Глава 3. Командировка

Кабинет Менжинского Виктор Афанасьевич покидал с картонной папочкой под мышкой и смешанными чувствами в душе. С одной стороны, у него хватало дел и в Москве: в обществе «Динамо» и при ОГПУ Спиридонов тренировал на тот момент в общей сложности двести курсантов плюс курировал несколько групп с молодыми инструкторами. Да и книга, хотя и близилась к завершению, была еще не закончена. Отрываться от работы, пусть ненадолго, ему не хотелось, но…

С другой стороны, Виктор Афанасьевич чувствовал странное воодушевление от предстоящей поездки, словно школьник в ожидании каникул. Последнее время его жизнь стала слишком размеренной, будто автоматической, и перемена, даром что тривиальная, была ему, наверно, нужна. Пора было внести какое-то разнообразие в привычный ход событий, всколыхнуть застой в заводи жизни, грозивший превратить эту заводь в болото.

А с третьей стороны (в отличие от медалей, у жизненных ситуаций часто бывает много сторон), Виктор Афанасьевич подсознательно опасался оставаться наедине с собой. Вопреки расхожему мнению, смелый человек вовсе не лишен страхов, он просто умеет их, что называется, «держать в узде». Виктор Афанасьевич был волевым человеком, с железной самодисциплиной. Он всегда был точен в словах и действиях, пунктуален до доли секунды, а его требовательность к другим зиждилась на гораздо более суровой взыскательности к самому себе. Такой характер – кремень! – вроде бы не давал места для сомнений и страхов…

Но сомнений и страхов среди людей нет только у мертвецов и памятников. Живой человек из плоти и крови, как бы он ни закалил свой характер, несет в душе груз эмоций. Дзержинского называли Железным Феликсом, но и он не был лишен страха, сомнений, предвзятости и порывистости, когда принимал решения. Менжинский, настоящий солдат революции, слег с сердечным приступом, столкнувшись с человеческой низостью среди тех, кого считал своими товарищами, солью соли земли.

И Спиридонов не был исключением из всех этих правил. Порой, когда судьба сводит нас с такими людьми, мы сразу же навешиваем на них ярлыки тупых солдафонов, бесчувственных чурбанов и другие, не менее обидные и несправедливые. А ведь недаром говорится: чужая душа – потемки…

В душе Спиридонова вот уже десять лет, словно лава в жерле кажущегося давным-давно потухшим вулкана, тлела неизбывная боль. От этой боли он и бежал, и для того, чтобы не встретиться с нею лицом к лицу, избегал воспоминаний и загонял себя до полусмерти, чтобы, забывшись усталым сном, не видеть никаких сновидений. Не нуждаясь в будильнике, он всегда заводил его, чтобы не проснуться тогда, когда, как он знал по опыту, запоминаются сны. Сны для него были самыми опасными врагами, самыми страшными чудовищами…

Единственным его спасением стала Система. Система была его миром, и Спиридонов стремился сделать этот мир лучше. Эта работа всецело занимала его и позволяла забыться. Разлуки с этим миром Виктор Афанасьевич не боялся, потому что Система была его жизнью, а от собственной жизни не уедешь на поезде, не улетишь на аэроплане. Система была при нем, с ним.

В этом мире он был не одинок. За годы деятельности он сумел зажечь своей страстью много юных сердец – эркаэмовцев, бойцов ВЧК и ОГПУ, и теперь его мир стал и их миром. Потому Виктор Афанасьевич не боялся отлучаться, оставляя учеников, – у него было кому его подменить.

Предложение Менжинского он принял потому, что интуитивно понял: у него есть шанс встретить человека, живущего в том же мире, что и он. Говорящего с ним на одном языке. Ради этого Спиридонов мог отправиться не только в Новосибирск – а хоть на далекий Таймыр. Хоть поездом, хоть на перекладных. Ибо человек, с кем ты можешь говорить на одном языке, кто разделяет твою страсть, кто живет в твоем мире, дороже многих сокровищ.

Ни лишения, ни труды, ни тяготы не пугали его. У него вообще со страхом с детства были весьма специфические отношения. Самым страшным для него было вовсе не это…

* * *

Встречая человека, не боящегося ни черта, ни дьявола, мы не знаем, почему он такой. Нам неизвестно, какое топливо сгорает в котле его бесстрашия. Сила личности? Самоуверенность? Фатализм? А может быть, глухое отчаянье, когда жизнь настолько опостылела, что смерть не пугает? Или что-то еще, вариантов множество, да и чаще всего причин тому несколько. Мужество и бесстрашие, как, впрочем, любая черта человеческого характера, только кажутся простыми, понятными. На самом деле личность соткана из множества тонких нитей – склонностей, переживаний, пройденных ситуаций, перенесенной боли и пережитого счастья.

Виктор Афанасьевич шел пешком в направлении клуба общества «Динамо» и думал о том, что необходимо сделать перед поездкой. Само путешествие не тяготило его: комнату в общежитии трудно было назвать домом, и в этом доме его никто не ждал. Он был свободен. Даже если с ним что-то случится, подготовленная им группа инструкторов способна продолжить становление его новой Системы…

Виктор Афанасьевич поймал себя на мысли, что так и не поговорил с Менжинским о том, что Система, которую он создал и преподает, больше не может именоваться по старинке дзюудзюцу. Но есть ли разница, как называть мастерство самообороны? Спиридонов верил – определение имеет значение. Дзюудзюцу была японской школой самообороны; русская – народная, пролетарская – борьба должна называться как-то иначе, чтобы название отражало ее суть. Ну что ж, придется вернуться к этому позже.

…потому Виктор Афанасьевич не тревожился, покидая родные пределы. На своем веку он поездил вдоволь, исколесив родную страну от Дальнего Востока до Карпат. Так что о чем тревожиться? Чай, не на войну отправляется. Беспокоило его, как ни парадоксально, то, что в пути у него будет слишком много свободного времени. От Курского вокзала Москвы до Новосибирска курьерским поездом трое суток езды, а пассажирским и того дольше.

Виктор Афанасьевич не боялся пули, не страшился жизненных тягот, и никакая жизненная ситуация не могла выбить его из седла. Он был прекрасным примером бесстрашного человека, но в каждом бесстрашном человеке живет свой страх – для Спиридонова им был он сам и его прошлое.

* * *

Уже на следующий день, оперативно управившись со всеми делами, Виктор Афанасьевич прибыл на Курский вокзал, где с комфортом разместился в двухместном купе прицепного пульмановского вагона курьерского поезда. Кроме него в вагоне путешествовал только какой-то чиновник из наркомата путей сообщения с молодой женой и грудным младенцем. Семейство расположилось в другом конце вагона, что Виктору Афанасьевичу было на руку.

Спиридонов был абсолютно равнодушен к комфорту и с таким же успехом мог проделать путь в общем вагоне или даже в столыпинском, но имелся один нюанс. Он много курил, и чаще всего на ходу, не замечая, как достает курево и закуривает. Выбегать из купе в тамбур, чтобы посмолить, было для него обременительно – тормозилась работа. А в прицепном к представителю начсостава с комбриговскими ромбами на петлицах ОГПУ никто не станет цепляться, если он закурит прямо в купе. И это было очень и очень кстати.

Попутчиков Спиридонова провожала стайка родственников, так что до отправки поезда в вагоне было шумно и оживленно, но провожающие ему не мешали. Он забросил на верхнюю полку видавший виды дорожный саквояж небольшого размера, в котором уместилось все нужное ему в командировке, на столик положил портфель – там была рукопись книги и папочка с личным делом новосибирского товарища, в которую Спиридонов еще не заглядывал, оставив это занятие на дорогу, принял у проводника белье и чай, которого не заказывал, и едва успел сесть на сиденье, как вагон вздрогнул – машинист подтянул сцепку.

Через несколько минут состав тронулся. Виктор Афанасьевич смотрел в окно, не прикоснувшись к чаю и не приступая к работе. Воспоминания, от которых он старательно отгораживался все это время, прорвали плотину. Он знал, что так и случится, и был к этому готов.

Железная дорога всегда что-то меняла в его жизни. Она привела его в Кремлевский полк; по ней он попал в Казанское пехотное училище. По железной дороге молодой, только что получивший звание подпоручик отправился в далекую Маньчжурию, где еще не стреляли, но порохом пахло все явственней. Когда объявили о наборе добровольцев на доукомплектование Третьей сибирской стрелковой дивизии, Спиридонов вызвался в числе первых. И вновь, казалось, воинская Фортуна к нему была благосклонна: его распределили в Одиннадцатый Восточно-Сибирский Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Марии полк. Не гвардия, конечно, но элита.

По Транссибу добровольцы ехали в приподнятом настроении. Надвигавшаяся война казалась им легкой прогулкой, японцы представлялись туземцами-дикарями, чему немало способствовали распространяемые в эшелоне лубочные картинки, изображающие солдат будущего противника какими-то паяцами, карикатурной версией монголо-татар. Впрочем, Виктор Афанасьевич не то чтобы не разделял всеобщего бодрого настроя, скорее наоборот, но к грядущему конфликту подходил со всею серьезностью, как и вообще ко всему.

Лишь по прибытии в Порт-Артур стало ясно, что картина не столь радужна, как хотелось бы. Могучая крепость существовала лишь на бумаге. Город представлял собой огромную стройку. Запасов было всего ничего, а каждый день прибывали многочисленные эшелоны. В интендантской службе царила чехарда и путаница. В общем и целом оптимизм внушали только грозные, выкрашенные в белое громадины кораблей Тихоокеанской эскадры на рейде.

Виктор Афанасьевич прибыл в Порт-Артур в начале сентября. Прошел сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, приближался Новый год, но положение в городе не менялось – все та же чехарда, все та же бестолковщина, нехватка всего и вся и тотальная неготовность. Впрочем, даже с учетом этого боевой дух армии был высок. Никто не верил, что японский император решится бросить вызов великому северному соседу. Да, Япония воевала с Китаем, воевала и победила, но Россия – это вам не Китай, где солдаты семицветных знамен на высочайший смотр приходили с деревянными алебардами и мечами из жести, а наиболее современными были войска коррумпированных туземных аналогов Алексашки Меншикова, лишенных грозного взора Петра. Во всяком случае, безумная императрица Цы Си не тянула не то что на Петра Великого, но даже Петр III на ее фоне казался умелым администратором. Об этом наглядно свидетельствовали береговые батареи, брошенные китайцами в Порт-Артуре и Дальнем – такие пушки молодой Виктор видел когда-то в Кремле возле Оружейной палаты.

Каждый подданный Государя, живущий в крепости Порт-Артур, проходя по берегу и глядя на громадные броненосцы «Пересвет» и «Победа», был свято уверен, что бросить вызов такой мощи у японцев кишка тонка. О да, эти белоснежные, желтотрубые гиганты, чьи высокие борта в безлунную ночь сиянием многочисленных иллюминаторов напоминали трансатлантические лайнеры, возившие эмигрантов в Америку, с удовольствием дающую свое гражданство любым представителям рода человеческого, а в солнечном свете ощетинившиеся двумя рядами скорострельных шестидюймовок, которые дополняли две башни с новейшими длинноствольными десятидюймовками, внушали подданным Его Величества Государя Николая Александровича уверенность и спокойствие.

Немногие японцы, живущие в Порт-Артуре, казались бедными, запуганными и жалкими… знать бы тогда, что эти «запуганные», трясущиеся человечки вовсю шпионят, по крупицам собирая информацию о гарнизоне, сколько жизней можно было бы сохранить! Но увы – лишь через полгода после начала войны, лишь через пару месяцев с начала блокады станет ясно, сколь крупное подполье подготовили заранее подданные Микадо. И во многом удалось это, кстати, благодаря Спиридонову и жертве ротмистра Гаева. Но сам Спиридонов так об этом и не узнал.

И никому не было ведомо, что над Россией, пока еще не видимый никому, уже парил злой рок. Страна жила, как человек, чувствующий себя совершенно здоровым и не знающий, что в его организме растет злокачественная опухоль и ее метастазы медленно, но верно проникают во все кости, суставы и жилы. Смерть готовит свою жатву незримо.

Равно как и предательство.

* * *

Спиридонов отставил в сторону пустой стакан с подстаканником. Он не заметил, как выпил чай, и не запомнил его вкуса. Впрочем, впереди было двое с лишним суток пути, так что наверняка ему предстоит еще не одна чашка. Солнце подбиралось к зениту, время близилось к полудню, и Виктор Афанасьевич, чтобы не увязнуть в воспоминаниях, решил приступить к работе – ознакомиться с материалами, переданными ему Менжинским.

Развязывая тесемки папки, Виктор Афанасьевич поймал себя на том, что по непонятной причине чувствует к товарищу, с которым предстоит работать, необъяснимое предубеждение. Это было очень плохо. Нельзя начинать работу с человеком, заранее будучи настроенным по отношению к нему неприязненно, особенно если для такой неприязни нет объяснимых причин. Но Виктор Афанасьевич ничего не мог поделать с собой: незнакомый ему пока… как бишь его?.. Ощепков Василий Сергеевич… ну и фамилия тоже подходящая… был ему заранее неприятен.

Поверх документов лежала фотография этого В. С. Ощепкова. Фотография как фотография, явно сделана в каком-то фотоателье. Товарищ Ощепков сидит на стуле, повернутом спинкой вперед. На нем недорогой костюм, на голове – светлая шляпа. Лицо… обычное вполне лицо, но Спиридонову лицо Ощепкова не понравилось. Подсознание вынесло новосибирцу вердикт – аферист. Спиридонову не понравился щегольской вид Ощепкова, хотя умом он понимал – в фотоателье фотографироваться не ходят в рабочей робе и засаленном ватнике. Естественно, человек надел на себя самое лучшее, что у него было.

Фотография, к сожалению, хорошим качеством не отличалась, и Виктор Афанасьевич, который всегда смотрел человеку в глаза и довольно хорошо мог по выражению глаз понять характер человека, на этот раз не мог расшифровать выражения лица человека в шляпе. Это ему тоже не нравилось.

Бегло ознакомившись с карточкой особых примет и не узнав из нее ничего нового, Виктор Афанасьевич вновь закурил и приступил к изучению биографии В. С. Ощепкова, по ходу «следствия» делая пометки в небольшом желтом блокнотике, нарочно купленном им для этой цели. Удивительно, но спустя много лет после окончания Казанского училища, не имея должной практики, он, как оказалось, не забыл ни каллиграфического письма, ни навыков скорописи, столь необходимых любому курсанту, чтобы поспевать конспектировать за лектором.

* * *

Солнечный свет стал пронзительно-золотым, каким он бывает лишь на закате, когда Спиридонов, борясь с раздражением, отложил в сторону папочку и извлек из полностью потерявшей форму картонной пачки предпоследнюю папиросу. Несмотря на открытое окно, продувающее купе свежим ветерком, слегка пахнущим креозотом, стойкий запах папирос успел полностью овладеть помещением за то время, что Спиридонов посвятил заочному знакомству с Ощепковым.

Видит бог, он старался изо всех сил! Правда, в Бога Спиридонов не так чтоб не верил, скорее просто отодвинул его куда-то на периферию. В мире, в котором он жил, творилось так много несправедливого, что трудно было понять, как же Бог мог все это допустить. По крайней мере, сам Спиридонов это себе объяснить не мог, а потому предпочитал об этом не думать. Всегда найдутся более насущные темы для размышления, чем попытки понять причины вселенской несправедливости и человеческой низости.

Например, некто Ощепков и его, Спиридонова, к нему предвзятое отношение. Конечно, пока он ознакомился с делом только в первом приближении, не вчитываясь глубоко, но…

В этом Василии Сергеевиче Спиридонову не нравилось решительно все. Складывалось впечатление, что в момент чтения некий невидимый суфлер все время комментировал прочитанное в отрицательном для Ощепкова ключе. Но самое неприятное, что никакого суфлера, конечно же, не существовало, это сам Виктор Афанасьевич так воспринимал коллегу.

Ему действительно не нравилось буквально все. Начиная с происхождения. И дело даже не в том, что Ощепков оказался «дважды каторжником» – сыном каторжанки от ссыльнопоселенца, – а в том, что мать его «чалилась» по уголовной статье, отец же был мелким склочником с большими амбициями. Амбиции, впрочем, ему быстро пообломали, но этот хитрован и на Сахалине сумел устроиться, оставив чаду (которого признал не сразу, а если быть точным, похоже, только на смертном одре) довольно неплохое наследство. Откуда, скажите на милость, у каторжника… ну хорошо, ссыльнопоселенца, разница невелика… такой капитал? Одних только домов у Ощепкова-старшего оказалось три, два из которых были доходными, а в третьем, самом жалком, этот скряга жил, пока не помер. Хотя промышлял вроде как плотницким делом, а не золотодобычей. Чудеса в решете – явно ведь тут что-то нечисто. Наверняка ощепковский папа ловил рыбку в мутной водичке Сангарского пролива…

Да бог бы с ними, с родителями, их, как известно, не выбирают, а у Виктора Афанасьевича ни малейшего предубеждения против рабоче-крестьянского происхождения отродясь не бывало. В конце концов, и его отец был тоже не Рюрикович, а купцом стал после того, как на свет появился он, Виктор. Спиридонову даже жаль было парня, в одиннадцать лет оставшегося сиротой-беспризорником. Однако бес предвзятости, взявший его на абордаж при прочтении дела Ощепкова, коварно нашептывал на ухо, что парнишка, в общем, устроился неплохо для беспризорника. Уж кого-кого, а сирот Спиридонов в послереволюционные годы навидался, сотрудничая с Дзержинским. На их фоне жалость к Васе Ощепкову стремительно блёкла.

Опять-таки учеба в семинарии никак на мнение Спиридонова не повлияла: истово верующим он не был, но и к воинствующим атеистам не относился, просто веру он, как было сказано, за ненадобностью запихнул на чердак своей души вместе с любовью, надеждой и прочими благородными чувствами, оставив себе для ежедневного пользования исключительно честь, верность Родине и долг. Тем более что особой ревности в семинарии Вася Ощепков не проявил, зато, как ни странно, с полного благословения митрополита Николая, которого так почитают окопавшиеся в Шанхае и Харбине недобитые беляки, отправился в институт дзюудо Кодокан в Токио.

Последнее обстоятельство на некоторое время расположило Виктора Афанасьевича к будущему подопечному. Очевидно, парень был не без таланта, раз сумел сначала сдать на первый, а затем, уже в семнадцатом (в том самом страшном семнадцатом, услужливо подсказал бес, но Виктор Афанасьевич отогнал непрошеные воспоминания), – и на второй дан. Дан в дзюудо – это вам не пост предводителя дворянства в заштатном городке, его за деньги не купишь, по знакомству не выклянчишь. Хочешь не хочешь, за него надо драться и побеждать, притом да не какую-то там шпану, а таких же претендентов, японцев, для которых дзюудо – родное. Но в остальном Вася Ощепков оставался для Спиридонова смутно неприятным.

На кого он только не работал: сначала на царскую охранку, потом тренировал милицию ДВР, потом служил колчаковцам… правда, с пометкой: выполнял, мол, ответственные задания Заамурского осведомительного отдела РКП(б), ну-ну. Лукавый нашептывал, что служил Вася, похоже, и нашим, и вашим, но умел проскользнуть между капельками. Виктор Афанасьевич искал рациональное объяснение, откуда у него такая подозрительность к этому человеку, но отделаться от нее не мог и невольно искал подтверждение своим подозрениям в биографии дальневосточного незнакомца. Хотя какие могут быть подтверждения, если у ВЧК/ОГПУ никаких претензий к этому Ощепкову не было?

А поди ж ты, не принимает грешное тело матушка-Волга, хоть расстреляй, не принимает.

С двадцать первого года Ощепков живет в Японии, точнее, на Сахалине (еще одно неприятное воспоминание, которое тоже приходится отгонять силой воли, но в ноздрях уже щекочет запах карболки пополам с какими-то благовониями, запах японского госпиталя, который был для него, Спиридонова, персональной тюрьмой… и еще что-то восточное, более нежное, как теплая кожа, но от того еще более болезненное). Да не просто живет, а каким-то хитрым способом добивается, что японские власти признают его наследником умершего отца. Что никак не может быть без того, чтобы япошки ему не доверяли, то есть опять намек на двурушничество… Наследство, по сахалинским меркам, немаленькое, так что, распродав его часть, юноша приобретает кинопроектор и организовывает кинотеатр, весьма охотно посещаемый японцами. Вроде все чисто, но у Виктора Афанасьевича тут же появляется стойкое впечатление, что быть коммерсантом Васе Ощепкову пришлось по душе. По-человечески понять его можно – когда в одиннадцать лет ты одинок, как придорожное былье, в кармане дыра, желудок сводит от голода, мечтать о богатстве – единственное доступное утешение. Однако… все равно это неправильно. На дворе двадцать первый, Гражданская война толком не кончилась, а Вася разгуливает по Александровску, сладко ест, мягко спит и в ус не дует. Дальше – больше: через три года Ощепков отправляется в Японию через Харбин, где внезапно женится на невесть как оказавшейся там русской девушке Марии. Нет, русских в Харбине, конечно, полно, но каких русских? Недобитых колчаковцев и прочих, как выражался товарищ Дзержинский, контрреволюционных элементов… Виктор Афанасьевич закурил, вспоминая, как Железный Феликс произносил это выражение, с грозным рыком на двойном «р», подчеркнутым сильным польским акцентом.

Итак, русская девушка Маша и скоропалительное венчание в Харбине. Любовь с первого взгляда, как… опять приходится останавливать себя, чтобы не обжечься о собственное прошлое. Итак, наш Вася, на тот момент вполне себе, кстати, женатый на совершенно другой женщине, потерял голову от любви? Что-то не состыковывается. Почему – Виктор Афанасьевич сказать не мог, но в том, что не состыковывается, он ни капли не сомневался.

А ведь иногда людям просто необходимы сомнения. Особенно тогда, когда мы готовы осудить кого-то, подчас толком не зная его. Впрочем, о ком мы можем сказать, что хорошо его знаем, кроме самих себя? Да и сами себя удивляем, разве не так? И часто нам кажется, что человек нам понятен, тогда как мы просто выдумываем его характер, сами себе рисуем картину, а человек проявляет себя иначе, чем мы от него ожидаем…

Солнце тем временем село. Вошел проводник, осведомился, не пора ли зажигать свет в купе. Виктор Афанасьевич раздраженно кивнул – он еще не закончил работать. Неожиданно на него навалилась усталость, такая невероятная, какой он не чувствовал и после самых изнурительных тренировок. У него даже начали слипаться глаза, но он заставил себя дочитать то, что осталось, – все так же бегло, не вчитываясь, «начерно».

Оказалось, не так давно Ощепков был обвинен в растрате, и, по мнению Спиридонова, от более строгого кадрового решения его спасло только то, что его начальство само зарылось рыльцем в пух по самые уши, а центральные органы ВЧК вовремя на это обратили внимание. Естественно, Ощепкова тоже проверили и… признали невиновным. Более того, зачислили в штат отделения рабоче-крестьянской Красной армии и назначили переводчиком-консультантом (японистом, как указано в личном деле). Приказ номер двадцать шесть Реввоенсовета СССР от двадцать шестого января тысяча девятьсот двадцать шестого года…

Казалось бы, сиди и радуйся: обвинения сняты, зачислен в штат, жалованье выплатили задним числом. А неблагодарный Ощепков уже в апреле начинает обивать пороги с целью перебраться в Петроград или в Москву. Мотивируя свою просьбу тем, что у него больная жена: туберкулез обширного поражения – и легочный, открытой формы, и туберкулез костей одновременно.

Дочитав до этого места, Виктор Афанасьевич опять отложил папку на стол. Не глядя, нашарил на столешнице пачку и вытащил из нее папиросу. А когда стал заламывать козью ногу, то понял, что у него руки трясутся.

Нет, невозможно уйти от воспоминаний. Они как клеймо на лбу беглого каторжника – не сведешь, не прикроешь, не сделаешь вид, что их не существует. Они с тобой на всю жизнь.

* * *

Взяв себя в руки, Виктор Афанасьевич вышел покурить в тамбур пустого вагона. Его попутчики никак не объявили себя за все время пути и сейчас никаких признаков жизни не подавали, хотя как раз в эту минуту Виктор Афанасьевич был бы совсем не против любой компании. К сожалению, судьба нередко сводит нас с новыми людьми тогда, когда больше всего хочется побыть в одиночестве, и наоборот, оставляет нас наедине с собой, когда боишься остаться один.

За окном вагона царила кромешная тьма, и лишь острое от природы зрение позволяло Спиридонову разглядеть в этой тьме более темную массу деревьев, обступающих по сторонам дорогу. Край, по которому мчался курьерский поезд, был пустынен, как и четверть века назад, и Виктор Афанасьевич не был уверен, что четвертью века спустя он не останется столь же пустынным, как и сейчас.

Этим путем он уже проезжал, притом дважды. Поездка «туда» была наполнена тревогами и надеждами молодого подпоручика, путь «обратно» был для все так же молодого, но успевшего приобрести первую седину поручика горек, как хинин, со вкусом которого он познакомился в японском госпитале. В плену.

Гордость, чувство силы и защищенности, уверенность в завтрашнем дне – все это было унесено тремя взрывами на рейде у крепости Порт-Артур. В результате атаки японцев половина Тихоокеанской эскадры вышла из строя, и лишь мелководье спасло главную силу – эскадренные броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» – от гибели. Двойное превосходство японцев в кораблях первого ранга мгновенно превратилось в тройное. Чтобы наглядно это продемонстрировать, в тот же день к вечеру японские корабли первого ранга, словно на параде, продефилировали, впрочем, не приближаясь на пушечный выстрел, вдоль берега – шесть новеньких броненосцев английской постройки, столько же новейших броненосных крейсеров… Адмирал Того не зря учился в Британии – этот променад должен был показать рюси, кто в море хозяин. Показать бессмысленность попыток воспрепятствовать переброске войск на полуостров.

Тем не менее боевой дух оставался высок и у русских войск в целом, и индивидуально у Виктора Афанасьевича, особенно с учетом того, что японцы, казалось, не спешили начинать высадку у Порт-Артура, несмотря на свое превосходство на море. Русскую эскадру возглавил Макаров. Под его умелым и энергичным командованием она стала быстро восстанавливать боеспособность. Японцы занервничали, но в конце марта Макаров при попытке «поймать Того за хвост» погиб вместе с броненосцем «Петропавловск». Стало ясно, что японцы вот-вот высадятся. Но русские солдаты не боялись этого, даже наоборот – ожидали незваных гостей, серьезно настроившись показать им, где зимуют русские раки.

Спиридонов, как и многие, просто не мог усидеть на месте. Он снова вызвался добровольцем при комплектовании конной разведки, куда его как бывшего кремлевца взяли с большим удовольствием, и принял участие в самом первом майском бою с только что высадившимися, а точнее, не успевшими полностью высадиться японцами. Схватка была короткой и ожесточенной; русские хотели сбросить японский десант в море и дважды достигали цели, но на стороне инсургентов был численный перевес, а нерешительный Стессель так и не отправил подкреплений, которые могли бы повернуть ситуацию в пользу русских. Так для Спиридонова началась эта война, война, в которой он, как и другие, исполнил свой долг до конца, но это не помогло избежать поражения.

Он участвовал в бою при Цзиньчжоу, где погиб его конь, Огонек, проделавший с ним долгий путь из Москвы в Казань, а оттуда на Дальний Восток. Огонек был не молод, умер быстро, но Спиридонов привязался к нему и остро переживал потерю, с сухими глазами оплакав до этого погибшего в поединке с японцем своего друга ротмистра Гаева.

Все так вертелось, что с какого-то момента Спиридонов больше не думал о будущем. Ни о возможной победе, ни о возможном поражении. Время, раньше перетекавшее из прошлого в будущее через заводь настоящего, сократилось даже не до «сегодня», а до «сейчас». В этом «сейчас» были взмыленные кони, пороховая гарь, стремительные налеты на наступавшие японские части, рейды по тылам, конные пикеты, по-казачьи именуемые разъездами, караулы на привалах… гибнущие враги, гибнущие друзья, выстрелы и тонкое пение пуль – боевые будни, если война может быть будничной. Русская армия сражалась отчаянно, потери японцев вдвое-втрое превосходили потери русских, но…

У японцев, господствующих на море, всегда была возможность получить подкрепление. Убитого врага сменял новый – живой, равнодушный к смерти и готовый отнять чужую жизнь; а каждый убитый, каждый тяжелораненый ослаблял Российскую армию, и эту слабость компенсировать было нечем. Если поврежденные в гавани корабли в конце концов вернулись в строй, за исключением потерянных безвозвратно «Петропавловска», «Варяга» и «Боярина», то люди выбывали из строя совсем, окончательно. И все же боевой дух русских солдат и в этих чудовищных условиях оставался высоким. Все знали, что на севере, у реки Ялу, русская армия под предводительством признанного в Европе стратега и тактика генерала Куропаткина вот-вот должна была разбить Первую японскую армию, после чего, конечно, удастся деблокировать и Порт-Артур. Более того, на Балтике собиралась Вторая тихоокеанская эскадра, которую, по слухам, должен был вести флигель-адъютант Его Величества, талантливый и дерзкий вице-адмирал Рожественский. Потому Спиридонов о будущем не тревожился – ему с головой хватало забот текущего дня…

В Русско-японской войне России не повезло вдвойне, но, как ни странно, японцы причинили ей не столько вреда, сколько причинили его себе сами русские. Да, был цусимский разгром, была позорная капитуляция Порт-Артура – но почему? Потому что в далеком Петербурге, не многим ближней Москве, да и по всей стране, от Варшавы, Одессы и Юзовки до Благовещенска, Спасска и Харбина, закипела «первая русская революция» – очень удачно, надо сказать, для японцев. В этих условиях, как ни странно, было не до далекого «незамерзающего порта», пользы в котором русские либералы – поджигатели революции – не видели вовсе, и тем более не до изнуренной колоссальным переходом Второй эскадры во главе с «придворным лизоблюдом» Рожественским.

Оставались еще люди. Тысячи брошенных на милость судьбы солдат и тысячи обреченных на могилу в холодных водах Куросио матросов. Но когда революционеров интересовали какие-то люди?

А потом были граничащая с предательством поспешность Витте, позорный, но едва не ставший, благодаря усилиям национал-предателей, еще более позорным, мир с Японией и возвращение домой. Возвращение, больше похожее на траурную процессию.

Спиридонов приоткрыл дверь вагона и выбросил в темноту пустую папиросную гильзу. Он всегда докуривал папиросу до конца, до того момента, когда в ней уже не оставалось табака. Впрочем, он всегда все делал так – до конца, до последней йоты и последней черты.

* * *

Когда он вернулся в купе, сон как рукой сняло, но, что хуже, случилось то, чего он боялся и чего не хотел, – его придавили воспоминания. Ожили, поднялись из маньчжурской земли враги и друзья, замелькали перед мысленным взором японские штыки и желтые, коричневато-желтушные лица солдат противника, иногда яростные, иногда перепуганные. Он потерял счет прошедшим дням и боям. Казалось, война идет уже много лет и никогда не кончится. Русские солдаты сражались отчаянно, самоотверженно и умело, но теряли позицию за позицией, сопку за сопкой.

Спиридонов и его эскадрон всегда были в самых горячих местах, там, где шли самые кровопролитные бои. Он был дважды ранен, оба раза легко. На темляке его сабли после Цзиньчжоу появились знаки отличия ордена Святой Анны IV степени, а после гибели Валерки Гаева в далекий Петербург ушло представление на орден Святого Станислава. Все это не имело значения. Значение имело место, время и то, с чем придется столкнуться. Военная Фортуна с обожженными крыльями все еще реяла над его головой, стараясь не опускаться слишком низко, чтобы не словить шальную пулю из ружья системы Мурата. Напоследок под командованием подпоручика, вернее, уже поручика, о чем сам Спиридонов пока не знал, поскольку японцы перебили телеграфное сообщение с Большой землей, эскадроном был захвачен пулемет Виккерса с полным комплектом боеприпасов – это случилось в начале августа, еще до захвата Дагушаня. Суть была не только в трофее – еще два его брата были выведены из строя, а главное, уничтожен весь пулеметный взвод, что в тех условиях было чудом, сравнимым со взятием Эрзерума. За этот бой Спиридонов получит орден Святой Анны следующей, третьей степени, но узнает об этом только через два года. А мог бы вообще не узнать.

Да и не до того было – восьмого августа Спиридонов был легко ранен, а одиннадцатого принял участие в сражении за Китайскую стенку. В этом ночном бою японцы потеряли убитыми двадцать тысяч человек, половину своей армии, русские – только три тысячи, но эти три тысячи сильно ослабили и без того немногочисленные ряды защитников.

Увы, к сожалению, об этом подвиге почему-то не принято вспоминать, а ведь по своему героизму он стоит в одном ряду с подвигом защитников Брестской крепости. Но ни Спиридонов, ни другие русские солдаты не чувствовали себя героями. Они не думали о подвигах, чинах и наградах. Они сражались на чужой земле с численно превосходящим неприятелем, не думая ни отступать, ни сдаваться.

После этого боя Спиридонов вернулся к рейдовым действиям в тылу врага, но, как говорят в Рязанской губернии, до поры до времени кувшин по воду ходит. Нет такой хитрой старухи, на которую не найдется проруха. Взбешенному колоссальными потерями неудачного штурма командующему японской армией Ноги Марэсуке очень не нравилась беззащитность его тылов перед атаками казачьих и добровольческих разъездов, и он поставил вопрос ребром – просачивающиеся группы русской кавалерии необходимо ликвидировать. В ход была пущена не только японская кавалерия, довольно дурного качества, но и пешие отряды самураев-охотников. Долина между Волчьими горами и укреплениями города превратилась в большую ловушку, и вскоре пришел черед и группы Спиридонова.

Это была жестокая ночная схватка. Противник набросился на разъезд со всех сторон, верхами и пешим порядком. Огонь ни та ни другая сторона не открывала, бой шел исключительно на саблях, при этом японцы сразу постарались лишить русских лошадей, а с ними – и преимущества в схватке и возможности уйти.

Русские дрались молча, японцы тоже хранили молчание. Лишь изредка к звону сабель примешивалось русское или японское короткое и тихое ругательство. С самого начала Спиридонов понял, что уйти к своим надежды нет. Что ж… такова судьба солдата, смерть всегда готова принять его в свои холодные объятия, решил он для себя, и стал стараться подороже продать свою жизнь.

Его ранили несколько раз, одна рана была серьезной – японская сабля пропорола бок там, куда, по преданию, сотник Лонгин ткнул копьем Христа, чтобы убедиться в его смерти. Воды из раны не текло, но начавшееся кровотечение старалось за двоих. Вскоре от потери крови его замутило, перед глазами поплыли темные полосы и пятна. У него выбили из рук саблю, кто-то сильно заехал ему по спине чем-то тупым, возможно, прикладом. Упав на землю, он понял, что теперь надеется только на быструю смерть. Затем еще попытался подняться на ноги, но новый удар поставил крест на его усилиях, а заодно и погасил сознание.

Загрузка...