Я вышел на узкую, ползущую вверх улицу и пружинистым шагом зашагал по направлению к отелю. На вершине холма, перед тем как потерять из виду здание психиатрической помощи, оглянулся. Плоская тёмно-коричневая крыша, бежевые стены и плотно занавешенные окна. Не так давно построенное здание было похоже на коробку для обуви. Странное заведение, где утешают и дарят надежду на избавление даже самым бестолковым и косноязычным бедолагам. Надо только найти это здание и обратиться за помощью. Главное, принять такое решение – всё остальное происходит как по накатанной дорожке. Правда, с каждым новым посвящённым надежда получить право на проживание делается всё более призрачной. Опоздавшие будут вынуждены пенять только на себя.
Я дышал полной грудью, думая, что нахожусь на верном, пусть отчасти и кривом, пути. Это не мешало мне испытывать немую радость и наслаждаться простыми движениями своего послушного тела. Возле магазина, куда я повадился ходить за конфетами для Аллы, ко мне обратился пожилой господин. Блеснули очки, бледные губы растянулись в напряженной улыбке. Через несколько минут непрерывной, мягко приглушенной речи на непонятном мне фламандском диалекте он замолчал. Узкое лицо говорившего выражало едва сдерживаемую озабоченность, лоб был покрыт мелкими морщинками. Растерянный взгляд витал где-то поверх моей головы.
– Вы не здешний? Вы говорите по-французски?
Я приветливо кивнул, больше из нежелания затрачивать усилия на отказ, чем из любопытства. Мой собеседник необычайно вдохновился и заговорил на прекрасном французском:
– Мы, фламандцы, хоть и не любим французский язык (поверьте, у нас есть на это веские причины), но отлично владеем им. Заранее прошу простить меня, молодой человек, что обращаюсь к вам с такой странной просьбой. Не могли бы вы выслушать меня? Вы видите перед собой большого политического деятеля, исполнявшего в недавнем прошлом важные государственные функции.
Я мысленно сравнил случайного собеседника со своим прадедушкой и подумал, что фламандец проигрывает в этом сравнении и выглядит очень старым и больным. Когда он говорил, в глазах его играли безумные огоньки. Я стоял перед ним и не двигался с места, только иногда поощрительно вопрошая: “Et alors?”[3] или поддакивая: “La situation est vraiment très grave”[4].
– Я говорю на восьми языках и был министром, а потом бургомистром этого города, часто обедал с дипломатами. Но ещё большего достиг в жизни мой сын. В двадцать девять лет он прошёл по конкурсу и стал председателем комитета по отбору и назначению судей самого высокого ранга. Вы понимаете, что это значит? Это значит – держать руку на никому не доступном, скрытом от посторонних нервном узле существующей власти. Мой сын живёт в замке на берегу моря, ездит по Брюсселю на машине с сиреной. У него есть всё, только с женой не повезло. Она изменяет ему, когда он уезжает по делам. Я много раз пытался его спасти, приносил доказательства измен. Но беда в том, что он никого не слушает, эта лягушка с расставленными ногами затуманила парню мозг и подчинила его своей воле. Мой сын – мазохист, меня же он считает выжившим из ума. Видит Бог, он дорого заплатит за свои заблуждения.
Как только мужчина произнёс последнюю фразу, его тяжелые веки опустились и на покрытые седой щетиной щеки ручейками потекли слёзы. Я лихорадочно искал слова поддержки, но ничего не мог придумать.
Плачущий старик продолжал стоять рядом, загораживая мне путь. Ни друзья, ни родственники не хотели, вероятно, больше слушать больного человека. Он открыл красные от слёз глаза и протянул мне руку. Собравшись пожать ее, я увидел зажатую между пальцами визитную карточку. Я взял ее и попрощался со стариком, который, горестно понурив голову, так и не сдвинулся с места. На негнущейся визитной карточке, кроме фамилии и имени, было вытеснено крупными буквами: «Экс-сенатор».
До отеля оставалось пять минут ходьбы, слева от меня располагался небольшой, тихий и безлюдный парк. Я перешел дорогу и сел на скамейку за зелёной оградой. Усталость, неудовлетворенность и беспомощность после сеанса психоанализа, странный разговор с отставным бургомистром – всё это раздражало до предела мои расшатанные нервы. Подростки в таком состоянии обычно затевают беспричинную драку. Я же ссутулился и прислушался к стуку своего сердца. Алла уже, наверное, ждала меня в номере. Обычно, когда я входил, она выбегала навстречу и произносила умильным голосом маленького ребенка: «А-а-а, Андрей!», а я обнимал её за плечи. В те дни я часто притягивал её к себе для поцелуев. Алла отвечала с неизменной готовностью. Наши поцелуи выходили трогательно беспомощными и безыскусными, моя нежная подруга гладила меня по голове и переминалась с ноги на ногу. Она носила свитер, который я особенно любил, и собирала волосы в хвост, как я её просил. Я встал со скамейки и быстрым шагом направился в отель.
В номере на кровати лежал мой чемодан, раскрытый и наполовину выпотрошенный. Аллы в номере не было. Её вещей я не обнаружил ни в гардеробном шкафу, ни в ванной комнате. С подушки на моей стороне кровати я поднял записку. Алла считала, что сделала всё, что могла, чтобы меня выручить. Ей даже одно время казалось, что она меня любит, несмотря на мою неприспособленность к жизни и упрямство. Но вчера к ней вернулся тот человек, которого она любила давно и по-настоящему. Этот человек очень опасен, поэтому я не должен делать никаких попыток найти её. Она желала мне удачи и просила её забыть. Конверт с деньгами исчез. Я подошёл к висящей в шкафу куртке и дрожащими руками попытался нащупать во внутреннем кармане паспорт: его тоже не было. Неумолимая, давящая на виски тяжесть вытолкнула меня из глубин отеля. Так торжественная похоронная музыка на улице заставляет бежать к балкону или открытому окну. Возле входа в отель я пристально осмотрел место на асфальте, где пять дней назад стояла Алла в ожидании черного «мерседеса». Я хмыкнул себе под нос и посмотрел вверх. Но это никак не помогло, удушающий комок поднялся только выше: из прилипшего к ребрам живота к горлу. Я шёл в парк с опущенной головой, изучая по пути очертания луж и неровности на нечистом тротуаре, потом сел на скамейку. Начало смеркаться, трава утратила свой молодой зелёный цвет, хрустнула ветка, куст неподалеку от соседней скамейки приобрёл человеческую форму. Будь это отпетый бандит, сексуальный маньяк или несовершеннолетний хулиган, я непременно обратил бы его в бегство своим спокойным бесстрашием. Твёрдая решимость раненого зверя выжить (так я себя чувствовал) – это как раз то, что необходимо для долгой и унизительной беженской процедуры, которой мне теперь не миновать. Я поднялся с места и направился обратно в отель.
Я не мог, конечно, тогда знать, что через энное количество лет интерес к иммиграции повсеместно упадёт. Если раньше многие, даже высокообразованные люди (что говорить о простых работягах) видели в этом способ решения своих денежных проблем, то в последующие годы выяснилось, что возможность много заработать в короткий срок существует именно в наших ещё недостаточно благоустроенных краях, а не за границей. Но в моё время выпускники лингвистического университета ни о чём другом, кроме зарубежья, и не говорили. Наибольшей популярностью пользовались Америка, Германия и Канада. Благодаря тётиным хлопотам я отличился в выборе страны. Обо мне с крайним удивлением и, вероятно, с оттенком неподдельной зависти говорили: он уехал в Бельгию. Проводы иммигранта в то время собирали не только близких родственников, но и многочисленных, часто довольно сомнительных друзей. Все пытались заглянуть в глаза иммигранту, упорно направляющему свой взгляд мимо провожающих. Перед самым отъездом наиболее чувствительные бросались его обнимать, хлопали по плечам, пожимали руки. Особое настроение создавалось при проводах поздним вечером. Зыбкая туманная полудрёма окутывала сумрачную платформу, резкий свет прибывающего поезда слепил глаза. На вокзал приезжали за несколько часов, и будущий путешественник с натянутой улыбкой отвечал на бесконечный поток вопросов. Самыми навязчивыми оказывались те товарищи, которые в ближайшем будущем тоже собирались иммигрировать. Они экзальтированно хихикали, требовали внимания и буквально засыпали приятеля преувеличенными пожеланиями. И вот наступал момент окончательного прощания. Иммигранту становилось не по себе, словно почва уплывала у него из-под ног. Так он и стоял, потерянный, с бледным, испуганным лицом, на перроне и трясущимися губами обещал писать и звонить, обращаясь в первую очередь конечно, к родителям. Как ни странно, именно они выглядели наиболее спокойными, можно было даже подумать, что они чему-то тихо радуются. Их дети уезжали в дальние страны, но никаких душераздирающих сцен расставания не наблюдалось, родители даже слегка улыбались и казались посвящёнными в какое-то особое, недоступное другим знание. Иногда, правда, некоторые не выдерживали и заливались слезами, задаваясь вопросом: за что же они так жестоко наказаны покидающими их детьми?
Вскоре они утешались тем, что расстояния в наше время легко преодолеваются, а границы пересекаются. Поведение и этих слишком быстро утешившихся родителей с их едва скрываемой гордостью за своих детей, и самих иммигрантов, глухих и равнодушных ко всему окружающему, заставляло усомниться в строгой необходимости иммиграции молодых людей. Много книг написано об успехах иммигрантов в благосклонных к иммиграции западных странах, в том числе самими мигрантами. Но никто не может утверждать, что раскрыл секрет этих успехов, – все только сходятся во мнении, что молодые способные иммигранты движимы какой-то неведомой силой, что их воодушевление не подчиняется законам и их честь не допускает возможности неудачи. Однако мало кто знает, какую цену они заплатили за свой общепризнанный успех.
Был ли я по природе своей более честолюбив, чем другие? Был ли чем-то воодушевлён в тот вечер, когда бессильно прижимался к спинке скамейки в темноте городского парка? Я знаю одно: молодой иммигрант не должен сравнивать себя с другими, делать какие-либо поспешные заключения и выводы. Он не должен оглядываться назад, пытаться что-то вернуть или исправить, как не должен думать о возвращении. Иначе он может очень легко впасть в депрессию, не столько от тоски по родине, сколько от того, что никто не может понять его печаль, или прийти в ярость и вне себя захотеть иммигрировать во второй раз, теперь уже в другую страну, например, из Бельгии в Америку.
Допускать этого нельзя, так как на самом деле иммигрант никогда и нигде не сможет испытать удовлетворение от своих малых или больших иммиграционных успехов.
Мне не удалось уснуть в ту мартовскую ночь 2002 года. Утром я вышел из отеля и остановился под навесом. Набрал полный рот сероватого ватного воздуха и, приободренный уютным натяжением джинсов, отправился в путь. Перед тем как свернуть на узкую боковую улицу, бросил взгляд на выступающий навес отеля. Мне никак не удавалось избавиться от нервной дрожи в плечах.
Я шёл в направлении северного вокзала и издалека увидел растянувшуюся на полквартала колонну стоящих в очереди людей. Темнокожие мужчины (женщин было мало) казались придавленными к тротуару стеклянным фасадом многоэтажного дома. Жёлтый свет окон и фонарей лужами разливался на асфальте, черные силуэты наступали на световые пятна и застывали в неподвижности. В очереди я стоял между пожилым африканцем и двумя низкорослыми жёлто-чёрными тамилами.