Берег мой ласковый - читать онлайн

В конце 1941 – начале 1942 года столица Советского Союза погибала под сокрушительными, умелыми ударами немецкого оружия, завоевавшего к тому времени всю Европу и почти всю европейскую часть СССР.

Однако именно тогда под Москву пришли дивизии, квартировавшие в Сибири и на Дальнем Востоке. Эти свежие силы позволили Сталину и Ставке нанести внезапные, мощные удары по зарвавшемуся, обнаглевшему врагу. Наступление под Москвой отшвырнуло гитлеровские войска на полторы сотни километров от столицы. После долгих месяцев отступления эта долгожданная победа была заслуженным триумфом, но она, к сожалению, вызвала скороспелые, необоснованные надежды нашего командования на возможность быстрой победы над врагом. Сталин и Генеральный штаб пришли к убеждению, что враг не так уж и силен, что настала пора прогнать его с советской земли. И сделать это вполне возможно уже в 1942 году. Надо только организовать на ключевых направлениях несколько грамотных наступательных операций и в ходе их проведения перемолоть основные силы противника.

Сталинские стратеги и тактики взялись за выполнение поставленной вождем задачи, и весной 1942 года войска Красной армии приняли участие во множестве боев наступательного характера. Всех не перечислить, а среди наиболее крупных можно назвать Ржевско-Вяземскую операцию, Крымскую, Ленинградскую, Новгородскую, Киришскую, Харьковскую, Смоленскую, Мурманскую, Демянскую, Карельскую и другие.

К огромному сожалению, все они закончились для Красной армии чрезвычайно трагически. В безуспешных наступательных боях весны – лета 1942 года мы потеряли миллионы своих солдат убитыми, ранеными и попавшими в плен.

Главные причины тех военных катастроф были повсеместно одни и те же: крайняя непродуманность боевых действий со стороны советского генералитета, отсутствие четко поставленных целей и задач, недостаточная квалифицированность офицерского и генеральского составов, несоответствие уровня их военных знаний требованиям ведения современного боя, отсутствие координации между ведущими бой соседними подразделениями в силу отсутствия средств связи и вследствие неспособности командиров всех уровней осуществлять эту координацию, плохой уровень полевой разведки, и, следовательно, недостаточное знание противника, его сил, средств и боевой тактики. Кроме того, не хватало современных танков, самолетов, оружия и боеприпасов.

Не было недостатка только в одном: в проявлениях массового героизма со стороны советских воинов, желания победить смертельного врага любой ценой. Но этого оказалось недостаточно. Противник был умнее, хитрее, опытнее.

Карельский фронт тоже повел свои войска в наступление. Основной задачей, которая должна была быть решена, являлось: максимально отбросить противника от железной дороги и шоссе Мурманск – Вологда, по которым шла перевалка стратегических грузов из Мурманска в центр страны. Грузы эти морским путем доставлялись из Англии и США по договорам ленд-лиза и как воздух нужны были воюющему СССР. Важной частной задачей при этом было блокирование шоссе Лоухи – Кестеньга, со стороны которого противник мог нанести тяжелый удар по тылам советских войск, по железнодорожному узлу Лоухи и перерезать железную дорогу.

Наступление войск Карельского фронта под Кестеньгой быстро переросло в тотальное отступление. Массовый героизм советских солдат, проявленный в этих боях, разбился о реальное военное мастерство германских частей группы «Север» и финской 6-й пехотной дивизии, хорошо научившихся воевать к весне сорок второго года. Наспех сформированные, плохо обученные, полуголодные наши солдаты к тому времени воевать еще не научились. Успех и Победа придут к нам позже…

1

«Какая же это большая несправедливость: о тачанке красноармейской песня сложена, о винтовке сложена, о пулемете «Максим» есть песня, о сабле не одна песня имеется, о боевом коне, считай, добрая сотня песен поется, а где, товарищи дорогие, песня о вернейшем друге солдата – о боевой солдатской саперной лопате? Безобразие форменное!

В самом деле, куда в красноармейской жизни без лопаты? Любую ямку для всякой нужды поди-ко выкопай руками. Сотрешь пальчики! Убитого товарища в землю-матушку закопать надо? Как без этого! Опять же, в бою врагу башку проломить необходимо? И такое бывает… Ею можно и дрова колоть, и яичницу на ней жарить, когда яйца имеются…

А уж об окопе и речи нету. Окоп для пулеметчика – это первейшее дело для укрытия и пулемета, и бойца.

Такое дело получается: нет лопаты – нет и окопа. Выходит, что без лопаты все красноармейцы лежали бы на земляной поверхности, не укрывшись. А это означает, что враг легко бы истреблял их, не спрятавшихся в окопной глубине. Да, лопата – важнейший инструмент…»

Так размышлял рядовой Батагов, строя окоп для своего пулемета. Он ковырял саперной лопатой землю, потел и делал свою работу старательно, настойчиво и умело. Так работают люди опытные, хорошо понимающие толк в своем занятии.

А как копает землю его лопата! Втыкается в грунт, будто острый ножик входит в сливочное масло. Не зря он холит ее и лелеет не хуже пулемета системы «Максим», закрепленного за ним. Все время лопатка наточена, выскоблена, даже смазана ружейным маслом.

«Ну вот, я встречу какого композитора или же там поэта какого и скажу им:

– Зря это вы, товарищи дорогие, лопату нашу солдатскую стороной обходите. Это ведь такое же боевое оружие, как и винтовка. Вы уж, пожалуйста, поправьте это дело. Составьте о ней песню, а я первый петь ее начну, хоть и петь-то совсем не умею. Все и подхватят…»

Рядовой Силантий Батагов готовил свою боевую позицию. Он выбрал ее на пригорке, еще не просохшем от талой воды. Грунт был относительно легкий с примесью влажной глины, с мелкой прореженной галькой, с нетолстыми кореньями кустов ивняка, можжевельника и лесных ягод. Окоп изготавливался споро.

Тем более что сам Силантий был старым солдатом и таких вот пулеметных окопов изготовил бессчетное количество. Еще в Первой конармии Семена Михайловича Буденного. Там он воевал ротным пулеметчиком. А уж потом, ближе к концу войны, за природную крестьянскую сметливость, стойкость в бою и меткость в стрельбе переведен был в дивизионную разведку и, считай, весь двадцать первый год приписан к казачьему эскадрону, бывшему пластунскому. Там выделялся своей неуемной лихостью: на легкой тачанке врывался в казачьи станицы, или в махновскую вольницу, или в боевые порядки белых, во все, что в Красной армии называлось контрреволюционной сволочью, и строчил из своего пулемета, строчил, строчил…

И не было случая, чтобы в погоню за его тачанкой не устремлялись конники, жаждущие расправы над этим наглым и зловредным красным пулеметчиком. И всегда он уводил погоню под встречный кинжальный огонь сидевших в засаде красноармейцев, под быстрый рейд разведчиков, имевших задачу захватить пленных, допросить языков.

За Гражданскую получил красноармеец Батагов грамоту на гербовой бумаге с печатью и боевое оружие – казачью шашку с позолоченной рукояткой от самого Семена Буденного. На лезвии у той шашки выгравирована была надпись: «Красноармейцу Батагову, храброму защитнику рабоче-крестьянской власти от командарма-один Буденного».

Шашка эта висит теперь в Ленинской комнате начальной школы, которую закончил Силантий в давние-давние годы, и ее дают подержать в руках ребятам, вступающим в пионеры и октябрята…

И раньше, и теперь Батагов делал пулеметный окоп не как положено в боевых инструкциях, а по-своему.

Сначала он вырубал лопатой углубление в грунте на ширину пулемета в виде плотно утрамбованной полки. На этой полке пулемет и устанавливался. Силантий внимательно следил за тем, чтобы с боков пулемет был едва-едва виден, чтобы только была щель для бокового обзора. Силантий предусматривал всегда еще одну хитрость. На случай особо плотного огня, артналета или бомбежки он выкапывал еще одну «полку», которая располагалась ниже и скрывала под землю весь пулемет. И он сам, и его оружие, таким образом, прятались надежно на момент наиболее тяжелых обстрелов.

Вот поэтому Батагов, будучи пулеметчиком, по которому в первую очередь бьют все снайперы противника, пулеметы и минометы, а также и артиллерия, пройдя множество боев, до сих пор оставался жив. Поэтому он не жалел ни времени, ни сил на изготовление надежного окопа.

– Батагов, ты чего тут строишь, подземный бункер?

Силантия окликнул стоящий рядом младший сержант Алешка Ждан, хороший парнишка из города Онеги, командир его отделения. Он с превеликим интересом разглядывал и Батагова, и строящийся окоп, и было видно, что в самом деле сильно удивлен.

Кого другого рядовой Батагов вдругоразье послал бы подальше или вообще не стал бы разговаривать, но тут нельзя – все же какой-никакой командир, хоть и сопляк совсем. Силантий сел на земляной выступ в строящемся окопе, молча, медленно достал из галифе вышитый женой кисет, из нагрудного кармана вытащил оторванный от газеты обрывок, небрежным, но выверенным движением вытряхнул на него из кисета щепоть махорки, указательным пальцем ровным слоем растормошил его по краю газетного огрызка. Затем так же медленно и сосредоточенно скрутил цигарку, выпятил во всю ширину край языка, облизал краешек бумаги, склеил его с цигаркой, чиркнул спичкой, медленно поднес огонек к кончику цигарки. Плавными потяжками раскурил. Вынул цигарку изо рта, внимательно оглядел, как раскурилась она, как раздымилась.

И тогда сказал:

– Ты, сержант, желаешь, наверно, чтобы меня первая же пуля убила? Чтобы я, старый солдат, боевую задачу свою не выполнил?

И выпустил из груди большой клуб белого дыма.

Конечно, при другой ситуации, когда находились бы рядом другие бойцы, разве стал бы гвардии рядовой Батагов величать гвардии младшего сержанта Ждана на «ты»? Нет, конечно.

Но сейчас они были одни. А, кроме того, Силантий был старше этого сержанта в два раза с хвостиком. Ему сорок один год, а тому всего-то девятнадцать с мелкой прибавкой. Но младший сержант и не кочевряжился. Он и сам понимал всю разницу. И потом наслышан был о геройском прошлом Батагова. Ему такие подвиги и не снились.

– Ты, сержант, лучше обрисуй мне как следует боевую задачу. А то ни комбат, ни ротный, ни даже наш взводный Ишутин толком ничего не объяснили. Меня с моим вторым номером выбросили здесь, на развилке, а я до сих пор не знаю, с кем буду воевать, с какими такими силами, чего и откуда мне ждать? Как прыщ на голой заднице. Может, танки на меня попрут, а я тут сижу с пулеметиком. Очень они меня испугаются. В самый раз мне бронетехнику громить из калибра семь шестьдесят два.

Младший сержант стоял под старой ольхой, раскидавшей весеннюю свою красу густо и вольготно. И на плече мальчишки лежала ветвь пушистых сережек и украшала его новенькие эмблемы. Старая ольха, как старая женщина, вспомнив свою давнюю юность, нежно прикасалась к молодой мужской красоте.

Яркие лучи весеннего солнца, отраженные от перемешанных с талым снегом луж, от свежей зелени, от облаков, били Ждану в лицо, в глаза, в веснушки. Он щурился, отворачивался, но ему необходимо было провести инструктаж с пулеметчиком Батаговым, своим подчиненным, и тогда, чтобы прекратить поток слепящего в глаза света, он напялил на лоб командирскую фуражку, и его голубые глаза выпрыгивали теперь из-под упавшего на них козырька.

– Вот, товарищ Батагов, я и послан командованием разъяснить вам складывающуюся обстановку.

«Командование – это наверняка означает командира их взвода лейтенанта Ишутина. Серьезное командование, – подумал Батагов, – стратегическое».

– Наша вторая рота шестнадцатого батальона шестьдесят восьмого полка двадцать третьей стрелковой дивизии действует по левому флангу наступательной операции вдоль дороги Лоухи – Кестеньга. В результате активных наступательных действий нашей роте удалось выдвинуться от точки начала наступления и вклиниться в расположение противника на расстояние пяти с половиной километров. Боевые порядки роты располагаются отсюда примерно в тысяче ста метрах.

Младший сержант поднял руку вверх и бросил ее в направлении вдоль дороги, туда, где залегла рота. Он стоял на земле твердо, широко расставив ноги, и держал в руках командирский планшет. Он читал карту, на которой были нанесены красные (наши) и синие (противника) стрелы. И докладывал боевую обстановку четко и грамотно, словно на экзамене в сержантской школе, которую закончил совсем недавно.

«Тебе бы полком командовать, сержант, – подумал о нем Батагов, впрочем, вполне уважительно. – Пожалуй, из этого сержантика в самом деле может вырасти хороший офицер».

Конечно же, улавливал Батагов, в этом докладе большой процент бахвальства. Наступательный успех и их роты, и всех идущих вперед порядков шестьдесят восьмого полка получался не из доблестного умения воевать – того-то было явно маловато, а из малопонятной инертности противостоящих полку финских частей. С незначительным сопротивлением они отходили эти самые пять с лишним километров. Но сейчас, похоже, остановили отход, ощетинились, плотно закрепились на скалистой возвышенности, пересекающей линию наступления, и встретили роту плотным огнем. Это ясно проглядывалось на карте, которую Силантий тоже внимательно рассмотрел.

– Противник, понеся большие потери, окопался по всей линии нашего наступления, укрылся на скалистой местности, – складно рапортовал младший сержант Ждан. – Конечно, мы его сломим, но временно мы остановились, нужна небольшая перегруппировка сил.

Батагов и сам давно уже понял, что никакого наступления больше нет. Там, куда ушли его однополчане, стояла относительная тишина, лишь изредка прерываемая винтовочными хлопками да короткими автоматными очередями.

– Ладно, – сказал Батагов, – чего ради ты ко мне-то прибежал, сержант? Война-то там, у вас, а у меня, как видишь, тихо все.

– Ваш пулеметный расчет занимает особо важную, стратегическую позицию. Он выставлен, как вы сами это видите, почти на перекрестке шоссе и грунтовой проселочной дороги, идущей из территории, занятой противником. Для нашей роты, выдвинувшейся вперед, это очень уязвимый участок. С этой грунтовки в наш тыл может прорваться и живая вражеская сила и даже бронетехника противника…

– Послушай, Ждан! – вспылил пулеметчик Батагов. – Я и сам давно все это понял. Но уж если вы там такие великие стратеги, скажи тогда, как же вы меня, своего бойца, оставили одного со вторым номером – молокососом и с пулеметиком воевать против танков? Тебя не учили разве, что пулемет системы Максим не пробивает танковую броню? Где пушки, где противотанковые ружья и гранаты, где подкрепление? А если финны и в самом деле сюда пойдут? Ты прибежишь спасать меня, сержант?

Ждан захлопнул планшет, просунул в металлическую дужку кожаный хлястик и снял с плеча солдатский вещевой мешок.

– Ну ладно, ладно, Силантий Егорович, – сказал он примирительным тоном, – не надо считать себя брошенным бойцом. Командование о вас заботится и помнит о вас.

Он поставил увесистый «сидор» между ног, опростал лямки, засунул руку в чрево мешка и достал одну за другой две тяжелые противотанковые гранаты.

– Это оружие надежно защитит ваш пулеметный расчет от возможного нападения броневой техники противника, – сказал он назидательным тоном и положил гранаты на край строящегося окопа. Помолчал, потом добавил: – Извините, но у нас у самих в целой роте только одна пушка сорок пятого калибра и совсем немного гранат. И мы тоже ждем танковой атаки противника.

Потом младший сержант поправил фуражку, выпрямился и добавил уверенно и твердо:

– Но мы знаем, что вот-вот должно быть подкрепление. Из полкового резерва. Так что ничего, продержимся.

Он улыбнулся:

– Где наша не пропадала! Продержимся!

И ушел быстрым шагом в расположение роты.

2

Когда началась война, колхозник Силантий Егорович Батагов прочно «сидел на броне». Он был главным бухгалтером колхоза «Промышленник». Это означало, что, разразись самая лютая война даже на подступах к их деревне, его все равно не призвали бы в армию. Потому как колхозное хозяйство – основа основ экономического могущества всей страны. И куда колхоз без надлежащего учета и контроля, без бережного обращения с трудно добываемой всем гуртом денежкой, без добротной бухгалтерии?

А Батагов был неимоверно дотошным и даже занудным, скряжистым бухгалтером. Ему и самому трудновато доставалась копеечка. Тем более что тянул он немалую семью: двух бабок по отцовской и материнской линии, беременную жену, двоих дочек-подростков, помогал, как мог, сестре-инвалиду. После Гражданской перепробовал несколько специальностей: был простым рыбаком, потом бригадиром, служил в лесничестве, работал заведующим конюшней… И нигде денежка не плыла сама в карман. В конце концов победило еще детское увлечение все считать, умножать и делить в уме. В школе по арифметике имел одни пятерки. И, когда колхоз искал кандидата, кого бы отправить на курсы счетоводов, напросился сам. Потом никогда об этом не пожалел. После курсов, будучи колхозным счетоводом, ни разу не подвел ни председателя, ни колхоз. Дрался за каждую колхозную копейку, как за свою собственную. Спасал руководство от всяких авантюрных предложений, сыпавшихся справа и слева, доказывал на собраниях, что будет выгодно, а что нет. Колхозники и председатель были спокойны за бюджет и всячески, на всех уровнях нахваливали своего счетовода. Ругали лишь за один недостаток: слишком крут, суров и беспощаден был Батагов ко всякого рода стяжателям, хапугам и авантюристам. В запале мог и в рожу дать прямо на колхозном собрании. За это его и погнали в свое время из колхозных бригадиров и с заведующего конюшней.

Главным бухгалтером он стал скоро, через год работы простым счетоводом. И надо сказать, это была его должность, заслуженная, почетная и справедливая.

Все сломалось, когда началась война. Потоком пошли на фронт из деревни молодые ребята, а затем и взрослые мужики. Пришли первые «похоронки», стал переливаться со двора во двор бабий вой по погибшим мужьям, по сыновьям.

Силантия повестки обходили. Но с каждым днем зрела, росла в нем злость на самого себя: почему он не на войне? Почему он, здоровый и умелый старый солдат, отсиживается за спинами колхозных женок да пацанов в тихой деревне, а земляки и одногодки гибнут на войне? По ночам все чаще приходили к нему картины лихих налетов на врага, снился верный и надежный пулемет «Максим», который не подвел его ни разу в отчаянные минуты смертельных стычек, ставший родным, знакомый до винтика. Снились ему кровавые, но славные сабельные бои, лица однополчан, живых и убитых…

И Батагов стал проситься на фронт. Одно за другим послал в Приморский военкомат четыре письма с просьбой отправить его в действующую армию. Писал, что имеет боевой опыт и награды. Узнал потом, что военкомат запрашивал в отношении его мнение председателя их колхоза, но тот возражал категорически.

Потом все вышло само собой.

В какой-то поздний вечер возвращался он домой с работы и у самого дома повстречал соседа Веньку Барму. Тот был крепко выпивши, а потому вел себя нахально и язык у него был развязан.

– Ты, пулеметчик, чего по врагу не строчишь? – спросил у него Венька.

– Я вижу, ты тоже не в окопе сидишь, а ходишь по деревне с пьяной рожей.

– Дак я-то, Сила, народу нашему пользу несу, зверя добываю, мясо да сало, а ты посиживаешь в конторе на стульчике, задницу трешь. А народ наш на фронте погибает. Не стыднова тебе, а, Сила?

И Силантий не удержался. Дал соседу в морду. А потом еще дал и еще… Когда поднимался на крылечко, слышал за спиной кровавые всхлипы Вени Бармы:

– Посчитаюсь я с тобой, Сила, посчитаюсь. Попомнишь ты у меня…

Барма был давним врагом Силантия Батагова. С молодых годов он пытался ухлестывать за первой красавицей деревни Феклистой Воронихиной. Но та его отвергла и вышла замуж за не шибко красивого, но крепкого, надежного и работящего парня Силантия. И Барма не любил Батагова смертельно, неотвязно, навечно. Он был злопамятен, сосед Веня Барма, и где только мог, как только мог, гадил Силантию. Тому это крепко досаждало, но он старался не обращать внимания на соседские козни.

А сейчас Венька был в колхозе знатным зверобоем, добывал гренландского тюленя на лежках в большом количестве, удачно ловил нерпу в ставные «юнды» и тоже был на «броне».

Барма свое обещание выполнил и написал куда надо письмо, где изложил, как главный бухгалтер колхоза «Промысловик» Силантий Батагов, пользуясь служебным положением, таскает мешки с зерном из колхозного склада и путем хитрых махинаций уводит деньги из колхозной кассы.

И Батагова увезли в район, где уполномоченный госбезопасности прямо его спросил:

– Почему ты так себя ведешь, контра недобитая? Почему ты воруешь народное добро?

Силантий к такому обращению не привык, и поначалу он, деревенский мужик, сидел с открытым ртом и таращил глаза на уполномоченного.

– Даже не знаю, чего тут и сказать… – выдавил он оторопело.

– А тебе, сука, и говорить ничего не надо. Все нам о тебе, гнида вражеская, известно.

– А чего известно-то? – пролепетал вконец растерянный Батагов. Люди часто теряются в таких ситуациях. И он растерялся тоже. Кроме того, он всегда уважал и даже любил органы государственной безопасности. Считал их совестью революции.

– Вот! – уполномоченный рывком выдернул ящик стола, вытащил из него измятый листок бумаги и швырнул его на стол. – Данные получены из надежного источника. Мы проверили, все подтвердилось.

– Чего подтвердилось-то? Вы хоть прочитайте мне.

– Нету у меня времени, чтобы читать о твоей мерзкой диверсионной работе. Одно скажу: источнику мы полностью доверяем. Проверенный источник.

«Получается, что Венька Барма у них надежный человек! – обреченно размышлял Батагов. – Как же они тогда работают, коли верят таким гадам-стукачам, как этот трепло Венька?»

На столе зазвонил телефон. Уполномоченный схватил трубку.

– Да, понял. Иду, сейчас буду.

Он вскочил, собрал бумажки в папку, закрыл на ключ сейф.

– Ладно, контра, посиди тут, вызывают меня. А мы подумаем, что с тобой делать дальше.

Он вышел и отсутствовал минут десять. Все это время в кабинете, около двери на стуле сидел часовой с винтовкой.

Силантий притулился около стола, скрючился. Он сидел опустошенный и равнодушный. Ему было жалко, что нет рядом его пулемета.

Уполномоченный вбежал в кабинет и плюхнулся на стул. Он сидел какое-то время молча, опустив плечи.

– Ты это… кха, кха. Оказывается, вы, Батагов, народный герой у нас. Интересно узнать такое, неожиданно…

Он стряхнул с плеч досаду, выпрямился, открыл принесенную папку и достал из ее недр маленькую бумажку.

– Это повестка в военкомат. Через два дня явитесь. Искупите, так сказать, свою вину в боях с врагом.

Не поднимая глаз, он желчно, тихо пробурчал:

– Повезло тебе, счетовод. Буденный тебя знал… А то гнил бы у нас, пока б не сгнил.

Так в феврале 1942 года колхозный бухгалтер Силантий Егорович Батагов оказался на Карельском фронте и начал боевую службу в качестве пулеметчика в составе 23-й гвардейской стрелковой дивизии.

3

Второй номер пулеметного расчета Николай Борисов явился, когда день перевалился на другой бок, а потом потихоньку, мелкими шажками начал шагать к западу.

Он был развеселый сейчас, этот молодой парень родом из петрозаводских рабочих. В расположении части он навестил всех своих дружков, позубоскалил, погоготал, побазарил о том да о сем. И даже как будто приложился маленько к положенной для бойцов на время боевых действий «наркомовской» водочке. Глаза его брызгали на Батагова и на окружающий белый свет буйной удалью и молодым нахальством. Пилотка кое-как прилепилась на затылке, ремень был до невозможности ослаблен, и бляха болталась совсем уж на боку.

Батагов любил Кольку Борисова, этого трепача и шалопута. Любил за легкий характер, за незлобивость, за желание и умение выполнить любую работу в любой обстановке, за честность и храбрость. Не зря он выпросил его к себе в расчет у взводного командира Ишутина.

– Краса ненаглядна, – сказал ему Батагов, – из каких же таких далеких краев занесло тебя сюды, солдатик?

С совершенно невинной физиономией Борисов доложил своему командиру пулеметного расчета, что «боевое задание выполнено, разведка произведена, оружие и продовольствие доставлено».

– Да не наблюдаю я ничего такого пока, рядовой Борисов. Покажи-ка мне добычу свою.

Борисов быстренько снял с правого плеча винтовку, сунул ствол в перекрестие веток росшей рядом березы, приклад мягко ткнул в землю. Только потом по его левому плечу заскользили вниз лямки солдатского вещмешка. Он сел на круглый валун и, развязывая «сидор», докладывал своему командиру боевую обстановку:

– Я как насел на старшину нашего Олейника! Чево, говорю, мол, вы свой родной пулеметный расчет бросили не знамо где и ни продуктами не снабжаете, ни боеприпасом? Финны с немцами вот-вот попрут, а мы голодные и ни патронов в достатке, ни гранат. Где же ваша совесть, мол, боевая?

– А он чего в ответ? – Батагов, видя, что Колька вернулся не пустой, придвинулся к нему поближе, расположился на полувросшей в землю мягкой коре трухлявой березы.

– Хохол он и есть хохол, жадничать начал да хитрить. Скоро, говорит, подкрепление подойдет, мол, вас и заберет. Обойдетесь, говорит, тем, что дадено вам уже.

– Дак чего нам дадено-то? Ничего же нету! – завозмущался Силантий.

– Во-во! И я ему про то же. Говорю, мол, нам же совсем ничего и не дадено. Ни еды, ни патронов. Чем воевать? А потом сказал ему, придурку, что ежели наш боевой расчет боевую задачу свою не выполнит, тогда вы, мол, товарищ старшина, за все в ответе и окажетесь. Вот тогда-то тебя, старшина, в штрафроту-то и упекут, а то и кокнуть могут за невыполнение боевой задачи.

Батагов понимал, конечно, что Колька чересчур крепко раздухарился в своем бахвальстве. Попробовал бы он так в самом деле разговаривать со старшиной Олейником. Сатрап тот еще… А уж кулачищи у него… Но был у него большой интерес к увесистому «сидору», который приволок Колька.

– А он чего?

– А куды ему деваться? Повел меня в блиндажок свой, в ямку, где все добро у него заскладировано. Бери, говорит, тильки малэнько-малэнько. А сам, хохлятская морда, сзади стоит, подсматривает, чего бы я, мол, лишнего не заграбастал.

– И чего ты там набрал, Коля? – Батагову крепко хотелось поднабить чем-нибудь пустой желудок, и кадык его ходил ходуном. Говорил он теперь с напарником ласково, по-отечески.

– А вот…

И второй пулеметный номер стал доставать добытое в неравной схватке со старшиной роты богатство.

Он извлек из бездонного «сидора» две банки тушенки, буханку хлеба, пачку махорки, две головки сахару и поставил все это богатство на край бруствера. Батагов, про себя, конечно, одобрил расторопность помощника, но, как и подобает опытному бойцу, кисло хмыкнул:

– И что, это все?

– Это, командир, не все, – сказал Батагов, закатив загадочно глаза. Опять он полез в свой вещмешок и вытащил из глубины его пулеметную коробку, до отказа набитую лентой с патронами. И две тяжелые противотанковые гранаты.

– Вот это дело, – одобрительно закивал Батагов, – а то и патронов у нас мало, и гранаток этих не хватало. Молодец, Колька, не зря в роту смотался.

– А теперь, командир, следующим номером нашего цирка показываем фокус-мокус. Видал ты такие ли, не знаю, но вот гляди.

И Николай Борисов еще раз, уже последний, засунул граблистую свою пролетарскую ладонь в жерло бездонного «сидора», весело вытаращил глаза, крикнул «алле – оп!», как кричат во всех цирках фокусники и клоуны, и вытащил на свет Божий солдатскую флягу. Держа ее на вытянутой руке, он потряс ее в воздухе. Во фляге что-то явно булькало. В ней содержалась какая-то влага. При этом, исходя из игривого настроения Кольки Борисова, это была скорее всего не вода, а что-то более существенное.

– Неужели водочка? – спросил командир пулеметного расчета Батагов.

– Она самая и есть! – радостно ответил ему второй номер этого же расчета Борисов, бывший петрозаводский рабочий.

– Ну, тогда накрывай на стол, Колька. Это дело надо отметить!

Потом они, два бойца Красной армии, сидели на окопном бруствере и смаковали принесенную водочку. Рюмок у них не было: боевой устав не предусматривает такой посуды для рядовых бойцов. Но бывалый служивый человек Батагов вырезал из березовой коры две полоски, ловко конусообразно их загнул, хитро скрепил концы – и вот вам очередной фокус – две полноценные рюмочки, вполне пригодные для полевого застолья.

Рюмочки эти сразу же пошли в дело. Вот пошла первая, а за ней и вторая…

Над их головами в ветвях деревьев звонко и знобко посвистывал прохладный ветерок карельского мая, забивал ноздри мягким ароматом вылупившейся на березах и рябинах клейкой зелени. В лесу, в сырых низинах, в затемненных густым ельником местах лежало еще много снега, поэтому со всех сторон на их поляну дышала лесная прохлада. И медленно-медленно на землю откуда-то из самой дальней небесной выси опускался прозрачный вечер конца северной весны. Пронзительно-тонко тенькали и посвистывали лесные вечерние птахи, перебивали своими песнями журчание струящихся повсюду весенних ручейков.

Подуставшие от долгой казарменной жизни Батагов и Борисов то и дело отрывались от разговора, от своих чарочек, от тушенки, вертели по сторонам головами и с выпученными глазами разглядывали обрушившуюся на них весну. Весна была прекрасна и звала бойцов в свои дома, где, наверно, так же бушевали ручьи и заходились в трелях птахи…

Первым от этого великолепия оторвался Колька Борисов. Он повернулся вдруг к Батагову, помолчал, покачал головой и полез к нему с вопросом, крепко, видно, в нем сидевшим, тревожившим его.

– Не понимаю я, Силантий Егорович, нашего наступления, странное оно.

– Чего эт ты, Коля, засомневался в нашем наступлении? Мы идем вперед, враг отступает. Все правильно вроде.

Николай, несмотря на свое малолетство, все же не был совсем уж салагой: он призыва весны сорок первого, то есть довоенного. Значит, кое в чем уже разбирался.

– Не понимаю я наших действий, и врага тоже не понимаю. Все не так, как должно быть.

Он поведал суть своих сомнений.

Неведомо ему было, почему их полк около пяти месяцев не вел никаких действий, фактически отсиживался на боевых позициях. А теперь вдруг всех подняли и сразу повели в наступление.

– Никакой учебы ведь не было, никакой боевой тренировки. Только плац, да «бей прикладом, коли штыком!». А как воевать, я и не знаю. Они врага за дурачка держат, а я шибко сомневаюсь, что он дурачок. Вон как воюет, сволочь…

Батагов отвернулся от своего второго номера, от Кольки. Вот ведь как! Молокосос совсем, а сомневается точно в том же, что и он, старый боец. Силантий не был никогда командиром, наверное, плоховато разбирался в окружавшей боевой обстановке, но по своей, по солдатской правде много чего понимал.

В самом деле, подготовки к наступлению почти не было. Люди, особенно призванные из тыла, совсем мало обучены. «Каждый солдат должен понимать свой маневр», – любил повторять суворовское правило командарм-один Семен Буденный, бывший его командир. А тут не понятно ничего. Их рота прошла несколько километров на левом фланге наступления, не встречая почти никакого сопротивления. Враг как будто заманивал их в свою неведомую ловушку.

Было похоже на то, что наступление уперлось в какую-то крепкую силушку. Сможет ли одолеть ее рота, в которой одни необстрелянные мальцы? Чем воюет эта силушка? С каким оружием пойдет?

Чутье старого солдата подсказывало Батагову, что стоящий перед ротой враг хитер, силен, и тяжело будет совладать с ним. Что он, будто крупный, лютый пес с оскаленной кровавой пастью лежит в кустах и ждет команду, чтобы броситься на наступавших и растерзать их всех.

И вопрос этой атаки – просто вопрос времени. Скорее всего, не большого.

Еще одна тягомотная забота тревожила душу Силантия.

Из всех разговоров, состоявшихся у него с солдатами и офицерами, понял Батагов, что у его роты, считай, нет совсем связи ни с батальоном, ни с полком. А есть она только через посыльных да вестовых солдатиков. Где сейчас находится сосед справа – их батальон? Отстал он или ушел вперед? Какие от него следуют команды? Не надо быть большим командиром, чтобы понимать: когда идешь в бой, ты должен знать, как собираются воевать соседи слева, справа, спереди и сзади. А если нет связи? Это означает, что рота должна отбиваться от врага одна.

А как им с Борисовым воевать в такой непонятной обстановке, как не наделать ошибок?

В подход каких-то там резервов Батагов не верил еще с Гражданской. Он вообще никогда не верил в чужую помощь, особенно, когда это опасно для жизни того, кто помогает.

Его также сильно тревожила позиция, на которой был выставлен его пулеметный расчет.

Они с Борисовым стоят на проселочной дороге, ведущей в тыл их роты со стороны, занятой противником. Конечно, и финнам, и немцам, противостоящим им, все это прекрасно известно. Здесь может пойти вражеская разведка или диверсанты, да мало ли еще какие силы. Главное то, что по этой дороге очень возможно пойдет враг.

А защищает эту дорогу только он, Батагов, и его второй номер Коля Борисов. А оружия у них только вот этот пулеметик, да одна винтовочка, да пара гранат.

Не густо для серьезного боя.

…И наваливались и наваливались на сердце Силантия тягостные думы, словно наплывали с севера холодные, темные тучи и закрывали небо непроницаемой пеленой. И будто бы своей тяжестью отодвигали от него образ поморской деревни, реки, милой женушки, дочечек и уносили этот образ в дальние-дальние дали, за черные туманы, куда ему, Силантию, будет невозможно когда-нибудь дойти.

– Ладно, Колька, – сказал, отринув тяжелые думы Батагов. – Заканчиваем посиделки и на боковую. Завтра бой нам предстоит.

Они выпили по последней рюмочке, доели тушенку из банки, и Силантий приказал:

– Разобьем дежурство на две части. Ты, Коля, берешь первую половину ночи, а я после четырех утра – вторую.

И Батагов завалился спать под густую ель на свежую, постеленную толстым слоем хвою. Он положил под голову сложенный вчетверо пустой рюкзак, укрылся солдатской своей шинелью, нахлобучил на глаза и на уши пилотку и почти сразу захрапел. Он крепко устал за сегодняшний день, рядовой пехотинец пулеметчик Батагов…

А после четырех часов утра он сидел рядом со своим пулеметом и слушал, как токуют косачи. Он не увидел ни одного, но петухи токовали повсеместно. И их протяжные, переливистые песни заглушали все остальные звуки весеннего утра.

Силантий невольно представил себя на тетеревином току, что неподалеку от его родной деревни. Он сидит посреди большого мха в шалашке, сделанной из маленьких сосен, обложенной густыми ветками, и глядит из нее, как вокруг бродят, растопырив и опустив крылья, распушив веерообразные хвосты, украшенные белыми перьями, черно-сизые петухи. И в вечной страсти продолжения рода выклектывают бесконечные переливистые, урчащие, воркующие звуки, словно подражая трелям звенящим повсеместно весенних ручьев.

Вытянув шеи, они задирают друг друга, дерутся.

– Чу-фышшь! Чу-фышшшь! – шипят они друг на друга.

И вокруг на клюквенных кочках, на покрытых утренним ледком лужицах колышутся ветерком их выдранные из боков перья.

А рядом с током сидят на маленьких сосенках нахохлившиеся тетерки и внимательно высматривают, кто из косачей токует жарче, упоительнее, восторженнее, выбирают самых красивых и сильных. После тока, уже на приподнятом над лесом солнце, они улетят со своими избранниками в темную чащу и там разделят с ними свою весеннюю любовь. Уже в начале лета их любовь даст новое потомство косачей и тетерок, которые много лет подряд будут прилетать на этот мох для новых страстных лесных танцев и тоже будут улетать в лесную чащу для новой любви.

И так будет продолжаться вечно, пока стоит этот мир и продолжаются на белом свете жизнь и любовь. Так повелевает им всемогущая Природа.

Песня тетеревов бесконечна…

Как бы хотелось сейчас Силантию уйти от этого пулемета, из этого холодного, чужого леса и посидеть в той шалашке. Рядом с домом.

Потом к нему пришел вдруг глухарь. Странно, что Силантий не слышал его токования, ведь он был совсем близко. Может быть, оттого что в весеннем лесу посреди просыпающегося, утреннего леса так много других звенящих звуков?

Глухарь шел к нему из чащи, высоко задрав голову в страстном токовом пении, развернув веером широченный хвост, подняв его кверху, волоча по земле тяжелые крылья.

«Тэк-тэк, тэка-тэка, кишшмя-кишшмя», – четко выговаривал глухарь и крутил, и тряс своей черной головой, украшенной огромными красными бархатными бровями.

Батагов сидел на сухой лежинке, втянув голову в плечи, съежившись, укутавшись в шинель, боясь пошевелиться.

Глухарь, захлебываясь в своей песне, прошел совсем рядом. И выстеливший землю легкий утренний иней хрумчал, когда в него вдавливались глухариные лапы. И когти, и шпоры большой птицы шаркали, прикасаясь к его серебристому покрывалу.

«Эк ты, – подумалось Батагову, – война кругом, а этот разошелся тут. Ишь ты! А если враг тебя, дурака, услышит да кокнет? Хорошо тебе будет?»

При чем тут враг, ему и самому было неведомо. Но сейчас, на войне, ему невольно казалось, что все, способное принести вред ему самому, или людям, или вот этому глухарю, могло быть только от врага. И за это его следовало бить еще крепче.

А глухарь как будто медленно-медленно плыл над землей в утреннем мареве, уходил от него, скрывался в кустах, в сумеречном воздухе. И показалось Силантию, что не глухарь это был совсем, а привет ему от родной сторонки, от деревни Яреньги, что на Летнем берегу Белого моря, от земляков, от семьи.

От них он приходил, от них!

– Я же весточку получил от родного дома, от родимой земельки. Чухарь-то мне ее и принес! Вот ведь как…

И Батагов уткнул лицо в сырой брусничник и заплакал. Плакал он молча, чтобы не разбудить напарника. Сидел на земле, на корточках и размазывал по лицу ненарочные слезы, плечи его тряслись.

Плакал он от налетевшего на него и просквозившего сердце, выстудившего душу холодного предчувствия: последний это был глухарь в его жизни! И весточка от родных была последней. Ушел глухарь от него навсегда…

И теперь сидел Силантий Батагов в чужом карельском лесу и крепко горевал.

И боялся выказать свою тревогу напарнику Кольке Борисову. Пусть он до самого конца не знает, что не выйти им живыми из этой дальней от родных домов сторонушки…

4

Стрелковая рота, в составе которой воевал Силантий Батагов, шла в наступление по самому левому флангу, вдоль шоссе. Она почти не встретила на своем пути сопротивления. Командиры объясняли это тем, что фланги и наступления, и обороны в силу огромной протяженности фронта и недостаточного наличия личного состава с той и другой стороны имели большие «пустоты», охраняемые натыканными в них передвижными и стационарными укрепленными огневыми точками, дотами, дзотами, сигнальными группами, вооруженными проводной и беспроводной связью. Вдоль такой вот «пустоты» и продвигалась рота, в которой состоял Батагов.

На более чем пятикилометровом пути, пройденном в наступлении, встретились лишь две огневые позиции противника – пулеметная и минометная, общей численностью восемь человек. После короткого боя вражеские огневые точки были подавлены. При этом стрелковая рота потеряла только троих человек – двое убитых и один тяжелораненый. Легкораненые после перевязок остались в строю. И это вдохновило бойцов. Легкий успех принес уверенность, что рота вполне боеспособна и на своих участках может побеждать.

Но на шестом километре продвижения впереди раздались вдруг крики на финском языке и стрельба, автоматные и винтовочные выстрелы. Как раз там, куда ушла ротная разведка. Рота залегла. Потом все смолкло, лишь кричали и кричали финны.

И из леса к советским бойцам выполз полуживой, окровавленный разведчик Метелкин. Лицо и правый бок его были залиты кровью.

– Дальше хода нет, – успел доложить он командиру роты, – там, в скалах, укрепления и техника. Нашей роте туда не пройти.

– А где остальные? – спросил его ротный.

– Ребята все погибли, все трое. Сам видел, – тихо прохрипел Метелкин и, уже теряя сознание, с трудом добавил: – Там техники у финнов много, танки, пушки… – И впал в забытье.

Комроты дал команду окапываться.

И рота стала готовиться к схватке с врагом, к последнему своему бою.

Так ротный командир оказался в тяжелейшей ситуации. Было ясно, что впереди у него сильно укрепленный и технически оснащенный противник: какие-то части шестой финской дивизии и, скорее всего, подразделения немецкой дивизии СС «Север», которая располагается как раз на этой местности. Двигаться вперед он больше не может. Фланги и тыл роты абсолютно голые. Разрыв с находящимся справа батальоном 68-го стрелкового полка составляет около семисот метров. Что в промежутке в настоящий момент – неясно. Там, справа и довольно изрядно сзади идет сильный бой. Батальон продвигается вперед с боями, идет тяжело, вероятно, преодолевая упорное сопротивление противника и неся немалые потери. Батальон отстал от роты, не встретившей сопротивления.

Попытки установить связь с командиром батальона и получить хоть какие-то команды по дальнейшим действиям к успеху не привели. Радиостанция молчит, посланные двое связных пока не вернулись. Сейчас, дав команду окапываться, комроты послал в батальон еще одного бойца – своего ординарца Пирожникова. Но тот тоже пока не пришел назад.

Ротный не знал тогда, что комбат Крюков уже погиб, погиб и его заместитель Нарицын, а батальон увяз в оборонительных боях и сам ждет команды на отход…

С открытого левого фланга, там, где распласталось широкое и длинное болото, роту могли атаковать любые силы противника, кроме танков, если бы враг этого захотел.

А в тылу роты находился только один пулеметный расчет рядового Батагова.

«Грамотный боец, конечно, – думал о нем командир, – только справится ли, если враг пойдет на него?»

Ротный так и не установил связь со своим батальоном, потому что батальон, не поддержанный ни авиацией, ни артиллерией, ни танками, ни подкреплением, не выдержал сильнейшего сопротивления превосходящих сил противника и погиб почти весь. К своим вышло только пятнадцать человек из двухсот пятидесяти, ушедших в наступление. Вышло только пятнадцать усталых и израненных бойцов.

А стрелковую роту на следующий день расстреляли прямой наводкой осколочными снарядами два выползших из леса тяжелых танка, да несколько орудий калибра 150 миллиметров, да подкравшиеся с флангов пулеметы, да снайперы, бьющие с окрестных деревьев.

Вторая стрелковая рота, оснащенная лишь одной 45-миллимет-ровой пушкой, одним ротным минометом и двумя станковыми пулеметами, ничего не могла противопоставить этому шквалу огня, кроме солдатских сердец и солдатских шинелей, слабо защищающих солдатские жизни от снарядов и пуль.

И остались от места расположения роты одни только сырые воронки в полуоттаявшей весенней карельской земле да комья разбросанной взрывами, пропитанной кровью земли.

И висящие в кронах деревьев солдатские пилотки…

5

– А что, Силантий Егорович, так-то можно воевать. Всю войну так и провоевал бы.

Второй номер Колька Борисов стянул со своего костистого тела гимнастерку, сбросил недавнюю обнову – белую рубаху и постелил их на южной стороне высоко выступающего над влажной землей вполне просохшего уже бугорка. Растянулся на них, подставив под весеннее утреннее солнце замусоленную свою физиономию, выступающие из-под кожи ребра – следствие перенесенного в детстве рахита, и впалый живот. И затянул желанную, мечтательную песню:

– Одна беда при такой войне – медалей да орденов на нас не повесят.

– Почему это, Коля, и не повесят? Ты же у нас бравый и добросовестный боец Красной армии, – Батагов поддержал пустой борисовский треп просто так, из уважения к своему верному оруженосцу.

– А кто же даст человеку медаль, если он, скажем, просто так полеживает на войне и пузо греет? Таких дураков же не бывает.

Разговор приобретал интересный оборот, и Силантий прилег рядом с Колькой, маленько отодвинув его с сухого места.

– А зачем тебе, боец Борисов, медаль эта самая? Ну, напялишь ты ее на грудь свою впалую, ну и что?

– А все девки мои будут в деревне, вот что!

Николай приподнялся на локтях, уставился в синюю дальнюю даль и поведал Силантию то, что сладким камнем лежало на его рабоче-крестьянской душе.

– У нас один парень спортом много занимался, заработал на соревнованиях значок «Ворошиловский стрелок», так знаешь чего?

– Чего?

– Не мог после этого от девок отбиться! Идет по улице, а девки со всех сторон так и вешаются на него, прилипалы хреновы. Даже эта Танька Замотина на него обзарилась.

– Кто такая?

– Дак я хотел с ней погулять туда-сюда, а она к придурку к этому перебежала. Дура, в общем, дура и есть.

Колька глядел туда, в даль, где прогуливалась с удачливым спортсменом Таня Замотина, его заноза. Глядел и ехидно щурился. Видно, крепко цепанула его сердце красивая заводская девчонка.

Из всего облика Борисова, острого блеска прищуренных его глаз ясно проглядывалось, было видно, что получит, получит он свою заветную медаль. Обязательно получит! И тогда еще неизвестно, куда теперь переметнется его коварная любовь? К значку какому-то ворошиловскому или же к его медали, честно заработанной, полученной в тяжелых боях с немецко-фашистскими захватчиками?..

Справа от их позиции, где-то на расстоянии километра, шел тяжелый бой. Там бился с врагом батальон, в котором они с Борисовым служили. Батагов прислушивался к канонаде этого боя и сердце его тревожилась.

Ему, опытному бойцу, было очевидно, что батальон отступает и при этом несет тяжелые потери. Он слышал, как на наших позициях один за другим замолкали пулеметы. Все реже раздавалось уханье ротных станковых минометов, и от врага отстреливалась только одна легкая сорокапятимиллиметровая пушка. Батагов знал, что в наступлении их было четыре. Да и винтовочная и автоматная пальба с нашей стороны была уже не столь густой, как минут пятнадцать-двадцать назад. Ясно было, что батальон попал в тяжелейшую ситуацию и теперь погибает.

Что явно бросалось в глаза Батагову и что больше всего злило его – это то, что с тыловой стороны к батальону никто не приходил на помощь. Хотя в момент начала наступления командование твердило уходящим в бой: мы вас поддержим, если наступит такая необходимость. Теперь батальон погибал, и на помощь ему никто не пришел.

А немцы и финны наращивали напор. По остаткам батальона била стена огня и оружейного, и автоматного, и пулеметного, и минометного. А по шоссе Луохи – Кестеньга к линии боя подошел немецкий танк и с ближней дистанции обстреливал позиции советского батальона.

Батагов сидел молча на бруствере, чадил махорку и качал головой.

Второй его номер тем временем восседал на бугорке с голым пузом, с округленными глазами. Махал руками и о чем-то возбужденно талдычил. Наверно, о подружках своих, с которыми у него отношения не всегда гладко складывались.

Батагов ожесточенно отбросил окурок в сторону и приказал:

– Все, Николай, надевай гимнастерку, заканчивай свой треп.

– А чего такое, Силантий Егорович? Чего такое? Никто на нас не идет, можно бы и погреться.

– Не идет, так пойдет, недолго осталось.

Борисов напяливал гимнастерку и важничал:

– А мы их со всех видов оружия. Вон у нас силища: боевой пулемет, гранаты, у меня винтовка. Дальнобойная, мосинская, пусть только попробуют.

Он засиделся в тылу, Николай Борисов, пороху не нюхал в настоящем бою и теперь вот храбрился.

«На роту, должно быть, скоро пойдут, – с тревогой размышлял Батагов. – Выдержали бы ребята».

Словно в подтверждение его мыслей спереди, в расположении роты, раздался страшный грохот, и через секунду он осознал, что на их роту обрушился сокрушительный огонь. Со стороны противника стреляло, наверное, все, что могло стрелять. Била тяжелая артиллерия, сотрясали воздух выстрелы танков и минометов. И с фронта, и с флангов по роте колошматили пулеметы. Не меньше десятка штук.

«Эка силушка напала! – беззвучно выговаривал Батагов. – Кто совладает с такой-то силушкой? Никому и не совладать. А у роты, считай, одни винтовочки, да пушечка-пукалка, да несколько штук пулеметов, бесполезных против танков.

Он понял, что рота теперь погибла, ей не выдержать такой огонь.

Еще старый солдат с безысходностью осознал, что теперь, когда погиб его батальон, державший оборону и прикрывавший его пулеметную точку с правого фланга, когда перемалывается в страшном огне его рота, защищавшая его от врага, теперь его позиция становится открытой для нападения со всех сторон. Теперь достаточно одного прицельного орудийного выстрела с дальней дистанции. Хватит и одного подкравшегося с любой стороны снайпера.

Все как в драке, когда ты один, а против тебя семеро. Не знаешь, откуда прилетит оплеуха.

Ситуация менялась категорически, катастрофически.

Батагов впервые с того дня, когда он прибыл на эту войну, почувствовал, как его тело наполняется страхом. Страх разлился по телу, сдавил мышцы, запокалывал иголками в кончиках пальцев ног и рук.

Впервые он явственно ощутил, как откуда-то из кустов, из леса ему в лицо дохнул спертый и гнилой воздух, как дыхание старушечьего рта, прореженного ошметками разрушенных зубов.

«Так вот смертушка-то и дышит, поганая, стало быть, – подумал Силантий. – Неужели приходит она ко мне?»

Ему не хотелось встречаться с этой старой каргой. У него было еще много дел, незавершенных, отложенных на время, звавших его к себе.

Он сидел, придавленный нахлынувшими событиями, и никак не мог сбросить с себя невыносимо тяжелый груз неизбежности.

Колька Борисов стоял во весь рост, руки в карманах. Он вытягивал шею, вертел головой из стороны в сторону и походил на тетерева, встревоженного выстрелами охотников.

– Чего это, а? – спрашивал он невесть кого. – Чего же это деется такое, а? Шум-то какой, надо же!

Старый солдат Батагов вгляделся в него, желторотого птенца, и начал сбрасывать с себя свинцовые чушки страха, столь отяготившие тело. Он же старший здесь, опытный, не сдаваться же врагу за здорово живешь, надо воевать…

– Эй, Колька, – громко сказал Батагов, – ты скажи мне, боец Красной армии, булькает еще что-нибудь в нашей фляжке?

Расстелив плащ-палатку посреди прошлогоднего брусничника, на жухлых ветках отжившей черники, среди которых синели чудом сохранившиеся после зимы скукоженные ягоды, они допили остатки разведенного спирта, съели последнюю банку тушенки, разломили последний ломоть полувысохшего хлеба.

Уже совсем смолкли бои в направлении отступавшего их батальона и их роты, окопавшейся впереди. Только справа и слева по фронту громыхали последние усталые, запоздалые залпы затухающих боёв. Наступление Карельского фронта повсеместно прекращалось.

Весной сорок второго мы еще не научились как следует воевать…

Два солдата Красной армии вечеряли предпоследнюю свою ночь в лесах Карелии.

И старый пулеметчик Силантий Батагов сказал молодому бойцу Николаю Борисову:

– Все, Колька, наотдыхались мы с тобой. Скоро и нам повоевать придется. Кругом все воюют. А мы с тобой что, рыжие что ли?

А Колька, непонятно отчего вдруг необычайно бледный и молчаливый в этот вечер, привздернул голову, состроил нахальную улыбку и сказал как ни в чем не бывало:

– Надо будет, так и повоюем!

Картина окружавшей их природы было прекрасна.

Их окружал чудесный вечер, растворенный в сумраке густого карельского леса, их дурманил прохладный воздух, настоянный на ароматах пробивающейся зелени, словно цветной тканью, наброшенной на природу. А высоко-высоко в небе, выкрашенном ровной ультрамариновой краской, была нарисована необычайно светлая, но почему-то бледная луна, куда-то потерявшая сегодня свои желтовато-розовые тона.

И целый день наперекор бушующей в Карелии войне, наплевав на орудийную канонаду, автоматную и винтовочную пальбу, вокруг солдат, вокруг их пулемета кружил замысловатый танец, все гудел и гудел, шелестел своими прозрачными крылышками, порхал среди первых весенних цветов «мать-и-мачехи» разноцветный шмель, разбуженный весенним солнцем.

С приходом первого тепла он начал собирать в полосатое свое брюшко душистый мед, чтобы вновь создать и прокормить очередное прожорливое шмелиное потомство.

Иногда шмель подлетал к солдатам совсем близко, кружил около их пилоток, и тогда шум, создаваемый серебристыми его крылышками, превращался в громкий рокот неведомого божественного мотора, звон разбуженной весной природы, частью которой он и был.

И этот весенний шум, более милый человеку, чем звуки войны, заглушал грохот гремевших повсюду боев.

И Силантий, и Колька Борисов радовались шмелю, кружившему около них, и желали, чтобы он все время был рядом. Этот шмель, будто случайно залетевший сюда из довоенной теплой поры, ненароком напомнил им, как гуляли они по мирным лугам и косили траву. А вокруг кружили и гудели золотые шмели. И высоко в синих небесах звенели звонкие жаворонки.

Хорошо, что, несмотря ни на какие войны, каждый год весной пробуждается и вновь бушует на свете вечнозеленая, негасимая жизнь!

6

Дома, в родной деревне, у Силантия Батагова было много незавершенной работы.

Он так и не успел закончить строительство своего дома.

В тридцать восьмом году колхоз помог ему заготовить строительный лес.

В эту зиму повсюду тучно лежал снег, и две выделенные ему колхозные лошадки с трудом пробивали грудью толщу высоченных сугробов. Силантий сам выбивался из сил. Шутка сказать, месяц в лесу на морозе с топором, да эти тяжеленные бревна, каждое по нескольку центнеров весом. Часто, наваливая на сани такую тягость, Силантий думал: «Ну все, сейчас жилки мои порвутся». Силушки да пота, да ругани с лошадками и помощниками потратил он изрядно. Но вот же сдюжил! Восемьдесят дерев, звонких, еловых, все как одно ровные да прямые, заготовил и рядом с будущим домом сложил в ряды, переложенные слегами – один ряд над другим. Получился огромный штабель.

Пока дерева сохли, уже по весне подготовил площадку для строительства: выровнял вместе с двумя мужиками – родней по своей и жениной линии – территорию, раскидал бугры, под уровень закопал и подвел стойки – сваи из обожженных витых еловых чушек. Эти будут стоять вечно.

Сама стройка оказалась тяжеленным, но сладким делом. Силантий любил плотницкое занятие, вникал в него и понимал его с детства. Любил он корить бревно, намечать линию на всю длину и вытюкивать топором паз. Вся деревня удивлялась: паз ведь – самое сложное дело! А он посмотрит внимательно на уже лежащее бревно, погладит его поверхность шершавой своей ладонью, наклонится, стрельнет глазом вдоль бревна, а потом топориком своим тюк да тюк, только щепочки отскакивают. Вот он обработал бревно, мужики вокруг стоят, рты раскрыли. А Силантий приказывает: «Накатывай!»

Накатили бревно: «Шлеп!» И будто вросло оно в нижнее бревно. Иди, гляди да щупай! Ищи щелочку! Хрена с два найдешь!

А как Силантий углы обрабатывает! Бревен пять-шесть в стене лежит. Ну, давай, тащи отвес! Найди миллиметр, отклонения туда-сюда. Бесполезно искать! Все ровненько, красиво, тютелька в тютельку!

Топор в его руке – это не инструмент совсем, а продолжение самой руки. Он вертит его над бревном, словно игрушку какую, почти не глядя – туда-сюда, вправо-влево. Только мелкая щепа по сторонам веером отлетает. Мужики и женочки, забыв про дела, останавливаются около стройки и глазеют на такие чудеса.

– Ты бы, Силантьюшко, Ванятку мово научил так топориком вертеть, – размечтается какая-нибудь деревенская Глафира. – Я бы уж по деревне-то королевишной и хаживала бы.

– Пускай пол-литры несет Иван, дак тогда и научу.

Силантий вытирал со лба пот и балагурил. Глаза его светились радостью, потому что по душе ему была его работа и этот беззаботный треп с сельчанами. Нравился ему его топор и сам тот счастливый факт, что строил он дом для своей семьи, для разлюбезной жены своей Феклисты и дочечек своих Катерины и Татьяны.

Времени у Батагова не было совсем. Считай, до вечера работа в конторе, и только после бухгалтерского корпенья, после ругани с колхозными бригадирами и мельтешенья в глазах деревянных костяшек получалось хоть маленько, хоть чего-нибудь поделать на стройке. Уже ночью пришаркивал босыми ногами к кровати, стягивал с себя одежду и тыкался лицом в подушку.

В восемь утра опять на работе. И так много, много дней.

И лишь изредка, в красный вечерок, когда садящееся солнышко окрашивало и облака, и деревню, и строящийся его дом в нежный малиновый цвет, Силантий отрывал себя от работы, бежал к жене, к дочкам, звал их за собой, и они все вчетвером садились рядком на речной бережок, на бревнышко, что под самым их домом, и Силантий говорил:

– Поглядите-ко, деушки вы мои, какой домик-то у нас с вами красивенькой будет.

Он привставал с бревна, очерчивал рукой на земле квадрат и мечтал:

– А вот тут баню построим. Станем в ней париться и прыгать в речку. Купаться будем и ногами дрыгать. Хорошо ведь это дело будет, деушки, а?

– Знамо дело, хорошо, – соглашалась Феклиста и тоже мечтала: – Скорее бы уж, Силантьюшко.

– Ладно-ладно, не у чужих людей всяко живем, и не на улице. Маленько-то можно и подождать.

Хотя, конечно, как мог, торопил он тот момент, когда можно будет перебраться в свое жилище.

Момент этот настал перед самой войной. В конце мая сорок первого Силантий пришел к тетке своей Прасковье Семеновне, пал ей в ноги и сказал хорошие слова:

– Спасибо тебе, тетушка, что приютила ты нас да обогрела. Век не забудем тебя и твою доброту. Спасла ты нас после беды нашей.

Несчастье то случилось не только у Силантия. В пожар сгорело в деревне девять домов, в том числе и его. Но люди помогли друг другу, и деревня опять отстроилась, опять потекла привычная жизнь.

Прасковья с оханьями да с причитаниями: «Жили бы да жили с деточками-то, мне ведь веселее с имя», – помогла семье собраться и перенести в новый дом вещи.

А дом Силантий до войны так и не достроил. Не успел.

Он с женой да малыми детьми жил на летней половине, где была налажена кухня и комната через перегородку. А переда – большая горница, откуда открывался вид на речку, стояла под общей крышей, но без пола и без потолка. Только висели над передами стропила и потолочные крепкие балки. Да еще были застеклены окна, чтобы не залетал в них снег, не проливал дождь. Да лежали на земле лаги. Была бы у Батагова хотя бы весна, он бы закончил и переда. Но зимой его забрали на фронт. И он так и не нагляделся на речку из своей передней.

Вот теперь, вдали от дома, Силантий просыпался в казарме по ночам и размышлял о том, как же будут выглядеть и горница, и весь дом, когда он закончит строительство. Где он устроит свою маленькую мастерскую? Там будут храниться его топоры, два рубанка и фуганок, уровень, норвежская напарья[1], то да се… Мало ли еще чего прибудет в хозяйстве.

Не успел он закончить и поветь. А как без скотинки, без ввоза для заготовки сена? А где будут висеть его рюжи[2] и сети?

Эх, много еще работы на доме, много…

Особенной заботой висел на душе недошитый карбасок.

Это была мечта не только его военной и суровой молодости, но и его детства. Иметь свою лодочку, ворочать в ней веслами, напирать на волну, испытывать свою молодецкую силу-силушку… Да куда там: полуголодное, безотцовское детство, голодная, вся в нужде юность – тут не до своего карбаска.

Но вот пришла зрелость. Какой-никакой достаток. Старая мечта жила в нем и по ночам, в минуты досуга пульсировала внутри грудины, где-то под горлом, и сладко напевала о том, что надо построить лодочку. Причем сделать это самому, своими руками. Просить у кого-то надоело, и Силантий приноровился выставлять снасти «бродком». На пике отлива, в мелкую воду, натягивал на ноги бахилы и тяжелым коем[3] забивал колья в берег, вешал на них стеницу[4], крылья[5], кут[6]. Накатная волна частенько захлестывала верха бахил, и работать приходилось в сапогах, полных холоднющей морской воды. Силантий, чего уж там, с плохо скрываемой завистью поглядывал на мужиков, которые то же самое делали со своих карбасков, да еще и отвешивали в его адрес обидные шуточки.

Батагов понимал: сшить карбас самому – дело ох как непростое. В нем много незаметных со стороны, но на самом деле хитрых тонкостей. И он как бы ненароком, как бы по колхозным надобностям похаживал в лодейную мастерскую и присматривался, что да как? Вроде из пустого интереса выспрашивал у мастеров всякие затейливые штучки.

Все выспросил, все вызнал. Понял: осилит он эту задачу!

Все остальное было делом знаний в работе с инструментом и сноровки. Рядом со своим дровенником смастерил Силантий навес, куда собрал нужный материал. В ближнем лесу вырубил два ладных еловых кренька[7] под носовой и кормовой кили, выставил их под навесом на подпорки. Потом пошла работа по обработке досок, вырубке в килях пазов для крепления в них концов досок, по выравниванию изгиба и приладке друг к другу продольных досок, по изготовлению шпангоутов…

И карбасок свой Силантий Батагов тоже не успел завершить. Осталось-то выровнять верхние доски, да обложить их брусками, да наладить кочетья…[8]

Ну, еще, конечно, надо было выстрогать весла, да такие, чтобы подходили они к карбаску и по длине, и по весу…

Стоит теперь его недошитый карбасок под навесом на пригорке возле моря, накрытый брезентом и ждет своего хозяина.

А хозяин вон на войне застрял.

И еще одну заботушку знал Силантий, которая не завершилась пока и тоже ждет его. Ждет и ждет.

Уже перед уходом на войну поведала ему его ненаглядная Феклистушка, что понесла она опять ребеночка. И на этот раз Силантий не просто догадывался, а уверен был, что растет под сердцем у женушки сыночек его, долгожданный парнишка. Его кровинушка – наследник.

И то, что теперь жена его отяжелевшая мается с двумя маленькими девчонками одна-одинешенька, без мужниного крепкого плеча, бьется над хозяйством, над охапками дров, которые еще надо распилить и наколоть, над тяжелыми ведрами из речной проруби – все это не давало Силантию покоя, выворачивало его наизнанку. Вот от этой беды его отвлекала, да и то ненадолго, только самая неотвязная, самая необходимая забота.

7

– Вон они идут, идут! – закричал ему в ухо свистящим шепотом второй номер Колька Борисов.

Силантий глубинным верным чутьем старого солдата осознавал, что враг все равно пойдет на них: ему необходимо постоянно выравнивать свои фланги, чтобы красноармейцы не ударили в незащищенный бок. Теперь он отчетливо понимал, что сломив упорное сопротивление противостоящего ему батальона Красной армии, финские и немецкие части должны будут устремиться вперед.

Красная стрелковая рота, наступавшая по левому флангу батальона, теперь тоже была уничтожена. Однако Силантию, много раз ходившему в разведку, было предельно ясно: враги не пойдут в наступление, пока не изучат открывшийся тыл этой роты. Что спрятано в его чреве? Может быть, там стоит еще одна рота, хорошо оснащенная тяжелой техникой и живой силой? И поджидает своего часа для внезапного удара.

Силантий понимал это и ждал разведку. И вот она пришла.

– Колька, – сказал Батагов своему помощнику и сдвинул сурово брови, – дуй вон за тот камень, – он указал на валун метрах в тридцати справа, – будешь стрелять по моей команде. Задача понятна?

– Понятно, чего тут… все ясно, – Колька схватил свою трехлинейку, лежащую на окопном бруствере, поднял ее и прижал к груди. Держал, обхватив руками, словно запеленанного ребенка.

– Патроны у тебя есть?

– А как же, Силантий Егорович, полные карманы…

Батагов одобрительно крякнул:

– Знаем мы вас, петрозаводскую шпану. Без патронов да без ножиков не ходите.

Они помолчали, поглядели вперед. Там, вдали, во влажной весенней размытости, шли, покачиваясь между деревьями, четыре удлиненные фигуры: сырость удлиняет дальние предметы.

– Вот что, Колька, огонь по моей команде. Когда будешь стрелять, ори чего-нибудь.

– А чего орать-то?

– Сам не знаешь чего? «За Родину!», «За Сталина!», «Рота в атаку вперед!» – чего-нибудь такое.

– А-а, я понял. Есть, товарищ командир!

– Все, дуй! Враг вон уже на подходе.

И Колька, наклонившись чуть не до земли, держа на весу тяжелую винтовку, побежал направо, к своему валуну.

Финны не знали, где их может ожидать пулемет. Да и есть ли он вообще. Спереди его невозможно было разглядеть: Батагов и Борисов надежно замаскировали пулемет ветками и жухлой прошлогодней травой. Он ничем не отличался от обыкновенного лесного бугорка. Финны вообще ничего не знали, они просто шли в разведку.

И вот уже мелькавшие за деревьями размытые тени начали приобретать четкие человеческие очертания. Финские солдаты были в маскировочных халатах с карабинами на плечах. Силантий уже наслышан был, что они терпеть не могут немецких «шмайссеров»: дальнобойные винтовки кажутся им более надежными, а финны хорошие стрелки. Разведчики шли осторожно, внимательно вглядываясь в окружающее лесное пространство. Иногда останавливались, и тогда шедший вторым справа солдат прислонялся к дереву, поднимал к глазам бинокль и долго в него глядел, поворачивая бинокль во все стороны.

Силантий давненько не стрелял по людям. Лет этак двадцать, с Гражданской войны. Но враг – всегда враг. И поэтому должен быть уничтожен. И рука его не дрогнула.

Батагов с него и начал. С того, с биноклем. Он подождал очередной остановки группы, навел пулемет, соединил мушку с целиком в районе груди солдата и нажал на гашетку.

Борисов тоже открыл беспорядочную стрельбу и кричал так, что у Силантия потом в правом ухе звенело.

Батагов дал несколько коротких очередей по бегущим мишеням. Стрелял, пока они не перестали бегать. Одна фигура в камуфляжном балахоне какое-то время петляла, но Силантий, уловив начало движения фигуры влево, взял на опережение, и последний солдат тоже упал.

Николай Борисов на какое-то время замолчал. Он глядел вперед и оценивал обстановку. Потом вскочил, бросил винтовку на спину и закричал бесконечное: «Ура-а-а!» И побежал к Силантию. Он бросился обниматься и все кричал и кричал свое «ура».

– Да погоди ты, Колька… Уймись ты. Че разорался-то? – успокаивал его Батагов.

– Да я ведь в первый раз воевал, в первый! Понимаешь, командир. – Он отскочил в сторону, вытаращил свои и без того немалые глазищи, растопырил в сторону руки и опять заорал: – Урря-я-а!

Ну чего ты поделаешь с ним, с этим молодым придурком? Пулеметчик Батагов сидел рядом со своим пулеметом, набивал махрой цигарку, глядел перед собой. О чем-то размышлял.

Он пыхтел своей цигаркой, посиживал, и Колька, наоравшись наконец, сел рядом, влюбленно стал разглядывать Батагова, будто в первый раз его увидел.

– Где это ты так стрелять научился, Силантий Егорович? Это ж надо, как в тире.

Силантий сплюнул в сторону зеленую тягучую гадость, помолчал, покачал головой.

– Я, Колька, давно ведь воюю-то, всяко, брат, привелось, поневоле научишься.

А потом, опять помолчав, он высказал мысль, тревожившую его:

– Ты не думай, Колька, что они теперь нас забудут. Заноза мы для них. Сидим тут в тылу у них, они же не знают, сколько нас тут, много, мало. А ты орёшь, как целая рота…

Он сделал большую, тяжелую затяжку, сокрушенно покачал головой:

– В разведку они пойдут опять.

Раздувался ветерок наступающего вечера. В воздухе было холодно и сыро. От пережитого волнения Колька Борисов ежился и мелко дрожал. Винтовка лежала у него на коленях.

– А к-когда они пойдут опять? – спросил он с явной надеждой, что враг может теперь долго к ним не сунется.

Силантий откинул в сторону цигарку.

– Да скоро уж и пойдут. Ихний командир сейчас таких пинков наполучает, что не может тыл очистить. Некогда ему окошеливаться.

– А что, опять так же пойдут, с этой же стороны?

– Не, вряд ли. Прямо уже не пойдут. По зубам получили… Думаю, теперь по вот этой вот дорожке технику какую-нибудь в разведку пошлют.

Силантий поднялся, прошел шагов тридцать по проселочной дороге, на которой они находились.

– А что, дорожка справная. Идет откуда-то из их расположения, упирается в шоссе, легкий танк вполне проскочить может. Здесь они и попрутся.

Он выпрямился и огляделся:

– А больше-то и негде. По шоссе не пойдут открыто. Опасно для них. Могут по ним шарахнуть прямой наводкой. Вдоль шоссе техника не пройдет – везде лес густой, ни танку не проползти, ни пушку катануть. Только здесь.

Он опять сел около пулемета, снял с головы пилотку и охлопал ею голенище своего сапога.

– И бой, Коля, будет тяжелый на этот раз, настоящий бой. – Покачал опять головой и добавил: – А отступать, рядовой Борисов, нельзя нам с тобой, приказа такого у нас нет, да и боеприпасы мы с тобой пока не расстреляли полностью. А как из боя выходить, если патроны имеются в наличии? Особый отдел по головке не погладит. Так ведь, Николаша?

И Силантий глянул исподлобья на молодого бойца Борисова такими глазами, что у того охолодилось сердце. В глазах стояла невыразимая бесконечная печаль и что-то невысказанное, дальнее, идущее из неведомых закоулков души уже пожившего изрядно человека. Коля Борисов таких взглядов не любил и не понимал их. Он отвернулся и стал глядеть туда, откуда может прийти враг. Он твердо знал, что лишь в бою может получить заветную свою медаль. И только молодое лицо его занавесилось легкой, сероватой бледностью, словно воздушной вуалью, прилетевший вдруг оттуда, с вражеской стороны. Но он не заметил ее, этой вуали.

8

Вечера в Карелии длинные, но день все же угасал. Надо было завершить необходимые дела. И Батагов сказал:

– Слыш-ко, Николай, пока они очухаются, мало-мальское время у нас имеется. Сходи-ко ты, дитятко, к ребятам этим. Проверь там, что да как, да собери, Николаша, маленько оружия, ну и патрончиков прихвати. У них четыре винтовки. Всех-то нам не надо, а забери-ко ты у них две. Нам пока и хватит.

Он позыркал глазами, как всегда делал перед принятием решения:

– А патроны забери все. Подсумки с ремней сдерни и тащи все сюда.

Помолчал, сплюнул в сторону. Скорчил брезгливую физиономию:

– А по карманам не шарь у них, Коля. Мне дак противно, покойники же.

Николай повесил на плечо винтовку, маленько сгорбился от ответственности полученной задачи и пошел.

А Силантий крикнул вслед:

– Ходи там осторожней. Может, хто живой там есть, шевелится, может, хто. Сразу стреляй, не жди, что он первый тебя прикокнет.

Николай ушел с винтовкой в правой руке. Шел он осторожно, озираясь, вглядываясь в даль.

Потом Батагов сидел на кокорине и наблюдал, как Борисов с винтовкой наперевес ходит меж кустов и то наклоняется, то выпрямляется.

Вот он остановился, присел, стал работать руками.

«Нашел первого!»

Вот Николай опять идет вперед. Останавливается. И вдруг поднимает к плечу винтовку, раздается выстрел…

Вернувшись на позицию, Колька сидел на бруствере сгорбленный, словно переломленный навалившейся заботой. Его била дрожь.

– Чего трясесся, дитятко? – спросил его Батагов с изрядной ехидностью.

Стуча зубами, Борисов рассказал, что один финский солдат был еще живой.

– Ноги были у него перебиты. На руках уползал в свою, вражью сторону. Хотел в меня…

– Ну и чево?

– А добил я ево. В грудь выстрелил. Он и голову уронил.

– Ну и чево?

– Я ведь первый раз эдак в человека… В упор… Жалковато вроде, человек же…

Батагов вдруг вспыхнул весь, шагнул вперед.

– А в рожу ты не захотел, земеля? Молокосос, мать твою… Жалко ему! Ты ежели врага жалеешь, хреначь-ко к чухонцам. Может, они тебя и пожалеют, по головке погладят.

Он подошел к Кольке, крепко сграбастал его за шиворот, тряхнул пару раз, отчего Колькина голова заболталась на шее, как на шарнире.

– Ты чего жалостливый такой, щеняра? Думашь, он пожалел бы тебя, придурка, если встренулись бы вы на узкой тропочке? Ты разве не слыхал, что финны делают с нашими пленными? Глаза выкалывают, потом мучают до смерти. Солдатик этот чухонский поглумился бы над тобой вдосталь, а уж потом бы и пристрелил. А ему, вишь ты, жа-алко врага стало! От щеняра!..

Силантий ходил вокруг Кольки, тряс плечами, кряхтел, будто хотел сбросить с себя навалившуюся злость. Но злость не сбрасывалась, висела на нем цепко.

– У тебя, рядовой Борисов, одно желание должно быть, когда враг перед тобой. Как ты Таньку свою хочешь в постель уложить, также ты должен хотеть убить своего врага. Не убил, значит, он сам тебя и убьет. Или же снасильничает твою мать, твою сестру, спалит твой дом. Он же враг! Запомни, Колька, он не человек, а он враг! Он сюда за этим и пришел!

Батагов скрутил новую цигарку. И пока ее мастерил, он молчал, только сосредоточенно сопел. Силантий не мог отвлекаться от цигарки. Когда запыхтел вонючим махорочным дымом, закатил глаза, сделал сладкую затяжку, тогда продолжил:

– Ну, ты понял меня, рядовой Борисов? Главное запомни: враг не должен гулять по твоей земле, а должен с дыркой в голове или там в пузе валяться и гнить в поганом овраге. Там ему самое место.

Колька от такой беседы давно уже перестал трястись. Он теперь стоял почти навытяжку перед своим командиром и бормотал, впрочем, вполне твердо:

– Первый раз я, Силантий Егорович… Оробел вот, смутился… Больше не повторится.

А Батагов сидел на окопном бруствере, дымил, будто блиндажная печка-буржуйка, и приговаривал:

– Ладно, боец, будем считать, что ты понял все. Надо теперь к бою готовиться, вот что…

9

Опять была ночь, полная весенних звуков и запахов, ночь неизвестности и тревоги. Посреди ее было краткое затишье. Пошумливал лишь ветер в нежной ткани проклюнувшихся листьев, в иголках сосен да елок. Тренькала и никак не засыпала какая-то заполошная лесная птаха, наверное, страдающая от бессонницы, или потрясенная красотой пробуждающейся от зимы природы.

Но лишь закраснело над лесом зарево восходящего солнца и окрасились в нежно-розовый цвет верхушки высоких лесин, только что мирно спящий лес вдруг разом проснулся, взорвался свистом, трелями и щебетом множества птиц, тетеревиным страстным чуфыканьем и урчанием, затенькали сойки, заскрипели болтуньи-сороки. А в глубинах близлежащих мхов захрипели любвеобильные самцы-куропти, будто старичье, выкашливающее надоедливый махорочный дым. И вокруг, насколько воспринимал слух, непрестанно ворчала, хлюпала и журчала летящая по всем известным только ей направлениям талая вода.

Пулеметчик Батагов понимал, что эта весенняя ночь, наполненная знакомыми с детства радостными звуками, была для него последней. Осознание того, что не выкарабкаться ему живым из этого карельского леса, из этой ловушки, теперь сидело в нём твердо и окончательно.

И он не спал.

Он знал, что представляет для финнов большую загадку: что за силушка затаилась у них в тылу? Которая расстреляла, как котят, их разведчиков, которая ощетинилась и не дает им проходу. Какие силы необходимо бросить на эту силушку? Понятно, что должна пойти их разведка. И пойдет она вот-вот. У их командиров совсем нет больше времени, чтобы во всем разобраться.

Расцветало. Уже образовались на остатках темного снега и на разводьях бесконечные тени. Стояла прохладная, утренняя рань, но воздух был уже прозрачен, хотя и наполнен стылой сыростью.

Будто в подтверждение невольных ожиданий Силантия где-то далеко-далеко, за лесными завалами, в той стороне, куда уходила проселочная сырая дорога, раздалось мерное, ритмичное тарахтенье двигателя. Батагов еще не знал, да и не мог он знать, что эти звуки станут приближаться к ним. Но как-то сразу угадал: это по их с Борисовым душу. Он подошел к их «постели» – наваленной под густой низкорослой сосной куче елового лапника, на которой лицом в набитый сухой травой вещмешок, вместо подушки, посапывал его второй номер Николай Борисов, растолкал его в бок и присел рядом на еловую хвою. Колька вытаращил полусонные глаза, уставил их в небо и лежал какое-то время молча, не шевелясь, видно не понимая, где это он находится.

– Все, Колька, поднимайся, едут за нами.

– Кто это, чего? Кто к нам такой едет? – Борисов сидел и сонно таращился вокруг. Ему не хотелось вылезать из-под пригревшей его сосны. Знамо дело, молодежь солдатская крепко любит поспать.

– Бой сейчас будет. Вставать тебе надо, рядовой Борисов, воевать за Родину.

– Да какой бой, Силантий Егорович? Я сон сейчас видел, вот это сон так сон!

– Танька, небось, снилась опять, вертихвостка эта?

– Угу, она.

– Ладно, любови опосля крутить будешь, солдат. А сейчас ополосни морду свою замызганную вон в той луже. Нам приготовиться надо. Воевать будем скоро.

Колька собрал ладони «ковшичком», понабрал воды в талой, чистой луже и ополоснул свою замусоленную физиономию, пошаркал ее ладонью, а потом расстегнул ремень, поднял двумя руками низ гимнастерки и тщательно вытер им лицо. Надев опять ремень, он резко выпрямился, повернул к Батагову зарумянившийся, проясненный лик и весело доложил:

– Рядовой Борисов к бою готов!

А Силантий в это время достал из своего вещмешка последнюю краюху хлеба и разрезал ее ножом на две ровные части.

– Негоже, Николай, воевать на пустое брюхо, – сказал он добродушно, – давай-ко подходи к столу.

Они перекусили и попили из солдатских помятых кружек весенней талой водицы. Силантий растопырил в стороны колени, поставил на них локти и, скрестив ладони, опустил низко голову. Посидел так маленько, помолчал, потом резко поднялся.

– Ну, все, Николай, – сказал он так, будто принял крепкое, окончательное решение в важном деле. – Погуляли мы с тобой – и хватит. Теперь все!

Он взял мешок с гранатами, приказал Борисову захватить винтовку и патроны, и они прошли по проселочной дороге метров шестьдесят. Туда, навстречу идущему к ним, пока еще не близкому танку. Остановились там, где придорожный кювет расширялся, где дожди, снег и ручьи вымыли что-то вроде глубокой короткой траншейки. Батагов поднял палец вверх и спросил:

– Слышишь, Коля, танк к нам идет?

Борисов задрал лицо к небу, приоткрыл рот, прислушался.

– Чего-то трындит вроде… А может, и не танк совсем? Может, просто тарантайка какая едет себе, да и едет. По своим делам.

– Да нет, Коля, танк это вражеский. И едет он сюда, чтобы нас с тобой убить.

Борисов, видно было, струсил маленько от такой новости. Он прижал к плечам голову, и пилотка сразу будто сравнялась с ними. Потом позыркал глазами по сторонам, поглядел внимательно на Батагова. Тот стоял прямо и глядел перед собой спокойно, уверенно. Николай распрямился, вытянул шею.

– А хрена им с два! Мы еще глянем, кто кого. Вон, у нас гранаты имеются, РПГ-40. Это им не шуточки какие, долбанут, мало им не будет.

– Правильно, Николай, обстановку понимаешь. Ты, Коля, не робей этого танка. В нем такие же людишки сидят, как и мы с тобой. Тоже всего боятся, не железные они тоже… А танк – такая же железяка, как и обыкновенный трактор. Кидай гранату прямо в гусеницу. Это у него – самое слабое место. Граната гусеницу порвет – танк и остановится. Вот тут-то мы его и дококаем. Только вот что…

И тут Батагов вдруг посерьезнел, положил руки на плечи своего помощника и, строго глядя ему в глаза, сказал:

– Ты, рядовой Борисов, обязан быть живым, потому как мне без тебя одному тяжело воевать будет. Исходя из этого, ставлю перед тобой важные задачи.

Борисов стоял перед ним не очень твердо. Видно было, что он крепко передрейфил сейчас, этот необстрелянный боец. Но виду старался не подавать. Спросил только:

– Какие такие?

– А вот какие. Первое: бросай гранату и сразу падай в окоп, пока она летит, чтоб осколками не зацепило. Граната противотанковая, сам знаешь, взрывается при ударе о броню. Второе, – Силантий говорил медленно, раздельно, при этом тыкал Борисова пальцем в грудь, – танк наверняка будут сопровождать солдаты. Не ввязывайся с ними в бой, а сразу дуй ко мне. Солдатики – это мой вопрос. Суматоха будет, ты этим и пользуйся.

Он опустил руки, выпрямился.

– Вам все понятно, рядовой Борисов?

Николай совладал с собой. Тоже встал по стойке «смирно».

– Так точно, товарищ командир расчета!

– Тогда приступить к исполнению.

И Батагов резко отвернулся, пошел к себе, к пулемету.

Он проверил еще раз свой пулемет, его маскировку, Потрогал закрывающие его щиток и ствол ветки – не разлетятся ли, не отпадут ли при ведении огня. Еще раз очистил ветки со ствола – с линии прицела, открыл крышку, проверил правильность укладки ленты, крышку закрыл. Снял предохранитель, дослал патрон в патронник, открыл патронную коробку, потрогал пальцами, ровно ли лежат патроны в ленте и сама лента, коробку закрыл. Прицелился туда, откуда скоро придет враг. Поводил из стороны в сторону ствол. Удостоверился: все правильно, все работает, все готово.

Сидя за пулеметом, Силантий не мог не отметить верные действия своего второго номера. Тот надежно спрятался в кювете, словно слился с ним. Гранаты лежали перед ним на только что вырытой земляной полочке, готовые к бою, винтовка стояла рядом.

«Хороший боец из него может получиться», – подумалось ему.

10

Танк показался из-за поворота метрах в четырехстах. Полз он медленно, словно зверь, выглядывающий добычу. Позади, метрах в семидесяти, тянулся грузовик с открытым кузовом. В нем сидели солдаты.

«Эк-ка силушка прет сюда», – с тревогой размышлял старый солдат.

Но приглядевшись, увидел он, что танк-то не столь уж и большой. Он нагляделся уже на этой войне на разных танков. А этот был какой-то малахольный. Маленькая пушка, подствольный пулемет и узенькие гусеницы.

– А-а, дак получается, что пришел он не воевать, а тоже в разведку. Ну, тогда другое дело… Давай, Колька! Теперь дело за тобой, а мое дело – пехота…

Он увидел, как танк подходил к Борисову все ближе и ближе. Вот он поравнялся… И тут из кювета, из траншейки выскочила половина туловища Николая, выбросилась вперед его рука, держащая гранату. Вот граната полетела… Туловище сразу уже исчезло, а граната шлепнулась о броню выше гусеницы. Раздался тяжеленный взрыв, и танк остановился. Но Батагов увидел, что гусеница цела, и броня тоже не пробита, удар взрыва пришелся вскользь. А остановился танк, вероятно, от сильного внутреннего удара, от шока. Но по всему было видно: он вот-вот пойдет вперед опять. Однако из окопчика снова выскочила половина туловища рядового Борисова, и его рука снова швырнула гранату по уже стоящему на месте танку.

На этот раз граната ударила в шестерни ниже гусеницы. Удар от взрыва был такой силы, что гусеница легкого немецкого танка не выдержала и лопнула. Обрывки ее поползли по скатам. И танк начал кружить на месте. Солдаты в машине, ошеломленные увиденным и оглохшие от взрывов, открыли было огонь по окопчику, в котором укрывался Борисов. Но тот лежал, укрывшись за корпусом крутящегося танка.

А пулеметчик Батагов уже стрелял длинными очередями по финским солдатам, выпрыгивающим из машины, и кричал что есть мочи:

– Колька, дуй ко мне, быстро!

И Колька ползком и перебежками примчался к Батагову и прыгнул к нему в окоп.

– Все! – кричал ему Силантий, строча из пулемета. – Заслужил ты свою медаль! Поедешь с войны героем к своей Таньке. А может, даже и орден. Это как подать.

А второй номер Николай Борисов уже лежал за бруствером и вел прицельный огонь по врагам Отчизны, финским захватчикам. За танком, около машины, вокруг нее лежали убитые и раненые вражеские солдаты. Оттуда слышались стоны и крики убегающих, приказы командира.

Силантий с Николаем все стреляли и стреляли, пока не прекратились стоны и пока не исчезли в лесу мелькавшие вдали фигуры солдат, оставшихся в живых.

Бойцы какое-то время лежали молча, разглядывали развернувшуюся перед ними картину.

Невдалеке, метрах в пятидесяти, стоял легкий немецкий танк, который перестал крутиться вокруг своей оси, а водил теперь башней, выискивая цель.

За ним боком с вывернутыми в разные стороны колесами стоял финский грузовик, продырявленный пулеметными очередями, с обвисшей щепой боковых деревянных стенок, с фигурой водителя, вывалившегося из кабины. Водитель хотел развернуться под пулеметным огнем, да только не успел…

– Ну чего будем делать дальше? – спросил негромко Батагов.

И было непонятно, расслышал его голос Колька Борисов или нет. Он оглох от гранатных взрывов, был ошеломлён сценой кровавого боя. Губы его отвисли, зубы стучали.

Батагов легонько постучал его кулаком по челюсти.

– Ну-ну, ты приходи в себя, боец, нам еще надо с танком что-то решать.

А танк вдруг начал палить по сторонам из своего пулемета. Башня его крутилась и поливала огнем все, что находилось рядом. Пули стукнули и о пулеметный щиток, укрытый сосновыми ветками.

– Пригнись, Колька. А то не ровен час… – приказал Силантий.

А тот уже и так лежал лицом вниз в окопе и не шевелился. Отдыхал…

Силантий поглядел на его скрюченную фигуру, понял: надо парня приводить в порядок, а то разлегся на песочке…

– Вот я лежу и думаю, рядовой Борисов, какая же награда тебе теперь полагается? Ведь ты же, брат ты мой, одни подвиги на войне совершаешь. Надо же, танк подбил! А сколько врагов из винтовки ухлопал, и не сосчитать. Весь лес покойниками завалил. Думаю, если грамотно представление на тебя составить, тебе целый орден могут дать. А для такого парня и Героя не жалко.

Батагов скривил крестьянское свое лицо, сплюнул в сторону и сказал с горькой интонацией в голосе:

– Жалко, курнуть нельзя. Позицию сразу разоблачим.

И без перехода продолжил:

– А вот интересно мне, Колька, если героем домой поедешь, женишься ты на Таньке на своей или на другую интересную кумушку позарисся? Ты ведь, Колька, шалапут изрядный и бабник.

Забота Силантия была сейчас не выпустить немецких танкистов из танка, не дать им удрать. И он высматривал сквозь ветки, поглядывал на башню. Не откроется ли люк?

Люк действительно начал было открываться. На крыше башни образовалась сбоку неширокая щель. Но Батагов дал по ней короткую, прицельную очередь. В танке раздался крик, люк захлопнулся.

«Не исключено, что я поранил танкисту руку, – подумал Силантий, – теперь надо глядеть в оба, теперь танкисты долго не усидят, если кто-то из них ранен».

«Сколько же там танкистов?» – размышлял Батагов. Судя по размерам самого танка, человека два, вряд ли больше. Максимум три солдата. Надо же как-то выкурить их оттуда и положить рядом с танком. Зачем же они нужны ему живые? Живые они опасны.

Он лежал за пулеметом, примерялся к обстановке и наконец надумал. Тронул напарника за плечо:

– Колька, хватит отдыхать. Вишь, разлегся. Война кругом, а он полеживает.

– Чего, командир? – Борисов поднял лицо, все в песке, взгляд уже более-менее живой, осознанный. Отошел парень, слава тебе, Господи!

– Вот скажи ты мне, душа ты моя ненаглядная, рядовой Борисов. Как ты собираешься уничтожать экипаж вражеского танка, находящегося перед тобой?

Николай выглянул из бруствера, стал оценивать обстановку. Думал-думал, ничего не придумал.

– Гранат больше не требуется, а пули броню не пробьют, – высказал он свои мысли. – Пушку бы надо, без пушки тут никак.

– Умно! – оценил Батагов. – Тебе заодно бы и генерала надо дать, вместе с Героем.

Не отрывая глаз от танковой башни, он поставил своему второму номеру боевую задачу.

– Вот что, Колька, хватит нам прохлаждаться и дурочку валять. Надо с этим цирком заканчивать. Давай-ко ползком дуй в сторонку за те вон кусты и подползи ближе к танку. Заползи в его мертвую зону.

Он зыркнул на Кольку глазами большого начальника.

– Знаешь ты, боец, что такое мертвая зона?

– Конечно знаю. Это когда меня из танка ухлопать невозможно. Когда меня не видно.

– Все правильно, Колька! Так вот, подберешься к танку, собери вокруг сучья, сушняк, листья, сгреби их под танк в кучу, только побольше, и подожги. Когда разгорится, обратным маневром дуй сюда. Задача понятна?

– Ну ты голова, Силантий Егорович. Мне бы в жизнь не придумать. Голова-а!

– Дуй, Колька, я тебя прикрою.

Он глядел из-за веток, из-за пулемета, как Николай шабаршит около танка, тянет под днище ветки, хворост, листья, стволы сухих елок, бересту… Вот он чиркает одну за другой спички, вот из-под танка вытягивается во все стороны дым. Сначала струйками, потом густой… Потом пошел огонь, затрещал под танком.

Колька почему-то не торопится, он на карачках выползает из-под танка. И так, на четвереньках, сидит поодаль, разглядывает, как занимается огонь. Словно мальчишка на рыбалке разводит костерок, чтобы сварить уху. Он будто позабыл, что кругом война, что рядом вражеский танк…

Силантий совсем не заметил того рокового момента, не успел на него среагировать… Он не успел выстрелить в тот момент, когда на долю секунды приоткрылся на танковой башне люк и из образовавшейся щели выкатилась граната…

Рядовой Борисов тоже ничего не успел услышать и увидеть.

Граната разорвалась рядом с ним…

Колька умер не сразу. Он прополз метра три в сторону Батагова и вытянулся на мокрой, только что вытаявшей бруснике. Из его бока, ног и головы обильно вытекала кровь и окрашивала в багряный цвет мокрую прошлогоднюю зелень. У него не хватило сил доползти до своего командира.

Батагов дико закричал. И пока кричал, бил и бил из пулемета по проклятому танку. И пули звонко отскакивали от брони и уходили рикошетом в землю, в лес, в небо… Пока не закончились в ленте патроны.

Потом растерянно, плохо соображая, он подтянул запасную коробку с оснащенной патронами лентой, вновь зарядил пулемет, передернул затвор.

Он остался один.

Батагов опустошенно глядел на танк. Произошло то, чего он боялся больше всего – петрозаводского отчаянного парня, его надежного боевого друга, трепача и балагура Кольки Борисова больше нет. Не вернется он к любимой девушке Тане Замотиной с боевой медалью на груди, потому как лежит он теперь недвижимый рядом с подбитым им танком. Почему-то Батагов уверен был сейчас, что враг убил Кольку по его, Силантия, недосмотру. Что именно он, старый солдат, допустил глупую гибель парнишки, годившегося ему в сыновья, не уберег его в момент смертельной опасности. Ведь мог бы уберечь, а не уберег! Не усмотрел, не защитил!

И он, Батагов Силантий, остался теперь один против врага, которого одному ему никак не одолеть. Он не знал, как ему воевать одному.

Словно тяжелый и громоздкий куль залежалого старого сена упал на него и всей тяжестью придавил, приплюснуло к земле отчаяние, сковало руки, ноги, тело, вдавило в сырость лицо. И только ненависть и жгучее чувство мести к сидящим в танке мерзким тварям, убившим Кольку, заставило оторвать голову от земли, опять взять танк на прицел.

Постепенно вернулось осознание того, что под танком горит, продолжает гореть хворост, зажженный его вторым номером. И что дело, начатое Колькой, надо довести до конца.

Шло время. Костер горел. Батагову было совершенно ясно, что днище танка уже должно было раскалиться, как сковородка на горячей плите.

«Там пекло сейчас, – думал Силантий, – долго они не выдержат».

Он лежал за пулеметом и ждал.

Наконец, люк башни резко отскочил в бок. Его выбросила чья-то сильная рука. И мгновенно из образовавшейся дыры взвилось вверх гибкое тело в черном комбинезоне и даже успело спрыгнуть на землю. Но больше оно ничего не успело. Силантий изрешетил его пулеметной очередью.

Тут же из люка высунулся немецкий автомат и стал строчить в его, Батагова, сторону. Но наугад, не прицельно.

– Ну чего ты пули тратишь напрасно, дуреха? – проворчал Батагов. – Ты вылезай из танка-то свово. Вот мы с тобою и пульнем друг в дружку, померяемся, кто кого.

Немецкому танкисту, видно, совсем уж было невмоготу сидеть в раскаленном танковом чреве. Он высунулся по пояс из башни и открыл бешеную стрельбу в направлении Силантия. Тот, почти не целясь, дал короткую очередь.

Танкист провалился в люк и громко застонал.

– Ты живой, значит, гад, – сказал ему Батагов. – Ну погоди у меня, ужо я тебя…

Он встал во весь рост, прихватил лежащую в окопе винтовку и пошел к танку. Поднялся на броню. Люк был открыт. Силантий глянул в него и сразу отпрянул. И вовремя. Из люка мимо лица плеснула длинная, густая автоматная очередь.

– Ужо я тебя… – еще раз сказал Батагов.

Он встал на колени рядом с люком, перевернул винтовку стволом вверх, затем долго и размашисто, с остервенением бил прикладом в танке чего-то мягкое, податливое, сырое. Поначалу, в такт его ударам внутри танка кто-то вскрикивал и стонал. Потом все смолкло.

Батагов плюнул в раскрытый люк и с силой, со всей злостью захлопнул крышку.

Он подошел к телу своего второго номера, своего друга, перевалил его на спину, скрестил на груди его руки и уселся рядом.

Старый солдат долго сидел, уронив на грудь голову, положив ладони на колени. Сидел и тихо стонал. И слезы стекали с мокрых его щек и падали на холодные прошлогодние жухлые листья.

11

Вдосталь было у Силантия невзгод да неладух в его немаленькой уже жизни. В основном начались они с восьмилетнего возраста, с того момента, когда со зверобойки не вернулся его отец. Там, уже вовсю больной «лихоманкой», как тогда называли туберкулез, наглотался он на ледяных полях сырого морозного воздуха, и легкие его скрутила смертельная судорога от наполнившей их сырости. А где прогреешь дыхание, когда вокруг только бескрайняя застывшая пустыня? Отец умер прямо на судне среди своей зверобойной артели из двенадцати человек.

Об отце, о его доброте и отцовской любви остались только воспоминания в виде ярких и теплых картинок, запечатлевшихся в памяти.

Вот отец привел его на озеро и учит удить рыбу. В глаза лупит яркий свет висящего над озером солнца.

– Клюет! Тащи! – кричит отец.

Маленький Сила дергает удилище и видит, как из воды выпрыгивает вслед за поплавком ярко-серебристая рыбка, перелетает через него и шлепается на берег в ближних кустах. Отец поднимает ее, обнимает сына за плечи и говорит торжественно и радостно:

– Это, Силушка, сорога! Ты сорожку поймал!

И хвалит его.

Даже и теперь Силантию Батагову памятна та радость отцовской похвалы, которую испытал он тогда, в свои шесть лет.

Он до деталей, до самых маленьких мелочей помнит, как шел на рыбацкую тоню Вересянку, где вместе с двумя деревенскими мужиками ловил семгу его отец.

Стояло лето, и был солнечный день. Маленький Силантий шлепал босиком по морскому бережку, нес отцу узелок из маминого платочка. А в узелке том были напеченные мамой картофельные шанежки, калачики, да ягодные калитки[9], да бутылка свежего, утреннего молока от их коровы Касатки.

Справа распласталось в ширь и в даль бесконечное, уходящее за горизонт синее море, взъерошенное горним, дующим с берега ветром, а слева тянулся поросший можжевельником, березками и елками пологий угор, чередующийся с низинами, утыканными разнообразным лесом. По морю то и дело бежали в разные стороны белые квадратные паруса, под ними чернели карбаски с сидящими в них мужиками да женочками. Когда карбаски пробегали близко от берега, Силантий поднимал вверх свободную руку, махал ею и кричал:

– Ой-е-ей!

Люди в карбасах ему в ответ тоже обязательно махали и тоже что-то кричали. Маленький Силантий из-за ветра и шума прибрежных волн не разбирал слов, понимал только, что было в тех криках нечто одобряющее и даже ласковое.

Он до сих пор не смог уразуметь, как отец из дальней-дальней дали разглядел его фигурку на морском берегу? Где-то за километр до тони увидал Силантий, что кто-то бежит к нему навстречу по заплестку[10] и машет руками и тоже кричит.

Наверно, отец его очень любил. Любил и ждал.

Он шлепал бахилами по тонкой воде набегавшей волны, бежал к нему, и вот, чрезмерно запыхавшийся из-за своей болезни, подбежал, сгреб подмышки, подбросил кверху… Что-то стал говорить такое родное… Силантию теперь не вспомнить этих слов. Точно только одно: это были ласковые слова встречи отца с сыном, слова радости встречи с ним.

Отец, надсадно дыша, посадил сынишку на свои плечи, взял в руку узелок, и они пошли в рыбацкую избу, где Силантия ждала уха из пинагора[11] и ядреный чай на березовой чаге вперемежку с ягодами шиповника.

А потом было двухдневное счастье жизни на Вересаихе с выездами с рыбаками на невод, общая радость в виде пойманных ими семужин, просмолка карбаса, в котором после удара о подводный камень началась течь, вечерние посиделки у костра… Счастье навалилось такое, что стояло в горле сладостным комом. От него трудно было дышать…

Всю жизнь, в тягостные ее минуты, Силантий, чтобы перебороть приступившую беду, оттолкнуть ее от себя, вспоминал тот детский свой поход. И мальчишечью радость, и такой родной запах отцовского тела, разгоряченного работой и болезнью. Сквозь толщу и туман прожитых лет видел свет любви в отцовских глазах.

Отец, ушедший из его жизни совсем молодым, будто помогал ему в тяжелую минуту. Воспоминания о кратких, но избыточно счастливых мгновениях, проведенных рядом с ним, озаряли душу светом давнего детства, разгоняли сгустившийся мрак жизненных невзгод.

Вот и сейчас детские воспоминания вновь нахлынули, обдали теплом…

А потом пришел к нему и сам отец. Явился таким, каким его запомнил Силантий – молодым, но худым и бледным. Он будто сел рядом. Посидел, помолчал, обнял сына за плечи. Словно одобрил, поддержал, будто благословил на последний бой. Потом поднялся и ушел в густой ельник, под темные своды деревьев.

Остался лишь памятный и родной с детства запах, запах отца.

Все было как во сне.

Силантий открыл глаза, передернул плечами… Вставать, сбрасывать с себя короткое, счастливое забытье ему не хотелось. Но вставать надо было… Он поднялся и пошел выполнять солдатскую свою работу.

Перво-наперво подошел он к убитому напарнику, присел над ним и приподнял спину над землей. Потом, пятясь, подтащил волоком к своей позиции, к пулеметному окопу. Саперной лопатой измерил длину Колькиного тела. Получилось ровно три лопаты с половиной. Затем около молодой березки наметил на земле размеры могилы и начал ее копать.

Батагов понимал, что часа два времени у него имеется. Пока оставшиеся в живых солдаты вернутся в свою часть, пока доложат ситуацию, пока командование примет решение по дальнейшим действиям… Времени должно хватить на все про все…

В вырытой яме выстелил дно лапником и осторожно спустил Кольку. Положил, как всегда делается, ногами на восток. Чтобы глаза его глядели на восходящее солнышко.

Несмотря на весеннее разводье, на обилие текущей и стоящей на земле воды, в могиле у Кольки было сухо. Это оттого, что грунт был песчаный с легким суглинком, и вода сквозь него уходила. А еще оттого, что и пулеметная позиция, и теперешняя могила были на пригорке. На пригорках почва всегда сухая.

Он посидел на краю могилы, поразмышлял, что же делать дальше?

Дело в том, что, когда уже в могиле поправлял на убитом напарнике гимнастерку и шинель, то разглядел на шее у него две нитки, уходящие под ворот.

Почему же две? Обычно «смертничек» висит и все. Пластмассовый футлярчик, в котором свернута трубочкой бумажка. На ней все данные бойца: как зовут, год и место рождения, адрес… Если убьют, а потом кто-то найдет тело, сразу станет ясно: кто ты и откуда? И сообщат родным.

Батагов, как и многие, не стал вешать на себя такой футлярчик. Среди солдат бытовало поверье: повесишь эту штучку на шею, а она, подлая, смерть притягивает. Тебя сразу и убьют. А Колька вот повесил…

Но была и другая ниточка. И Силантий расстегнул ворот Колькиной гимнастерки. На теле убитого солдата блекло сверкал маленький серебряный крестик…

И Силантий призадумался: что теперь делать-то? Значит, его напарник был верующим, хоть и скрывал это.

Батагов был атеистом. Он прошел твердую красную школу. После Гражданской вступил в ВКП(б), выступал на собраниях, активничал. Хотя знал, конечно, что был он сам крещеным, и крестил его поп, которого он потом вместе с другими безбожниками в тридцатом году выгонял из церкви, чтоб катился на все четыре стороны.

Время было такое, и Батагов шел в ногу со временем.

Вот лежит перед ним дорогой ему человек, славный боец, его ученик, с крестиком на груди. С крестиком… Надо же как-то его похоронить как следует.

Как надо, Силантий в общем-то знал. Русские люди, несмотря на угрозы и запреты, во все времена советской власти хоронили своих покойников по православному обычаю. Этому почему-то не противились даже коммунисты. И Батагов тоже никогда не возражал. Он достал из ножен старый рыбацкий свой ножик, срезал молодое березовое деревце и вырезал из его ствола две чушечки – одна длиннее, другая покороче. Сделал продольные зарубки на той и другой, положил чушечки поперек друг другу. Достал из нагрудного кармана моток суровой нитки, который вечно носил с собой, и прочно закрепил поперечную чушечку с продольной.

Получился крест.

Потом Силантий, как и положено, скрестил на Колькиной груди его руки – левая снизу, правая сверху, подсунул длинный черенок креста под правую ладонь. Крест закрывал теперь всю грудь. Правильно закрывал.

Силантий сидел на краю могилы, курил цигарку и думал:

«Вот теперь хорошо получилось. Как и положено».

Он бы и молитву прочитал. Только не знал он молитв.

В этот момент расставания с близким человеком Батагов не выдержал. Он упер локти в колени, скрючился и заплакал. Плечи его задергались. Он гнусаво, по-бабьи выговаривал своему другу горькие слова:

– Ты, Колька, неправильно сделал, что под гранату полез. Я тебя так не учил делать. Ты пошто это меня одного бросил? Как мне одному-то воевать теперича? Ты подумал об этом? Хреновый ты напарник, вот что…

Он растер по лицу шинельным рукавом набежавшие слезы и высказал Кольке заботу, крепко его тревожившую:

– А убьют меня, хто меня похоронит, как я тебя? Хто могилку выкопат? Буду я лежать под кустом не обряженной, не закопанной в земельку. Хорошо мне будет, думашь? Все это из-за тебя, Колька. За каким хреном, спрошу я тебя, ты под гранату-то полез, а?

Время шло, надо было поспевать, и Батагов спустился к Кольке, поцеловал его в окровавленный лоб, погладил мертвые щеки. Затем пилоткой накрыл лицо, чтобы комья земли не били его…

Закончив похороны, Силантий еще маленько посидел около могилы, горько покачал головой.

Наконец он поднялся. Оторвал себя от Кольки Борисова и пошел к убитым им финским солдатам. Ему надо было еще воевать, а для войны с наступающим войском желательно иметь автоматы. А, может быть, будет удача найти и парочку противотанковых гранат. Он понимал, что финны и немцы должны вот-вот пойти в наступление на основные позиции красноармейцев. Они провели разведку, обнаружили, что в тылу у них нет ни регулярных войск, ни оборудованных огневых укреплений, а есть только одно неподавленное, слабо защищенное пулеметное гнездо, которое не представляет большой опасности.

Поэтому сейчас в наступление пойдут танки, бронемашины и пехота. Пойдет большая, непреодолимая сила, которой Батагов со своим пулеметом совсем не страшен. Она и не заметит затерянного в лесах одиночного пулемета.

Начали попадаться убитые им солдаты. Они лежали в разных позах, кто на животе, кто на боку. У всех были или немецкие винтовки «Маузер-98», или автоматы МП-38, именуемые между красноармейцами «Шмайссерами». Батагов хорошо понимал, что в обороне больше шума и страха наводят эти автоматы. В ближнем бою он, в самом деле, более надежен, так как выплевывает по сторонам больше пуль. При этом неимоверно трещит. Он снял с убитых два автомата и срезал с ремней четыре подсумка с полными магазинами. Достаточно.

Противотанковых гранат не нашел. Да и не слышал, чтобы у немцев в последнее время появились такие вот гранаты. Знал, что есть у них на вооружении какие-то «фауст-патроны», говорят, жутко вредные штуки, да еще гранаты, прожигающие броню направленным ударом. Но на Карельском фронте о них только слышали, но вот никто пока не видел. Известно было Силантию, что немцы и финны в борьбе с советскими танками действуют по старинке: как и наши солдаты, связывают по пять-шесть ручных гранат М-24 и кидают их с близкой дистанции. Нередко при этом гибнут сами: граната эта осколочная, а потому очень опасная.

На фронте всем было известно, что немецкие солдаты считают богатым трофеем наши противотанковые гранаты РПГ-40, легко пробивающие двухсантиметровую броню. Две такие гранаты лежали сейчас в батаговском окопе. Только две! Маловато, конечно… Хотя понимал он, что вряд ли успеет бросить больше, когда танки напрут. Немецкий танк – штука опасная. Однако, как и любой крестьянский сын, Силантий всегда, во всяком деле любил, когда имеется запас. А в серьезном бою запас ой как может пригодиться!

Обвешанный автоматами, со своей винтовкой, с солдатским вещмешком, набитым патронными магазинами, он уже поворачивал обратно, когда ему повстречался живой финский солдат.

12

Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву. Сидел и не шевелился, будто мумия, застывшая в веках в одной позе. Солдат глядел широко распахнутыми глазами на Батагова. Правая рука его подрагивала. Она пыталась дотянуться до винтовки, лежащей рядом, но почему-то не слушалась своего хозяина и безвольно падала обратно.

Инстинктивно Силантий хотел было выстрелить, уже поднял ствол… Но, разобравшись в чем дело, опустил свою винтовку. Солдат был ранен в живот прямым пулеметным выстрелом. Вероятно, у него были перебиты внутренности и позвоночник, солдат был парализован и не мог управлять своим телом. Он сидел в луже собственной крови.

Но мозг его, видно что, работал.

И Батагов присел перед ним на корточки, разглядел его лицо.

Это был совсем еще молодой парнишка. Сопляк, молокосос лет семнадцати. Лицо белое от потери крови, предсмертное лицо. На щеках струйки слез. Ему, наверно, было очень больно, но у солдата не было сил, чтобы стонать. Светлые его волосы шевелил ветер.

– Ты зачем сюда пришел, паря? – спросил Силантий, глядя ему в глаза. – Это же не твоя земля, а моя. А я тебя не звал. Зачем ты сюда пришел?

Солдат глядел на него молча. Глаза его затухали.

Батагов поднялся и пошел к своему окопу. Ему было жалко этого финского парнишку, годящегося ему в сыновья. Но он проглотил эту жалость вместе с тягучей слюной начинающего сохнуть рта – перед каждым боем ему всегда почему-то хотелось пить. Он понимал: скоро, совсем скоро по нему будут стрелять такие же вот губошлепы, а может, и убьют.

Он шел и матерился, ругал и этого солдата, и войну, в которой надо обязательно кого-то убивать.

– Сидел бы, глупыш чухонский, дома, не спрыгивал бы с мамкиной курошести[12]. А то ему обязательно надо было под пулю мою подлезть…

Сев около пулемета, Силантий задумался. Пойдет наступление, а значит, пойдут танки. Как с ними воевать? Никак. Только две «эрпегешки»… Да и то, чтобы их бросить, надо еще до того танка добраться. Тоже задачка, не приведи Господи. Танкисты в походе обзыркивают вокруг, как метлой метут. Уничтожают вокруг все живое… Пехота пойдет в колонне, на грузовиках, значит, с ней воевать, скорее всего, не придется.

«Хотя… – Батагов присел над скопившейся в маленькой низинке водой, стал черпать ладонью ее, холодную и прозрачную, шумно похлебал. – Почему это не придется? Они ведь приблизительно знают, где располагается мой пулемет. Те, кто остался живой, указали на это место. Значит, высадят взвод солдат, будут прочесывать лес, чтобы меня на месте обнаружить, да и прихлопнуть. Знамо дело, им нельзя меня в живых оставлять, я ведь могу пропустить танки вперед, а потом открою огонь по грузовикам, по живой силе…»

Он сидел, склонив голову, сгорбившись. Размышлял.

Говоря по правде, думал он, ничего его больше не удерживает на этой высотке. Боевую задачу свою он вместе с Борисовым выполнил – защитил тыл своей роты. Но ведь роты больше нет… Пока не поздно, он может забрать свой пулемет и уйти туда, в свою часть, где квартирует его полк. И товарищи, и командиры наверняка одобрят его решение, он сделал все, что смог бы сделать, все, что было в его силах. Оправдываться ему вроде бы не в чем: не посрамил себя ни в чем.

«Ну, дак и чего теперь делать, дорогой товарищ, рядовой Батагов? Пора тебе удирать, пока не поздно? А ведь поздно-то будет уже совсем скоро»…

Он покрутил головой по сторонам, вглядываясь рассеянно в окружавшие предметы. Не увидел ни вблизи, ни вдали никакого решения.

«Чего же делать-то?»

Стал он размышлять дальше.

«Ну, хорошо, вот приду я такой-сякой, во всем правый, задание, мол, во всем выполнивший. Готов, мол, к получению медали. А меня и спросят: а как, мол, у тебя, дорогой ты наш боец, совесть поживает солдатская? Вот ты красивые сказки говоришь, что патроны все по врагам расстрелял. А гранаты у тебя остались? Остались. А штык солдатский у тебя имелся? Имелся. А оружие трофейное было? Было. Дак какого хрена, рядовой Батагов, ты боевую позицию свою покинул? Разве ты, солдат, имел такой приказ? Пока были силы и оружие было, ты обязан был разить им врага».

Силантий достал газетный огрызок для новой самокрутки.

«И ведь правы будут, когда такие вопросы мне зададут. А на вопросы эти ответов у меня не имеется…»

Надо было принимать решение.

Раскуривая новую цигарку, Батагов вспомнил опять свою семью, недостроенный дом, жену, малых деточек. Посмотрел внимательно на могилу, в которой похоронен напарник Колька Борисов.

Уходить, не уходить?

И спросил сам себя:

– А вот ты сам, рядовой Батагов, что бы ты сделал с твоим подчиненным солдатом, если бы он пришел к тебе со своего поста, покинутого без спросу, и доложил бы, что у него кончились патроны, поэтому воевать больше не может. А у самого оружие трофейное имеется и гранаты.

И сам себе ответил:

– Я бы ему морду набил сначала, а потом отдал бы под трибунал.

Батагов покачал головой, хмыкнул: ну вот и ответил сам себе. Больше вопросов не имеется. Он тяжело поднялся, подошел к Колькиной могиле и высказал другу своему сокровенные слова:

– Не хочу уходить никуда я от тебя, Николаюшко. Останусь тута. Будем лежать рядком веки вечные. Так оно получается…

И он стал думать о предстоящем бое, о том, как организовать ему последнюю с врагом схватку.

Главная его позиция – вот она тут, на старом месте, в окопе. Но долго стрелять ему не дадут, пулемет размолотят танки из своих пушек. Это как пить дать. Но один снаряд он может пропустить – редко, кто из танкистов попадает с первого выстрела в такую маленькую цель, как пулемет. Сразу же пойдет прицельный снаряд, до него надо успеть уйти.

А куда?

А вот сюда! Метрах в двадцати в кустах возвышается маленький пригорок. На нем Батагов оставил винтовку «Маузер» с двумя подсумками, набитыми полными обоймами, и «Шмайссер» с четырьмя запасными рожками.

Последнюю боевую позицию он организовал за передком расстрелянного им немецкого грузовика. Там тоже оставил винтовку и автомат, и патроны к ним. И две противотанковые гранаты. Эта позиция будет ближе всего к идущим навстречу танкам.

Расчет простой: танки разбивают пулемет – он переползает на вторую позицию, в кустах. Бьет из автомата. Его там обнаруживают, сосредотачивают по нему огонь – он перебирается к машине, к последней боевой точке.

А дальше будет видно. Хотя то, что никакого «дальше» уже не будет, он понимал теперь совершенно отчетливо и даже спокойно. Понятно было ему, что как только он начнет кидать гранаты, его размолотят танковые пулеметы. Но он для себя все решил. И ни о чем больше не думал, кроме того, что надо идти вперед и воевать.

13

Что за чудеса творит Природа! Война кругом гремит, а случись короткое затишье – и пожалуйста, кругом птичьи концерты! А сегодня, после утреннего боя, считай, день-деньской стоит неумолкающий птичий гомон.

Силантий ждал подхода врага. Но, пока стояло затишье, он сидел на кокорине[13] возле своего пулемета среди нагретой солнышком сырости и слушал Весну. В лесу стояла невозможная благодать и Божья красота. Была та самая желанная, родная ему с детства пора, когда Природа уже сбросила со своих плеч, уставших за долгие зимние месяцы, надоевший ей холод, уже начала впитывать в себя целебную, теплую, солнечную энергию. Бегут, стремятся к рекам ручьи с талой водой, но они теряют свою буйную силушку, уносят на себе остатки разрушенных теплом, еще недавно могучих сугробов. Распрямляют спины деревья, до сей поры согбенные тучными снежными и ледяными шапками. И по всему лесу выклюнулась из треснувших почек, разбушевалась и пошла по веткам мягкой акварельной зеленью молодая мелкая листва, словно на лес с высокого неба упал нежный зеленый пух и украсил и без того прекрасную картину весенней северной тайги.

И вокруг-вокруг-вокруг звенит, поет, горланит, трещит и высвистывает чудные, на все лады мелодии самый прекрасный из оркестров – оркестр птиц, вернувшихся в свой лес и радующихся своему возвращению.

Как же не хотелось Силантию Батагову, чтобы в этот желанный для него концерт, в котором каждая нотка была родной, знакомой с детства, вторглись бы какие-то другие, враждебные этой мелодии звуки!

И вот они прогремели, эти звуки. Как в прошлый раз, где-то далеко за лесом, наверное, в самом конце проселочной дороги, идущей с финской стороны. Только сейчас эти звуки были совсем другие. Это было не отчетливое тарахтенье одного-двух моторов, а тяжелый, сплошной шум десятков двигателей, слившихся в единый грозный гул. Этот гул, хотя пока что далекий и частично пропадающий за холмами в провалах местности, уже повис над лесом, как далекая черная грозовая туча. И эта черная туча двигалась к Силантию.

Батагов с грудным холодком осознал: на него надвигается столь большая силушка, что ему одному с ней никак не справиться.

Постепенно грозовой гул приближался к нему, становился отчетливее, нарастал. Но был все еще в глубине леса.

Силантий поднялся с кокорины, отбросил недокуренную цигарку, стянул с головы пилотку и сказал, обращаясь к лесу:

– Спасибо вам, птички дорогие, что спели мне напоследок… Порато[14] по душе пришлась мне ваша песенка…

Потом он нахлобучил на голову пилотку, повернулся в сторону уходящей в лес дороги и сел опять на свою кокорину. Стал слушать, как к нему приближается враг, и снова ушел в свои мысли.

Он уже не думал о смерти. Его уже не пугала эта проклятая старуха с кривой косой, он совсем забыл о ней. Как всякого русского солдата, которому предстояла последняя кровавая схватка с неприятелем, он думал только о том, как бы одолеть больше врагов, нанести ворогу максимальный урон.

Батагов уже слышал от своих командиров про подвиги защитников Брестской крепости, Москвы и Ленинграда, про самолетные тараны, про то, как наши солдаты ложились на вражеские пулеметы, чтобы спасти своих однополчан… И эти истории искренне воодушевляли его, придавали железный смысл этой жестокой войне. Опытный воин, он давно уже не верил в глуповатую пропаганду, но всегда твердо знал одно: если Родине будет нужно, он безо всякого колебания отдаст за нее свою жизнь.

Наплыли на него сейчас и придавили к земле тяжелые мысли о родном недостроенном доме, о семье, о женушке и деточках. Тогда он повернулся лицом к востоку, к той сторонушке, в которой находилась его деревня, и не сказал, а крикнул:

– А простите-ко вы, родные мои! Христа ради простите!

И вытер рукавом набежавшую ненароком слезу.

Гул все нарастал и нарастал. Будто не прекращался гром из гонимой к нему черной грозовой тучи.

Сидя около своего пулемета, Силантий вспомнил сейчас, как всю жизнь активничал.

Еще в Гражданскую вступил в комсомол, выступал среди шумных красноармейцев на собраниях. Потом в двадцать шестом поехал на областной слет и там в числе лучших был принят в партию. Всегда брался за любое порученное дело, тянул лямку до конца, пока не достигал результата. Далеко пошел бы, да мешала ему его резкость в отношениях с начальством. Не любил, не терпел он неправды, лицемерия и подлости. А как пробиться в начальство, не обладая этими штучками?

Да и то, с какой стати стали бы его повышать, когда ему говорят: здесь надо улучшить отчет, тут сделать приписку в показателях. А он вечно гоношился:

– Не хочешь в морду за такие слова?

Кому это понравится? Вот и сидел Батагов всю жизнь на средних ролях, числился в середнячках.

Так и не стал бывший лихой красноармеец ни секретарем райкома, ни председателем исполкома. Хотя мог бы с его-то революционным прошлым…

И отчего-то повисла тяжким, неизбывным грузом на душе чересчур запоздалая, крепко опечалившая его сейчас забота. В этот последний момент, когда шла на него танковая армада, вспомнилось ему вдруг, как ставши комсомольцем, снял он с себя серебряный крестик, надетый когда-то на его младенческую шейку сельским священником отцом Павлом Васильевским. Как в тридцать втором году по разнарядке парторганизации громил он деревенскую церковь, в которой вековечно находились святые мощи яреньгских чудотворцев Иоанна и Лонгина. Выбрасывал на улицу святые иконы…

Сейчас он искренне не понимал, зачем он делал это? Зачем потерял где-то на запутанной житейской дороге святую православную веру, которой жили и укреплялись целые поколения предков-поморов?

Он встал на колени, устремил лицо к небу, словно старался увидеть там, в синей дали Того, кого бросил и забыл когда-то в юности. И стал неумело, коряво и бестолково водружать на себя крестное знамение, стал молиться. Он давно перезабыл все молитвы, которые произносили его родители, которым учила его бабушка, которые и он лепетал когда-то, почти сорок лет назад.

Сейчас он, упершись глазами в небо, посылал Ему слова своей молитвы:

– Батюшко Господь и Ты, матушка Богородица, простите Вы меня, Христа ради, бестолкового придурка. Запутался я перед Вами. Глупый я, вот и все. Только Вы простите меня…

Вспомнил сейчас Силантий простецкую, незамысловатую истину, которую раз сто слыхал у бывалых земляков, хаживавших на морской промысел:

«Кто в море не бывал, тот Богу не маливался!»

Ему был известен простой смысл этой поморской пословицы: будь ты хоть какой умелый да ухватистый мужик, не важно, верующий или же нет, но, когда в открытом море налетит на твой карбас шторм и порвет на тряпочки парус, да как начнут шквалы кидать лодку из стороны в сторону, как легкую дощечку, и, когда душенка твоя будет уже готова покинуть никчемное твое тело и улететь в свой дом – в небо, вот тогда ты встанешь в полузатопленном морской водой карбасе на колени среди бушующего моря и заголосишь: «Господи, спаси мою душу грешную!»

Кто в море не бывал, тот Богу не маливался!

Также и на войне.

Кто он сейчас против вражеской стали, пушек и сотен солдат, надвигающихся на него? Комочек придорожной пыли. Дунь ветерок – его и нету. Он сейчас, как голый младенец перед той Силой, которая руководит всем. Почему-то в свой предсмертный миг Батагов это остро, воочию понял.

Где они – комсомол и партия, которым он столько лет верно служил? Почему они не рядом с ним в этом окопе? Не защищают его перед сильным врагом? Он один здесь, забытый всеми солдат.

С ним остался только Тот, которого он когда-то позабыл, бросил, отрекся от Него. Силантий отчетливо осознавал, чувствовал всем своим телом, как Он внимательно и заботливо смотрит на него и сопереживает ему в этой последней смертельной схватке, глядит из небесной выси, как лицом к лицу с врагом воюет рядовой двадцать третьей стрелковой дивизии Батагов Силантий Егорович.

И осознание того, что он все же не один в этом карельском лесу, что он не брошен, придало ему спокойствия и уверенности.

Но, когда он вновь глянул на дорогу, сердце его охолонуло. Прямо на него шла танковая колонна, конец которой скрывался за поворотом. Танки перемежались с грузовиками, в кузовах которых матовым светом посверкивали ряды солдатских касок.

После молитвы Силантию стало как будто легче. Прекратился озноб, сковывающий тело и душу. Глядя на стальную громадину, распластанную по дороге, он почти равнодушно наблюдал, как она, издавая страшный гром, приближается к нему.

14

До впереди идущего танка оставалось метров четыреста, когда колонна вдруг остановилась. Из люка второй машины высунулся военный в офицерской шинели со светлыми погонами и стал махать руками. Он что-то кричал.

Потом из грузовиков стали выпрыгивать солдаты и выстраиваться в цепь.

«А-а, – понял Силантий, – они ведь знают, что где-то здесь мое пулеметное гнездо. Задача солдат теперь обнаружить меня и отдать под танковые залпы. Так они меня должны ухлопать».

Он хмыкнул, криво усмехнулся.

– А хрен вам с маслом, умники! Я хочу еще с вами повоевать самое маленечко. Достаньте меня сперва, гопота чухонская.

И жалко ему в эту минутку было только одного: не успел он напоследок скрутить да выкурить последнюю цигарочку.

Цепь шла с интервалами шагов в десять – пятнадцать. Густо шла. Танки стояли и ждали, когда появится цель? Когда до солдат оставалось метров восемьдесят, Батагов открыл огонь. По старому обыкновению, он аккуратно выцелил офицера, идущего в середине цепи, поймал на мушку его грудь и нажал на гашетку. Пулеметная пуля летит быстро. Пока падал офицер, Силантий прошелся огнем по всей цепи. Оставшиеся в живых солдаты залегли. Батагов продолжал стрелять и по ним. От упавшей на землю цепи к нему доносились стоны раненых, предсмертные крики убитых.

«Сейчас шарахнет передний танк», – только и успел подумать Силантий, как из жерла пушки вылетел темно-красный огонь, и снаряд пролетел у него над головой. Разорвался, ударившись о ствол стоящего сзади дерева. Заскрипела перерубленная пополам лесина, ее вершина свалилась и гулко, с хрустом сучьев ударилась о землю.

– Все, пора уходить, – сказал сам себе Батагов, – второй снаряд будет в цель.

Он погладил горячий казенник своего верного «Максима», сказал ему:

– Прощевай, друг. – И быстро отполз на вторую позицию, где лежали приготовленные заранее автомат и винтовка с патронами.

В ту же секунду раздался оглушающий взрыв танкового снаряда, уже прицельного. Он ударил в землю под самый пулемет, отчего тот искорежило и отбросило в сторону. Вместо пулемета осталась только большая, глубокая воронка. До Батагова долетели рыхлые комья земли. Уши от страшного снарядного треска закупорила глухота. Осколки не задели его, пролетели над головой.

Теперь солдаты должны были подняться и идти вперед, продолжить прочесывание местности. Но произошло неожиданное. Люк второго танка опять открылся – и снова появился силуэт офицера в серебряных погонах. Он размахивал руками и что-то кричал. Солдаты из крепко поредевшей цепи поднялись на ноги, подхватили под руки или подняли на плечи раненых и ушли к своим машинам. Убитые остались лежать на земле. Как сообразил Батагов, их позже соберет похоронная команда. Сейчас убитые не нужны, солдаты идут в атаку.

Когда все погрузились, офицер дал команду двигаться вперед. Колонне больше ничего не угрожало: вредоносный пулемет, создавший столько проблем немецкой и финской армии, наконец-то был уничтожен.

Силантий понял, что на этой позиции он бесполезен. Скоро танки приблизятся к третьей его боевой точке. Надо срочно быть там!