Глава третья Золотой идол

1

Волк познакомился с шаманом вскоре после того, как скончался Килим, и незадолго до того, как он сам покинул мать и родную сторону. Шаман передал отроку изустное послание, сообщив, что хочет с ним встретиться наедине, в священной роще. Белый Волк удивился, но приглашение принял. На эту встречу он шел с трепетом в сердце.

До рощи пешком было идти с полчаса. Там, среди могучих, высоких кедров, его Народ порой приносил жертвы – почти всегда пищу, реже украшения или одежду. Праздникам они радовались вместе с богами.

Когда Белый Волк туда явился, уже вечерело. Шаман его ждал. Несмотря на прохладу, на отшельнике была надета только голубая накидка – от такого зрелища мерзлявый Волк поежился, как если бы сам не был тепло одет. Впервые он встречался с шаманом наедине, встречался с человеком, которого в глубине души побаивался, как и многие из Народа. Шаман говорит с богами, а это значит – он каждый день глядит в лицо смерти. Кто знает, чего от него ждать, что он может выкинуть?

– Вы желали меня видеть?

– Да.

Лицо шамана оставалось бесстрастным, даже безучастным. Он не торопился говорить: похоже было, что появление Белого Волка застало его погруженным в какие-то размышления. Парень ощутил неловкость. Чтобы не затягивать молчания, он огляделся по сторонам и сказал первое, что пришло ему в голову:

– Раз это священная роща, стало быть, деревья в ней – священные?

И тут же устыдился, подумав, что сболтнул глупость, но шаман улыбнулся и кивнул благосклонно.

– Все деревья священны. Люди поклоняются в этой роще потому, что у них недостает сил, чтобы относиться с почтением к каждому дереву. Но один – это уже много лучше, чем ничего.

Во взгляде шамана появилась искра заинтересованности. Он наблюдал, что Белый Волк станет делать теперь. Чувствуя себя беззащитным перед этим взором, подросток подошел к ближайшему кедру, положил руку на его морщинистую кору, словно надеялся таким способом получить подсказку. Ведь это вы меня сюда призвали, чего теперь от меня ждете? – едва не сорвалось с его уст, но он сдержался.

– Ты знаешь, как люди впервые обрели огонь? – произнес шаман нараспев.

– Это знает каждый мужчина, – ответил Белый Волк, немножко гордясь возможностью назвать себя «мужчиной». – Старый Килим мне рассказывал. Первый огонь – это огонь с неба. Наш Народ был беспомощным и голодным, прозябал в тенях, но с неба сошел пламень, от которого наши предки разожгли свои костры.

– Ты видел этот огонь? – шаман задал неожиданный вопрос. – Не бледный, слабый, недолговечный земной огонь, а тот первообраз, от которого его зажгли когда-то?

На очищенном от коры стволе одного из деревьев был вырезан человеческий лик.

– Я не раз видел молнии…

– Ты знаешь, о чем я говорю, – в голосе служителя духов появилась нотка раздражения. – Видел ли ты священный огонь – таким, каков он до того, как Вышние посылают его в наш мир?

– Думаю, что видел то, о чем вы сказали, во сне, – произнес Волк нерешительно. – Легкое, тонкое пламя, не знающее скверны, не нуждающееся в пище. Оно посещало меня ночью, несколько раз, как прикосновение чего-то родного и давно утерянного. И я просыпался, чувствуя, что получил благословение на великие дела… только не знал, на какие именно.

Он смотрел на шамана с испугом. Откуда этот человек знает о его снах, о которых он ни с кем никогда не говорил?

Шаман удовлетворенно кивнул.

– Одних только снов мало. Я могу научить тебя видеть этот огонь наяву.

* * *

Старый знакомец Буткова, Конда – а приехавший вместе с Устином остяк был именно он – не торопясь спешился с лошади. Двигаясь так же без суеты, с достоинством, он сначала приветствовал Буткова легким поклоном, затем кивнул его спутникам и присел возле их костра.

– Здравствуй, почтенный Конда, – промолвил Бутков. – Ты ждал меня, и вот я здесь.

– Вы прибыли вовремя, – отозвался остяк. – Великий праздник как раз на носу.

Он говорил по-русски, хотя и с заметным, чудным выговором и коверкая некоторые слова.

– А значит, разживемся золотишком, так? – ухмыльнулся Бутков.

Конда благожелательно улыбнулся.

– Его так много, что трудно будет унести.

– Ну, это не беда. Вишь, нас тут пятеро мужей!

Бутков дал знак Волку, чтобы тот поднес Конде угощение – немного мяса, сухарей. Остяк принял их небогатую трапезу со словом благодарности, съел и запил водой.

Безбородое лицо Конды украшали жиденькие, вислые седые усики. Покончив с едой, он по привычке погладил сперва один ус, потом другой.

– Не в охоту тебя торопить, славный гость, но и о деле говорить пора, – сказал наконец Бутков. – Видишь, ночь уже близка.

Конда спокойно ответил:

– Ночевать сегодня будете под крышей моего дома.

– Гм! Не лучше ли нам схорониться пока в лесу, а там и взять золотого истукана, когда нас никто не ждет?

Конда покачал головой.

– Я представлю вас как посланников русского воеводы. После нашего князя Тоуна я, почитай, второй человек в городе – в моем слове не усомнятся. Если решат, что воеводовы посланцы умыкнули божка, то вдогон не пойдут, побоятся. А ежели будете прятаться, то, ясное дело, не служивые вы люди, а лихой сброд. Тут уж ваша жизнь под угрозой. Утаиться в лесу не надейтеся! Здешние жители – бывалые следопыты, охотники. Их отряды все время обходят окрест. Вот вы сидите беспечно, греетесь у костра – быть может, кто-то уже вас заметил.

Бутков невольно вздрогнул – слова Конды прозвучали недобрым предзнаменованием. Сам себя устыдившись, он сразу же рассмеялся:

– Приклонить голову у твоего очага нам-то и лучше, чем со зверьем под открытым небом. Что же, веди нас! Но не думай, что слишком мы забоялись твоих соплеменников и их луков. Сами мы при ручницах, и управляться с ними горазды.

Конда проговорил, кивая:

– Они вам не понадобятся. Вы ведь посланники воеводы Сибирского!

Трудно было сказать, сколько человек проживало в Рачевском городище – к тому же это число постоянно менялось. Собственно, городок представлял собой крепость остяцкого князя, вокруг которой разросся муравейник из принадлежавших его подданным жилищ, в основном землянок. В случае опасности люди могли укрыться в твердыне князя, но в обычное время они часто покидали свои дома, надолго уходили для рыбной ловли, охоты или торговли. Сейчас здесь было темно и тихо, не горели огни, не слышалась человеческая речь, только издалека доносился лай собаки. Добравшись до городка, отряд спешился и вел лошадей под уздцы, следуя по узким улочкам за Кондой и Бутковым. Бутков нес в руке зажженный факел, единственный имевшийся у них источник света, выхватывавший из темноты льнувшие друг к другу бедняцкие землянки и лачуги. Волка не покидало ощущение, что за ними кто-то наблюдает, идет следом в темноте. Конда шагал уверенно, он хорошо знал путь, хотя трудно было понять, как он его находит во мраке, в этом беспорядочном нагромождении построек. Каждый в отряде думал про себя, что городок-то весьма велик, и даже если здесь населены не все дома, в нем наберется не одна сотня человек. Не идут ли они сейчас прямо в логово к опасному врагу?

Жилище Конды находилось недалеко от крепости князя Тоуна и представляло собой большую полуземлянку, разделенную на несколько обособленных перегородками помещений; к ней жалось еще несколько хозяйственных строений. Конда был человеком очень зажиточным. Свой дом он делил, как по дороге объяснил Буткову и его товарищам, с юной племянницей и со служанкой по имени Севеда, да еще к нему приходили наемные работники.

Когда они добрались до дома купца, была уже глубокая ночь. Конда завел их в одну из комнат и сказал:

– Располагайтесь здесь. Я скоро вернусь – подниму свою прислужницу, чтобы она принесла вам подогретой воды да поесть чего. Отдыхайте!

Комнаты в доме Конды устроены были так, что примыкали к находившейся посередине большой печи, как лепестки цветка. Рядом с печью располагались скамьи, устланные теплыми шкурами, еще в комнате имелся стол, а на нем – светец. Конда подготовился к их приходу, либо постоянно держал комнату убранной для гостей.

Лица у всех были напряженные, беспокойные. Только Устин вскорости начал зевать, потом растянулся на одной из лавок, укрылся меховым одеялом и сразу же громко захрапел. Да еще немой Васька, усевшись за стол и подперев голову рукою, оглядывался по сторонам с таким изумлением, как будто очутился в царских палатах. Что, интересно, было у этого бедолаги на уме?

Михаил подсел ближе к Буткову и, настороженно посматривая в сторону входа, шепнул ему:

– Не ждал я, что мы прямо в городок войдем. Князь их, кажется, не из мирных…

Бутков, чьи сведенные брови выдавали тревогу, отмахнулся и произнес с деланой уверенностью:

– Конда со мной заодно. Человек он опытный, все тут знает. Себе на вред не присоветует.

– И все же лучше нам ночью оставить одного человека на страже, – вполголоса добавил Михаил. – И пищали держать под рукой.

С лица Буткова не сходила неискренняя улыбка; он кивнул, его взгляд оставался предельно серьезным.

– Это само собой.

Тут вернулся Конда, а с ним пришла Севеда, безмужняя, нестарая еще женщина, дородная, в обычном остяцком платье, но с богатым монистом на шее. Бутков сразу догадался, что у Конды она была не только работницей, но и полюбовницей. При его племяннице она состояла кем-то вроде воспитательницы и на старательную девушку переложила долю обязанностей по хозяйству, хотя ее и любила. Севеда и купец принесли кадушку нагретой воды и деревянный поднос с едой. На подносе было угощение не чета тому, которое давеча досталось самому Конде у костра, – там лежали яйца, сыр, большой кусок мяса, сушеные ягоды, орехи…

– Отдыхайте с дороги, вот – можно умыться… О деле продолжим вести речь завтра, – сказал Конда. – Вы устали, да и час поздний.

– Как мы говорим, утро вечера мудренее! – вставил Бутков.

Конда кивнул.

– У нас тоже так говорят. Света вам довольно или зажечь еще лучину?

– Благодарствуем, всего довольно.

Хозяин дома и Севеда вышли. Улыбка сразу же сошла с лица Буткова.

– Волк, побудь на страже. Михайла потом тебя сменит, и поспишь вдосталь.

– Добро, – отозвался молодой человек.

Михаил и Бутков расположились на лавках и скоро заснули, несмотря на подобный грому храп Устина.

2

Ночь прошла без особых происшествий. Утром Конда заглянул, чтобы перемолвиться с Бутковым.

Волка заинтересовал этот человек, называвший себя купцом и бегло говоривший по-русски. Такого типа он пока не видывал. На какой торговлишке он так поднялся и почему теперь решил пойти против своих? Только ли ради золота?

Конда присел к столу рядом с Бутковым.

– Севеда принесет вам утреннюю трапезу – я ей велел. Я пойду переговорю с кем надо, предупрежу о вашем прибытии. К обеду, пожалуй, вернусь.

– Не дивно ли это, что воеводины посланники первым делом к тебе направились, да еще тайком, под покровом ночи? – с тревогой в голосе спросил Бутков. – Не заподозрят ли неладное?

Конда пожал плечами.

– Говорю же, после князя я – набольший человек в городке. Кому принимать вас в его отсутствие, как не мне?

– Князь нынче не здесь? – переспросил Бутков.

– Он вернется через четыре дни, как раз накануне праздника. Днем он будет молиться богу Раче в святилище вместе со своими витязями, а ночью там останутся только жрецы, чтобы воздать Раче хвалу и принести ему подношения. Их будет всего несколько, и они не воины; тогда вы легко возьмете идола, золота почти в человеческий рост.

Видя, что глаза Буткова загорелись алчностью, Конда поспешно добавил:

– Пойду я. До скорой встречи!

Проводив его взглядом, Устин что-то неразборчиво пробурчал себе под нос, а потом снова пристроился на лавочку – досыпать после многих дней в дороге. Волк последовал его примеру.

Во второй раз юноша проснулся уже около полудня. Бутков со товарищи давно покончили с обильным завтраком, в чем особенно усердствовал немой, – глядя на него, трудно было понять, как столько съестного умещается в таком худом теле.

Первой мыслью Волка было: где сейчас его Искорка, все ли с ней в порядке? Бутков и остальные не выходили пока на улицу. Михаил, выглядевший настороженным и мрачным, опять о чем-то шептался с Иваном Степановичем. Устин убивал время, неустанно проводя по точильному камню ножом, хотя лезвие и без того было острейшим. Увидев, что Волк поднялся, Устин ухмыльнулся и попытался его поддеть:

– Выспался, паныч? Как перинка-то, не тверденько тебе почивать? Головушка не болит?

Но Волк не обратил на его болтовню никакого внимания.

Прошел час, два. Конда все не появлялся.

Михаил с недобрым лицом произнес:

– Не пустят ли красного петуха нам сюда? Взять нас тут – легче легкого!

Бутков оглянулся на него и бросил:

– Гей, Михайла, я думал – ты не из боязливых. Сказано же – мы воеводины люди! За нами сила русского царя!

– С воеводой у здешних князьков не всегда мир да дружба, – заметил Михаил. – Бывает, что и огрызаются те, кто ясак не хочет платить. Но поверим твоему… дружку.

Скоро пришла Севеда, принесла обед и еще воды. Она была не одна. Рядом с ней – или, вернее, чуть позади нее, как бы прячась за ее широкой фигурой, – держалась молодая девушка.

Со слов Конды Волк почему-то решил, что его племянница – совсем еще дитя. Но этой девушке (Волк сразу догадался, что говорил купец о ней) на вид можно было дать лет пятнадцать.

Когда Севеда поставила поднос на стол, Бутков поблагодарил ее на русском языке. Та не ответила. Тогда он произнес на ломаном татарском:

– Мы рады угощению, но еще больше рады видеть вас.

– Рахмат, – сказала Севеда и добавила на чистейшем татарском языке: – Я нехорошо знаю чужие языки, в отличие от нашего господина.

Заметив вопрос, читавшийся во взгляде Буткова, Севеда произнесла:

– Это хозяйская племянница. Я попросила ее помочь, нести все одной несподручно… Ее зовут Илина.

«Илина, – повторил про себя Волк. – Необычное, красивое имя».

Его внимание сразу же привлекла незаурядная внешность девушки. Ее волосы были выкрашены в рыжий цвет хной, которую Конда привозил издалека – как он объяснял, волосы девушка красила в память о матери, его сестре. Это была большая редкость в том краю, хотя татарские вельможи хну знали и иногда использовали для красоты: обычно чтобы нанести рисунок на тело женщины. Необычный цвет Волка восхитил и заинтересовал, но не только он. У девушки был светлый, слегка бледный цвет кожи, по-восточному немного раскосые глаза, но не такие, как обычно у остяков; вообще на дядю она была совсем не похожа.

Выражение ее лица все время казалось чуть недовольным или печальным, на нем была написана девическая робость, и вместе с тем в глубине ее глаз угадывался огонек лукавства, своеволия. Севеда ведь сказала неправду: это девушка упросила, чтобы пойти с ней, – она хотела поглядеть на чужеземцев, и сердобольная домоправительница ей не отказала.

Волк заметил, кстати, что при звуках ее имени – «Илина» – сидевший в углу немтырь внезапно вздрогнул, весь подобрался, как будто вспомнил нечто важное. Не укрылось от него и то, как Бутков украдкой сделал знак Устину: мол, не смей выкинуть какую-нибудь шутку. Тот попытался изобразить смирение и благодушие, но ему мало удавалось.

Девушка взяла с подноса глиняные чашки с подогретым молоком и с легкими поклонами подала их мужчинам. Последним она поднесла питье Волку. Когда тот, благодарно склонив голову, принял из ее рук чашку, их пальцы соприкоснулись. Это мгновение было подобно тому, как если бы неожиданно для себя юноша поднес руку к огню. Острое, горячее чувство пробежало по его венам. Удивляясь самому себе, он попытался скрыть свое смятение, но теперь глядел только на девушку неотрывно. А Илина с ее почти детским лицом – лицом на что-то обиженной девочки – опять спряталась за необъятной спиной своей тучеподобной опекунши.

Как раз тут со двора вошел Конда. Он лучился самодовольством, которое при виде юной воспитанницы сменилось на крайнюю досаду. Он резко произнес, чуть не выкрикнул слова на своем языке, и Севеда с девушкой поспешно удалились из комнаты. Уходя, Илина оглянулась и бросила на Волка быстрый взгляд.

Конда с досадой во взоре оглядел мужчин, но быстро успокоился, сел за стол подле Буткова.

– Твоя племянница – прекрасный цветок, – сказал Бутков.

– Непослушный цветок. Все не сидится ей… – произнес Конда. – Девочка не совсем здорова, и я берегу ее как зеницу ока. Но не о ней я пришел говорить.

Конда взял стоявшую на столе чашку, наполнил ее водой из принесенного Севедой бурдюка, утолил жажду и продолжил с явной гордостью собой:

– Я виделся со старейшинами. Все убеждены, что вы – посланники от воеводы. Завтра старейшины придут вас увидеть, выразить уважение; сегодня не все в сборе… Можете не таиться, свободно выходить из дому. Никого не удивило, что вы остановились у меня. Все идет, как задумано, а значит, и золото будет нашим!

– Скажи же ясно, где и как мы его возьмем, – промолвил Бутков.

Конда кивнул.

– Обычно жрецы золотого кумира прячут – даже мне неведомо, где. В праздничные дни его переносят в святилище, оно в лесу недалече. Священная ночь, когда Раче приносятся жертвы, – это время, когда его легко можно захватить.

– Приносятся жертвы? – повторил Бутков.

– Ну да, перед идолом сжигают еду, таков наш обычай… А вот еще – ваши лошади в загоне с моим скотом. Я велел работникам, чтобы их держали наготове. В ночь праздника вы нападете на капище, возьмете идола, положите его на возок – и утекайте! Золото потом расплавим и поделим по уговору.

– Что за уговор такой? – спросил Устин.

– Почтенному Конде третья часть, – сказал Бутков.

– Да, так, – подтвердил остяк, поглаживая свои усы.

– И мне третья часть, – продолжил Бутков. – А остаток разделим еще на три части. Одну тебе, Устин, одну Михайле, третью вот парню да Ваське на двоих.

Прикусив нижнюю губу, Устин крепко задумался.

Испытующе глядя на Конду, Бутков проговорил:

– Лучше мне вот что растолкуй. Ты человек большой, у тебя есть преданные люди. Почто тебе со мной сговариваться было? Умыкнул бы сам того божка, и добычу делить не надо.

Конда скрестил руки на груди.

– Вижу, куда ты клонишь. Говорю тебе прямо, Иван: мои работники из местных боятся идола, боятся Рачу. Да, есть у меня люди преданные, есть и люди лихие, кто ради золота готовы сделать все. Но хантэ, остяки ни за какую плату не пойдут брать идола. Они верят в силу Рачи, в то, что бог по прошению жрецов творит чудеса. Я мог бы нанять банду татар… Они бы сдюжили, но меня могли предать. Нет, лучше вас мне не найти товарищей. А от такого сокровища и третьей части довольно.

– Раз уж идол для ваших людей так важен, – медленно произнес Бутков. – Тогда, верно, его пропажа вызовет великий гнев…

Конда покачал головой.

– Ты их не знаешь, как я. Если идола у них отнимут, они, вернее всего, впадут в уныние. Решат, что чем-то прогневили бога Рачу, и тот оставил их без своего попечения.

Бутков задумчиво крутанул в своих руках чашку.

– Что же, все ясно. Как сговорились, так сделаем. Но скажи только, Конда… Сам-то ты вашего божка не боишься?

На лице Конды возникла высокомерная усмешка.

– Мои соплеменники привязаны к земле, к родному краю. Потому они и держатся за своих богов. Моя же доля там, где выбираю я; я видел много земель и много разных богов. Больше я не жду от них милости и не страшусь их гнева.

Конда поднялся из-за стола и, коротко распрощавшись с Бутковым и его людьми, ушел. Глядя ему вослед, молчавший доселе Михаил произнес:

– Прежде я дивился сему человеку, но теперь понял: его богом давно уже стало золото.

Вскоре Волк вышел из дома, и Устин увязался за ним. Юноша хотел проведать Искорку – к животине прикипело его сердце; Устин искал отхожее место.

Двор Конды был обнесен высоким тыном. Рядом с домом колол дрова молодой остяк, один из работников купца. Волк понимал их язык и мог на нем объясниться, но при Устине ему почему-то не хотелось этого делать. Волк выскользнул со двора.

При свете дня городок производил совсем иное впечатление, чем ночью, когда отряд спешил по его улицам в тревоге и неведении. Рядом со входом в одну из соседних землянок сидел на деревянном чурбачке старик и широко улыбался, распахнув свой беззубый рот. Он смотрел, как на узкой улочке резвилась стайка маленьких детей, игравших в догонялки. Заметив Волка, один мальчик остановился; на его лице изобразилось удивление, но не вражда.

Мимо Волка чинно прошествовала курица, мелко подрагивая головой. Кажется, ее перемещения никого не интересовали – кроме, быть может, соседской голодной собаки.

Поодаль был хорошо виден земляной вал княжеской твердыни. Кроме нее, высоких построек здесь не было.

Загон для принадлежавшего Конде скота находился ближе к окраине городка. Волку не составило большого труда его отыскать. То была обширная четырехугольная площадка, огороженная деревянным забором, с калиткой, через которую скот выводили пастись на траве. Тут Волк встретил еще одного работника Конды (как юноша понял, из его вместительной мошны кормились многие). Волк заговорил с батраком на его родном языке. Тот удивился, ведь молодой человек был одет в русское платье, да и наружностью на остяка не походил.

Внутри загона Волк насчитал, кроме их четверки, еще трех лошадей самого Конды, пару могучих волов, с дюжину овец и пару коз. Внутреннее пространство было перегорожено жердочками на участки, по которым лениво бродили животные. Корма им задавалось вдоволь. Батрак объяснил Волку, что купец особо распорядился позаботиться о лошадях своих гостей, вовремя кормить их и поить.

Вороная Искорка стояла возле забора притихшая, будто смущенная столь многочисленным и разношерстным соседством. Увидев ее, угрюмый Волк просиял улыбкой и подбежал к своей лошадке. Она сразу узнала юношу и приветствовала его негромким ржанием. Лошадь оживилась и принялась переминаться на одном месте, помахивая хвостом, как метелкой, пока Волк гладил ее загривок.

– Хочешь убежать? – шепнул Волк ей на ухо. – Опротивел загон, хочется быстрой скачки? Уж я тебя знаю… Погоди немного. В другой раз, может, и покатаемся.

Искорка косилась на него своими умными глазами – разве такое существо могло не понимать каждое его слово?

По дороге обратно к дому Конды Волк вспомнил про виденную им сегодня рыжеволосую девушку, Илину. Вернее, он думал про нее все время, только отвлекся, пока проведал любимую лошадку, а теперь она вернулась в его мысли. Он мог почти так же остро почувствовать, вызвав в памяти, то обжигающее мгновение, когда их пальцы соприкоснулись.

Приближаясь ко двору купца, Волк внутренне напрягся и почему-то предвкушал, что снова ее увидит, но за оградой только работал все тот же усталый батрак. Разочарованно вздохнув, Волк вошел в дом, в отведенную их отряду комнату.

3

Наутро к ним зашел Конда и предупредил, что скоро должны прийти для разговора остяцкие старейшины; сам он тоже намеревался присутствовать в качестве толмача. Волк был озадачен тем, как ему себя держать, но потом решил помалкивать и предоставить Буткову самому разбираться с почтенными мужами. Бутков же был вполне спокоен, будто и правда имел при себе послание от воеводы.

Как заведено, важная беседа сопровождается трапезой, чтобы добрые намерения можно было закрепить, разделив по-дружески пищу и питье. По остяцкому обычаю работники Конды расстелили на земле длинное покрывало, на котором вместо стола собирались подавать угощения. Чтобы старейшины могли сесть, рядом положили теплые шкуры, но для Буткова и его людей Конда распорядился вынести из своего дома скамьи.

– У нас один порядок, а у вас другой, – заметил он. – Так вы будете сидеть выше и глядеть на них сверху вниз. Оно к лучшему – пусть знают свое место.

– Горазд ты на выдумки, – усмехнулся Бутков. – Растолкуй лучше: али мы у них шерсть принимать будем?

– Отец князя Тоуна еще при воеводе Щербатове дал клятву платить ясак в царскую казну, – ответил Конда. – И с той поры владетель городка исправно посылает вверх по Тоболу лодку с беличьими и собольими мехами. Нет, нужны другие слова…

– Скажем, что зовем князька на царскую службу, – предложил Устин. – Мол, из сибирских народов набирают новый полк.

– Хотя бы и так, – согласился Конда. – Тогда ясно, почто вам ждать, пока князь не вернется. Да и слыхал я, что московский царь уж брал на службу, кроме татар, и ясачных людей тоже.

– Ты, главное, лей им брагу, лей наше хлебное вино, – сказал Бутков. – Тогда как-нибудь столкуемся.

Конда кивнул, криво улыбнувшись, и пошел за именитыми гостями.

Вернулся он в сопровождении четырех мужчин – представителей самых знатных семейств городка. Все они приходились родней князю; несмотря на употребленное Кондой именование «старейшина», трое из них были явно младше, чем он сам, причем один выглядел едва ли не ровесником Волка. Только еще один остяк был седобородым, степенным старцем.

Собравшимся за трапезой прислуживала Севеда, с чьего лица не сходила угодливая улыбка. Угощениям и напиткам, поданным из запасов Конды, не было числа. Бутков и его люди сидели на деревянных скамьях по одну сторону, а старейшины и Конда – напротив. Бутков напустил на себя важный вид; поначалу говорил почти только он. Конда переводил. Устин ухмылялся, наслаждаясь ролью важного посла, и все пытался что-то веско прибавить к словам своего предводителя. Васька-немой сосредоточенно поглощал кушанья. Михаил следовал его примеру, ел и молчал.

Загрузка...