Они были так близко от нас, когда выскочили из кустов, что я отчетливо видел их сверкающие глаза. Мой отец и Утреннее Перо выстрелили в них, когда мы поворачивали лошадей, и один из них вскинул руки – его ружье отлетело в сторону и упало. Нелегко было заставить наших тяжело нагруженных лошадей пуститься вскачь. Мы подгоняли их, колотили пятками по бокам, и когда они все-таки перешли на бег, это было так трудно и так медленно, что военный отряд двигался почти так же быстро, как и мы. Они перезаряжали ружья на бегу, насыпая порох в ствол, кидали на него пулю, затем насыпали порох на полку, прикладывали ружьё к плечу и стреляли. Вскоре мы поняли, что наши лошади могут обогнать их, хотя и медленно; если бы только в нас не попали какие-нибудь пули, проносившиеся мимо и поднимавшие вокруг нас фонтанчики земли, мы смогли бы вовремя убраться за пределы досягаемости их ружей.
Мы с отцом ехали на более крупных и сильных лошадях, чем у Утреннего Пера и Отаки, и поэтому уверенно держались впереди. Отаки отставала от меня шагов на сто, а то и больше, а её отец, возможно, был на половину этого расстоянии позади неё. Мой отец и Утреннее Перо продолжали отстреливаться от врага так быстро, как только могли. Как бы я хотел, чтобы у меня было такое оружие! Я чувствовал себя таким беспомощным, сидя верхом на этой медлительной старой лошади; мы оба представляли для врага прекрасную цель, большую и лёгкую. Я ожидал, что каждый её нетвёрдый прыжок будет последним, что следующая пуля, просвистев, попадет мне в спину. Кожа на моей спине продолжала подергиваться; Я был не в силах это остановить, меня подташнивало, я чувствовал слабость во всем теле.
Я услышал, как Отаки внезапно громко вскрикнула, и оглянулся. Лошадь её отца была ранена, она упала, молотя воздух всеми четырьмя ногами, а сам он, по-видимому, не пострадал и бежал за нами. Мы с отцом остановили наших лошадей и повернулись, чтобы защитить его.
– Продолжай! Я вернусь, – крикнул мне отец.
Но Отаки, храбрая девушка, уже остановила своего коня и, спрыгнув с него, стала сбрасывать с седла тяжелый груз мяса, перекинутый через него. Он упал на землю, когда к ним побежал её отец, по пятам за которым следовали самые быстрые бегуны из военного отряда. Он сунул ружьё за пояс, освободив обе руки; потом схватил Отаки, забросил её в седло, вскочил сзади и хлестнул лошадь тяжелым хлыстом из оленьего рога, свисавшим с его правого запястья. В то же время ближайший из преследователей, высокий мужчина могучего телосложения, схватился левой рукой за хвост лошади, отбросил ружье и на бегу правой рукой вытащил нож из ножен, сжал его зубами, а затем обеими руками начал подтягиваться ближе к всаднику, и из-за этого дополнительного веса лошадь двигалась все медленнее и медленнее. Но Утреннее Перо вытащил из-за пояса ружьё и, схватив его за дуло, развернулся и с размаху ударил им противника по голове. Я вправду услышал глухой удар, несмотря на то, что находился очень далеко! И когда он его ударил, тот повалился набок, и я не видел, чтобы он хотя бы дёрнул рукой или ногой!
Освободившись от человека, лошадь побежала быстрее. Мой отец, спешивший на помощь своему товарищу, был уже почти рядом с ним, когда тот сразил врага. Он перезарядил ружьё и теперь, двигаясь позади лошади с двойной ношей, прицелился в ближайшего врага, выстрелил и убил его. Я увидел, как кровь брызнула из середины его груди! Затем мой отец догнал Утреннее Перо и Отаки и стал поочередно хлестать их и свою лошадь, и мы снова начали отрываться от врага – теперь уже гораздо быстрее, потому что наши преследователи почти выдохлись. Они сделали еще несколько выстрелов, но все мимо, и через некоторое время мы выехали за пределы досягаемости их ружей и, развернувшись, направились к лагерю.
Вскоре мой отец крикнул мне остановиться.
– Бросай это мясо, – сказал он, – поторопись домой и приведи сюда воинов. Мы убили двоих, возможно, троих из этого военного отряда, и мы убьем их всех. Скачи быстрее! Мы будем следить за врагом, следовать за ним, куда бы он ни направился. По возвращении вы найдете нас где-нибудь неподалеку от этого места.
Я одним толчком избавился от своего тюка мяса, а затем поскакал в лагерь на своей старой охотничьей лошади быстрее, чем приходилось когда-нибудь за много последних дней. Прибыв туда, я проехал среди вигвамов, выкрикивая новости, и едва услышав их, мужчины бросились за своими лошадьми или послали за ними мальчишек, пока сами они надевали военные наряды и доставали щиты, оружие и сёдла. У некоторых рядом с вигвамами были привязаны лошади, и они были готовы выехать почти сразу. Один мужчина дал мне свежую лошадь и, как только я её оседлал, крикнул, чтобы я вёл их. Мы двинулись в путь – восемь или десять человек, и по мере продвижения все больше и больше людей шли вслед за нами, и вскоре за нами последовали все воины, которые были в лагере.
Уже близился закат, когда мы нагнали Утреннее Перо, моего отца и Отаки немного восточнее того места, где я их оставил, но все еще на равнине, далеко от подножия гор. Военный отряд, сказали они, только что перевалил через вершину ближнего хребта и, несомненно, направлялся к поросшему соснами склону за ним, тому самому, через который мы проходили утром, идя на охоту. Пока мы разговаривали, все больше наших людей присоединялось к нам, пока нас не набралось человек пятьдесят, и ещё многих мы видели на тропе. Наш вождь, Одинокий Ходок, был там и, осмотревшись, крикнул:
– Нас достаточно, идём! Давайте поторопимся и уничтожим врага. Уже почти ночь!
– Я иду с тобой, – сказал я своему отцу.
– Я тоже! – воскликнула Отаки.
Утреннее Перо и мой отец посмотрели друг на друга и на нас, раздумывая, что ответить, и я почувствовал себя очень неловко, опасаясь, что нас отправят прямиком домой. Отаки, глядя на них, нервно теребила пальцы, что делала всегда, когда волновалась и ждала ответа «да» на какую-то просьбу.
– Мы позволим им пойти, если они пообещают не лезть под пули, – сказал наконец Утреннее Перо
– О, да, конечно, – ответил я, и мы отправились в путь, оба верхом на её лошади, а Утреннее Перо взял свежую, на которой я приехал из лагеря.
Очевидно, военный отряд не заметил приближения наших воинов из лагеря, иначе они вырыли бы ямы на вершине хребта и устроили там засаду. Когда мы добрались до вершины хребта, то увидели их внизу, на равнине между ним и горами – все они беспорядочной вереницей бежали под прикрытие все ещё далекого леса. Они увидели нас, как только мы увидели их, остановились прямо там, где были, и начали зарываться в твердую землю, словно стая барсуков, используя свои ножи, чтобы сделать насыпи.
– Вы двое останетесь здесь, – крикнул мой отец нам с Отаки, и Утреннее Перо знаком велел нам остановиться.
Нам хотелось продолжить путь, но мы послушались их и слезли с лошади. Одинокий Ходок повёл их за собой, наш отряд продолжил спуск с хребта со скоростью ветра, оставляя за собой облака поднявшейся пыли. Вскоре они запели военную песню, перемежая ее пронзительными боевыми кличами, и, о, как здорово всё это звучало в наших ушах! Мы танцевали в такт музыке, Отаки и я, а воины, проходившие мимо нас и спешившие успеть присоединиться к битве, смеялись над нашим возбуждением и кричали нам, чтобы мы набрались смелости и шли вместе с ними.
– Давай пойдём! Давай подойдем поближе к тому, что сейчас произойдет! – предложил я Отаки.
Она покачала головой.
– Они сказали нам оставаться здесь, и мы остаемся здесь, – ответила она.
Тут она была права. Я не стал ее больше уговаривать, но, о, как же мне хотелось быть рядом со своим отцом – иметь ружьё и сражаться вместе с ним в предстоящей битве!
Взявшись за руки, мы с Отаки стояли и наблюдали за происходящим внизу. Наш отряд почти настиг врага – все они продолжали копать землю, невысокие кучки образовывали темно-коричневый круг на покрытой желтой травой равнине. И вот они перестали рыть свои норы, залегли, каждый за своей кучей, и, держа оружие наготове, ждали приближения наших воинов. Внезапно наши разделились – половина из них направилась правее, половина левее врага, пригибаясь к спинам своих лошадей. Клубы дыма поднялись от куч коричневой земли, от всех них, и бух! бух! бух! выстрелов донеслись до наших ушей быстрее, чем мы могли сосчитать, но наши всадники ответили всего двумя или тремя выстрелами; в тот момент они хотели вызвать на себя огонь противника. |
Мы видели, как упали две лошади, как их всадники спрыгнули с них и спрятались за умирающими животными, используя их как укрытия, и видели, как один из наших людей упал навзничь со своей лошади и больше не двигался после того, как ударился о землю.
– О! Ох! – воскликнула Отаки. – Надеюсь, это был не мой отец!
– Ай! И не мой! – воскликнул я и призвал Солнце защитить его.
– Да! Да! О Солнце! – взмолилась Отаки, – защити наших отцов! Проведи их невредимыми через эту битву!
И вот началась настоящая битва. Зайдя к врагу в тыл, две половины нашего отряда соединились и, ведомые старым Одиноким Ходоком, развернулись и бросились прямо на круг из куч коричневой земли. Не успели мы досчитать до десяти, как они уже были среди них, стреляли из ружей, спрыгивали с лошадей и сражались с оставшимися врагами врукопашную, и всё так смешалось – пыль, люди и лошади – что мы почти ничего не могли разглядеть
– Пойдем, сядем на нашу лошадь. К тому времени, когда мы спустимся туда, всё будет кончено, – сказал я Отаки.
Мы не торопились спускаться с этого гребня! Страх был с нами – он твердил нам, что там, внизу, в кругу кричащих людей и гарцующих лошадей, мы можем обнаружить то, чего нам не хотелось бы видеть! Мы медленно ехали по равнине и приближались всё медленнее и медленнее, пока не смогли отличить одного воина от другого.
– Вот мой отец! Вот! Привязывает что-то к своему седлу, – внезапно крикнула Отаки, как будто я был глухим, и в этот момент я увидел своего отца, разговаривающего с главным вождем. Тут мы начали подгонять лошадей, и вскоре оказались на краю круга. Почти каждый из собравшихся рассказывал, что он сделал в бою – как он застрелил или сбил с ног и сразил насмерть своего противника или противников. Мы подъехали к моему отцу и вождю, стоявшим в стороне.
– Ну что ж, дети мои, вы видели битву, – сказал он. – Ничего особенного тут не было, все быстро закончилось, но прежде чем мы смогли уничтожить врага, были убиты Одинокая Стрела, Раненый По Ошибке и Туша Бизона. А теперь возвращайтесь в лагерь и скажите их женщинам, чтобы они пришли за телами и привели ещё пятьь лошадей. Некоторые из нас пешие.
Мы пошли, но сначала проехали через круг насыпей и увидели двадцать семь убитых врагов, все они были скальпированы. Если считать троих, убитых ранее моим отцом и Утренним Пером, то их было тридцать человек. Это были ассинибойны, ими предводительствовал Одинокая Гора, вождь, который посетил нас в устье Лосиной реки и притворился, что относится к нам очень дружелюбно! Он много говорил о том, что собирается навестить нас позже. Ну вот, его визит подошел к концу!
Когда мы покидали круг, Утреннее Перо крикнул нам остановиться, и после недолгого разговора с теми, кто был рядом с ним, он раздобыл для нас двух быстрых лошадей взамен нашей измотанной вьючной лошади.
– А теперь поспешите в лагерь с вашим сообщением, – сказал он нам, – и прикажите привести ещё восемь или десять лошадей. Мы все останемся здесь и будем охранять наших мёртвых, пока за ними не придут их женщины.
Уже смеркалось, когда мы достигли вершины высокого хребта и, оглянувшись, увидели заросли полыни и костры из чапараля, которые разводили те, кто охранял наших убитых. Мы продолжили путь, очень радуясь тому, что наши враги уничтожены, и очень скорбя о наших погибших, их вдовах и детях. Вскоре после того, как мы вошли в лагерь, наши новости распространились по нему, и началась большая погоня за лошадьми; казалось, всем хотелось выйти, посмотреть на поле битвы и проводить победителей домой. И, смешанные с победными песнями, доносившимися со всех сторон, мы отчетливо слышали причитания скорбящих по своим погибшим. Отаки отправилась в свой вигвам, я – в свой, и мы оба крепко заснули, прежде чем наши матери успели приготовить нам еду.
На следующий день и еще несколько дней после него в лагере только и разговоров было, что об уничтожении военного отряда ассинибойнов. Снова и снова моему отцу и Утреннему Перу пришлось рассказывать, как отряд бросился на нас, когда мы сидели на наших тяжелых тюках с мясом, как Отаки благодаря своей храбрости и присутствию духа спасла своего отца, сбросив поклажу с лошади и дождавшись его, когда его лошадь упала. Нам с ней тоже приходилось повторять это много раз, и мужчины, и молодёжь, и некоторые женщины очень хвалили ее. Но другие женщины думали иначе. Место для девочек, говорили они – в вигваме. Отаки подавала дурной пример их дочерям; вскоре они стали отказываться работать и хотели только ездить верхом и охотиться вместе с мужчинами. Да, и некоторые мужчины жаловались на нее.
На следующее утро после сражения я пошел с Отаки и нашими матерями принести мясо и шкуры толсторога, которые мы бросили тут и там, когда столкнулись с военным отрядом. Женщины не захотели приближаться к тому месту, где лежало тело убитого ассинибойна, да и мне самому этого не хотелось, но я должен был спуститься с лошадьми, собрать тюки и вернуться к женщинам, ожидавшим меня на вершине длинного хребта. Хорошо известно, что тени врагов надолго остаются на том месте, где они были убиты, и, оставаясь незамеченными, обладают силой, способной наслать на проходящего мимо какую-нибудь смертельную болезнь. До того, как спускаться туда, и после этого, я помолился и принес жертву Солнцу, прося его защитить меня, и со мной ничего не случилось.
Я ожидал, что тюки с мясом будут разорваны и наполовину съедены волками и койотами, но все было в том же виде, в каком мы оставили их в спешке и волнении. Этим жирным мясом мы лакомились несколько дней.
Через несколько дней после сражения мы свернули лагерь, спустились к Большой реке, пересекли ее по льду и отправились вверх по Жёлтой реке4 к устью ручья Тёплых Источников, где и оставались до конца зимы. Там мы добыли множество бобров и волков и убили нескольких толсторогов, чтобы использовать их шкуры для одежды. Дичи было очень много. Равнины были покрыты бизонами и антилопами. У подножия гор стада вапити насчитывали по тысяче и более голов, и оленей было не меньше. Но зима выдалась суровой, и все они похудели задолго до весны. Мы были рады, что у нас есть жирное вяленое мясо и пеммикан, которыми можно подкрепиться.
Отаки продолжал играть со мной и моими друзьями. Мы катались по крутому, покрытому снегом склону на бизоньих лопатках, крутили волчки на льду и много охотились с нашими луками, убивая куропаток, кроликов и время от времени рысь, которую загоняли собаки. О том, чтобы Отаки работала в вигваме, больше ничего не говорилось. Всю зиму мы с ней в основном пасли лошадей наших отцов. У нее не было ни одной подруги; она избегала девушек, и они, обиженные тем, что она не хотела иметь с ними ничего общего, говорили, что она слишком гордая, и прозвали её Са-кво-ма-пи А-ки-кван5. Она не обращала на них внимания, ничего не отвечала и шла своей дорогой, ведя себя так, словно не слышала их. Вряд ли они думали, да и никто из нас, что настанет день, когда они сделают всё, что в их силах, чтобы показать, как сильно они её чтят!
Наступила весна, теплая и безветренная, и мы сменили мокасины из шкур бизонов и тяжелые накидки на более легкую одежду, и, о, как же приятно было после долгой холодной зимы бродить под теплым солнцем. Еще раньше, чем появилась молодая трава, маас начал распускать свои похожие на язык листья, и все женщины и дети лагеря разбрелись по равнине и склонам холмов со своими палками-копалками и корзинами, чтобы собрать клубни. Варёные или сырые, они были приятным разнообразием после надоевшего за зиму мяса.
Вскоре в окрестностях лагеря все клубни были выкопаны, и однажды утром Отаки сказала мне:
– Пойдем! Давай поднимемся на склон горы, где люди еще не копали, и наберем каждый по мешку мааса.
– Да. Давай так и сделаем, – ответил я, и вскоре мы двинулись в путь, с смешками и палками-копалками в руках, с луками и стрелами за спиной. Теперь у нас для них были простые чехлы из бизоньей кожи и колчаны.
На горе, далеко над лагерем, мы нашли на маленьких травянистых полянах, среди осиновых и сосновых рощ, много клубней, и я начал выкапывать их, обрывать верхушки листьев и складывать в мешки. Мы частично наполнили мешки на одной небольшой поляне и пошли дальше через лес в поисках другой. Вскоре мы подошли к одной из них, имевшей пару сотен шагов в длину и примерно столько же в ширину. На её верхнем конце возвышался каменный утес, а у подножия громоздились один на другом большие обломки скал – некоторые из них были размером с дом белого человека.
Там, где мы вошли на поляну, земля была влажной и рыхлой, и мы легко раскапывали её, выкапывая клубни намного более крупные чем те, что мы собрали внизу. Наши мешки были почти наполнены, и мы расположились отдохнуть в тени деревьев, окаймлявших левую часть поляны, когда услышали очень странный, жалобный крик, доносившийся, по-видимому, из-за длинной и высокой груды валунов у подножия утеса.
– Что это было? Откуда этот крик? – спросила меня Отаки так тихо, что я едва расслышал её.
– Я не знаю, – ответил я. – Я никогда не слышал такого крика, но, судя по тому, что я слышал от наших охотников, я думаю, что это был крик рыси.
Как раз в этот момент мы снова услышали крик, низкий, протяжный, приглушенный, как будто тот, кто его издал, находился в пещере или где-то под землёй. И на этот раз мы определили его местонахождение; без сомнения, какое бы животное ни издавало этот крик, оно находилось где-то в левом конце груды валунов, прямо над нами.
– Это не сильный крик. Это похоже на крик, какой издала бы рысь, – сказал я.
– Да, это, должно быть, рысь. Пойдём. Давай поднимемся и попытаемся найти и убить её, – предложила Отаки.
– Ты сказала мне именно то, что я собирался сказать тебе, – ответил я, вставая, доставая свой лук из чехла и натягивая тетиву. Отаки сделала то же самое, а затем мы достали наши стрелы и выбрали те, которые хотели использовать – настоящие стрелы, с острыми, зазубренными, железными наконечниками. Незадолго до этого наши отцы подарили каждому из нас по четыре штуки, четыре – священное, счастливое число.
Оставив наши мешки с маасом, мы медленно поднялись под прикрытием леса, дважды подходили к его краю и смотрели на груду валунов, внимательно осматривая её по всей длине, но не увидели ни рыси, ни какого-либо другого живого существа. Затем, когда мы были уже совсем близко от конца леса и подножия утеса, мы снова услышали низкий, скорбный, приглушенный крик и поняли, что тот, кто его издал, находился где-то далеко, в валунах, где-то впереди нас; и на этот раз за криком последовало глубокое, раскатистое рычание; судя по звуку, оно доносилось из глубины кучи.
– Их двое, – шепнул я Отаки.
– Да. У каждого из нас будет хорошая меховая шкура, которую мы сможем забрать домой, – ответила она.
Еще несколько шагов, и мы оказались на краю леса и у подножия груды валунов. Все они были очень большими, очень неровными, на некоторые из них невозможно было взобраться. Мы забрались на один из них с покатой верхней стороной, а с него перепрыгнули на другой, ещё больший, перешли на его дальний край и обнаружили, что не можем перепрыгнуть на следующий – расстояние было слишком велико. Спуститься с этой стороны мы тоже не могли – там было очень высоко, а широкое расстояние между валунами уходило в темноту. Мы вернулись тем же путем, что и пришли, обратно к краю кучи, повернулись и посмотрели вдоль нее направо. И при этом мы снова услышали низкий, протяжный, завывающий крик, а затем ответное глубокое, хриплое рычание, то ли от ненависти, то ли от страха. Я гадал, что это было.
Теперь мы точно знали, где находятся спрашивающий и отвечающий: совсем недалеко справа от нас и не очень далеко за грудой валунов, и из этих двоих отвечающий был гораздо дальше другого. Отаки дернула меня за рукав, чтобы привлечь моё внимание, а затем знаками сказала:
– Они там, близко! Давай пойдём и убьем их!
– Да! – знаком ответил я, и мы двинулись в путь, бок о бок, держа наготове луки и медленно ступая и бесшумно пробираясь по траве к краю валунов. Вскоре мы подошли к месту, где куча резко сужалась и образовывала небольшой овраг шириной в пять или шесть шагов и, возможно, двадцать шагов в длину; и здесь прямо через его середину проходила узкая, хорошо протоптанная тропинка в траве, которая переходила в довольно узкий проход между двумя валунами, покрытый валунами же. Мы не могли разглядеть, как далеко он простирался, потому что совсем рядом со входом в него было темно, как в облачную и безлунную ночь. Мы осторожно пробрались ко входу в проход и заглянули внутрь, но по-прежнему не могли увидеть его конец. Легкий холодный ветерок, насыщенный сильным запахом животных и гниющего мяса, ударил нам в лицо и заставил застыть. Мы долго стояли там, пытаясь разглядеть дальний конец этого прохода, а также говорящего и отвечающего, но не видели ничего, кроме неровных стен и каменного свода, и не слышали ни звука, ни движения животных.
Человек всегда боится того, чего не может увидеть. Мне было страшно лезть в эту чёрную дыру в скалах, но я сказал себе:
– Ты не должен бояться! Там нет ничего, кроме двух рысей, которые ругаются друг с другом из-за добытого мяса!
Я наклонился к Отаки и прошептал ей на ухо:
– Давай! Следуй за мной!
Она кивнула головой и улыбнулась, и мы двинулись в путь. Проход был таким узким, что мы не могли бы идти бок о бок, и на большей части его видимой длины он был не более чем на две-три ладони выше наших голов. Наши тела заслоняли свет от входа, и поэтому через каждые три-четыре шага мы пригибались к полу, чтобы пропустить свет и пытаясь разглядеть, что там впереди. Два очень длинных валуна, длиной с самый длинный из вигвамных шестов, образовывали здесь стены прохода, но когда мы приблизились к их дальним концам, то увидели, что дальше проход был неровным; местами боковые валуны располагались очень близко друг к другу, а иногда и далеко друг от друга, а под ними и между ними были боковые проходы, которых было достаточно, чтобы укрыть сотню – да что там, две сотни рысей. Я сказал сам себе:
– У нас не будет возможности подстрелить ни в одного из участников ссоры; они могут прятаться в тех тёмных уголках, где мы никогда не сможем их увидеть!
Тогда мы сидели, пригнувшись, на твердом, сыром земляном полу. Мы встали и попытались сделать четыре или пять шагов, которые должны были привести нас к первому из боковых проходов, и как раз в этот момент я увидел, очень смутно, то, что, как мне показалось, было огромной птицей, летевшей прямо мне в лицо. Я поднял руки, чтобы защититься от неё, и в этот момент тяжелое тело ударило меня в левое плечо, развернув меня спиной к Отаки, и мы оба упали с воплями и визгом ужаса. Но мы вскочили так же быстро, как упали, и, ведомые Отаки, побежали на свежий воздух. И так мы бежали, не останавливаясь, пока не оказались за пределами каньона в груде валунов. Затем мы повернулись и посмотрели назад, как раз вовремя, чтобы увидеть, как большой горный лев перепрыгивает с валуна на валун вдоль кучи справа от нас и в последнем длинном прыжке влетает в лес, окаймляющий ее!
– О, Апа! Это были горные львы, а не рыси! Мы едва спаслись! – воскликнула Отаки.
У меня болело левое плечо. Я потянулся ощупать его и отдернул руку, всю в крови; моя тонкая рубашка из оленьей кожи была там порвана. Пробегая мимо, лев глубоко оцарапал меня одной из своих лап с острыми когтями!
Отаки увидела рану и крикнула:
– Ты ранен, у тебя идет кровь; давай поспешим к тому источнику!
Мы спустились к нему, маленькому роднику в нижней части поляны, забрав по пути свои мешки м маасом, и там я снял рубашку, и Отаки промывала рану холодной водой, пока она не перестала кровоточить. Но четыре глубоких пореза от когтей продолжали саднить; похоже было, что моё плечо охвачено огнём!
– Пойдем! Пойдем домой, – сказала Отаки, после того как помогла мне надеть рубашку.
Я не ответил ей. Я был очень зол, мне было очень стыдно за свой испуганный крик, и я напряженно думал. Когда она снова предложила нам поспешить домой, чтобы я мог смазать рану, я сказал ей:
– Иди домой, если хочешь! Я вернусь туда и убью того другого льва, рычащего товарища того, который поцарапал меня!
– Ты не пойдёшь один! – крикнула Отаки. – Пойдем! Я с тобой!