Всё, хана, теперь не отбрыкаешься, придется нам с тобой на паях работать и двугривенные пополам делить! Ура кооперации! И вдвоем на каторгу пойдем! Долой Америку, давай любить по-русски! – смеху ради разошелся он. – Чур только я на стреме!

– Иди ты! – по-дамски отпихивалась Яна.

– С тобой хоть в монастырь! Но непременно – в женский!

– Гоша, укушу!

Яну выручил заглянувший в столовую Калугин:

– Олух, что ты ее за талию хватаешь – за талию любую дуру можно подержать. А Янка – умная, ты с ней поговори – вот где кайф поймаешь!

От простоты и свежести идеи Забелин даже охальничать забыл.

– Так-то лучше. Порядок, машину я пригнал, – доложил Калугин. – Янка, не поверишь – я «форд» наш получил! Оказывается, он там со вчерашнего стоял, просто нам об этом сказать не соизволили. Вот же… деятели, слово нехорошее! Нет, ты представляешь: не сломайся мы – так бы и пришлось на том металлоломе сутки напролет на нерве́ мудохаться.

– Говорила я тебе – нет худа без добра!

– А я тебе ответил… Кстати, всё это хорошо, но кому-то, между прочим, нужно ваши бебехи по местам распихивать. Ну, страшилки всякие, которыми вы пациентов морите: дефибриллятор, капельницы, пневмокомп – всё, короче, что до ремонта сняли. Опять возюка…

– На тебя не угодишь! – рассмеялась Яна. – Кончай капризничать, пошли. – Она в охотку встала. – Дел на две минуты!

– Я вам помогу, – вызвался Хазаров.

– Сиди, сами обойдемся.

– Всё-таки я с вами. – Эдичка настаивал. – Наш террариум единомышленников не одной тебе осточертел, – выйдя в коридор, пояснил он Яне.

Возразить на это было нечего.

– Слушайте, раз так – может быть, вы вдвоем управитесь? – притормозил Калугин. – Я же вам, в общем-то, не нужен – прибамбасы ваши, медицинские, я в них ни бум-бум. В самом деле, братцы, давайте без меня, а я пока бы покемарил, покуда нас опять не запрягли. Весь день башка трещит – честно говоря, я с расстройства давеча того, перебрал немного… Ладушки?.. Янка, вот ключи.

Возражений она снова не придумала.

Не сказать, что Яну этот поворот обрадовал, однако и теперь повода отказываться не было. Причины, впрочем, тоже, просто лишнего общения с Эдичкой наедине ей как-то не хотелось. Общества бывшего любовника она не то чтобы чуралась, нет, отношения между ними сохранились дружеские. Но дружба дружбе рознь, и Яна отлично понимала, что именно такую дружбу, то есть дружбу, скажем так, пост фактум, приватными беседами лучше не испытывать. Прошлое – дело деликатное.

Эдичка, напротив, определенно целил пообщаться, благо монтаж реанимационной аппаратуры оказался действительно процессом совсем необременительным и разговору нисколько не мешал.

– Ты отлично выглядишь, – начал было он, но и сам, видимо, почувствовал, что прозвучало это неоригинально, а следовательно – пошло. – В самом деле, ты сегодня в платье, я тебя в нем никогда не видел, – несколько смутился Эдичка. – Странно, я вообще не припоминаю, чтоб ты их носила, всё джинса с кроссовками… Ты знаешь, в платье лучше, честно, хоть и под халатом, а всё равно – так тебе к лицу, – заключил он скомканно и даже неуклюже.

– Спасибо, Эдичка. – Обижать его Яна не хотела. – Спасибо, не шучу, ты меня утешил: отныне буду знать, что недаром я с самого утра на этих проклятущих шпильках мучаюсь… Не знаю как искусство, но красота точно требует не жертв, а самопожертвования, – иронично добавила она.

– Зато спасает мир, – как-то странно отозвался Эдичка.

– Что-то это мне напоминает, – в деланой задумчивости проговорила Яна, – ага, вот, – щелкнув пальцами, припомнила она:

с выражением продекламировала она и на всякий случай пояснила: – Не обижайся, Эдичка, я как бы не всерьез, оно само на языке вертелось, не знаю даже, кто это сочинил…[3] Извини, сразу признаюсь, я сегодня язва – туфли очень жмут, – вроде бы не собиралась, но всё-таки пожаловалась Яна.

– Ну и память у тебя на чепуховину, – кисловато улыбнулся Эдичка. – А ты помнишь, как мы познакомились?.. – и не дожидаясь ответа на вопрос, на который, впрочем, Яна всё равно бы не стала отвечать, Хазаров без паузы продолжил: – Кстати, а почему ты сегодня при параде? Повод есть? – почти рассеянно, но в тоже время с каким-то напряжением, будто в ожидании чего-то поинтересовался Эдичка.

– Вроде нет, с утра как будто не было. А совсем без повода нельзя? – Между прочим, Яна и себе бы не сумела объяснить, по какому такому исключительному случаю на дежурство она надела изящное обтягивающее платье до середины бедер, более уместное на какой-нибудь светской вечеринке, и туфли на высоком каблуке, требующие изрядного навыка ношения и никак не подходящие для суточной работы. – Сама не знаю, блажь, поди, нашла, фанаберия спросонья накатила, – беззаботно сообщила Яна. – Не напрягайся, Эдичка; разве кто-нибудь нас, женщин, разберет, если мы самих себя не понимаем? – не без толики кокетства заметила она.

– Да, забавно… – Казалось, Эдичка опять пребывал в некоем своем, особом измерении. – А у меня вот есть – я говорю о поводе. – Он опять помедлил и к чему-то словно бы прислушался. – Знаешь, Яна, я непременно должен… то есть нет, не должен… то есть я просто хочу тебе сказать – я опять влюбился!

– С чем вас и поздравляю! Позволь узнать – в кого? – не сдержала, в общем-то, естественного любопытства Яна, с веселой откровенностью добавив про себя: «Интересно, и кто ж эта несчастная?»

– Э-э… в тебя.

– Как, опять?! Спасибо, дорогой, только этого мне недоставало! – Янина непосредственность стоила ее неделикатности. – Стоп, Эдичка, проехали, билет в один конец, здесь одностороннее движение, – решительно начала она, но Хазаров проявил настойчивость:

– Яна, подожди, мне нужно с тобой поговорить, это очень важно, – неожиданно Эдичка запнулся, – хотя, пожалуй, нет… то есть да… нет, важно, разумеется, но я не то сказал… – Он опять споткнулся, – нет, не то… наверно, всё неправильно… Да, а как тебе сегодняшние разговорчики? – ни к селу ни к городу поинтересовался он.

– Никак, – ответила она, несколько, признаться, озадаченная столь резким перескоком, – никак… бред оф сивый кэйбл, у народа мозги набекрень, делать людям нечего. – Яна не стала уточнять, что это же относится и к Эдичке. – Вздор, по-моему, не вяжутся концы, на поверку ерундой окажется. Ты же о маньяке спрашивал?

– Да, наверное…

– Вот и я о том, – «наверное» Яна пропустила, – кто б был против, я не возражаю, но только без меня. По мне оно – прикол для праздной публики, свежий повод болтовню болтать и базар базарить. Будто сам не знаешь, как у нас базары затеваются: всё равно о чем, лишь бы языками зацепиться. Любая нелепица сойдет, а там… а там как в анекдоте, – пригодился ей излюбленный забелинский зачин. – Ты про ежика и медвежонка слышал? Очень просто. Встретились в лесу ежик с медвежонком: «Здравствуй, ежик!» – «Здравствуй, медвежонок!» – именно вот так, слово за слово, шутка за шутку, ежик и получил по морде… Проще некуда; вот и весь маньяк!

– Пожалуй… – Эдик отчего-то болезненно поморщился. – Не смешно, но точно… жалко ежика… – Он опять как будто бы забыл, к чему он это начал. – Конечно, ты права, концы с концами у людей не сходятся. Если бы так просто… Да, кстати, с Алисой ты полегче – стерва та еще, психопатка полная. – Хазаров спохватился: – Послушай, всё-таки я должен с тобой поговорить…

– Эдичка, не надо.

– Подожди, всё это серьезно…

– Эдичка!

– Яна, ты не понимаешь…

– Эдичка!!

Она уже закончила монтаж и стояла около машины. Яна лихорадочно искала способ эту лишнюю и в чем-то даже душную сцену спустить на тормозах, переключить Эдичку на что-нибудь другое – шарила какой-нибудь предлог, по возможности не чересчур обидный, неожиданную реплику, что-либо еще. К сожалению, кроме набившего оскомину маньяка, в голову ничего не приходило, к тому же вся эта сомнительная тема была вроде бы исчерпана. «Вот и весь маньяк, – сама себя передразнила Яна. – Очень жаль, что – весь, слишком быстро кончился, – как бы в скобочках подумала она, – лучше уж маньяк, чем влюбленный Эдичка, раз влюбленный Эдичка хуже, чем маньяк!» Очевидно, в результате не слишком вразумительного, нервного и утомительного объяснения в любви Яну тоже мал-мала заклинило…

(А что ей стоило тогда поговорить?)

Из двух известных зол Яну снова выручило третье. В самом деле, еще бы хоть чуть-чуть, и Эдичку пришлось бы жестоко окорачивать. Ситуация зрела, как фурункул, и вот-вот могла прорваться неприличностью – но по живому резать не пришлось. К припаркованному рядом с «неотложным» транспортом представительному «мерседесу» (к чему еще? ноблесс оближ, хоть и пошловато) в сопровождении двух молодых людей подошел Басмаев. С бодигардами Яна не так давно встречалась – кто-то Гарик, кто-то Стасик, кто есть кто не помнила, вприглядку так сойдет. Завидя посторонних, Эдичка умолк, а Яна вежливо со всеми поздоровалась – с охраной просто, с боссом как бы обозначив уважение. Басмаев ей приветливо кивнул, на Хазарова же глянул мимоходом, как на пустое место, еще раз – со значением – улыбнулся Яне и без лишних слов скрылся в «мерседесе».

Интермедия не заняла и одной минуты.

Машина уехала, Эдичка задумчиво молчал.

– Вы знакомы с ним? – спросил он наконец, и в его голосе прозвучало нечто непонятное, подозрительное, более всего похожее на ревность, до крайности Яне неприятное.

– С Басмаевым? Немного, – сухо ответила она. – По делу в основном, кое в чем у нас что-то вроде общих интересов. – Яна о своих каратеистских подвигах по давным-давно укоренившейся привычке не распространялась. – Тебя что-то смущает? – суше прежнего заметила она.

– Да… нет, не в этом дело… послушай, мне пора. – К сегодняшним Эдичкиным перескокам (сиречь заскокам) Яна как будто притерпелась, но очередной ее настолько озадачил, насколько, впрочем же, вызвал облегчение. – В другой раз… как-нибудь потом поговорим, когда-нибудь… увидимся еще. – Он криво улыбнулся. – Я пойду. – Эдичка действительно пошел, сделал шаг и на ровном месте оступился. – Что такое не везет! Черт, как по заказу… – Он с осторожностью попробовала наступить на подвернувшуюся ногу. – Вроде ничего, растянул немного… До свадьбы заживет… Ладно, я пошел, потом поговорим, еще увидимся…

Он опять странно улыбнулся – так, словно бы болезненно поморщился, – и теперь действительно пошел. Нелепый Эдичка!

Яна против воли задержалась, провожая Эдичку недоумевающим, встревоженным, удивленным взглядом. Что-то шевельнулась в ней, когда он тяжело, будто против ветра, хромал к своему копеечному «жигуленку» – сутулый, дерганый, изломанный какой-то, словно бы запутавшийся весь, как потертая марионетка в ниточках. Что – жалость, сожаление?

Вряд ли сожаление – во всяком случае, сожалеть о бывшем, следовательно – сбывшемся, Яна не хотела. Хорошо, что было; хорошо, что было хорошо. Эдик спрашивал, помнит ли она, как они когда-то познакомились. Яна помнила – просто познакомились, вместе учились в Медицинском университете. Общаться они начали курсе на втором, может быть – на третьем. Эдик был парнем спокойным и улыбчивым, внешне довольно привлекательным, на деле отзывчивым и доброжелательным. Вообще он Яне нравился, Эдик тоже ей симпатизировал – но тоже так, вообще, и ничуть не больше.

Впрочем, даже и такая неявная симпатия в безалаберные студенческие годы запросто могла бы обернуться мимолетной связью, – почему бы нет? – но как-то не сложилось. Неожиданно Эдик потерял отца (он рос без матери), унаследовал двухкомнатную «хрущевку» (в Купчине, кстати говоря) и столь же неожиданно женился. Брак был заключен скоропалительно, как скоропостижно его избранницей стала однокурсница по имени Наталия, и была она родом из какого-то Урюпинска, Жмеринки, Житомира, непринципиально. Тот очевидный факт, что Наталия выходила замуж за квартиру, Эдичка осознал только лишь тогда, когда вместе с ним в его крошечной «хрущобе» оказалась прописана и теща. Немного погодя тещу наполовину парализовало. Детей они не завели.

Окончив университет, Яна потеряла Эдичку из виду, но год спустя судьба свела их на этой «неотложке». На отделении оба доктора были новичками, это тоже их невольно сблизило. Воскресшая студенческая симпатия окрепла и вполне закономерно и естественно переросла в роман – роман служебный, необременительный, исключительным накалом неотмеченный. Никаких далеко идущих перспектив связь их не имела, по крайней мере Яне перспективы были не нужны. Да и Эдичка не смог бы развестись, не потеряв квартиру, но главное – по сути он один содержал семью, отличаясь в данном отношении упертой, возможно, превратно понимаемой порядочностью. Таким образом роман сошел на нет, правых-виноватых в этом не было; точно так же, как и начались, отношения естественно закончились.

Так что – нет, никак не сожаление. Хорошо, что было; хорошо, что было, но лучше – что прошло. Скорее всё же в ней шевельнулась жалость, причем не та сострадательная бабская жалость к измордованному жизнью мужику, от которой не слишком далеко если и не до любви, то точно до постели, а совсем другая, пожалуй, противоположная, обыкновенно оборачивающаяся безразличием, порой брезгливостью, частенько неприязнью. А жаль, Эдичка такого не заслуживал…

Да, лучше, что прошло.

Он не оглянулся.

Неожиданно для самой себя Яна чуть не хмыкнула: привычка высматривать во всем вторую, а то и третью сторону медали с иронической готовностью подсказала ей, что до сих пор столь своеобычно в нежных чувствах к ней никто еще не каялся – а это кое-что, можно утешаться. (Черт женщин разберет… ежели сумеет.) Отчего-то Яну зазнобило. Спохватившись, она взглянула на часы и с немалым удивлением увидела, что они уже вот-вот покажут шесть. Время пролетело незаметно. По-осеннему быстро вечерело, солнце скатилось за близлежащие блочные девятиэтажки, холодная сумеречная тень, накрывшая площадку перед «неотложкой», на глазах смурнела. Зябко поежившись, Яна вернулась в помещение.

Вечер прошел сравнительно спокойно. Страсти улеглись, все угомонились. Вздорных споров никто не затевал и разборок больше не устраивал. Накопившееся было напряжение, как перед грозой, особенным ничем не разрешилось – ну разве что одним до странности дурацким эпизодом, впрочем, незначительным и в каком-то смысле ожидаемым.

То скорее был не эпизод, а эпизодишко. «Подфартило» Яне, чему она не слишком удивилась. А чему ей было удивляться: давеча сама же чуть ли не накаркала, что после затяжного, почти беспрецедентного затишья с вызовами нужно ждать завала. И что Алиса при первой же оказии постарается ей крепко насолить, тоже можно было догадаться. Ну и невезение, конечно; не везет так не везет, даром что по мелочи, а сложилось именно по мелочи.

Стоило ей, как договорились, в полдвенадцатого ночи отпустить Калугина, начался аврал. Лившиц и Забелин в пять минут уехали, Яне оставалось только ждать, но не тут-то было.

– Машина 13–22, доктор Кейн, на вызов, – объявила Алиса Борисовна Цуцко, для пущего эффекта воспользовавшись громкоговорящей связью. – Повторяю, машина 13–22, «боли в сердце», доктор Кейн, поехали, – на всё отделение монотонно завела она. – Доктор Кейн, прошу вас не задерживать, вызов срочный, больному плохо с сердцем. Повторяю, машина 13–22…

Тот простейший, как амеба, факт, что машина 13–22, пользуясь привычным для Алисы суконным языком, имела быть в отсутствии, старшая сестра игнорировала с явным удовольствием. Вообще-то ситуация и в самом деле могла сложиться скользкая, было бы желание, а желание у Алисы было. Яне пришлось идти в диспетчерскую и пытаться что-то объяснить.

– А это, милочка, не мои проблемы. – Алиса не стала даже слушать. – Кто вам разрешил отпустить машину? Ничего не знаю, не было у вас такого права. Вы сама инструкцию нарушили, вот теперь сама и отвечайте. Мое дело сторона, лично я вызов приняла, больной на вашей совести. А задержку по вине врача я задокументирую, – злорадно добавила она. – Так-то, дорогуша…

От резкостей Яна воздержалась.

– Хорошо, Алиса Борисовна, пусть я виновата, но как же быть с больным? Он ведь ни при чем, как вы полагаете? Если вызов срочный, вы же можете его «скорой» передать. У них есть кардиологи…

– Не могу, – по лицу Алисы ядовитой змейкой юркнула улыбочка, – у них там свой аврал, не взыщите, доктор, – с издевкой отметила она. – Между прочим, этот вызов нам именно со «скорой» передали, обратно не получится. Так что потрудитесь, вам сам Бог велел, а то что ж вы целый день языком чесали!

Цуцко торжествовала. Будучи в своем служебном праве, Алиса Борисовна изнутри едва ли не светилась, чуть не плавилась; мстительное наслаждение от переживаемого ею административного восторга граничило, кажется, с оргазмом. «Ну и стерва! – мелькнуло у Яны в голове, – даже нет, не стерва – да она же вправду психопатка!» – брезгливо подумала она. Яне оставалось только позавидовать собственному самообладанию – или посочувствовать ему.

– Алиса Борисовна, послушайте, раз на то пошло, на базе есть Гайтенко. Я что-то не припомню, чтобы он сегодня вообще куда-то выезжал. Хорошо, допустим, с утра он патронажный, с вечера коммерческий. Пускай, но хоть он и коммерческий, – «козел» Яна опустила, – он же тоже врач! Да хотя бы в виде исключения, – двусмысленности Яна не искала, но сказала правду: врач он тоже в виде исключения, – да хотя бы в виде исключения он бы мог помочь, для разнообразия! Я ведь без машины, что же мне – пешком идти прикажете?! А аппаратура?!

Она едва не сорвалась. Да, теперь самообладанию приходилось разве что сочувствовать – так немного от него осталось. В конце концов, Яна была не психиатром…

Цуцко всё было мало.

– А Семен Семенович вас, Яна, не касается, – с готовностью окрысились Алиса. – В отличие от некоторых, в частности – от вас, он свою работу понимает. На чужой каравай не по чину заритесь. Много вас таких, шустрых, развелось. А раз такие шустрые, можно и пешочком прогуляться, между прочим, здесь недалеко. Вот, полквартала как-нибудь пройдете. – Алиса огласила содержание сигнального талона: – Пражская 11, квартира 69, больной Савенков, возраст 25, повод «плохо с сердцем». Получите, вызов ваш, как хотите, так и разбирайтесь. Прошу, – презрительно пихнув сигналку по столу, она дала понять, что разговор окончен. – Не смею вас задерживать.

Алиса тонко улыбнулась.

Яна вышла вон. Не вылетела, не хлопнула дверьми, не ретировалась – просто молча вышла. И не потому, что было нечего сказать, наоборот – наговорить она могла бы много, очень много, даже слишком много, – но зачем же дальше идиотничать?!

Случай был клинический. Дело не стоило выеденного яйца. Потому и случай был клинический, потому что дело ничего не стоило. По уму, Алису безо всяких комментариев следовало бы вынести за скобки, а вызов придержать и дождаться возвращения Калугина. Возраст пациента на девяность девять и столько же в периоде «сердце» исключал: истерия – да, невралгия – запросто, похмелье – сколько хочешь. Тошно – да, паршиво – разумеется, халява – тоже плиз, но это же не повод!

Но это – по уму, а случай был – клинический, что в полной мере относилось к Яне. Загнанное внутрь, через силу сдержанное бешенство на мгновение ударило ей в голову – только на мгновение, на какой-то миг, однако же для глупости и того хватило. Не к месту всё сошлось, и те две злополучные покойницы совсем некстати вспомнились, и даже неразношенные туфли сыграли свою роль. Раздражение требовало какого-нибудь выхода, и притом немедленно. Не по делу заведенная, что к чему и почему разбирать она не стала, а просто взяла свой чемодан и понеслась на вызов.

Не пешком, конечно, настолько здравый смысл она не растеряла. Выскочив на улицу и сразу же немного подостыв, Яна справедливо рассудила, что дурью маяться лучше комфортабельно. То есть лучше бы вообще ерундой не маяться, но раз уж начала, то резонно было воспользоваться собственной «десяткой». Отсутствие кое-какой аппаратуры больше ее не беспокоило – ничего серьезного от такого вызова ждать не приходилось.

«Десятка» завелась с полуоборота. Двигатель работал еле слышно, ровно, умиротворяюще. Местоположение нужного ей дома Яна представляла. Ехать было действительно недалеко – хоть и не полквартала, но дорога не заняла и пяти минут.

Дом был пятиэтажный, типовой, стоял он не на самой улице, а как бы во дворе, в глубине жилищного массива. Ночной пейзажик был малость мрачноват, на наружном освещении здешние коммунальщики явно экономили. Свежевырытая траншея с трубами центрального отопления, которые, как водится, с началом отопительного сезона приказали долго жить, выглядела даже жутковато. Да еще и ветер с подвывом налетел, как по законам жанра…

Нужная квартира согласно облезлому шильдику у парадной двери находилась на последнем этаже. Без лифта, разумеется, а впридачу ко всему на лестнице тьма была кромешная. Неприятная такая лестница, подарок отморозкам, вздумавшим, к примеру, растрясти врача на предмет наркотиков. Или же еще какое окаянство над доктором, а паче докторицей во мраке учинить. Всякое с коллегами случалось, и пускай лично Яну Бог пока что миловал, всё равно – неприятная ей лестница попалась. Ладно бы водитель в машине страховал…

(Экономьте электроэнергию! Помните, каждая непогашенная лампочка – лишний рубль в карман Чубайсу!)

Яна приготовила фонарик. Прежде чем войти, она внутренне вся подобралась и внутренне же вслушалась (фраза неказистая, но по сути – верно). Пусто, только тишина – ничего, кроме тишины, Яна не услышала. Тать в нощи, затаившись, может замереть и задержать дыхание, но ауру под капюшон не спрячешь, а ее Яна бы учуяла. Развитая способность на уровне ощущения определять наличие опасности стоила в подобной ситуации всех остальных навыков, благоприобретенных за годы занятий карате. Не такая уж и редкая способность, кстати говоря, тут ниндзя быть не надо, достаточно на «неотложке» потренироваться.

Интуиция ее не подвела, в подъезде никого не оказалось. В квартире, как выяснилось, тоже. Глупость разрешилась глупостью – дверь Яне не открыли. Если верить той же интуиции, никто внутри не прятался, чувствовалось – за дверью пустота. Никого и ничего – то есть ничего особо удивительного, опять-таки обычный ложный вызов. Что поделаешь, случается порой много в этой жизни извращенцев. Вон где-то с год назад на соседней «неотложке» какие-то уроды всем машинам просто так порезали колеса – и тоже…

Короче, ничего. Потрезвонив несколько минут, больше для проформы, Яна плюнула и, прихрамывая на обе потертые конечности, потащилась вниз. Не поленилась, немного отошла, убедилась, что окна этой чертовой квартиры не освещены, еще раз смачно плюнула – и с чистой совестью убралась восвояси.

Глупость разрешилась глупостью и в таком же духе завершилась. К отделению она подъехала одновременно с Калугиным. Яна любопытства ради засекла – разминулись они всего на четверть часа. Знала бы – могла бы и не ездить… впрочем, в любом случае она могла не ездить.

– Управился?

– А то! А чего ты без меня катаешься? – ревниво спросил ее Калугин.

– Алиса… – развела руками Яна; объясняться долго не пришлось – характерец старшей медсестры был хорошо известен даже шоферюгам.

– Вот ведь… баба, слово нехорошее! – прочувствованно сказанул Калугин. – Да начхала бы ты, Янка, на нее, а потом сама бы Рудасу рапорт накатала… Вызов-то хоть как? – поинтересовался он.

– А никак: что называется – покойник от осмотра уклонился, – беспечно отмахнулась Яна.

– В том смысле, что ложняк? Ну тогда тем более на… чхи!! – чихнул Калугин. – Много чести с этой сучкой лаяться. Пошла она на… чхи!! – опять чихнул Калугин. – Ладно, дело сделано, а теперь неплохо бы поспать. Чегой-то я, однако, притомился! – И Калугин заразительно зевнул.

– Ты даешь! Неужто днем не выспался? – развеселилась Яна.

– Рожденный делать давать не может, – назидательно сообщил Калугин. – Но вообще-то ни фига не выспался, – пожаловался он. – Приспнул, как с горки съехал, а проснулся в собственном соку. Консервы – и те лучше себя чувствуют. Меня как с лестницы спустили – все суставы ломит. Утром больничный попрошу.

– Лучше пива выпей, как доктор говорю, – улыбнулась Яна.

– А то! Одно другому не мешает. Грешным делом, я-то прямо сейчас хотел бутылочку купить, так ларек, зараза, не работает. Вроде круглосуточный, а времени, – он глянул на часы, – всего без двадцати час. На-кася – ни фига наш сервис не фурычит. Ну, я про этот, ближайший, который на углу; знаешь, нет?

– А то! – передразнила Яна. – Я сама же только что рядом проезжала. Удивительно, как мы разминулись. Правда, я дворами выскребалась, а ты, поди, с проспекта выворачивал… Кстати, а с чего ты за рулем пьянствовать удумал?

– А то сама не знаешь… И потом, – напыжился Калугин, – я за рулем не пью – я, чтоб выпить, из машины выйду. Так – пожалуйста, а за рулем ни-ни. Что же я, по-твоему…

– По-моему, ты пижон, – ворчливо заключила Яна. – Пошли уже, словцо ты неприличное, посмотрим, какие нам с тобой пакости Алиса приготовила. Ох, ужо она напринимала!

Но на этот раз Яна промахнулась. Алиса ничего не приготовила, более того – диспетчерская вообще была пуста. На столе, осипшая от долгого лежания, зудела снятая с телефона трубка. Со значением переглянувшись с Яной, Калугин изобразил на диво препохабную улыбочку. Кто бы спорил, каждый понимает всё в меру своей собственной испорченности, но – что занятно! – понимает правильно. Ларчик открывался очень просто: пользуясь отсутствием коллег, Гайтенко и Цуцко уединились где-то в укромном уголке, пустив работу побоку. По-своему комичная половая связь ярой ревнительницы дисциплины и поборника коммунистической морали была на отделении – не притчей, нет, но сплетней во языцех. Тоже в целом история привычная, а как заметил один не слишком деликатный литератор…

Впрочем, не суть, что он заметил, поелику Калугин всё равно высказался изощреннее (чтобы не сказать, что извращеннее), а в качестве постскриптума душераздирающе зевнул:

– Ну чего – взяли-разбежались: мальчики налево, девочки направо, на фаянс и в люлю?

– Расползлись, за Алису я на телефон не сяду.

Раззевавшись так, что виден стал желудок, Калугин отправился в водительскую, оно же – кучерскую. Яна оставила на диспетчерском столе сигналку с указанием времени визита и пометкой «двери не открыли». Было у нее поползновение положить трубку на рычаг: «занято» – одно, «не подходят» – совсем другое дело. Этакая маленькая месть: попадись какой-нибудь настырный пациент, предъяви претензию – ох потом Алисе бы досталось! Подленькая месть, Яна с какою-то брезгливостью, словно насекомое, смахнула эту мысль и ушла в комнату для отдыха. Там она наконец-то сковырнула туфли, с наслаждением вытянулась на своем топчанчике – и на этом очень длинный день по существу для Яны завершился.

Яна – это я, если кто не помнит.

Яна – это я, а дежурство – оно и в самом деле получилось каким-то очень длинным. Хотя, если беспристрастно разобраться, ничего из ряда вон особенного со мной не приключилось. Дежурство как дежурство, в общем-то обычное вполне. Бывало лучше, бывало хуже, паче чаяния ночью я даже исхитрилась выспаться.

Сдав смену, я заехала домой, быстро привела себя в порядок, переоделась и – о счастье-то какое! – переменила обувь. На предстоящий день – а он снова выдался на удивление погожим – у меня никаких определенных планов не было. Захотелось просто прогуляться, слегка развеяться, может быть, куда-нибудь зайти. Куда – сама не знала, на ходу решила в Эрмитаж. Со мной случается, всё-таки я чуть провинциальна. В который раз потянуло к импрессионистам: Ренуар, Коро, Моне, конечно же Роден, особняком – Матисс… Право, если б не Париж, им бы стоило родиться в Петербурге – городе не черт, а впечатлений, света, а не цвета, настроения, а не – слова не найду – ну да построения хотя бы…

Однако же настаивать не смею, как известно – каждому свое.

Каждому – свое, как для всех – не знаю, а для меня это был еще один обыкновенный день.

А вечером меня арестовали.