Думай не думай – жизни не придумаешь: человек предполагает, Бог располагает, а там – как масть пойдет. А коли так, я здесь ни при чем и незачем мне о чужих проблемах беспокоиться – у меня, промежду прочим, собственные есть. Да и ту же интуицию распускать не следует – если к каждому шороху прислушиваться, можно ведь и голосишками обзавестись. Ей голос был! и до свидания. Предупредили – всем спасибо: вам налево, мне направо. Не стучаться же теперь в собственную дверь, спрашивая при этом: кто там? А там как в анекдоте: «Кто там?» – «Я». – «Я-а?!» А если я – не я, то это всё еще скверный анекдот или всё-таки уже шизофрения? Добро пожаловать, авось договоримся…
Жизнь продолжалась. Всё было ничего – то есть ничего из ряда вон особенного не произошло и не происходило. Мои, с позволения сказать, трудовые подвиги остались без последствий. Как и следовало ожидать, поскольку для экстремальной медицины «чехлы в присутствии» вещь если не простительная, то не удивительная, во всяком случае – отнюдь не криминальная. И чего я психовала, спрашивается? Две старушки померли? Ну и что? Не я такая – судьба у нас такая: жили-были, заболели, выбыли, медицина руками развела. Мертвых в морг, живых в машину – поехали, Яна Германовна, вам вызов, поспешите. Так я и отработала еще три смены – без всяких неожиданностей, день и ночь – сутки прочь; с момента возвращения из отпуска две недели минуло.
Сентябрь закончился. Дни стояли необыкновенно яркие, погожие, словно лето краешком, как бывает с солнцем на закате, зацепилось нечаянно за горизонт – и задержалось на какое-то мгновение, напоследок высвечивая всё до мельчайшей черточки. Октябрь наступал. Город, окруженный осенью, пылал, от окраин неотвратимо накатывалась волна полыхающей листвы, захлестывая скверы и сады, деревья теснились в оградах, переполняя их, выплескиваясь наружу, как краски на растревоженную синеву холста. Красное, желтое, бурое, будто бы какой-то заполошный уличный художник мерцающую позолоту и старую, с прозеленью, медь щедро обрызгал киноварью – и отвлекся, запнулся перед завершающим мазком, вместе с которым созданный им мир должен был раз и навсегда закружиться в буйном карнавале, закружив художника – раз и навсегда…
Словом, всё выглядело симпатично.
Очередная смена началась с очередного вызова, и, выяснив, что я опять работаю с весельчаком Калугиным, я пошла к машинам. У водил особого веселья не наблюдалось. Лешка яростно, но безыскусно материл водителя резервного «волгешника», присланного накануне вместо нашего штатного «форда», который вторые сутки простаивал в ремонте. Сменщик скучно, как-то безнадежно, будто по обязанности отругивался, а увидев меня и вовсе съежился и куда-то рассосался. Неприветливый какой. Я протянула клокочущему Лешке бумажку с адресом: дальнее Купчино, там берем какого-то ветеранистого дедушку и везем его в военный госпиталь аж на реку Фонтанку.
– А поближе не было? – недовольно пробурчал Калагун.
– Будет и поближе, до утра времени достаточно, – оптимистично пообещала я.
– Если мы с тобой на этом тарантасе до утра доездим, – не менее оптимистично проворчал Калугин, добавил под нос нечто ну очень матюгучее, и заслуженный отечественный тарантас понимающе чихнул, дернулся и кряхтя поехал.
Оптимизм – штука заразительная, чтобы не сказать заразная, и аукнулся он нам на первом перекрестке. На том самом, крайне невезучем, где две недели назад мы едва не вляпались в автец с криминальными разборками. Помните, когда «тойота» с «мерседесом» грузовик не поделили? Сегодня роль возмутителя спокойствия исполнял до неприличия раскормленный инспектор дорожного движения, этакий потешный Винни-Пух с полосатым жезлом, которому не иначе как со скуки приспичило поиграть в регулировщика. При работающем светофоре, поспешу заметить. Массовик-затейник развлекался в строгом соответствии со служебным положением, водители спецфического юмора не понимали; как и следовало ожидать, со всех сторон неотвратимо нарастали пробки. Было ясно – застряли мы надолго.
Калугин кипел, как радиатор. Для справки: у нас матом не ругаются – у нас им разговаривают. Лешка в выражопованиях не стеснялся, я в основном молчала, занятая переводом с разговорного на мал-мала приемлемый. Среди знакомых слов изредка попадались русские и почти приличные.
Интересно, к чему он это всё?
Калугин выражался:
– И каким же их таким неприличным органом мастрячат, спрашивается, – многосложно кипятился Лешка, – расплодили сволочей, слово нехорошее, только и умеют, слово еще хуже, что заторы создавать и штрафами обкладывать, слово хуже прежнего… Знаешь, как у шоферюг гаишник называется?
Я знала, но молчала.
– Правильно, мастер машинного доения, – поддерживал разговор Калугин. – А если два гаишника? Стало быть, бригада машинного доения. А три? Точно, три гада машинного доения, чтоб их всех, слово хуже некуда… А почему долбанных гаишников в гребаных гибэдэдэшников переименовали, знаешь?
Я догадывалась, но всё равно молчала.
– Правильно опять-таки, слово еще хуже, чем даже хуже некуда, – без знаков препинания продолжал Калугин, – это чтобы самый распоследний чайник уяснил, как по жизни мусора службу понимают. А они ее конкретно понимают: гони инспектору бабки, двигай дальше, понял! А не понял – всё равно плати… всем плати, за всё плати, а если что останется, тебе же самому на сдачу в рожу плюнут. Скажи еще, что нет!
Я пока молчала.
– Ну что за жизнь такая! – самозабвенно клокотал Калугин. – Докатились: иногда и рад бы заплатить – хрен ты с ним, было б дело, а безделица приложится, да толку что с того! Вон в гараже наш гарантийный «форд» ни фига отремонтировать не могут, казенных запчастей даже за собственные деньги не допросишься, слесарюги до того допились, что их не разговором – их уже рублем не прошибешь. Пока не протрезвеют, будем мы на этой развалюхе париться, если раньше вместе с ней на гайки не того… Кстати, Янка, говорят, ты в тачках разбираешься? Угадай с трех раз, почему наш тарантас без продыху чихает: что по-твоему – трамблер? свечи? карбюратор?
Я всё еще молчала.
– Тоже верно, ни в жизнь не догадаешься, – охотно согласился Лешка. – Какие там свечи с карбюратором, когда сменщику, так его растак перетак в разэдак, бензином было лень вовремя заправиться! Он, простой такой, без спросу канистру в бак залил, редиска нехорошая, нашустрил в подсобке. А там же не бензин – та канистра с «форда», а «фордешники» – они же дизеля у нас, на соляре ездят. Человек реальности не видит, а ты мне что-то про свечи говоришь…
Я до сих пор молчала.
– А еще жена сегодня приезжает, мать ее ети, прамама ее йети, – от души пожаловался он. – Представляешь, тещу из деревни в подарок мне везет навеки поселиться! Запудрили мне мозги – погостить, мол, погостить, а тут вдруг выясняется, что мамаша уже тихой сапой дом свой продала, будь она неладна. Всё, ни в туды и ни в сюды, кругом одна засада. Янка, женись на сироте! Вместе с тещей жить – врагу не пожелаешь, ты хотя бы на Эдичку, на Хазарова нашего взгляни – до чего его жена с тещей умудохали. Знаешь же, что бабы с мужиками делают…
Еще бы мне не знать. Ну сами посудите.
Молчать мне надоело.
– Лешенька, словцо ты неприличное, еще раз неприличное и снова неприличное! Ты сегодня что – кактусом позавтракал? – не выдержала я. – Ну ты зарядил!.. Менты тебя достали? Так всех они достали, давным-давно достали, но это же не повод. Сменщик олух, машина барахлит, всё равно не повод – не вчера родились, не в первый раз живем, незачем по пустякам матомной энергией на меня плеваться. Супруга приезжает? Это – да, допустим, это повод, а теща, предположим, даже на причину тянет, признаю, причем на уважительную. Согласна, но я-то здесь при чем – я ж тебе не теща!!
– Жалко, что не теща – на такую тещу я бы и жену с доплатой поменял. А вообще-то это я для профилактики, чтобы жить не так обидно было… Не сердись, ты ведь понимаешь, ты ж свой парень, Янка, – отвалил мне комплиментище Калугин.
Спасибочки.
– Понятно, что не твой… Короче, Лешенька, к чему ты это всё, кроме профилактики? Колись давай, чего тебе из-под меня такого исключительного надо, многосложный мой? – спросила я, сиречь «свой парень Янка».
– Так я же говорю – вилы мне, короче, ситуевина-то у меня какая: машину надо на вокзал сгонять, баб я должен встретить, поезд около полуночи придет. Янка, удружи, я по-быстрому – туда-сюда, за часок управлюсь. Я и Рудасу легонько намекнул, он в принципе не против – мол, если ты отпустишь…
– И всё?!
– Всё.
– И больше ничего?
– А чего еще?
Даже скучновато. Стоило бодягу разводить! Согласие само собой подразумевалось – в такого рода пустяках своему водителю отказывать не принято. Дел на грош, а трепотни на доллар, но по крайней мере время скоротали, пока в заторе маялись. Так, с шутками и прибаутками, под сиреной и миглом…
Пробку мы осилили, но уехали не слишком далеко. Едва мы разогнались, вдруг откуда ни возьмись… Или так: вдруг откуда ни возьмись, едва мы разогнались… Словом, буквально через несколько минут очередной невесть откуда взявшийся страж правопорядка жезлом приказал нам остановиться. Еще один мастеровой в милицейской форме без дела отирался на газончике. Оба, что занятно, с автоматами и в бронежилетах.
– Оба-на ты еба-на, – у Калугина аж матерщина кончилась, – ну полный беспредел: «неотложку», гады, тормозить затеяли! А если бы у нас клиент в карете загибался? Точно отморозки… эх, нет на них товарища Калашникова, нет!
– Как же нет? А что ж на них повешено?
– Да чтоб оно у них никогда не встало, что на них повешено! – Калугин подрулил к поребрику. – Сказал бы я тебе, что на них повешено, только слов таких на свете нет, даже выражений не осталось…
Мы остановились. Лешка полез за документами. В мою дверцу тоже постучали. Ага, типа: кто там? – Я. – Я? Как, разве это я, это же не я, а некий мент Звездюлькин! А коли я не я, а данный мент Звездюлькин, то кто же тогда я, а вдруг и мент к тому же не Звездюлькин?
Как очень скоро выяснилось, с юмором у моего нечаянного визави было скверновато. С внешностью, манерами и головой, к сожалению, тоже. Если предыдущий обормот (тот, на перекрестке) с легкостью тянул на Винни-Пуха, даже перетягивал его, то этот недомерок мог бы по контрасту сойти за мультяшку Пятачка, но – смахивал на крысу. И не на мультипликационную или канцелярскую, а на самую что ни на есть канализационную. Мелкий, хлипкий, какой-то недоделанный, маковка размером с фигу, глазки-бусинки на ней – очень не понравился он мне, греха таить не буду.
Звездюлькин-не-Звездюлькин не вполне разборчиво представился:
– Оперуполномоченный лейтенант Козлов.
Напомню: молчать мне надоело.
– Извините, неуполномочный лейтенант – кого?
– Не кого, а лейтенант Козлов. А вы кто будете?
– А вы не догадались? Ну сами посудите: кто у нас по жизни в машине с красными крестами в халате и с фонендоскопом под мигалкой ездит? Попробуйте с трех раз: доктор, доктор или всё же доктор?
– Отвечайте на вопрос, я при исполнении!
– А я при чем?
– Что вы позволяете себе! Я…
– А я? – перебила я и добавила, видя, что больной не понимает: – Да вы не беспокойтесь так – и я при исполнении. Не переживайте, я вам помогу: доктор я, глядите – всё на мне написано, – я ткнула в бейдж с фотографией, пришпиленный к нагрудному кармашку. – Или вы неграмотный? Не беда; если вы неграмотный – могу орудие лекарского производства предъявить, – продемонстрировала я фонендоскоп, – видите, всё просто. Вы удовлетворены?
– Я при исполнении!
Не сдержавшись, я пробормотала:
– Не расстраивайтесь. Может, рассосется…
Мент таки расслышал.
– Прекратите шуточки шутить! Я…
Кто бы дальше спорил.
– Вы при исполнении, товарищ лейтенант, вы уже об этом доложили. Я вас поняла – чувство юмора уставом не положено. Вредная у вас работа, – дружелюбно посочувствовала я. – Вам помочь? Кого ловить прикажете? Вы ж, наверно, ловите кого-то? Не волнуйтесь, ежели бандиты, например, «скорую» угнали и под врачей работают, то пусть себе работают – больше нашего они вряд ли навредят… Или вы кого другого ловите?
Ментик просветил:
– Рыбу ловят, – огрызнулся потешный милиционерчик, – а мы одного преступника разыскиваем.
Я на всякий случай уточнила:
– Только одного? И причем – преступника? – переспросила я. – То есть не преступницу? Видите ли, я с утра как будто женщиной была, э-э… если вы не видите. Может быть, вы пол сличить желаете?
Кажется, я его достала.
– Будет указание – сличим. – Милиционерчик неприязненно поморщился. – Свободны, проезжайте. – Но напоследок всё-таки не выдержал: – Попались бы вы мне…
Фи, какой невежливый. Жизнь, должно быть, у ментов такая. А кому сейчас легко?
Нелегко было и обиженному на задержку старичку, который дожидался нас битых три часа и от нетерпячки до того измаялся, что и впрямь не в шутку занемог. Плановая госпитализация превратилась в экстренную, нетерпеливый пациент имел вполне реальный шанс вместо госпиталя оказаться в морге. Спокойнее, не надо так спешить… Я это о клиенте, мы же гнали как могли, машина чихала и сбоила, больной вел себя не лучше. Механизм и организм словно состязались, положив на кон весь запас живучести. Ваши ставки, господа…
Победила дружба. Пациента я сдала аккурат на середине перехода из состояния «скорее жив, чем мертв» в состояние наоборот, а минутой позже мы на распоследнем издыхании переехали через Калинкин мост – и засим заглохли окончательно. Возле речки, возле моста… апуд флюмен, апуд понтем, в вольном переводе на латынь; однако как ты ни переводи, хоть ты по-латински, хоть по-русски, хоть с понтами, хоть без них, всё равно понятно, что своим ходом мы, простите, больше не ездец.
– Что такое не везет!!!
Действительно, что такое не везет и вообще не едет?
Говорила я Калугину – незачем на пустяки матерщину тратить! Сейчас бы пригодилась, а то у Лешки ладно бы слова, ладно выражения – у него в такой ответственный момент даже междометия закончились. Изъясняясь посредством одних знаков препинания, Калугин конфиденциально сообщил, что он имел противоестественные интимные отношения с карбюратором, соляркой, сменщиком, со всеми слесарями, с чертями, матерями, бабушками и прабабушками до десятого колена в особо извращенной форме, а вообще-то всё это к тому, что встали мы всерьез и придется вызывать техпомощь.
Надо же, а я не догадалась.
Для начала нам требовался телефон. По крайней мере, заглохли мы удачно – неподалеку от местной «неотложки», так что отзвониться труда не составляло. Право же, нет худа без добра – первым человечком, встреченным на здешнем отделении, оказалась хорошо знакомая мне еще по «скорой помощи» Света Ларионова. В студенческие годы я там подрабатывала фельдшером и уже кое-что умела, а Светочка пришла абсолютно необкатанным врачом, которого было не грешно иногда подучивать. В те времена мы неплохо ладили. Сколько лет прошло, а мир всё так же тесен.
Светлана мне искренне обрадовалась.
– Янка, ты?! Сто лет, сто зим! Откуда?! Каким ветром тебя к нам занесло?
– Скажи еще – как флюс меня надуло, – улыбнулась я. – Знамо дело, попутным занесло: обезлошадели мы, тарантас накрылся, отзвониться треба, – объяснила я и дурашливо изобразила сироту казанскую: – Тетенька, пусти нас, горемычных, позвонить, а то так выпить хочется, что и переночевать-то негде…
– Ага, и к тому же не с кем! – одновременно со мной выпалила Светка, и мы расхохотались. – Пойдем, пойдем, враз организуем, всё сейчас вам будет. – Светлана потащила нас с Калугиным по коридору, без умолку треща: – Как ты, Янка? Ты где обосновалась? А, в Купчине… Не у Рудаса, случайно? Серьезная контора, неслабо ты устроилась. Знаю, разумеется, слышала про вас – кто ж про вас, образцово-показательных, не слышал… А с чего ты так похорошела – замуж, что ли, вышла? Нет? Правильно, нечего там делать – я сходила, например, а толку никакого. А может, был там поначалу толк, только быстро вышел, бестолочь кромешная осталась… Ну вот и телефон. – Мы втиснулись в диспетчерскую. – Галка! Шутова! Завязывай турусы на колесах разводить, коллегам срочно отзвониться надо!
– Минуточку, – диспетчерша кивнула. – Нет, это я не вам, – в трубку продолжила она, – а вам я повторяю: перестаньте мне вашими зубами зубы заговаривать. Я вам третий раз по-русски говорю: зубы мы не лечим, у нас здесь «неотложная», а не стоматологическая поликлиника, в конце концов… в расконце концов, в конце-то расконцов, в расконце конца концов, будь она неладна! Шли бы вы ногами к стоматологу! – резко дала она отбой и протянула трубку. – Звоните, покуда этот маразматик снова на уши не сел. Всё утро достает, ветеран Куликовской битвы. Представляете – челюсти вставные застудил!
Как к себе попала. Правильно, все коллективы по-своему одинаковы. Больные, ясно, тоже.
Мы быстро отзвонились. Калугин в гараже затребовал техничку и ушел сторожить наш металлолом. Сообщив на базу о поломке, я попросила кого-нибудь, кто там есть поближе, при возможности заскочить за мной и вернуть родному коллективу. Мне пообещали прислать машину с коллегой Лившицем (есть у нас такой достойный экземпляр), причем довольно скоро, а покамест предложили поскучать на местном отделении.
– Вот и хорошо, пообщаемся чуток, – порадовалась Света, – пойдем, чайку попьем, заодно с народом познакомишься. Не журись, народ у нас веселый, все свои, все мы тут от одного корыта. Ну что же ты, пошли!
Игнорируя мое вялое сопротивление, Светлана затащила меня в здешнюю столовую. Судя по количеству присутствующих, дежурная смена вызовами была не обременена и дружно коротала время за оживленным трепом.
Почему-то речь шла о бомжах.
– Кто бы спорил, а я хочу понять, почему вы эту полупочтеннейшую публику на дух не переносите, – под смешки прикалывался лохматый рыжебородый мужик сам вида то ли бомжеватого, то ли всё-таки богемного, но в любом случае явно не врачебного. – Лично мне там что ни человек, то персонаж, что ни кадр, то картинка с выставки, ну просто хлеб насущный… Да хотя бы и сегодня, например, когда я к вам от Сенной вдоль канала шел. По пути – нате вам пожалуйста, свежачок, жанровая сценка: бомж, бомжиха, пузырек одеколона на двоих, всё как в лучшем виде. Питерская классика, «Светский раут» сценка называется. Бомж помойный, бомжиха подзаборная, одеколон «Тройной». Бомж – бомж! – бомжихе заявляет: «Сударыня, я уже настолько стар, что могу касаться этих тем даже в разговоре с вами». Слог каков! Я серьезно, он так и излагает, а в ответ бомжиха говорит: «Ах, прошу вас, сударь, – говорит, – не грузите меня вашей экзистенцией». Я точь-в-точь цитирую, а бомж – я на всём серьезе! – отвечает… – Рассказчик выдержал небольшую паузу. – Итак, он отвечает, я воспроизвожу, – и еще одна маленькая пауза, – с очень большим чувством отвечает, – и еще раз крошечная пауза, – отвечает: «Ик!!!» – артистично выдал бородатый и добавил, как добил, переждав живейшую реакцию аудитории: – А рядышком еще одна подвальная синюха – эта голову в канале Грибоедова фирменным шампунем намывает. Реклама наяву: шампунь от Л’Ореаль, Париж – ведь она этого достойна; ик!! – весело закончил он. – А вы мне говорите!
Кто бы говорил, если все смеялись.
Ик!
– Стакан в оркестр! – по достоинству оценила номер эффектная докторица с пикантной проседью в коротких волосах. – Только знаешь ли, мин херц, это для тебя весь помоечный бомонд сплошь картинки с выставки, а нам, грешным, об этих персонажей иногда пачкаться приходится, – закурив, резонно заметила она, – а бомжатина-то, между прочим, пахнет… Кстати, я тебе забыла рассказать, – обратилась она к рыжебородому, – давеча у нас с этими твоими персонажами внеочередная ярмарка абсурда приключилась. Старушка нам звонит: тыр-пыр восемь дыр, спасайте-приезжайте, у нас на лестнице, мол, у мусоропровода два бомжа не спросясь помирать устроились. Ну, помирать так помирать, не впервой, случается; ежику понятно, что каким-то пойлом оба траванулись. Дело немудреное, но никак не наше, а «скоропомощное». Бабушке так и объяснили: дескать, мы лишь по квартирам ездим, а вам, бабуля, надо по «03» звонить, чтобы, значит, «скорая» приехала. Мол, это их работа, они вам и у мусоропровода приберут, и вообще всю лестницу подчистят. Ясно всё старушке разъяснили, а она в ответ вместо до свидания за милосердие разговор затеяла. Ну да милосердие, известно, нынче дорого, нам поэтому оно не по карману, а на случай острого припадка гуманизма инструкция имеется. Вот если бы бомжи в квартире загибались, тогда другое дело, как мы честно ей растолковали. Доходчиво мы ей растолковали, популярно и даже по складам. И всё бы ничего, но бабушка, как очень скоро выяснилось, маялась склерозом и соображала как бы через раз, да и то не каждый раз, а через два на третий… – Увлекшаяся докторица спохватилась: – Еще не надоело?
– Красиво гнать не запретишь. Врешь, конечно, но всё равно забавно, – хмыкнул бородатый.
– Не вру, а привираю, дорогой, причем не хохмы для, а токмо правды ради, – живо возразила докторица, стряхивая пепел с сигареты. – Ну так вот, бабушка упертой оказалась, сердобольная попалась бабушка, встречаются порой такие раритеты, почти как ископаемые, только бесполезные. Бывает, некоторые от маразма не только милосердием страдают, а даже что похуже. Короче говоря, уяснила бабушка, что «неотложка» исключительно по квартирам ездит, и не долго думая этих двух бомжей к себе заволокла. На старушечьем горбу чап-чап-чап, болезная, чап-чап-чап-чап-чап на варикозных ножках – и давай опять телефон накручивать. И всё бы замечательно, однако ж вот беда – ну в упор втемяшилось старушке, что конкретно на бомжей «скорую» вызывать положено. Бабка вызывает, а «скорая» ей с точностью до наоборот опять всё то же самое – сердобольную старушку вместе с милосердием обратно к нам послали. А куда еще, ежели бомжи у нее в квартире обустроились? Но бабушка упертая: старушенция опять не мудрствуя лукаво пач-пач-пач-пач-пач, пач-пач-пач-пач-пач – и заново бомжей у мусоропровода сложила. и опять за телефон, а раз теперь ей сказано к нам на «неотложную» звонить, она и позвонила. А диспетчерша у нас юмора не поняла и по-новой ей в подробностях всё растолковала – и вообще, и просто так, и еще за гуманизм кое-что добавила. Естественно, было ж русским языком сказано старушке: если пациент на лестнице, то мы-то здесь при чем? Мы здесь ни при чем, а бабушку заклинило, старушка точно упертая была: опять она бомжатину в квартиру чап-чап-чап-чап-чап, чап-чап-чап-чап-чап – и снова к телефону. Но ее заклинило, бабушка обратно на «скорую» звонит, а ее оттуда – пач-пач-пач-пач-пач, пач-пач-пач-пач-пач…
– Короче, Склифософский! – заразительно расхохотался бородатый.
– А ежели короче, то в итоге бабушка соломоново решение нашла – одного бомжа на лестнице оставила, а другого в квартиру затащила. Поэтому в конце концов к ней и мы, и «скоростники» приехали. Правда, к этому моменту бомжи уже остыли, а старушка крепко не в себе была, всё туда-сюда по коридору бегала: чап-чап-чап-чап-чап!.. чап-чап-чап-чап-чап!.. Так что трупы мы с коллегами по-братски поделили, а старушку психиатрам оставили, чтобы и они без работы, значит, не скучали. Не всё же нам одним чап-чап-чап по лестнице, пач-пач-пач в квартиру!
– Слушай, а ежели клиент наполовину в квартире обустроился, а наполовину на лестнице завис? – со смехом поинтересовался бородатый.
– Это смотря куда он головой лежит: в квартиру – наш, на лестницу – «скоропомощный». И нечего ржать, были прецеденты!
– А ежели на чердаке или, например, в подвале? – не унимался бородатый.
– На чердаке не знаю, а в подвале, например, еще четыре трупа было. Эти в качестве подарка милиции достались, чтобы и ментам за державу не так обидно было… Тьфу ты, дотрепалась – сигарета бомжатиной воняет…
Опаньки! Резко потянувшись к пепельнице, докторица локтем зацепила и сбила со стола блюдце с чашкой кофе. Рыжебородый мгновенно среагировал, едва видимым движением поймал блюдечко тыльной стороной ладони и вместе с чашкой, ни капли не пролив, возвратил на место. Не глядя, между прочим, как будто так и надо; черт, да такой реакции любой каратека мог бы позавидовать! А докторица как ни в чем не бывало загасила свой окурок, глотнула кофе, небрежно выудила из кармана бородатого пачку сигарет и снова закурила. С изяществом исполнено.
Сыгранная парочка, ничего не скажешь. Не заметивши мимо не пройдешь, а заметив – еще раз обернешься. Сразу видно – пара, причем очень непростая, чувствуется вокруг них аура какая-то – общая такая аура, некая харизма на двоих, если так бывает. И каждый по себе крайне любопытен: у подтянутой докторицы лицо запоминающееся, со своим характером, стрижка вызывающе короткая, вроде бы простая, но я-то знаю, во что такая простота обходится[2]. Глаза живые, чертовски выразительные, да еще и макияжем выгодно подчеркнутые; надо бы манеру перенять, мне такой раскрас тоже будет в тему. И рыжебородый незаурядный тип: явно здесь не свой, но и не чужой, на вид вроде распустяя, но порода сразу же угадывается – высок, поджар, широкоплеч, морда на лице донельзя ехидная. По такой физиономии не сразу разберешь – то ли он со всеми от души смеется, то ли заодно над всеми насмехается…
Веселые ребята.
Парочка меня заинтриговала.
– Слушай, а что это за публика? – тихонько спросила я у Светы.
Светлана подмигнула:
– Интересно, правда? Это доктор наш, Диана Вежина, а тот, который бородатый, муж ее, писатель Михаил Дайнека. Всамделишный писатель, самый настоящий, чайку попить зашел. Ты его «Пасынков Гиппократа», случайно, не читала? – Еще бы не читала, и не только я, у нас всё отделение над «Пасынками» сквозь слезы хохотало. – Так это, между прочим, как раз про нас написано! – с законной гордостью сообщила Светка.
Чертовски интересненько! Вот и говорите после этого, что в действительности всё не так, как на самом деле… Теперь понятно, почему они вдвоем здесь на ура солируют. Непонятно только, с чего бы это вдруг бородатый Михаил Дайнека на меня так посмотрел – конкретно посмотрел, коротко и цепко: оценил, упаковал и ярлычком украсил. Н-да, реакция-то у мужика, как у каратиста, а вот взгляд, как у поклонника совсем другого спорта – «вольная борьба под одеялом» такая дисциплина называется. Самец, однако. Жены бы постеснялся…
Нахал. Но обаятельный. Но всё-таки – нахал.
Должно быть, от такого беспардонного напора я смутилась и даже покраснела. Во всяком случае, Светлана спохватилась и решила наконец-то меня отрекомендовать:
– Ребята, это Яна, она на «неотложке» у Рудаса работает. У нее машина поломалась, теперь она попутный транспорт ждет, – объявила Света.
– Ясно, в ожидании попутной лошади скучает, – весело прокомментировала Вежина. – Погоди, у Рудаса? – прищурилась она. – Получается, вы в Купчине катаетесь? Так это не у вас там, случаем, маньяк образовался?
– Какой маньяк? – обалдела я.
– А завелся, говорят, какой-то извращенец, что занятно – типа как бы врач. Будто бы сей деятель в лекарском халате к одиноким бабушкам в квартиры проникает, в доверие втирается и от жизни лечит. Радикально лечит, вроде как он умерщвляющим укольчиком доверчивых болящих пользует. Без претензий дядечка: чпок – и до свидания, а сам со старушечьими ценностями благополучно валит. Аки тать в нощи – ищи его свищи… за поэзию пардон, на языке вертелось. Так что в результате, уверяют, все бабушки в округе без очереди в рай стаями мигрируют. Впрочем, если верить слухам, большинству этих пациентов ангелы на небесах давно прогулы ставили…
– Уже сюжет, – бормотнул писатель.
Кто о чем, а литератору лишь бы слово вставить.
– Про сюжет не знаю, – отмахнулась Вежина, – но ментовка в Купчине уже который день на говно исходит. Хотя, если разобраться, на кого еще им исходить прикажете?
– Так вот почему нас утром тормознули и допрос с пристрастием устроили! – сообразила я. – Но с чего милиция решила, будто это врач? – удивилась я, автоматически добавив про себя: «Быть того не может!»
Разумеется, не может того быть… раз быть того не может.
– А черт их разберет, – усмехнулась Вежина. – Касательно врача – сомнительно, конечно, вероятнее всего кто-нибудь прикинулся. Но ментам врачи-убийцы в голову втемяшились, а коль уж им втемяшилось… Кто ж ментовскую-то логику поймет – за неимением оной, – язвительно заметила она. – Да чего там далеко ходить – вчера из-за этого маньяка в вашем Купчине нашего коллегу за жабры прихватили. То бишь ладно бы за жабры прихватили, бог ты с ним, но его ж за паспортные данные зацапали! Кроме шуток, он ведь Родион Романович у нас, имя-отчество у доктора такое. Родион Романович вчерась импортную рожу на заднице, рожистое воспаление на ягодице у иностранца то есть, в Институт скорой помощи отвозить изволили. А на обратном пути, стало быть, Родион Романыча не только прихватили, но еще и в отделении на пару с водителем два часа мурыжили. Я серьезно, не за что и не про что, а единственно за то, что действительно он Родион Романович… хотя, если разобраться, этот Родион Романович даже не Раскольников у нас, а просто – Киракозов!
Я против воли прыснула.
– Вот что значит Президентом питерца избрать! Культура, понимаешь! Теперича у нас даже, миль пардон, милиция образованность свою показать желает и повзводно вместо стрельб классиков штудирует, – незамедлительно ввернул реплику писатель.
Я не удержалась:
– Простите, но о классиках – вы это о себе или всё-таки о Достоевском? – со всей возможной невинностью осведомилась я.
– Достоевский? А кто такой этот Достоевский? – не оплошал обаятельный нахал Михаил Дайнека.
– А это который на досуге детективчики кропал, на манер Акунина, только поскучнее, – ехидно подсказала выразительная Вежина.
– Послушайте, коллеги, но как же этот якобы маньяк…
Дослушать мне не удалось. За приоткрытым окном послышался шум подъехавшей машины, а следом донесся до оскомины знакомый занудный говорок древнего еврея Лившица. За мной приехали; как водится, на самом интересном месте мое время истекло. Оставалось утешаться тем, что за мной всё-таки приехали – страдая старческим эклером (в скобочках: склерозом) пуще той невероятной бабушки с бомжами, доктор Лившиц о подобном пустяке мог с легкостью забыть. Или, в лучшем случае, адрес перепутать. Без преувеличений, сей достопечальный эскулап, обремененный к тому же ярко выраженным недержанием речи, у нас еще и не такие корки запросто отмачивал. Все больные по-своему одинаковы…
Приехал так приехал, стало быть – поехали.
Впрямь, наверное, нет худа без добра, если так подумать, – а лучше так и думать! – а я и думала именно вот так, нежась по дороге в стойло на умиротворяющем осеннем солнышке, с ленцою рассуждая о вещах, от сюжета весьма далековатых. Например, о том, что действительно на свете не бывает худа без добра и как ни поверни, жизнь всегда чертовски любопытна, и что буде я писательницей, я бы дорожила каждым пустяком, каждым эпизодом и обязательно живописала бы, как лично мне очень симпатичная Дайана Германовна Кейн возвращается на базу и под монотонные сетования колоритного коллеги Лившица о несчастной судьбе старого интеллигентного еврея малахольно думает о том, что если бы она была бы литератором, как Дайнека, или Достоевский, или сам Акунин, например…
Кстати, да, а кто такой Акунин?