Башня. Новый ковчег-6 - читать онлайн

и ещё до того, как Ирина произнесла фамилию, Тимур Караев догадался.

– …Мельников!

***

Вчерашний разговор с Марковой всё ещё крутился в голове Тимура Караева.

С Мельниковым у него сходилось, если не всё, то многое. Нельзя сказать, что нынешний министр здравоохранения был тем самым недостающим звеном в цепочке его рассуждений, но связь Анжелики Бельской и этого лощёного хлыща всё же проливала некоторый свет на определённые моменты его расследования.

Мельников Тимуру не нравился, но эта была не та неприязнь, которая возникает, когда человек отталкивает внешне или своим поведением. Если бы решали только внешность и манера общения, то полковник Караев как раз бы принял Мельникова, ведь в нём было всё то, что Тимур всегда высоко ценил в людях: немногословность, сдержанность, умение чётко излагать свои мысли и грамотно действовать. Но шестое чувство, выродившееся у Тимура Караева в инстинкт ищейки, настойчиво сигналило о том, что под франтоватой оболочкой господина министра скрывается что-то ещё, и Тимуру отчаянно хотелось сковырнуть этот первый, сверкающий слой и вытянуть на свет божий непростую сущность Олега Станиславовича.

Маркова его отношение к Мельникову разделяла – в том, что не верила министру здравоохранения ни на грош и, не веря, методично и по крупицам собирала все его мелкие промахи, подтверждения явного и неявного саботажа распоряжений Верховного, намёки, догадки, подозрения и домыслы, и всё это, скрепленное словно цементом недюжинной силой ненависти, создавало вполне подозрительную картину. Сюда же бонусом шла связь Мельникова с Бельской и прямое отношение министра здравоохранения к отправке на АЭС медиков, а именно некоего Ковалькова, который совершил подлог, выдав мальчишку Шорохова за умершего пацана, ну и, собственно, к отправке на АЭС самого Шорохова.

То, что этот недобитый Кирилл, дружок Савельевской девчонки, в данный момент находился на АЭС, выяснилось довольно скоро. Тимуру Караеву даже не потребовалось ждать первых результатов допросов Ладыгиной, главврача больницы на сто восьмом – достаточно было беглого взгляда на список медиков, снаряженных на АЭС. Фамилия Веселов, под которой и прятался выживший мальчишка, стояла в конце списка сразу же под фамилией Ковальков. Впрочем, сама Ладыгина тоже вскоре всё подтвердила, или почти всё – от подлога с телами, живыми и мёртвыми, она продолжала открещиваться. Можно было бы, конечно, на дамочку надавить, только зачем? Тимур никогда не считал себя сторонником допросов ради допросов, а всё, что ему нужно, он уже и так выяснил: Мельников был причастен к этому делу, а, значит, его связь с Савельевым более чем очевидна. Так что, если на кого и нужно было теперь давить, так это на самого Олега Станиславовича. Идти ва-банк. И Тимур решился. Решился, подогреваемый Марковой, тщательно собранным ею досье на министра здравоохранения и неожиданно всплывшим во вчерашнем разговоре козырем – прекрасной Анжеликой Бельской, с которой этот прикидывающийся святошей франт крутил шашни.

– Что там Мельников? – Тимур оторвал взгляд от разложенных перед ним бумаг и посмотрел на вошедшего адъютанта. Лейтенант вытянулся перед ним и отчитался бодрым голосом:

– Сидит, товарищ полковник. От завтрака отказался. Требует позвать Верховного.

Требует, значит. Караев усмехнулся, скрывая за усмешкой внезапно охватившую его тревогу. Если бы у него было чуть больше времени, он бы этого красавца обломал – тюрьма и не таких ломает, – но, вот беда, как раз временем полковник и не располагал. Оставалось надеяться на то, что ночь, проведённая Мельниковым в одиночке (министра Караев приказал взять ещё вчера, сразу, как только вышел от Марковой), сделала своё дело, немного согнула Олега Станиславовича, заставила стать чуть сговорчивей. Ну а не сделала, что ж… предпримем другие меры.

– Позвать капитана Рыбникова, товарищ полковник?

Лейтенант Жданов был расторопным малым, но сейчас своей инициативой он явно перегибал палку. Тимур такое не любил и потому поморщился. Лейтенант, мгновенно всё поняв, тут же сколотил непроницаемую физиономию и вытянулся ещё больше.

– Не надо Рыбникова, это подождёт. Вы сделали то, что я вас просил? Были в архиве?

– Так точно! Был!

Увесистая коричневая папка, сальная на ощупь – такими бывают все кожаные и дерматиновые вещи, к которым не прикасались уже долго время, – легла на стол перед полковником. Караев открыл досье. Пожелтевшие листы ещё настоящей бумаги, коротенькие записки в мелких завитушках почерка, отпечатанные на принтере отчёты, чьи-то показания, печати, закорючки подписей… Тимур быстро пробежал глазами, отложил в сторону верхний документ, чуть дольше задержался на заключении медицинской экспертизы. То, что рассказывала вчера вечером Маркова о семейных тайнах и возможной смерти своего прадеда, он не принял всерьёз, но верный своей привычке всё проверять и доводить до конца, Тимур с утра послал Жданова в военный архив найти дело Ивара Бельского, и теперь, листая документы, он испытал что-то вроде удовлетворения: как знать, возможно, действительно в этом что-то есть. Надо отнести Марковой, пусть изучит подробней – велик шанс, что эта баба сможет выудить из этого старья кое-что путное.

– Отлично, – Тимур захлопнул досье, взял со стола другую папку, ту, которую подготовил с утра, и протянул её адъютанту. – Это отнесёте генералу Рябинину. А потом быстро ко мне. Я буду в следственном изоляторе.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – Жданов козырнул и ловко крутанулся на каблуках с молодецкой удалью и шиком.

Глядя на высокую стройную фигуру адъютанта, исчезнувшую за дверью, Тимуру Караеву на какое-то мгновенье пришла в голову мысль о том, а не ошиблась ли Ирина в своём предположении, что между Бельской и Мельниковым что-то есть – ведь она видела того лишь со спины, вот как он сейчас лейтенанта, – но эта мысль промелькнула и тут же погасла, не найдя продолжения.

Тимур встал, взял со стола подозрительно молчащий с утра планшет, убрал в верхний карман кителя, потом подумал и, прихватив досье Ивара Бельского, направился в изолятор.

Казалось, в Мельникове, которого ввели в следственную комнату, почти ничего не изменилось за ночь, проведённую в камере, где в товарищи министру здравоохранения прилагались лишь вездесущие крысы. Белая рубашка на удивление была совсем не помята, манжеты, выглядывающие из рукавов пиджака, сверкали золотом запонок, да и сам пиджак смотрелся так, словно господин министр его только-только снял с плечиков, куда пиджак, отутюженный и отпаренный, повесили заботливые руки горничной. Галстук был затянут аккуратным узлом, а тёмные волосы, расчёсанные на косой пробор, лежали идеально ровно. И всё-таки, несмотря на франтоватость, выглядел Олег Станиславович неважно. На щеках и подбородке пробивалась щетина, а глаза покраснели и слегка воспалились, как будто Мельников не спал всю ночь. Хотя он и не спал.

Заперев накануне вечером министра здравоохранения в одиночке, Караев тут же вызвал к себе Рыбникова и распорядился организовать в соседней камере допрос. Кандидат в допрашиваемые уже имелся – отец того застреленного Алексея Веселова, чей труп несколько дней назад подсунули Тимуру, как неопознанный. Понятно, что мужик, насмерть перепуганный и явно не отличающийся умом и смекалкой, ничего толкового сказать им не мог, его взяли двумя днями раньше и лениво допрашивали, особо не усердствуя. Но сейчас он пригодился как нельзя кстати. Рыбников получил задание действовать максимально жёстко, но соизмеряя силу, так чтобы единственный актёр спектакля, разыгрываемого специально для сидящего в соседней камере Мельникова, протянул до утра.

Что ж… судя по бледно-серому лицу и красным векам, господин министр и спектакль, и игру актёра оценил в полной мере. Караев почувствовал удовлетворение.

– Я требую объяснить, на каком основании меня задержали.

Голос Мельникова звучал ровно и немного глухо. На стул, который ему предложили, он сесть отказался, встал рядом, заложив руки за спину, повинуясь приказу конвоиров. Тимур тоже садиться не стал, не любил, когда кто-то смотрел на него сверху-вниз.

– Объясним, господин Мельников, не сомневайтесь, – полковник нарочно опустил звание Мельникова, не обратился к нему «господин министр», как бы подчёркивая, что его должность здесь не может иметь и не имеет никакого значения. – Тем более, что оснований для вашего задержания у нас более чем достаточно.

– Хорошо, – лицо Мельникова оставалось спокойным, разве что уголки губ чуть дрогнули, то ли в усмешке, то ли в нервной гримасе. А, может, полковнику это только показалось, и это была лишь игра света и тени – Мельников стоял как раз в пятачке света единственной яркой лампы, голым прожектором светившим в лица заключённых. – Могу я связаться с господином Верховным правителем?

– Нет, не можете.

– Понятно, – теперь Мельников точно усмехнулся. – Если я правильно понимаю, Сергей Анатольевич не в курсе вашего самоуправства.

Караев на этот выпад не ответил. Он медленно обошёл Мельникова и встал у того за спиной.

– Фамилия Ковальков вам о чём-то говорит?

– Конечно, – Мельников чуть повёл плечом. – Ковальков Егор Александрович. Хирург. Работает в больнице на сто восьмом. В данный момент находится с бригадой медиков на АЭС, согласно приказу Верховного.

– А что он должен был передать от вас Савельеву?

Мельников не вздрогнул, не повернул головы, но по едва уловимому напряжению, по спине, которая на краткий миг превратилась в струну, издающую вибрации, невидимые глазу, но воспринимаемые чутким нутром, – по всему этому Тимур понял, что попал в яблочко.

– Не понимаю, о чём вы.

– Что вы с ним передали? Письмо? Что-то на словах? Зачем отправили с ним мальчишку?

– Какого мальчишку?

Что-то странное почудилось в голосе Мельникова. Караев вернулся на своё место, к столу, заглянул в лицо Олега Станиславовича. Увидел растерянность в глазах. Он хотел уже назвать настоящее имя парня, но передумал.

– Веселов Алексей Валерьевич.

– Веселов? Ах, да, Веселов. Кажется, это медбрат из той же больницы, что и Ковальков.

– Да нет, Олег Станиславович, не медбрат, – Тимур приблизился к Мельникову, пытаясь разглядеть эмоции на его лице. – Веселов не работал медбратом в больнице на сто восьмом. Он вообще не работал медбратом. Нигде. У него было несколько другое поле деятельности. Причём поле в буквальном смысле. Картофельное. Или помидорное.

– Я ничего не понимаю, – пробормотал Мельников. – Чёрт…

Он осёкся и замолчал. Тимур видел по его глазам, что он лихорадочно пытается что-то сообразить. Это было хорошим знаком. Значит, всё правильно. Он на верном пути.

– Послушайте, – Мельников заговорил. Его речь звучала чуть быстрее, чем обычно, лёгкая нервозность заставляла путаться в словах. – Это, наверно, какое-то недоразумение. Я сам не вполне понимаю, как так получилось. И я… я не помню…

– Вот как? Вы не помните, кого вы включали в список медиков, отправляемых на АЭС? Странные дела. Причём, когда я спросил вас про Ковалькова, вы наизусть всё оттарабанили, кем работает, где работает. А про Веселова нет.

– Я не обязан знать в лицо и по фамилиям весь младший медицинский персонал, – раздражённо проговорил Мельников. – Вы ведь тоже, наверно, не всех своих солдат знаете.

– Всех – нет. Но вот тех, кого отправляю куда-то на ответственное задание, тех знаю. АЭС ведь – ответственное задание? Бардак у вас в секторе творится, Олег Станиславович. Вы включаете в список человека, которого даже не знаете.

– Полковник! – Мельников перебил его. – Тут моя ошибка, и я это признаю. Мне было нелегко собрать ту бригаду на АЭС, людей приходилось уговаривать. И Егор Саныч, Егор Александрович Ковальков, он поставил условие, что отправится туда только с этим Веселовым. Да, я не проверил, но мне было важно выполнить задание Верховного в срок, а времени было очень мало. Да, это моя вина, и поэтому…

– И поэтому вы отправили на АЭС Веселова, который, кстати, совсем и не Веселов. Потому что настоящий Веселов мёртв.

– Я ничего не понимаю.

– Сядьте, – приказал Караев и показал глазами на стул. Мельников покорно опустился на него, не сводя глаз с полковника. – А теперь послушайте, что скажу я. Вы, Олег Станиславович, заврались и зарвались. Воспользовавшись своим положением, вы работаете на заговорщиков, на Савельева, вы вредите, саботируете, пребывая в полной уверенности, что вам всё сойдёт с рук. Не сойдёт. Хотите, я расскажу вам про все ваши преступления? Выяснить это не составило труда. Вы отправили на АЭС Ковалькова с каким-то сообщением для Савельева, с каким мы пока не знаем, но обязательно выясним – у нас для этого есть средства, и я думаю, вы догадываетесь, какие. Вместе с Ковальковым вы, под видом умершего Веселова, отправили и Кирилла Шорохова, дружка Ники Савельевой. Далее вы организовали побег самой Ники и тут вы действовали не в одиночку, вам активно помогала ваша любовница, Анжелика Бельская. Она и вывела из квартиры девчонку, но случайно потеряла там серёжку – красивая улика, и так нам помогла.

– Какой Шорохов? Какая любовница? Я ничего не понимаю, – Мельников смотрел широко раскрытыми глазами. – Бельская? Анжелика Юрьевна? Вы бредите, полковник?

– Отнюдь. Доказательств у нас предостаточно, и…

На столе резко затрезвонил телефон. Караев быстрым движением снял трубку, поднёс к уху.

– Полковник Караев слушает!

– Товарищ полковник, – голос Жданова на том конце провода звучал взволнованно. – Звонили из офиса административного управления, Маркова Ирина Андреевна. У неё что-то срочное. Она просит вас подойти туда. Немедленно. У неё был такой странный голос…

Немедленно? Странный голос?

Его чутье ожило, заводило носом. Он перевёл взгляд на оторопевшего Мельников, быстро кивнул конвоирам – увести! – и, не дожидаясь, пока уведут, грубо подталкивая к дверям, ничего не понимающего Мельникова, коротко бросил в трубку:

– Передай в офис административного управления – буду через пятнадцать минут.

Глава 5. Ставицкий

– Ч-что я должен сделать? – Алекс отшатнулся от Некрасова, в ужасе уставившись на упакованный в стерильный пакет пластиковый стаканчик, который заместитель министра и по совместительству заведующий генетической лабораторией сунул ему в руки. Потом перевёл взгляд на Ставицкого и беспомощно заморгал.

– Ну как что, господин Бельский? Это самое. Неужто никогда такое не проделывали? Уж разрешите вам не поверить, – Некрасов громко расхохотался, потом повернулся к Сергею и развязно подмигнул. – Все пацаны в своё время этим балуются, особенно когда девчонки не…

– Александр Романович, перестаньте, пожалуйста.

Сергей недовольно поморщился, инстинктивно потянулся в дужке очков, но быстро опомнился, опустил руку. Некрасов, большой, краснолицый, от которого пахло потом и резкими духами, больше напоминающими освежитель воздуха, неимоверно раздражал его. Пошлые шутки, всегда ниже пояса, коробили и унижали, и каждый раз после общения с ним Сергей задавал себе вопрос: как, почему этот невоспитанный, грубый человек смог в своей лаборатории реализовать его мечту о счастливом и гармоничном обществе. Или почти смог – во всяком случае первичные результаты внушали немалую надежду.

– Перестаньте, Александр Романович, – ещё раз повторил Сергей несколько раздражённо (впрочем, Некрасов этого не заметил или сделал вид, что не заметил) и, повернувшись к Алексу, уже мягким, отеческим тоном произнёс. – Я понимаю твоё смущение, Алекс. Процедура некоторым образом… гм, деликатная, даже интимная, возможно, не самая приятная…

– Ну тут с какой стороны посмотреть, – Некрасов не выдержал, перебил Сергея на полуслове, опять подмигнул на этот раз Алексу, ещё больше вгоняя юношу в краску. – Определённого расслабления всё же можно достичь…

– Александр Романович, я прошу вас!

– Молчу-молчу, – Некрасов замахал руками, да так интенсивно, что задел пластиковый стаканчик, который Алекс держал перед собой. Стаканчик выпал из рук, покатился Сергею под ноги. Сергей наклонился, подобрал его, протянул пунцовому и вконец сконфуженному Алексу и ободряюще улыбнулся.

– Алекс, это крайне важно сделать. Это твой, да и мой – ведь я, как и ты, пришёл сюда за этим – долг перед обществом. Ты – носитель редкого генома Бельских, ведь в тебе течёт кровь Ивара Бельского. Ты просто обязан продолжить этот достойный род. Во имя человечества. Во имя будущего.

– Я… мне это надо сделать… прямо сейчас? – выдавил из себя Алекс.

– А чего ждать? – снова влез Некрасов. – Единственное, если вы злоупотребляли последние три дня алкоголем, то тогда качество материала пострадает. Как у вас с этим делом, а господин Бельский?

Некрасов звонко щёлкнул себя по шее и расхохотался, довольный шуткой.

– Я не пью, просто…

– Да, конечно, тут всё просто, ну не мне вас, молодых, учить, – Некрасов обернулся, громко крикнул, оглушив Сергея. – Аллочка, проводи молодого человека в будуар! – и тут же, уловив растерянность на лицах обоих, и Сергея, и Алекса, с готовностью пояснил. – Это мы так место для интимных утех наедине с собой называем. Оно у нас оборудовано по высшему разряду. Всё предусмотрено, для ускорения процесса, так сказать. На стенках весьма занятные плакатики, и, кроме того, я специально в архиве кое-какие журнальчики заказал, пикантного содержания. Смею вас заверить, процедурой останетесь довольны. Ещё за добавкой придёте.

Некрасов хотел ещё что-то сказать, но тут из комнаты, смежной с кабинетом Некрасова, где они все сейчас находились, появилась Аллочка, высокая толстая женщина с непроницаемым лицом.

– Господин Бельский? – Алекса она определила безошибочно, смерила его внимательным взглядом и уточнила. – Стерильный контейнер получили?

– Да… вот, – Алекс нерешительно протянул ей стаканчик.

– Хорошо. Пройдёмте за мной на инструктаж.

Едва за Алексом и медсестрой захлопнулась дверь, Некрасов опять забасил, растянув в широкой улыбке толстые, маслянистые губы.

– До чего нынче нежные молодые люди пошли, краснеют, бледнеют, словно им невесть что предлагают. Да там делов-то на три минуты. Я вот, помнится, лет с двенадцати…

– Хватит, Александр Романович! – Сергей решительно прервал поток откровений Некрасова. Ещё не хватало обсуждать подростковую половую жизнь заведующего лабораторией. – Вернёмся к нашим делам.

Он решительно обогнул рабочий стол, заваленный папками и бумагами, здесь даже стояла чашка, голубая, с подтёками чая по бокам, и тарелка с кусочками раскрошенного печенья – аккуратностью Некрасов не отличался. Перед тем, как устроиться в кресле хозяина кабинета, Сергей на всякий случай прошёлся рукой по сиденью. Некрасов не обратил никакого внимания на эти меры предосторожности, плюхнулся в соседнее кресло, отставил в сторону чашку с тарелкой, приподнял папку, на которой они стояли, смахнул крошки и протянул Сергею. Ставицкий брезгливо поморщился, но папку взял, открыл и уставился в список, лежащий сверху.

– Это он и есть? – поинтересовался Сергей и, не дожидаясь ответа Некрасова, продолжил. – Значит, если я вас вчера правильно понял, все двенадцать кандидатур уже отобраны, размещены в специальных палатах, и вы даже успели провести первичные обследования?

– О, да! Все двенадцать, как на подбор. Лично осматривал каждую. Лично. И я вам скажу, вы останетесь довольны, Сергей Анатольевич. Девочки – высший класс. Эх, если бы не работа, уж я бы…

– Что ж, любопытно, – Сергей пропустил мимо ушей очередной идиотский пассаж Некрасова, вынул верхний листок, отложил его в сторону и взялся за следующий. – Это, насколько я понимаю, данные на них… на…

Он замялся, подбирая определение.

– Мы называем их матками, – Некрасов взял с тарелки раскрошенное печенье и отправил в рот. Потом с громким хлюпаньем отхлебнул из чашки. По спине Сергея пробежала судорога отвращения. – Всех их мы так называем. А эти двенадцать – это элитные матки. И они вас не разочаруют, я уверен.

Сергей, стараясь не смотреть на Некрасова, – тот продолжал жевать печенье, запивая чаем, – принялся перебирать документы. Особого интереса, разумеется, у него не было, ни фамилии, ни результаты обследования ему ни о чём не говорили, но нужно было занять руки и немного привести в порядок мысли. Перед ним мелькали имена, к некоторым документам были приложены фотографии, видимо, взятые из личных дел, с которых на Сергея смотрели девичьи лица, серьёзные, сосредоточенные, некоторые по-детски испуганные. Елена, Анастасия, Надежда, Айгуль…

– Айгуль? – произнёс он вслух с некоторым удивлением. Необычное имя заставило его остановиться. – Сафина Айгуль Рашидовна. Она, что, татарка?

– О, – тут же оживился Некрасов, отставляя в сторону чашку. – Татарочка, да ещё какая! Гордость моей коллекции. Бриллиант. Совершенно идеальна – здоровье, телосложение, экстерьер… даже я остался впечатлён, а я, честно вам скажу, многих баб… в смысле женщин перевидал.

– Но татарка? – Сергей непроизвольно скривился. – Знаете, Александр Романович, я бы предпочёл что-то более традиционное.

– Жаль, – искренне расстроился Некрасов. – Впрочем, хозяин – барин. Заменим, выбор у нас есть. Хотя и обидно, экземпляр-то поистине роскошный. К тому же, Сергей Анатольевич, как генетик я вам должен сказать, что иногда смешение генов даёт просто потрясающие результаты. По данным некоторых ещё допотопных исследований процент талантливых людей среди метисов несколько выше. Конечно, нельзя со стопроцентной уверенностью утверждать, что эти результаты не лгут, но лично я бы попробовал. Тем более эта девочка – совершенно потрясающий экземпляр, по всем параметрам. Может быть, вы желаете лично убедиться?

– Лично? – Сергей почувствовал волнение, глупое и неуместное. Словно старшеклассник перед первым свиданием. – Я не уверен…

– Да я не настаиваю, тем более, – на красном широком лице Некрасова появилось что-то вроде озабоченности. – Тем более с девушкой возникли некоторые осложнения.

– Осложнения?

– Ну да. Видите ли, мы всем девушкам озвучили легенду про выборочное медицинское обследование, связанное со вспышкой редкого заболевания. Не вдаваясь в детали, разумеется. Да этого и не потребовалось – практически все поверили. А эта Сафина… она же профессиональная медсестра. Конечно, версия про обследование её не удовлетворила. Девочка занервничала, перепугалась, остальных взбаламутила. Пришлось сказать ей, что мы выполняем приказ из министерства здравоохранения. Так она стала нести какой-то бред про сына министра, с которым якобы лично знакома, требует связаться с ним. Сейчас мы её поместили в отдельный бокс. Если вы, Сергей Анатольевич, её забракуете для элитных маток, переведем её к обычным. У девочки просто отличные показатели по здоровью, в наше время такое редко встретишь…

– Сын министра? – встрепенулся Сергей. Он почти пропустил мимо ушей слова Некрасова про здоровье, а вот упоминание сына министра его зацепило.

– Да врёт, скорее всего, – отмахнулся Некрасов. – Слышали бы вы, что они тут вообще все втирают.

– Нет-нет, это как раз может быть интересно, – Сергей поднялся. – Знаете что, Александр Романович, а пойдемте-ка, посмотрим на вашу идеальную матку. Посмотрим.

***

– Александр Романович, не могли бы вы оставить нас одних?

– Одних? Конечно-конечно, какой разговор, – толстые мясистые губы Некрасова, в уголках которых налипли крошки от печенья, растянулись в беспардонной и развязной улыбке. Весь облик Некрасова, красное широкое лицо, массивная фигура, руки в карманах халата, широко расставленные ноги, не просто говорили – кричали о том, что он всё понимает, чего тут не понять. Он, кажется, даже подмигнул, прежде чем выйти из палаты, где содержалась эта Айгуль, и его нагловатое подмигивание не осталось незамеченным не только для Ставицкого, но и для девочки. Она и до этого сидела, нервно вытянув спину, на краю кровати, а сейчас ещё больше напряглась, и её небольшие смуглые руки сами собой сцепились в замок.

Когда Сергей отправился вместе с Некрасовым посмотреть эту элитную матку (чудо природы, Сергей Анатольевич, просто чудо – вы не будете разочарованы), им руководило любопытство. Информация о том, что Айгуль упоминает какого-то сына министра, прошла вскользь, – действительно мало ли что могут болтать все эти девочки, – но именно этот неизвестно откуда всплывший сын министра и спутал все карты. Разговор, который затеял Некрасов (Сергей благоразумно молчал, держась в тени и внимательно разглядывая девочку), обернулся таким образом, что Сергей инстинктивно почувствовал – Некрасова надо на время изолировать, есть сведения, которые ему знать совсем не обязательно.

– Пожалуйста, разрешите мне позвонить! Почему вы держите меня здесь? Дайте мне позвонить в регистратуру больницы, связаться со Степаном…

Девочка, казалось, совсем не слушала, что ей говорит Некрасов, игнорировала его вопросы о самочувствии и не обращала внимания на смешки и похохатывания, на которые заведующий лабораторией не скупился. Она всё твердила и твердила про какого-то сына министра, которого знает лично.

До какого-то момента Сергею казалось, что девочка просто напугана, и отсюда все эти фантазии про несуществующих сыновей. Он почти не слушал, только молча разглядывал её, с удивлением отмечая про себя, что Некрасов абсолютно прав, эта девочка – чистейший бриллиант. Смуглая, медового оттенка кожа, чёрные блестящие волосы, забранные в хвост, узкое выразительное лицо. Когда она говорила, с жаром, пытаясь убедить и его, и Некрасова, крылья её тонкого носа трепетно подрагивали, высокие, словно вырезанные талантливым скульптором скулы слегка розовели, а в блеске миндалевидных тёмных глаз вместе со слезами плескалась дикая, необузданная страсть. Бесформенный больничный балахон был не в силах скрыть ни тоненькую и звонкую фигурку, ни высокую упругую грудь. Да и от всей девушки веяло юностью, свежестью и чем-то ещё, что заставляет одних мужчин впадать в неистовое безумие, а других приводит в необъяснимый восторг.

Восторг почувствовал и Сергей, да так, что чуть не пропустил знакомую фамилию.

– …ну что вы заладили, сын министра, сын министра… наверняка тот молодой человек, впечатлённый вашей красотой, немного приукрасил действительность. Я и сам бы приврал, честное слово.

– Степан не врёт. Он – сын министра здравоохранения.

– По фамилии Васнецов? Ну не смешите меня!

– Это правда!

Некрасов опять чего-то отвечал, похохатывая, а Сергей, неожиданно напрягшись – его сознание ещё не до конца переварило услышанную информацию, но слова уже стали складываться во что-то пока бессмысленное, но за что уже хотелось ухватиться обеими руками, – вдруг выдернул из потока слов одно единственное: Васнецов.

– Сергей Анатольевич, у меня есть просьба. Личная просьба. Это касается моего сына.

– Приёмного сына, вы хотите сказать?

– Да, приёмного… Дело в том, что произошло недоразумение. Вчера мне звонил следователь. Капитан Лазарев. Он сказал, что Стёпа задержан. Вместе со своим приятелем. Понимаете, мой сын учится на врача, я уверен, он ни в чём плохом замешан быть не может. Помогите, Сергей Анатольевич. Фамилия моего сына – Васнецов. Степан Васнецов.

– Минутку, Александр Романович, – Сергей выступил из тени. – Одну минутку. Не могли бы вы оставить нас одних?

– Одних? Да без проблем, Сергей Анатольевич. Сколько вашей душе угодно. Никто вас не побеспокоит.

Дверь за Некрасовым уже давно закрылась, и даже тяжёлые шаги заведующего лабораторией стихли в коридоре, а Сергей всё ещё не знал, с чего начать. Да и Айгуль, которую явно встревожила двусмысленность в словах пошляка Некрасова, сидела, нервно сжавшись, как дикий зверёк.

Сергей придвинул к себе стул, осторожно сел, привычным жестом стащил с носа очки. Сейчас он даже не хитрил, не создавал видимость, это было то бессознательное действие, за которым стоял не Верховный правитель Сергей Андреев, а маленький Серёжа, которого строго отчитывал папа за изрисованные в детской обои, или старшая горничная за разбитую чашку из семейного сервиза, обещая всё рассказать Кире Алексеевне. Но именно этот жест и успокоил Айгуль – он увидел, как девочка расслабилась, словно обмякла, разжала пальцы рук, опустила ладони на колени, разглаживая подол больничной одежды.

– Вы мне тоже не верите? – спросила она, когда он наконец опять надел очки.

– Нет, что вы. Я верю. Степан Васнецов. Вы, кажется, сказали, что он – приёмный сын министра, так?

– Приёмный, да, – Айгуль робко улыбнулась. – Поэтому у них и фамилии разные. Стёпа – Васнецов, по маме, а его отца зовут Мельников Олег Станиславович. Вы мне всё-таки не верите? Я же вижу!

В голосе девочки проскользнуло отчаянье – видимо, она по-своему растолковала его мягкую улыбку. Сергей решил немного подыграть ей в этом.

– Просто, возможно, Александр Романович прав, и молодой человек, как это говорят… пудрит мозги. Ведь то, что министра здравоохранения зовут Мельников Олег Станиславович, вовсе ни для кого не секрет.

– Да я его сама видела, как вас сейчас, – щёки Айгуль от возмущения ещё больше порозовели. – Он к Стёпе в больницу приходил. Стёпа же медбратом работает, вместе со мной. А медбрат он, потому что с отцом поругался, но сейчас уже…

Девочка, торопясь, рассказывала Сергею путанную историю взаимоотношений министра со своим сыном, приёмным сыном, а Сергей опять снял очки и принялся их протирать. Теперь он делал это намеренно, потому что видел, что он своими неторопливыми движениями располагает девочку к себе. Она уже перестала нервно оглаживать колени, в продолговатых восточных глазах, похожих на две блестящие маслины, плескалась надежда.

– Да-да, я понял. Просто невероятная история, – Сергей закивал головой, когда она закончила свой рассказ.

– Я бы не стала просить связаться со Стёпой, просто… – она вдруг замолчала, посмотрела на него пристально. – А вы тоже здесь работаете? В этом месте? Или вы… проверяющий?

Девочка, по всей вероятности, была из людей, склонных додумывать – с такими всегда легко, достаточно подтолкнуть их в нужном направлении, словом, жестом, чем-то ещё. Сейчас скорее всего сыграло то, что на Сергее не было белого халата, а скромный тёмно-серый костюм (Сергей предпочитал одеваться недорого и неброско) вкупе с большими очками, за толстыми линзами которых его глаза казались большими и немного детскими, делали его похожим на клерка средней руки.

– Да, проверяющий, – не стал он разубеждать Айгуль и даже для верности улыбнулся, ловя ответное выражение облегчения на испуганном лице.

– Тогда, если вы не знаете, я должна вам сказать. Здесь что-то не так. Сначала мне и другим девушкам, тут есть и другие девушки, сказали, что это обследование в связи с возможной эпидемией. Но это же смешно. При эпидемии должны соблюдаться определённые меры, хотя бы те же маски, а тут ничего… И когда я сказала, что не верю им, потому я – медсестра, я знаю, как должно быть, мне сказали, что это приказ министра. Они врут?

В голосе девушки послышалась надежда. Сергей на мгновенье заколебался.

– Нет, – осторожно сказал он, приняв решение. – Это действительно так. Существует приказ министра здравоохранения. Но детали мне неизвестны.

– Тогда точно надо позвонить Стёпе! Вдруг это какая-то ошибка? Пожалуйста!

Она опять запаниковала.

– Не нервничайте, на надо, – он постарался успокоить её. – Давайте позвоним вашему молодому человеку, только… только вы точно уверены, что его отец ему поможет? Ведь я сам, конечно, министру здравоохранения звонить не могу. Мне по субординации не положено.

Сергей продолжал разыгрывать перед Айгуль роль какого-то мифического проверяющего – зачем, он пока и сам не понимал. Уже можно было встать и уйти, пообещав связаться с министром, но он не уходил. Он сидел и, не отдавая себе отчёта, любовался юным красивым лицом, смотрел, как тонкие чёрные брови то сходятся на переносице, то удивлённо взлетают вверх, словно красивые, гибкие птицы. Эта девочка явно была рождена для того, чтобы стать сосудом для его семени. Он вдруг подумал это ясно и отчётливо, и вместе с этим знанием пришло желание, накатило резко и внезапно, как накатывает в подростковом возрасте предрассветный сон, после которого обжигающие фантазии оборачиваются мокрыми и липкими простынями. Ладони его стали влажными, заныло в паху, томительно и нежно, и он вдруг ужаснулся, что она заметит, и почти одновременно с этим порадовался, что он сидит, а не стоит перед ней.

– Я понимаю, что не положено, – девочка его волнения не уловила. – Я бы и сама так просто не смогла обратиться к нашему главврачу. Но если позвонить Стёпе и всё рассказать, он поможет. Просто Стёпа и без отца много кого знает сам лично. Вот недавно, например, у Стёпиной одноклассницы были какие-то проблемы, так Стёпа отправил её на восемьдесят первый к полковнику.

Сергей всё ещё пытался справится с приключившимся с ним конфузом, поэтому на слово «полковник» он не обратил особого внимания, просто переспросил по инерции:

– К какому полковнику?

– Не знаю, не помню, то есть… сейчас… кажется, его фамилия Долинин. А что?

При упоминании фамилии Долинин все остатки желания схлынули, Сергей резко побледнел.

– Полковник Долинин? На восемьдесят первом? Почему на восемьдесят первом?

– Я н-не знаю, – Айгуль слегка запнулась. – Там база военная вроде. Они называют это притон… как бы армейский юмор…

***

Оказавшись за дверями палаты, в коридоре, Сергей поначалу пошёл не в ту сторону и, только сделав с десяток шагов, понял, что движется не к кабинету Некрасова, а от него. Руки всё ещё подрагивали от волнения, охватившего его после услышанной новости, а ноги были ватными и слегка подкашивались. Так подкашивались ноги у его игрушечного паяца, набитого тряпками, когда Серёжа пытался поставить его в ряд вместе с другими куклами – паяц стоять не хотел и, даже прислонённый к стенке, норовил завалиться на один бок и потом всё-таки падал, и облезлые золотые бубенчики на его шапке грустно звенели при ударе об пол.

В палате Сергей ещё нашёл в себе силы держать лицо перед этой наивной татарочкой. Он пообещал ей, что обязательно позвонит этому Стёпе – больница на сто восьмом, номер регистратуры сто восемь два ноля, я правильно всё запомнил? – но когда вышел, то почувствовал, как его колотит частая нервная дрожь.

Полковник Долинин? Притон на восемьдесят первом? Новость казалась настолько невероятной, настолько парадоксальной, что в неё нельзя было поверить. Но и не поверить, тоже было нельзя.

Сергей развернулся и зашагал в сторону кабинета Некрасова.

Приёмный сын Мельникова каким-то образом замешан в преступных делах. Связан с заговорщиками. Ну, конечно, этим и объясняется появление мальчишки на тридцать четвёртом, когда его задержали с каким-то приятелем. А теперь вот Долинин. Виски заломило от боли, и перед глазами снова встала красная пелена. Сергей остановился, прижался плечом в стене. А Мельников? Он тоже с заговорщиками? Но как? Ведь он же… он – Платов!

Вся стройная теория о генах, наследственности, о великих родах и прошитом в ДНК коде рушилась, подкашивалась, как те ноги у тряпичного паяца с потёртым нарисованным лицом, и Сергей пытался её поднять, собрать воедино, обо что-то опереть. Ему срочно требовался костыль, и этим костылём стала вера. Та самая слепая вера, которая ведёт человека, как поводырь, когда сам человек идти уже не может.

Олег Станиславович – Платов. Не Мельников. Он – Платов.

И именно эта фамилия, в которой слышалось дыхание древнего рода, которая шелестела золотой листвой генеалогического древа, стала в глазах Сергея тем самым незыблемым доказательством невиновности, которое уже никто не мог ни поколебать, ни опровергнуть. Мельников мог быть связан с заговорщиками, его сын мог и был связан с заговорщиками, но Платов – никогда!

Коридор, по которому шёл Сергей, вытянулся, стал размером с бесконечность. С каждым пройденным шагом кабинет Некрасова, чья дверь маячила в конце коридора, не приближался, а наоборот отдалялся. Стеклянная кабинка, просматриваемая несмотря на задёрнутые жалюзи насквозь, как и тысячи кабинетов на всех этажах Башни, становилась всё меньше и меньше, превращаясь в точку, и вдруг мир вспыхнул золотом, рассыпался холодными искрами, и Сергей упёрся носом в дверь. Осторожно толкнул, прислушиваясь к тихому шелесту пластмассовых жалюзи, и замер, не в силах поверить, в то, что они видит.

За столом заведующего лабораторией сидел прадед. Алексей Андреев. Ровная спина едва касалась спинки кресла, тонкие губы были плотно сжаты, глаза смотрели строго и ласково.

Сергей нерешительно улыбнулся и, глядя на мутноватые очертания шкафа, которые виднелись сквозь прозрачную фигуру Алексея Андреева, как заворожённый двинулся к нему. Он готов был упасть на колени и припасть губами к сухой прозрачной руке, но прадед сделал ему знак садиться, и Сергей сел.

– Звони! – беззвучный приказ разорвал барабанные перепонки.

В ладонь, упавшую на стол, впились острые крошки печенья. Голубая чашка, сдвинутая локтем, стукнулась о грязную тарелку.

– Звони!

Трясущимися руками Сергей набрал въевшийся в память номер.

Ты совершил ошибку, Серёжа. Большую ошибку. Никогда нельзя опираться на людей не из нашего круга. Рядом с тобой должны быть только свои. Всегда свои. Ликвидировать заговорщиков ты поручишь Юре Рябинину. Потому что верность определяется происхождением. Семьёй. Родом. Всё остальное мишура, цыганское золото, мутные лужи после дождя. Платовы, Бельские, Барташовы, Рябинины… ты забыл, кто создал этот мир, Серёжа?

Я помню. Помню. Прости меня, прадедушка, я помню…

Тряпичный паяц выпрямил согнутые ноги. Телефонная трубка щёлкнула и ожила.

– Генерал Рябинин слушает!

Глава 6. Рябинин

Рябинин положил трубку. Соображал он плохо, хотя самому Юре казалось наоборот. Буквально перед тем, как затрезвонил телефон, Юра Рябинин отхлебнул хороший глоток из фляги, и живительная влага, обдав горячим жаром горло, наполнила его новыми силами. Он чувствовал, как плечи расправились сами собой, грудь, жирная и дряблая, молодецки выкатилась, да так, что ему даже почудился лёгкий треск тесного кителя, а живот напротив втянулся, и Юра снова ощутил себя молодым и свежим – не грузным генералом, растёкшимся в кресле, а юным лейтенантиком, Юркой Рябининым, сбежавшим в самоволку.

Генеральский кабинет исчез вместе с пылью от книг и бумажных карт, убранных за мутноватые стёкла шкафов, вместе с едким запахом полироли, которой недавно натирали потемневший от времени паркет, уступив место далёкому дню, звонкому от девчоночьих голосов, пьяному от слов и желаний, яркому, как краешек неба, что виднеется сквозь стеклянную стену купола в общественных садах, и в ушах отчётливо зазвучал шёпот Севки Островского: «Короче, твоя – светленькая, моя – тёмненькая». Две хохочущие девчонки на скамейке в парке. Круглое личико повёрнуто к Юре, меленькие кудряшки, доверчивые голубые глаза…

И оттого что эти чёртовы голубые глаза опять всплыли в памяти – пусть не те самые, но всё равно до одури похожие, – Юре опять мучительно захотелось выпить. И вот тут и раздался звонок.

Слушал Юра не очень внимательно, взгляд его то и дело натыкался на флягу (Юра мысленно отворачивал колпачок, физически ощущая пальцами холодную рифлёную поверхность), но, когда Ставицкий заставил его слово в слово повторить, что от него требовалось сделать, повторил, оттарабанил, как новобранец слова присяги на плацу – кажется, Верховный даже остался доволен. Правда, сам смысл повторенного от Юры ускользал, ему снова требовалась разрядка. Или зарядка, Юра и сам пока не определился, как назвать то, что ему приносит каждый новый глоток коньяка.

Но глоток определённо требовался.

Фляга лежала на столе, зелёная, пузатая, чуть примятая и облупившаяся с одного боку – свои пристрастия Юра уже не скрывал, ни дома от жены и дочери, ни на работе от подчинённых. Он бережно коснулся вмятинки на корпусе, ласково провёл ладонью по гладкому, округлому боку. Фляга была ему дорога – подарок сослуживцев на двадцатилетие.

– Ты, Юрка, хоть человек и не пьющий, но фляга в нашей армейской жизни вещь незаменимая. Да ведь, ребята? – Севка Островский оглядывался на парней, скалящих зубы в радостных ухмылках. – Опять же антиквариат. Видишь? – Севка тыкал пальцем в вмятину. – След от пули.

Парни весело ржали, и Юрка, молодой, счастливый и неженатый, ржал вместе с ними.

– Ты сейчас пока, Юрка, туда чаёк наливай, а вот станешь генералом, можешь, и коньяк туда зафигачивать. Авось к тому времени пить научишься.

Как в воду Севка глядел: и генералом Юрка стал, и пить научился…

Горячий глоток ожёг горло, и Юра блаженно зажмурился. Сегодня он рановато начал, но это ничего, зато с утра и уже в форме. Юра Рябинин был абсолютно уверен в том, что он в форме.

Отложив флягу в сторону, он принялся вспоминать телефонный разговор с Верховным. Для верности ещё раз вслух повторил свою последнюю фразу, и с каждым произнесённым словом в сознание постепенно вливался смысл.

– Накрыть притон на восемьдесят первом. По некоторым сведениям, там окопался полковник Долинин.

«По некоторым сведениям», – Юра негромко хмыкнул. Понятно, по чьим сведениям – по Караевским, конечно же, хотя… Юра ещё немного поразмыслил. Если бы Караев об этом знал, он бы первым рванул в этот притон, вон он с каким рвением Савельевскую девчонку ищет, носом землю роет, а тут такой случай, а значит, – Юра задумчиво забарабанил пальцами по столу, – значит, полковник не в курсе, и Верховный по каким-то причинам не стал его к этому делу привлекать. И это уже неплохо, совсем неплохо.

Нет, разумеется, сам Юра считал, что никакого Долинина на восемьдесят первом нет. Всё это форменная чушь – то, что Долинину каким-то чудом удалось вырваться с блокадной АЭС, и теперь он якобы стягивает свои резервы. Так утверждал Караев, нашёптывая эти бредни на ухо Верховному, нашёптывая с единственной целью, и Юра точно знал с какой – забраться на генеральское место.

О, Юра прекрасно понимал все замыслы хитрого Тимурчика, да и жена не уставала об этом твердить, методично капая на мозги. Каждый вечер напоминала, шипела во время семейных ужинов.

– Пока ты пьёшь, эта безродная тварь всё больше и больше втирается Серёже в доверие. Гляди, оглянуться не успеешь, как он тебя подсидит.

В эти минуты она была похожа на кобру из какого-то детского мультика, и Юра, которого к вечеру коньяк успевал настроить на благодушный и даже весёлый лад, старался не захихикать в лицо жены, медленно покачивающееся у него перед глазами. А может, он и хихикал, потому что всё всегда заканчивалось одинаково – Натальино шипение перерастало в звонкий свист:

– Нина! Унесите коньяк у Юрия Алексеевича!

И в столовой появлялась горничная, такая же сука, как и его жена, и забирала графин с плескающейся янтарной жидкостью…

И всё-таки, несмотря на то отвращение, которое внушала ему Наталья, приходилось признать – она была права. Нет, не в том, что он пьёт (потому что разве он пьёт? смешно на самом деле), а в том, что Караев стремится его обойти, метит в генеральское кресло, кабинетик этот намеревается занять.

Юра обвёл глазами кабинет, чуть задержался на висящем на стене плакате, с которого Юре улыбался молодой парень в военной форме, похожий на Севку Островского и немного на самого Юру – молодого Юру. Генеральский кабинет после смерти Ледовского претерпел некоторые изменения: неудобное жёсткое кресло (юные лейтенантики между собой именовали его железным троном) было заменено на мягкое, уютное, обтянутое зеленовато-матовой кожей, в котором было так славно дремать после обеда, а вместо старого стола, местами облезлого, в зазубринах от канцелярского ножа, теперь стоял огромный дубовый стол, с резной каймой, обрамляющей столешницу и массивное основание, и фигурными ручками, сверкающими позолотой. И удобное кресло, и стол этот, выглядевший эдакой богатой фактурной дурой, особенно на фоне серых стен и старых шкафов, забитых такими же старыми, ещё бумажными картами, справочниками и книгами, распорядилась принести сюда Наталья. Ей решительно не нравился аскетичный кабинет покойного генерала, и она намеревалась всё здесь переделать: уже запланировала ремонт, тыкала ему вечерами в нос какими-то рисунками и чертежами, Юра только равнодушно отмахивался – пусть делает, что хочет.

– Шкафы мы заменим, я нашла просто отличные, но им требуется реставрация, это займёт какое-то время, – когда Наталья садилась на своего любимого конька, она буквально преображалась и уже не так рьяно следила за количеством коньяка, исчезающим в Юриной утробе. – И свет. В кабинете отвратительный свет. Мутные, засиженные мухами светильники. Их мы тоже заменим. Прямо над столом будет висеть люстра. Винтажная, кованая, она отлично впишется в ансамбль интерьера.

Юра согласно кивал и подливал себе коньяк из пузатого хрустального графина…

Пока в ансамбль интерьера вписывался только массивный крюк под люстру, который вмонтировали в потолок несколько дней назад, и на который то и дело натыкался Юрин взгляд. Почему-то крюк этот особенно нервировал, но коньяк, как обычно, примирял Юру с действительностью.

Он и сейчас примирил, и Юра Рябинин, сделав основательный глоток, принял решение. Рука сама легла на телефонный аппарат, нащупала кнопку громкой связи.

– Селятин? Зайди ко мне, – он постарался вложить в голос больше властности, копируя нотки генерала Ледовского. Юре казалось, у него неплохо получается.

Ответа не последовало. Такое ощущение, что приёмная вымерла.

– Селятин? Мать твою! – Юра не сдержался, выругался. Где, чёрт побери, носит его адъютанта? Вряд ли кто бы мог представить, чтобы такое случилось при генерале Ледовском. А сейчас – пожалуйста. Никакой дисциплины, разболтались. Всех на гауптвахту! Всех! На трое суток! И Селятина в первую очередь!

Юра грузно поднялся с кресла и тяжёлой, не слишком твёрдой походкой направился к двери. Распахнул её. Так и есть. Приёмная была пуста. Только у входа торчал навытяжку солдатик, стриженный под ноль, в форме, которая сидела на нём так, словно мальчишку поймали на каких-нибудь грядках и насильно обрядили в снятый с кого-то китель и штаны.

– Где капитан Селятин? – Рябинин недовольно уставился на это недоразумение.

– Он… вышел он…

Мальчишка настолько растерялся, что даже забыл, как надо отвечать по уставу, только вытянулся ещё больше, задрав кверху прыщавый подбородок.

– А-а-а! – Юра махнул рукой, в очередной раз крепко выругался и выкатился за дверь.

В коридоре военного яруса шла обычная жизнь, сослуживцы сновали по своим делам, звонко хлопали двери, откуда-то доносился заразительный смех. В глубине Юриной души даже промелькнуло что-то типа зависти. Когда-то и он вот так мог хохотать над чьими-то шутками, теперь же стоит ему куда-либо зайти, там не то что смех – разговоры и те сворачиваются сами собой.

– Селятин! – гаркнул Юра куда-то вдаль, сделал несколько шагов и остановился. До него только сейчас дошло, как нелепо и абсурдно он выглядит – бегает по коридорам, выкрикивает своего адъютанта. Ему даже показалось, что на лице проходившего мимо молоденького капитана промелькнула насмешливая улыбка. В нём стало подниматься раздражение, но по счастью, в конце коридора показалась знакомая худощавая фигура – Селятин спешил к нему.

– Слушаю, товарищ… господин генерал! – Селятин приблизился, на ходу прикладывая руку к козырьку.

С этими товарищами-господами все путались. Две недели назад Юра лично подписал приказ, согласно которому при обращении вместо товарища теперь надлежало говорить «господин». Но привычки были слишком живучи, и потому все постоянно сбивались, исправлялись на ходу, что вносило дополнительный разброд в и без того пошатнувшуюся дисциплину.

– Где тебя носит, Селятин, твою мать? – Юра грозно сдвинул брови и повысил голос. Предполагалось, что от начальственного гнева адъютант затрепещет, но, увы. Селятин, хоть и стоял перед ним навытяжку, как и положено, никакого трепета и испуга явно не испытывал.

– Виноват, господин генерал. Отлучился по неотложной надобности, господин генерал.

– Почему не оставил на посту никого вместо себя, как предписывает устав? Какого чёрта я должен тут, как мальчишка бегать по коридорам! – грохотал Юра и видел перед собой глаза Селятина – совершенно пустые, словно Юра не орал на подчинённого, а рассказывал ему что-то скучное.

– Виноват, господин генерал. Больше не повториться, господин генерал, – заученно повторил Селятин, и Юре даже показалось, что он подавил зевок.

– Чёрт знает что! – припечатал Юра и замолчал.

Селятин тоже молчал, стоял напротив, высокий, худой и смотрел куда-то поверх головы своего генерала. Юра набрал в грудь побольше воздуха, намереваясь вывалить на своего адъютанта новую порцию ругани, но тут вспомнил, зачем он, собственно, разыскивал Селятина.

– Значит так, – выдавил из себя Рябинин, выпуская вместе с этим «значит так» весь оставшийся гнев, как воздух из воздушного шарика. – Значит так. Позвать капитана Рыбникова. Сей момент чтобы явился. И сам быстро ко мне – срочное совещание.

Он повернулся, чтобы идти к себе, но не успел сделать и шагу, как равнодушный голос адъютанта остановил его.

– Капитан Рыбников с утра поступил в распоряжение полковника Караева, в данный момент его нет на месте. Велите разыскать?

– Разыщи… а нет, погоди. Погоди.

Вновь всплывшая фамилия Караева заставила Юру призадуматься. Караев, словно паук, постепенно опутывал весь военный сектор, прибирал к рукам толковых военных, всё ближе и ближе подбираясь к тёплому генеральскому креслу. Эдак не успеешь оглянуться, а ты уже и не генерал. Вон и Селятин тоже – Юра скосил глаза на безучастное лицо адъютанта, – уважения должного не проявляет, когда он нужен, его не найти, вечно шляется где-то, и кто даст гарантию, что он не шпионит на Караева. Да никто. Рябинин оглядел Селятина с ног до головы, задержался взглядом на худой некрасивой физиономии и, узрев что-то в светлых глазах адъютанта, окончательно укрепился в своих подозрениях.

– Господин товарищ генерал, разрешите обратиться! – за Юриной спиной раздался знакомый голос.

Только один человек из всех, кого знал Юра, так мягко и округло смягчал согласные, только один человек упорно не желал отказываться в обращении от привычного «товарищ», добавляя при этом предписанного генеральским приказом господина, и только один человек выглядел как полный недотёпа, случайно затесавшийся в армейские ряды.

– Обращайтесь, майор Бублик, – благодушно разрешил Юра, оборачиваясь.

Майор, маленький, круглый и сдобный, целиком и полностью оправдывающий свою фамилию, затоптался на месте, перебирая короткими толстыми ножками.

– Господин товарищ генерал! Имею честь доложить, что на вверённых мне объектах всё спокойно! Подозрительных перемещениев не обнаружено! – отрапортовав, майор Бублик преданно уставился Юре в лицо.

– На каких таких объектах… – начал Рябинин, но тут вспомнил, что утром ему на глаза попалась группа чересчур весёлых военных, и Юра, который ещё не успел хлебнуть духоподъёмного напитка и потому пребывал в дурном настроении, отчитал всех скопом, велел проверить все посты и к десяти часам каждому персонально отчитаться. И вот время одиннадцатый час, и ни один – ни один! – мерзавец не явился с докладом. Кроме Бублика. Юра почувствовал что-то вроде благодарности к майору, даже в глазах защипало, и вдруг его озарило – а ведь этот майор именно тот, кто ему сейчас и нужен, честный исправный служака, который не предаст и не продаст.

– Вот что, Селятин, – быстро распорядился Юра. – Совещание отменяется. А вы, – он ещё раз окинул смешную фигуру майора взглядом, словно пытался убедиться в верности принимаемого решения. – Вы быстро за мной.

– Слушаюсь, господин товарищ генерал! – майор весело взял под козырек.

***

– Вот такая у нас с тобой, майор, картина вырисовывается. Форменный… – Юра призадумался в поисках подходящего слова, но оно, как назло не шло. – Форменный…

– Кордебалет, – закончил его мысль майор. Он сидел напротив и периодически промокал ладонью выступающую на лбу испарину. В кабинете было жарковато.

– А, пожалуй, и кордебалет, – согласился Юра и с каким-то удовольствием повторил. – Форменный кордебалет.

Он только-только закончил описывать майору Бублику ситуацию, ввёл того в курс дела, в общих чертах, не вдаваясь в детали, и теперь следовало бы разработать саму стратегию, но с чего начать, Юра не знал. И, как это часто теперь бывало, он бессознательно приподнял флягу и потряс её, прислушиваясь. Коньячок шумно и весело заплескался внутри, омывая стенки сосуда, Юра заулыбался и, не отдавая себе отчёта, подмигнул майору. На круглом лице Бублика мгновенно расползлась понимающая улыбка. Нет, определенно, этот майор – именно тот, кто ему сейчас и нужен.

Юра поднялся со своего места, подошёл к одному из шкафов, открыл створки и, глубоко засунув туда руку, нашарил пару стаканов. Выудил их на свет божий, критически осмотрел, для верности дунул внутрь. Стаканы были мутноваты и не сильно чисты, но заморачиваться Юра не стал. Возвращаясь к столу, он затормозил у кадки с лимонным деревцем. При генерале Ледовском деревце выполняло чисто декоративную функцию, но сейчас на нём одиноко висел последний уцелевший лимон (остальные были давно употреблены в дело), похожий на печальный жёлтый фонарик. Юра на миг призадумался, вздохнул и решительно сорвал его. Деревце жалобно качнулось, осыпавшись несколькими листочками на сухую, давно не поливаемую землю.

– Ну, майор, тут я думаю, серьёзно надо всё обмозговать.

Кресло тихонько и мягко скрипнуло под тяжестью опускаемого в него тела. Юра наклонился, выдвинул верхний ящик стола, достал оттуда тарелку, нож и принялся по-хозяйски нарезать лимон. Потом плеснул из фляги коньяка в оба стакана, радушно пододвинул один майору. Он только сейчас вдруг осознал, как же ему осточертело пить в одиночку, и он испытывал прямо физическое удовольствие от того, что напротив него сидит кто-то, с кем можно вот так, запросто, по душам поговорить. Юра был уверен, что с майором Бубликом можно по душам.

– Значит, так, – Юра поболтал стаканом, с удовольствием и предвкушением глядя на мерцающую жидкость. – Значит, сейчас возьмёшь людей… людей…

Юра призадумался.

– Скольких? – ожил Бублик.

– Чего скольких?

– Ну, соколиков в каком количестве мне взять? У меня, господин товарищ генерал, все соколики наперечёт. Кажный строго приставлен к службе, потому как служба в нашем ремесле – есть суть и самая что ни на есть центра тяжести и притяжения всякого служивого человека. А которые соколики службу не несут, те у меня, значицца, на учениях суровую воинску науку постигают и грызут её аки гранит али мармор там. Ибо, как говаривал великий русский полководец Суворов Александр Василич, который кажному солдатику, даже плёвенькому и захудалому, был отец родной, так вот, как говаривал батюшка Александр Василич: тяжело в ученье, а зато в бою любой соколик молодец и всех одолел.

Майор замолчал, хитренько прищурился, взял свой стакан, сделал добрый глоток и с шумом вдохнул в себя воздух. Юра машинально придвинул майору тарелку с порезанным лимоном.

– И-эх, хорошо, – майор мотнул головой. – Чтоб нам всем тут утопнуть!

Речь Бублика произвела на Юру впечатление. Он молча переваривал полученную информацию, а майор меж тем продолжил.

– Соколики мои своё дело добре знают, но тут господин товарищ генерал надо бы диспозицию изобразить. Ежели я правильно понЯл, в энтом сосуде разврата не факт, что требуемое нам преступное лицо укрывается.

Юра взял с тарелки дольку лимона, отправил её в рот, молча пожевал и медленно кивнул, соглашаясь со словами майора:

– Не факт.

– И стало быть, – продолжил майор. – Действовать нам с соколиками надо решительно, но осторожно, не производя лишнего шуму и пыли. Я так розумею, взять надо мне взвод лейтенанта Кандыбалова, ой дюже добре хлопчик, и накроем мы энто аморальное гнездо со всем ихним порочным и преступным элементом. Думается мне, вот такую стратегию, господин товарищ генерал, будем мы сейчас с соколиками изображать.

Пухлые ручки майора замелькали перед Юриным носом – с помощью подручных средств майор Бублик живо изобразил на столе стратегию. Недоеденные кусочки лимона превратились в четыре лифта, а лимонные семечки или взвод лейтенанта Кандыбалова рассыпались в причудливом узоре вокруг стакана, на дне которого всё ещё плескался коньяк, и который, по всей видимости, призван был олицетворять собой «аморальное гнездо». Юра с некоторым восхищением следил за тем, как соколики окружают «предположительное место дислокации противника», берут его в кольцо и…

– … и вот тут-то мы его, господин товарищ генерал, и прихлопнем как муху банкой. И ударим в фанфары…

– Э нет, – Юра прищурился и погрозил пальцем. – В фанфары не надо. В фанфары это лишнее. Потому как, – он понизил голос и подозрительно огляделся.

Бублик тоже огляделся.

– Потому как это секретная операция. О ней никто не должен знать. Понял?

– Так точно, понял, господин товарищ генерал, – прошептал майор. – Операция секретная. Под кодовым названием «Содом и Гоморра».

– Почему Содом и Гоморра? – удивился Юра.

– Чтоб враги не догадались, господин товарищ генерал!

– Точно! – Юра Рябинин довольно откинулся на спинку кресла. Расслабился и даже прикрыл глаза. Всё складывалось, как нельзя лучше. – В общем так, – Юра поглядел на майора. – Действуй согласно утверждённому плану. Окружай и разоружай.

Он засмеялся, довольный внезапно образовавшимся каламбуром.

– Иди, майор. И это ещё, – Юра остановил Бублика. – Скажи там в приёмной, чтобы ко мне никого не пускали. Мне тут… поработать ещё надо над кое чем. Ещё над одной секретной операцией.

– Слушаюсь, господин товарищ генерал! – майор козырнул и скрылся за дверями. А Юра, довольный собой и своей сообразительностью (всё-таки лихо он привлёк к этому делу Бублика), поудобней устроился в кресле, намереваясь до обеда вздремнуть.

***

– Чтоб нам всем тут утопнуть, – пробормотал себе под нос Бублик. Вся деланная придурковатость с него спала, словно её и не было, и на круглом лице чётко проступила озабоченность. Он ещё раз вполголоса пожелал всем утопнуть и огляделся. В генеральской приёмной никого, кроме дежурного, не было. Место, где обычно сидел Селятин, адъютант Рябинина, тоже пустовало.

Майор подошёл к дежурному, молоденькому парнишке, и тихонько поинтересовался:

– Селятин был тут?

– Никак нет, товарищ майор. Не было его.

– Ну и отлично. Меньше знает, крепче спит, – майор, сдвинув фуражку на затылок, задумчиво почесал себе лоб. – Ты вот что, Алёша, – обратился он к дежурному. – Господин генерал наш, судя по всему, накушался с утра уже изрядно, велел никого не пускать к нему. Так ты и не пускай. И Селятину скажи. А сам поглядывай. Как Юрий Алексеевич проснётся и если куда лыжи навострит, то сразу свяжись с Мишей, который на КПП-391Ю.

– С Михал Василичем?

– С ним. И за Селятиным приглядывай, по мере возможности. Понял?

– Так точно, товарищ майор. Есть приглядывать, – мальчишка козырнул и тут же, сбившись с устава, прошептал. – А вы, Алексей Петрович, сейчас к полковнику, да? Значит, начнётся скоро?

– Подслушивал? – покачал головой Бублик. Мальчишка смущённо потупился. – Подслушивать, Алёша, нехорошо.

– Да не подслушивал я. Вы громко разговаривали. Так вы скажите, начнётся да? Контрпереворот, он же начнётся? А как же я? Вы обещали, Алексей Петрович, что и меня возьмёте.

Лицо дежурного покраснело и стало по-детски несчастным.

– У тебя, Алёша, ответственное задание. Следить за генералом. Ты, можно сказать, в авангарде стоишь. А повоевать… – майор по-отчески потрепал мальчишку по плечу. – Успеешь ещё, Алёша, навоюешься. Какие твои годы…

Глава 7. Караев

– Что у тебя?

Караев задал вопрос сразу, едва переступив порог кабинета Марковой.

Он торопился, спешил вернуться на военный ярус и закончить с Мельниковым. Министра здравоохранения нужно раскалывать и как можно быстрее, потому что – правильно понял Олег Станиславович – этот арест был самоуправством чистой воды, и, узнай об этом Верховный, Тимуру точно не поздоровится. Если только у него на руках не будет неоспоримых фактов и доказательств.

Вся эта спешка нервировала полковника, он был из тех людей, которые предпочитают всё делать основательно, взвешивая «за» и «против», и когда приходилось вести дела вот так, как сегодня – впопыхах, неизбежно совершал ошибки. Тимур и сейчас чувствовал, что от него либо что-то ускользает, либо он где-то свернул не туда, потому и нужно было прижать Мельникова, и он бы это сделал, если бы не внезапный звонок Марковой.

– Что у тебя? – повторил он раздражённо и прошёл в кабинет, по-хозяйски, как привык. Здесь в приёмной административного сектора с ним считались, секретарша быстро усвоила, что он имеет право входить к её начальнице без доклада, да и остальные, кто часто мелькал тут, при его виде почтительно жались к стенке. Тимур считал, что это правильно.

– Тимур, это ты? Сейчас…

Маркова замешкалась. Когда он вошёл, она сидела на корточках перед креслом, в котором скрючился её щенок. Обычно Караев обращал на Шуру Маркова не больше внимания, чем на стол или стул, но сегодня, то ли потому что его всё раздражало, то ли потому что этот недоумок скулил, забравшись с ногами в кресло – скулил монотонно, на одной ноте, тонко и высоко, – полковник едва сдержался, чтобы не отвесить ему хорошую затрещину.

– У Шурочки живот болит.

Маркова, инстинктивно угадав его намерения, принялась оправдываться, но он перебил её.

– Зачем звонила? У меня мало времени.

– Сейчас, сейчас…

Она наконец оторвалась от своего сынка, поднялась и подошла к столу. Быстро нашла какой-то листок и протянула его Тимуру.

Караев пробежал глазами напечатанный на принтере текст. Стандартная служебная записка на выдачу пропуска, какая-то уборщица, имя-фамилия ему ни о чём не говорили. С его губ уже готов был сорваться уточняющий вопрос, но тут глаза упёрлись в копию пропуска, точнее в фотографию. И рука его дрогнула. Дочь Савельева!

– Откуда? – он перевёл взгляд на Маркову, потом снова на записку, увидел её подпись. – Ты подписала это?

– Тимур, я же не знала. Через меня таких записок в день с десяток проходит, а я дочь Савельева никогда не видела, – торопливо проговорила Маркова, хотела ещё что-то добавить, но он сделал знак рукой, чтобы она замолчала. Информация требовала осмысления, а заискивающий голос его любовницы мешал сосредоточиться.

Тимур снова уставился в документ, медленно и вдумчиво перечитывал казённые формулировки, впитывая каждую мелочь. Надежда Столярова. Уборщица. Допуск – с девяносто пятого этажа по сто пятнадцатый. Он дошёл до самого конца и увидел главное – дату и подпись исполнителя. Фальшивый пропуск на девчонку Савельева выписали накануне её побега, то есть это была спланированная акция. Спланированная, а вовсе не экспромт. И выписал этот пропуск…

– Это её сын, Тимурчик, – Маркова словно прочитала его мысли и опять заговорила. – Я знала, что эта тварь, Анжелика, специально уговорила Серёжу подсунуть мне своего щенка, чтобы шпионить за мной и проворачивать свои делишки. Теперь ты убедился, что за всем стоит эта сука? Она работает на Савельева, и дочь его похитила тоже она. Заставила своего выродка подсунуть мне служебную записку и добыть фальшивый пропуск. Теперь же мы сможем её прижать, да? У нас же теперь есть доказательства. Записка, серёжка, найденная в квартире Савельевых. Наверняка она её потеряла, когда выводила девчонку.

Тимур смотрел на фамилию в нижнем левом углу. Алекс Бельский. Похоже действительно всё сходится на министре юстиции Бельской Анжелике Юрьевне. Серёжка, служебная записка (то, что фальшивый пропуск выписал её сын, никак не могло быть совпадением) и наконец любовник Бельской Мельников, якобы совершенно случайно оказавшийся в квартире Савельева в час похищения…

На этом месте полковник запнулся.

Что-то его коробило, мешало и при всей внешней гладкости казалось неправильным что ли. Он ещё раз прокрутил в памяти утренний допрос. Свои вопросы, ответы Мельникова, замешательство министра, когда речь зашла об отправке медиков на АЭС – всё указывало на то, что Олег Станиславович по уши замешан в заговоре. Но при этом странная реакция министра на упоминание Анжелики, естественное, неподдельное удивление. Именно это Тимуру и не понравилось. И получается, либо Маркова ошиблась, и между Мельниковым и Бельской действительно ничего нет, либо господин министр здравоохранения – гениальный актер.

– Ты уверена, что любовник Анжелики Бельской именно Мельников? – в лоб спросил он. – Ты видела его только со спины, могла ошибиться.

– Не могла, – Маркова покачала головой. – Рост, фигура, причёска. Но дело даже не в этом. Костюм.

– Костюм? – удивился Караев.

– Ты же видел, как одевается Мельников. Он помешан на своём внешнем виде: всегда отглаженные сорочки, тщательно выбранные галстуки, стрелки на брюках, на пиджаке ни пылинки…

Караев усмехнулся. Вспомнил, каким сегодня утром доставили Мельникова на допрос – было такое ощущение, словно Олега Станиславовича арестовали накануне вместе с горничной, и та всю ночь утюжила и крахмалила его наряд, чтобы, не дай бог, господин министр не предстал в неподобающем виде перед своими тюремщиками.

– …но дело даже не в том, как одевается Мельников. Главное – у кого. И вот тут, поверь мне, ошибиться просто невозможно. Это работа Горелика.

– Какого Горелика?

– Владислава Горелика. Он шьёт лучшие мужские костюмы, очень дорогие, вернее, самые дорогие в Башне. К нему просто так не попасть. Горелик работает исключительно по рекомендации и кому попало шить не будет. А Мельников одевается только у него. Я его и опознала в общем-то по костюму. Рост, цвет волос… тут, конечно, можно ошибиться, но при этом ещё и костюм от Владислава Горелика. Нет, Тимур, таких совпадений не бывает. Это был точно Мельников, и они с Анжеликой заодно…

– Ма-ама-а!

Маркова прервалась на полуслове. Шура, до этого тихо сидевший в кресле, так, что Караев даже забыл о его присутствии, подал голос.

– Мама-а-а-а, бо-оли-и-ит!

Мальчишка выгнулся, спустил тощие ноги, задрыгал ими, как паралитик, схватился руками за живот. В отличие от Мельникова, который, судя по всему, был искусным лицедеем, Шура Марков умел лишь кривляться и громко ныть, сжимая в морщинистую гармошку своё бледное обезьянье личико. Это кривлянье обычно никого не трогало, но Маркова верила всему, что говорил и делал её сыночек, поэтому она и сейчас, забыв про Караева, бросилась к сыну.

– Шурочка, потерпи, маленький.

– Ма-ама-а! Живо-о-от!

На Маркову, которая опять присела перед сыном, поглаживая его острые коленки, Караев не обращал внимания, но вот нытьё мальчишки мешало.

– Да заткни ты его! – раздражённо бросил он. Тимур пытался сообразить, как лучше поступить дальше. Маркова, кое-как успокоив своего выродка, снова подошла к нему, заглянула в лицо.

– Тимурчик, ты же видишь, это целый заговор. И мы раскрыли его.

Мы? Он с некоторым удивлением посмотрел на неё, и она смешалась, опустила глаза, схватила со стола первую попавшуюся бумажку, начала нервно сворачивать её в рулон.

– Я хотела сказать, ты раскрыл заговор. Конечно, ты. Теперь осталось только взять всех. Анжелику, щенка её…

Она так занервничала, что даже вспотела. Светлая чёлка, старательно завитая с утра, теперь совсем развилась, и реденькие, тонкие прядки прилипли к красному лбу.

– Всех возьмём, не дёргайся, – ухмыльнулся он. – Да, кстати, вот посмотри.

Тимур бросил перед ней на стол досье, которое прихватил с собой.

– Что… что это? – он ещё не успел ответить, как она догадалась сама. Её трясущиеся пальцы прикоснулись к шершавой обложке с въевшейся в тиснёный рисунок грязью, и она благоговейно застыла, словно Тимур положил перед ней не старую, замызганную папку, хранящую полуистлевшие бумаги со следами чьих-то пальцев и сальных пятен, а поставил сундук с несметными сокровищами. – Это… дело о смерти Ивара Бельского?

Он кивнул.

– Да. И, похоже, ты была права. Бабка Анжелики действительно навещала Ивара Бельского в камере перед самой смертью. Буквально за несколько часов. И дело было, конечно, закрыто за недостаточностью улик. Так что полистай, изучи, возможно, кое-что из этого нам пригодится. И да, где этот Анжеликин щенок, Алекс? Обычно всё время вертится в приёмной, а сегодня я его не заметил, как пришёл.

– Алекс, – Маркова всё ещё не могла прийти в себя, глядела, не отрываясь, на лежащую перед ней папку. – Да, Алекс… Алекс Бельский… его Серёжа с утра к себе вызвал. Они должны были пойти в генетическую лабораторию, что-то по проекту «Оздоровление нации». Тимур! – она подняла на него глаза. – Тимур, теперь эта сука от нас точно никуда не денется. Теперь-то уж она не сможет больше пропихивать везде своего щенка. И не сможет больше наговаривать Серёже на тебя, а она наговаривает, я знаю. Вспомни, вспомни, как он сначала к тебе относился, а теперь!

Маркова задела по больному, и Тимур непроизвольно поморщился.

Верховный действительно сильно переменился к нему в последнее время, уже не доверял так, как раньше, не прислушивался к его советам (да собственно и не было уже никаких советов), сторонился, избегал, и иногда у Тимура возникало ощущение, что Сергей Анатольевич настоятельно ищет предлог, чтобы избавиться от него. Это было плохое ощущение, потому что с тех высот, на которые он поднялся в рекордно короткий срок, падают только в преисподнюю.

– Эта Анжелика такая же как её стерва бабка, – Маркова, увлечённая и воодушевленная своей ненавистью, не заметила его реакции. – Бабка убила своего отца, а внучка подбирается к Серёже, вертится теперь вокруг, а сама шпионит на Савельева. Я не удивлюсь, если она и к Савельеву в постель прыгнула – не за красивые же глазки он её в Совет протащил. С этой шлюхи станется и с тем, и с этим спать. А под Серёжу она подложила доченьку своей подружки, жены Рябинина. Уверена, без посредничества Анжелики и тут не обошлось. Это всё одна компания, и они подобрались к Верховному слишком близко. Тимурчик, мы и глазом моргнуть не успеем, как вся эта шайка выдавит меня из Совета, а подкаблучник Рябинин задвинет тебя куда-нибудь на нижние ярусы.

Нижние ярусы… если бы только на нижние. Караев с силой сжал в кулаке листок служебной записки.

– Ма-ама-а! Живо-о-оти-и-ик!

За разговорами они оба не заметили, как мальчишка сполз с кресла и теперь очутился между ними, тыкался матери под руку, тянул за рукав, пытаясь привлечь к себе внимание. Это было уже слишком.

Караев машинально схватил Шуру за шиворот, резко встряхнул, почти не ощущая веса худенького, хрупкого тела, – хотел просто привести наконец этого дебила в чувство, но пацан заверещал, задёргался, вцепился тощими руками полковнику в запястье. Тимур почувствовал тёплые и влажные маленькие ладошки на своей коже и неожиданно для самого себя испытал отвращение. Нет, он не был брезглив, и в детстве, шатаясь с приятелями по этажам нижних ярусов, он сталкивался со всяким – грязь и изнанка людской жизни не пугала и не отталкивала его, но тут было другое. Шура Марков в понятии полковника не был человеком. Жалкий умственно отсталый урод, он даже внешне – маленький, худой, с острым, вечно слюнявым подбородком – был похож на больного зверька, и потому от прикосновения потных рук, Тимур внутренне содрогнулся и, не отдавая себе отчёта в том, что делает, приподнял извивающегося и верещащего мальчишку, быстрым шагом прошёл к двери, приоткрыл и вышвырнул Шуру вон.

– Шурочка! – Маркова вскрикнула, бросилась к выходу, но тут же замерла, остановленная злым взглядом полковника. Поняла, что сейчас лучше не вмешиваться.

– Значит так, – Тимур, не глядя на перепуганную Маркову, снова вернулся к столу, взял одну из лежащих тут салфеток, совершенно не думая, что эти салфетки его любовница приготовила для слюнявой физиономии своего выродка, и принялся с остервенением протирать руки, с силой вдавливая ткань в кожу. – Значит, так. Когда Бельский вернётся, ничего ему не говори. И никуда не отпускай – пусть будет при тебе. И ещё? Кто знает про эту записку? Как она к тебе попала?

– Эта принесла… дочь Рябинина. Она с сегодняшнего дня в секретариате практику проходит. Вместе с внучкой генерала Ледовского. А внучка Ледовского и пыталась эту записку спрятать. Рябинина заметила и смекнула, что тут дело нечисто.

Внучка генерала? Караев отбросил на стол смятую салфетку и посмотрел на Маркову. Та под его взглядом испуганно сжалась, как будто в том, что записку нашла и пыталась спрятать Ледовская, была её вина. Но Тимур, глядя в бледное невыразительное лицо, треугольное, по-мышиному остренькое, думал о своём.

Неудивительно, что внучка генерала во всём этом замешана. Она – лучшая подруга Ники Савельевой, и в общем-то Тимур подозревал эту девчонку с самого начала, просто не знал, какую роль она играет в этом действе. И вот и этому кусочку паззла нашлось место в общей картине.

– Где она?

– Ледовская? Я попросила прислать её ко мне, но не говорить зачем. Она подойдёт к двенадцати.

– Это правильно, – одобрил Тимур, быстро просчитывая алгоритм дальнейших действий.

Получалось, что надо бы и генеральскую внучку брать в оборот. Хватать, пока та не опомнилась, и выбивать информацию – она наверняка знает, где её лучшая подружка. Но полковника что-то останавливало.

Он вспомнил, как допрашивал девчонку после побега Ники Савельевой. Хотя допрашивал – громко сказано, скорее уж разговаривал с ней в присутствии родителей. Отец девочки вёл себя крайне осторожно, это было заметно по едва уловимым жестам, по тому, как он периодически останавливал дочь – останавливал как бы невзначай, но Тимуру были хорошо знакомы все эти уловки. Мать по большей части молчала, стояла вполоборота, отодвинувшись в тень комнаты, так, что было непонятно, о чём она думает. А вот девчонка… Девчонка эмоции сдерживала плохо, и на её открытом, простом лице явственно читалась ненависть и злость. Хотя временами ненависть не то, чтобы пропадала – уступала место холодному презрению, и в эти минуты Вера Ледовская (Тимур неожиданно вспомнил имя девочки) становилась похожа на своего деда.

Возможно, именно это сходство и сдерживало сейчас полковника. Если девочка унаследовала хотя бы десятую часть характера покойного генерала, то без дополнительных методов убеждения ему не обойтись. Капитан Рыбников, конечно, справится, но… Мельников, теперь вот Ледовская… нет, слишком много высокородных господ хватать без ведома Верховного тоже не годится.

Он ещё раз взглянул на копию пропуска, который продолжал держать в руке. Допуск: с девяносто пятого по сто пятнадцатый. Надо бы, конечно, проверить базы. Теперь, когда известна фамилия, под которой скрывается Ника Савельева, вычислить, где она – дело времени. Но Тимуру что-то подсказывало, что он и так уже понял, где скрывается девчонка.

В голове быстро замелькали действующие лица этой цепочки. Острый математический ум полковника нанизывал известные факты один на другой.

Связь Мельникова с Анжеликой.

Сын Бельской делает поддельный пропуск для Ники Савельевой.

Девчонка испуганно прячет что-то между страниц книги – пропуск на имя своего дружка, того самого парня, единственного из тех, кто уцелел на тридцать четвёртом.

Раненный мальчишка в больнице на сто восьмом.

Путаница (да неужели?) с трупами.

Мальчишку выводят на АЭС, к окопавшемуся Савельеву. И кто выводит? Мельников!

Круг замкнулся. И замкнулся она на министре здравоохранения и на больнице на сто восьмом, которая – фальшивый пропуск слегка подрагивал в руке полковника – как раз идеально вписывается в этажный допуск.

Караев медленно поднял глаза на Маркову.

– Ледовской пока ничего не говори. Подержи её в приемной, пусть сидит там и никуда не выходит. Бельского, как подойдёт, тоже никуда от себя не отпускай, чтоб на глазах всё время был. Поняла?

– Да, Тимур.

– Проверь по базам, где числится Надежда Столярова, на чьё имя выписан пропуск. Если эти деятели куда-то её устроили, пусть и подложно, в базах это наверняка должно быть отражено. И…

В кармане тихо звякнул планшет. Тимур достал его, провёл пальцем по экрану. Экран ожил, показывая сообщение от Верховного: «Полковник Караев, срочно подойдите ко мне. Срочно!!!» Частокол нервных восклицательных знаков в конце предложения заставил полковника усмехнуться. В другое время его бы это напрягло, но сейчас, когда у него в руках были неоспоримые доказательства, и он находился в двух шагах от цели, он даже был не против повидаться с Сергеем Анатольевичем.

Тимур оторвал глаза от планшета, посмотрел на Маркову, поймал в глазах застывший вопрос.

– Я к Верховному. А ты проверь базы. Не думаю, что меня надолго задержат, так что поторопись – времени у тебя немного. Вернусь, чтобы всё было готово.

Она послушно и быстро закивала головой.

Глава 8. Шура Марков

Шура Марков сидел на полу и в полном ошеломлении молча пялился на закрытую дверь маминого кабинета. Всё произошло очень быстро, Шура и понять толком ничего не успел – ещё каких-то пару минут назад он был там, рядом с мамой, а потом его приподняли над землёй, как куклу, встряхнули и выкинули вон, причём выкинули с такой силой, что Шура пролетел половину приёмной и упал, больно стукнувшись головой об острый угол секретарского стола.

Такого с Шурой ещё не случалось.

Болезненный, вялый и слабый, казавшийся значительно моложе своих лет (Шуре Маркову было десять, но никто не давал ему больше восьми), он, казалось бы, должен был стать лёгкой добычей для сильных и наглых. Но это было не так. Шуру никто никогда не трогал и пальцем: ни няни, которых он методично изводил своим нытьём, ни дети на детских площадках, ни одноклассники в интернате, ни учителя, ни воспитатели. Няни обычно уходили из их дома быстрее, чем мама успевала дать им расчёт, дети держались от него в стороне, а взрослые брезгливо морщились, думая, что Шура этого не замечает. Но Шура всё замечал, он видел на их лицах чувство растерянной гадливости, которую все они пытались спрятать за приторной вежливостью или фальшивым равнодушием. Так обычно смотрят на ползущего по стене таракана, содрогаясь от отвращения при виде блестящей хитиновой спинки. Даже в холодных глазах отца Шура видел похожие чувства, и да, отец тоже ни разу не поднял на него руку.

Поэтому, когда полковник Караев (Тимурчик – так называла этого человека мама, и сам Шура иногда шёпотом повторял это имя, стараясь копировать мамины интонации) с силой сжал его плечо худыми сильными пальцами, Шура от неожиданности задёргался и завизжал, пытаясь высвободиться, но полковник, вместо того чтобы отпустить, поволок его к двери и швырнул в приёмную, зло и громко выругавшись.

Всё это было нечестно, неправильно, и самым неправильным оказалось то, что Шуре было больно. Он сидел на полу, чувствуя, как набухает на затылке болезненная шишка, и в маленькой Шуриной душе поднималось большое недоумение.

Он с детства видел, как отец бьёт маму, подсматривал сквозь щёлку, сквозь неплотно прикрытую дверь, жадно, не отрываясь, как другие дети смотрят мультфильмы или захватывающее кино. Только в его кино всё происходило молча – ни ругани, ни криков, ни стонов, разве что с грохотом падал стул, который вдруг задевала мама. А отец словно выполнял тяжёлую работу, Шура видел, что он уставал – лицо его краснело, как от натуги, а под мышками, на светлой рубашке расползались пятна пота. А когда всё заканчивалось, отец просто опускал руки, а мама шептала: «Антоша, я сейчас, Антоша» и, сгорбившись, чуть прикрывая лицо ладонью, шла в столовую, откуда приносила отцу на подносе графин с янтарной, сверкающей жидкостью – Шура однажды попробовал и это было ужасно, ему показалось, что он проглотил огонь.

И в том немом кино всё было правильно. А то, что случилось с ним, с Шурой – нет. Потому что вдруг выяснилось, что, когда тебя бьют, это больно, и Шура оказался к этому абсолютно не готов.

– Шура? Шура, ты ушибся? Господи, совсем они там обезумели, так с ребёнком…

Туман перед глазами постепенно рассеивался, и сквозь ещё мутную пелену проступило участливое лицо Алины, маминой секретарши.

– Больно? Ты головой ударился? Давай я тебе помогу.

Она протянула руку и слегка дотронулась кончиками пальцев до его плеча, осторожно и брезгливо, как будто ей приходилось касаться мокрой и вонючей шкурки дохлого зверька. Шура хорошо знал это чувство – оно сквозило у всех них в глазах, отражалось на лицах, отдавало лёгкой, едва заметной дрожью при прикосновении, и эта женщина не была исключением. Она была такая же как все и даже хуже. Потому что она была красивой.

С красотой у Шуры были свои, сложные отношения.

Сам невзрачный и тусклый, похожий на свою бесцветную мать, Шура любил всё красивое: мамины украшения и блестящие безделушки, золотые запонки с круглым фальшивым бриллиантом (Шура стащил их у отца, но во всём обвинили горничную), пёстрые шарфики, серебряные ложечки, радужные стеклянные бусы, пластмассовые кукольные глаза – Шура их старательно выковыривал и рассовывал по карманам, – мерцающая фольга, начищенные медные пуговицы и, конечно же, мухи, чьи прозрачные крылышки переливались при свете лампы. Но Шура не сразу понял, что красота должна быть статичной: если блестящие, глянцевые глаза Шуриных кукол спокойно лежали себе в карманах брюк и, когда Шура доставал их оттуда, могли разве что закатиться под ковер, то с мухами дело обстояло куда-как хуже.

Для мух у Шуры были приготовлены аккуратные самодельные коробочки, он сам их старательно клеил из маленьких кусочков разноцветного пластика. Шуре нравилось слушать, поднеся коробочку к уху, как мухи бьются с монотонным, неутомимым жужжанием о тонкие непрозрачные стенки, но стоило только ему снять крышку, они тут же норовили улететь. Это было очень несправедливо, ведь Шура прикладывал неимоверные усилия, чтобы их поймать. Он подолгу высиживал в засаде у мусорных контейнеров общественных столовых, а потом заботился о своих мухах, делясь с ними тем богатством, что имел сам: кусочками сверкающей фольги и мелкими цветными стёклышками, найденными у тех же мусорных контейнеров. Шуру огорчало, что мухи совершенно не умели ценить это.

Знание о том, что красота вечна, только когда она неподвижна или мертва, пришло неожиданно.

Это случилось в тот год, когда мама в первый раз предала Шуру (потом она ещё неоднократно предаст его, и Шура, уже наученный горьким опытом, будет всё тщательно запоминать, складывая в дальних уголках памяти свои детские обиды): взяла его за руку и отвела в интернат, сказав, что Шура теперь большой и потому пять дней будет жить без мамы и спать в отдельной кровати в общей спальне с другими мальчиками.

Шура хорошо помнил, как он выл, цепляясь за маму, за мамины руки, за рукава её блузки, за подол гладкой, скользкой юбки, как пинался и кричал, когда его отрывали от неё. Шуру душили слёзы, он хрипел, а мама – его мама, сама! – разжимала его пальцы.

Он долго не мог понять, почему им теперь нельзя быть вместе, почему нельзя спать с мамой – ведь мама всегда брала его с собой в постель, гладила, уговаривала, и, если Шура долго не мог уснуть, совала ему в рот свою пустую, давно уже досуха выпитую грудь. Почему вместо тёплой маминой комнаты ему теперь нужно проводить ночи в большой и холодной общей спальне, раздеваться под пристальным взглядом двух десятков пар чужих глаз, которые смотрят на него, почти голого, и самому глядеть, ловя себя на разных стыдных мыслях, на других мальчиков.

А потом Шуру посадили за одну парту с девочкой, с красивой девочкой, почти такой же красивой, как Шурины мухи. Он даже замер от восторга, разглядывая тёплые карие глаза, длинные пушистые ресницы, мягкие каштановые волосы, перехваченные белой лентой, полупрозрачной и жёсткой, похожей на тонкие искрящиеся крылышки. Шура протянул руку, коснулся щеки девочки и подумал, что если сделать большую коробочку из толстых пластиковых листов, которые хранятся у отца в кабинете, то этой мухе, то есть девочке, там очень понравится.

Но его соседка неожиданно отшатнулась от Шуры, закрылась руками, а потом громко закричала на весь класс, что не хочет сидеть с Шурой, потому что от него пахнет. Её тут же пересадили, а Шура, наверно, в первый раз в жизни почувствовал себя несчастным. В тот день он долго ещё следил за тем, как девочка бегает на переменах, прыгает, дурачится, смеётся, и отчаянно хотел, чтобы она замерла, застыла, чтобы не улетала, и наконец, усталый и разочарованный, заперся в одной из кабинок в туалете, достал коробочку с мухами и бессознательно, не понимая, что он делает, принялся отрывать крылышки и лапки у своих подопечных. Без крылышек мухи были уже не такими красивыми, но зато теперь они навсегда оставались с Шурой.

– Шура, где у тебя болит? – голос Алины, заполненный фальшивым сочувствием, звучал над самым ухом, а лицо её было так близко, что Шура мог рассмотреть маленькие золотые точки, рассыпанные в мягких карих глазах. Как у той девочки, что когда-то оттолкнула его. Мамина секретарша была на неё похожа и даже больше – она и была той девочкой, красивой, злой, не умеющей быть неподвижной, хитрый Шура давно это понял и, поняв, возненавидел Алину всем сердцем.

– Шура…

Алина обхватила его за плечи, пытаясь поднять. Это было уже слишком. Шура тонко взвизгнул и впился зубами в Алинину ладонь. Алина вскрикнула, отпустила его и…

– Ах ты маленькая дрянь! – залепила Шуре пощёчину.

Второй раз за сегодняшний день на Шуру подняли руку, но в этот раз Шура не растерялся – он разозлился. Его маленькие глазки буравили Алину, он готов был вцепиться в неё снова, если только она опять вздумает прикоснуться к нему.

Но, видимо, Шурина выходка отбила у Алины всякую охоту проявлять притворное участие. Она быстро поднялась, схватила со стола то ли платок, то ли салфетку, промокнула ладонь (Шура укусил её до крови, он уже чувствовал на зубах солёный, чуть железистый вкус), потом что-то пробормотала себе под нос и выскочила за дверь приёмной. Наверно, побежала в туалет – догадался Шура.

Щека горела. Пощёчина вышла хлёсткой, не столько болезненной, сколько унизительной, и теперь это унижение и злость, смешавшись с обидой, полученной от полковника Караева и мамы – ведь мама за него не заступилась! – переполняли Шуру, заставляли действовать.

Он поднялся наконец с пола, на цыпочках подкрался к кабинету, прислушался. Мама и её Тимурчик (Шура вытянул губы в трубочку и прошипел едва слышно: Ти-иму-урчи-ик) всё ещё разговаривали, грубый голос полковника глухо доносился из-за закрытой двери. Шура отошёл от маминого кабинета, почти бегом подскочил к столу Алины, лихорадочно пытаясь придумать, что бы такое сотворить, чтобы Алине наверняка попало от мамы.

Мелкие пакости секретарше он, конечно, делал и раньше: заливал канцелярским клеем страницы журналов, засовывал скрепки в принтер (два раза даже пришлось вызывать техников, и мама страшно кричала на Алину), портил документы, прятал печати, один раз даже мелко порезал ножницами какое-то досье, над которым Алина трудилась два дня. Может, и сейчас что-нибудь так же испортить?

Шура залез с ногами в кресло Алины, нашарил рукой ножницы в органайзере, выудил, пощёлкал, проверяя, хорошо ли они работают, и в нерешительности замер. Нет, пощёчина требовала более серьёзного отмщения, но какого – Шура никак не мог придумать.

И тут затрезвонил телефон.

Этот звук, резкий и неприятный, заставил Шуру подскочить на месте. И не столько потому что Шура боялся резких звуков (а он боялся), сколько из-за маминых слов, которые вдруг сами собой возникли в голове.

– Милочка, я устала вам объяснять ваши обязанности. Они не такие уж сложные. Особенно эта – отвечать на звонки. Любой стажёр справится. У вас не хватает мозгов, чтобы понять, что сюда могут звонить из приёмной Верховного с важным сообщением или из других министерств? Вы своей головой собираетесь пользоваться по назначению или только причёски на ней вертеть горазды? Запомните, дорогуша, если вы ещё раз пропустите звонок, вылетите отсюда как пробка. Вряд ли административный сектор —подходящее место для таких безмозглых куриц, как вы. По-моему, вам больше подходит прополка морковки на нижних ярусах сельхозсектора. Надеюсь, я понятно изъясняюсь?

Всё это мама выговаривала Алине не далее, как вчера, когда телефон вот так же надрывался, а Алина не успела вовремя взять трубку.

Шура радостно хихикнул, уже понимая, что именно надо сделать, ещё раз звонко щёлкнул ножницами и уставился на телефон. От чёрного матового корпуса отходил такой же чёрный провод, он вился тонкой змейкой, исчезая вместе с другими проводами в круглом отверстии на гладкой, блестящей столешнице. Шура нырнул под стол, нашёл эту чёрную змейку, нащупал то место, где она соприкасается с полом, и быстро перерезал провод. Это было нелегко, но Шура справился.

Он едва успел вылезти из-под стола, как в приёмной появилась Алина и почти сразу же из маминого кабинета вышел полковник Караев, быстро пересёк приёмную и направился к двери, ни на кого не глядя. Следом за полковником из дверей кабинета высунулась и мама.

– Что вы там копошитесь, милочка? – мамин голос утратил елейность, с которой она обращалась к полковнику, и в нём появились привычные металлические нотки. – Что вы за бардак развели на столе?

Алина как раз проверяла, всё ли в порядке, быстро просматривала бумаги, прошлась пару раз ладонью по столу (вспомнила, наверно, как Шура как-то размазал по столешнице бесцветную мазь, которую спёр в медсанчасти интерната), и Шура про себя порадовался, какой он ловкий – пусть ищет, что не так, всё равно не найдёт.

– Шурочка, – мама уже подскочила к нему, забыв про Алину. – Всё в порядке, маленький? Как твой животик? Пойдём мой хороший, пойдём.

Она мягко обняла его за плечи и повела к себе. Шура не сопротивлялся, но слегка захныкал, вспомнив про живот. Конечно, никакой живот у него не болел, Шура всё придумал, чтобы не идти в интернат, но сейчас ему показалось, что живот болит на самом деле, фантомная боль скрутила его, он скрючился и заплакал уже по-настоящему.

***

Мама работала за своим компьютером, быстро щёлкала пальцами по клавиатуре, уткнув нос в монитор.

Шура сидел в углу, в большом, мягком кресле, куда его усадила мама, торопливо утешив и пообещав, что вернётся к нему, как только доделает одну важную работу. Живот уже не болел, но Шура всё равно сердился на маму и на полковника и время от времени трогал шишку на голове – шишка в отличие от живота болела на самом деле. Наконец шишка ему тоже надоела, Шура захотел привычно заныть, чтобы привлечь мамино внимание, но тут его рука нащупала коробочку в правом кармане брюк. Шура кое-что вспомнил, заулыбался, достал коробку и легонько коснулся крышки. Он ещё не открыл её, но уже предвкушал, радостно представляя, что сейчас увидит.

Два дня назад Шура был жестоко обокраден – полковник Караев заставил его отдать красивую вещицу, которую Шура нашёл сам. (То, что Шура обнаружил её в кармане кителя полковника, было совершенно неважным фактом – Шура давно взял себе в привычку обшаривать карманы одежды всех тех редких гостей, что у них бывали.) Шура мучительно переживал утрату, плохо ел и спал чутко и нервно, прислушиваясь к звукам и шорохам ночной квартиры, но вчера вечером ему всё же удалось вернуть своё сокровище.

Дождавшись, когда мама с полковником уснут (на Шурино счастье и везенье полковник остался у них на ночь), Шура осторожно подкрался к висевшему на стуле кителю и запустил юркие пальчики в нагрудный карман. Нащупал острые грани коробочки – его коробочки, Шура сам делал, он даже почувствовал маленький скол на одной из поверхностей, досадную неровность, которая его слегка нервировала, – улыбнулся, достал коробку, заменил её такой же, но пустой (с полковником надо быть хитрым, это Шура уже усвоил), и, тихонько ступая босыми ногами, побежал к себе, прижимая к груди свою вновь обретённую драгоценность.

…Звук клавиатуры смолк. Шура бросил на маму вороватый взгляд, но она на него не смотрела. Она по-прежнему что-то изучала в мониторе, теперь уже вертя колёсико мыши. Шура, убедившись, что мама занята своей важной работой, аккуратно приоткрыл крышку. Там на дне коробочки лежала, сверкая и переливаясь снежинка, его Шурина снежинка, и по её совершенным и безупречным граням, по сверкающим белоснежным и ярко синим камешкам, ползали бескрылые мухи.

Маленькое Шурино сердечко сжалось от восторга. Потому что ничего Шура так не любил, как красоту.

Глава 9. Борис

По телефонному аппарату тревожно-красного цвета ползла муха. Ползла не спеша, периодически останавливаясь и деловито потирая лапками свой хоботок. Борис сидел тут уже чёрт знает сколько времени и наблюдал за этой мухой. Откуда она только взялась здесь, под землёй? Хотя, понятно, откуда. В блокаде АЭС была только одна положительная сторона – запершись на станции, пусть и не по своей воле, они и в первую очередь Павел были в относительной безопасности, ну и на этом, собственно говоря, положительные моменты заканчивались. Зато отрицательных было хоть отбавляй, и одна из них – мусор. Он тоже оказался в блокаде, и, несмотря на то, что работники столовой и комендант общежития старались эту проблему как-то решить, хотя бы временно, она нет-нет, да и прорывалась наружу, например, в виде мух. Неприятно, конечно, но не смертельно.

Муха наконец оторвалась от телефона, поднялась, натужно жужжа, как перегруженный бомбардировщик, покружилась и медленно пошла на посадку, приземлилась на стол и опять продолжила свой моцион, но уже в каких-то паре сантиметров от руки Бориса. Прихлопнуть бы её, мелькнула ленивая мысль, но тут же мысль эту вытеснили другие – навязчивые злые думы, которые одолевали его с самого утра.

Настроение было паршивым. От вчерашнего воодушевления, вызванного внезапным звонком Долинина, не осталось и следа. Но хуже всего было то, что в душе опять зашевелились демоны, подняли головы, глумливо оскалились. Хотя, казалось бы, после разговора с Павлом, того, что случился пару дней назад, когда Павел буквально прижал его к стенке, а Борис не нашёл ничего лучше, чем вывалить на друга свои идиотские обиды, многое встало на свои места. Павел его, конечно, выслушал, но потом припечатал так, что будь здоров (лучше бы врезал, было бы легче), но неожиданно сказанное Савельевым возымело действие, и Борис, впервые за столько лет, вдруг посмотрел на себя со стороны. С другой, с Пашкиной стороны. И вместе с этим пришло понимание, что он справится. С детскими обидами и страхами. С живущими в душе сомнениями. И с демонами, со своими вечно голодными демонами. Должен справиться. А Маруся (теперь, как ни крути, но из их с Пашкой отношений эту маленькую женщину исключить уже никак не получится), ну что Маруся? О ней Борис запретил себе думать. И не думал. Вплоть до вчерашнего вечера, до того момента, пока случайно не поймал на себе её взгляд.

Известие о звонке Долинина застало Бориса наверху. Он как раз был у военных, обсуждал с Алёхиным текущее положение дел, когда к ним в комнатку ворвался какой-то молоденький солдат с вытаращенными глазами и, забыв про устав и субординацию, сходу выпалил:

– Товарищ капитан! Там… телефон! Внешний!

Борис подскочил на месте.

– Ставицкий? Вышел на связь?

– Нет, там полковник… полковник Долинин. Требует Савельева.

Они с Алёхиным переглянулись и бросились в комнату с телефонами. Борис схватил валяющуюся трубку, слегка подрагивающим от волнения голосом проговорил:

– Литвинов у аппарата. Кто это?

– Борис Андреевич? Это Долинин. Здравствуйте.

Знакомый уверенный голос полковника звучал так отчётливо, словно не было сотен этажей, разделявших их.

– Как? Как вам удалось?

Борис нервно сжимал в руке трубку, прямо как Савельев во время переговоров со своим сумасшедшим кузеном. Рядом, ловя каждое слово, застыл встревоженный Алёхин. А Долинин по-военному чётко докладывал об обстановке: о вышедшем с ними на контакт Соколове, главе сектора связи, о примкнувшем к сопротивлению Мельникове. Борис слушал, но потом всё же не удержался – перебил.

– А Ника? Владимир Иванович, Ника, дочь Савельева. Что с ней?

– В порядке Ника. Мы её в безопасном месте спрятали.

Борис почувствовал облегчение и тут же гаркнул на застывшего на пороге с открытым ртом молоденького военного.

– Савельева сюда! А-а-а ладно, я сам.

Он передал трубку Алёхину и тут же схватился за телефон внутренней связи, но уже набирая номер БЩУ, понял, что Павла скорее всего там нет – стрелки на настенных часах показывали почти десять. Так оно и вышло. На том конце провода раздался мягкий голос Миши Бондаренко, Борис его даже не дослушал, бросил трубку и опять переключился на Долинина.

– Владимир Иванович, буквально десять-пятнадцать минут. Павел уже в общежитии.

– Хорошо. Значит, давайте так: когда Павел Григорьевич придёт, наберите Илью Шостака, мы у него. Номер начальника береговой охраны, Павел Григорьевич должен знать, но на всякий случай, запишите.

– Запиши! – бросил Борис Алёхину, а сам бегом кинулся вниз, на административный этаж.

Павел был у себя в комнате. Судя по их с Анной напряжённым лицам – выясняли отношения, что немудрено. После сегодняшнего-то «геройства» Савельева.

На ворвавшегося без стука Бориса Павел бросил убийственный взгляд и открыл было рот, чтобы рявкнуть в своей излюбленной манере, но Борис его опередил:

– Долинин вышел на связь! Сейчас звонил на командный пункт Алёхину!

Про Нику он не успел сказать, потому что Савельев тут же рванул, не дослушав остальное. Борис, перехватив ошеломлённый Аннин взгляд, быстро пожал плечами и бросился вслед за другом.

– Что… как ему это удалось? А Соколов? Почему у Шостака? – Павел задавал вопросы на бегу, а Борис, приноровившись к Савельевскому размашистому шагу, пытался более-менее полно на них отвечать.

Как это часто бывает с добрыми вестями, новость о связи уже облетела общежитие. То тут, то там хлопали двери, люди выглядывали из комнат, смотрели на спешащего Савельева, перебрасывались фразами. Борис всё порывался сказать про Нику, но каждый раз, как начинал, Павел спрашивал что-то ещё.

– Паш, погоди, – Борис тормознул, схватил Павла за рукав рубашки, почти насильно останавливая его. – Паша, Ника…

При имени дочери Павел побледнел. Страх, растерянность, боль… всё это разом отразилось на лице друга, и Борис понял. Пашка до одури, до дрожи, до немоты боялся дурных известий, боялся так, что даже не спрашивал, хотя – и это тоже понял Борис – ни на миг не переставал об этом думать.

– Ника нашлась! С ней всё в порядке, Паша. Она у Долинина! – Борис наконец сказал то главное, что и нужно было сказать. – С ней всё в порядке, всё в порядке, Паша.

Он повторял это, видя, что Пашка его не понимает, не слышит. Страх всё ещё стоял в глазах друга, лицо закаменело, и Борис, как в детстве, схватил Павла за плечи, встряхнул, приводя в чувство. На бледное лицо стал возвращаться румянец, и Борис увидел, что до Савельева начинает доходить смысл услышанного.

– Дошло наконец-то до идиота? – по-хорошему хотелось влепить Пашке пощёчину, чтобы окончательно привести в чувство. – Она у Долинина! Твоя дочь у Долинина. А я тебе говорил, вот что ты за чёрт! Ну хорош, Паш… в руки себя возьми.

Дверь, у которой они стояли, тихо скрипнула. Две семёрки – две счастливых семёрки – Борис успел выхватить их взглядом и даже выругаться про себя, угораздило же устраивать сцену именно рядом с этой комнатой. В коридор высунулась Маруся.

– Паша?

– Долинин вышел на связь. И Ника… с ней всё хорошо теперь…

– Паша! – на круглом лице вспыхнула счастливая улыбка. Загорелись искорки в серых глазах, обдавая теплом, и Пашка тоже заулыбался, глупо, как ребёнок.

Борис хотел чего-нибудь съязвить, уж больно по-дурацки выглядел в этот момент Савельев, но не смог. Не из-за Савельева – из-за неё. Из-за глаз этих чёртовых, из-за мимолетного взгляда, который Борис поймал на себе, и который уже видел однажды. Видел, за секунду до их первого поцелуя…

Борис открыл папку с документами, которые принёс с собой (Павел просил навести порядок на складах – техника и материалы, предоставленные Величко, всё ещё числились неучтёнными), пробежался глазами по позициям, но вникнуть в написанное не получалось. Он бы мог списать это на усталость – разговор с Долининым закончился далеко за полночь, и спал сегодня Борис от силы пару часов, – но дело было не только в усталости. Дело было в глупых мечтах, которые Боря позволил себе, когда ночью, взбудораженный и переполненный надежд и планов, наконец добрался до постели – в глупых, мальчишечьих мечтах, совершенно щенячьих, сопливых, Борис вообще вряд ли мог вспомнить, чтобы с ним когда-либо происходило что-то подобное. А тут вдруг размечтался, словно подросток, которому улыбнулась понравившаяся девчонка, лежал и пялился, как последний дурак, в потолок, вспоминая Марусин взгляд и убеждая себя, чуть ли не вслух, что ему точно не показалось.

Но выходит – показалось. И он, Борис Литвинов, который никогда не ошибался в людях, именно вот тут, именно сейчас ошибся. Налетел с разбега – лбом – на упрямую непрошибаемость Пашкиной сестрички. Но как? Почему?

Борису всегда казалось, что умение понимать людей и чувствовать их отношение к себе было у него всегда. Он даже не задумывался над тем, как это у него получалось – просто получалось и всё. Он рано понял, что чувства людей не всегда совпадают с их словами и поступками. Мама могла сколько угодно ругаться и даже пытаться его наказать – Боря всё равно видел, что за резкими словами и порой жёсткими мерами стоит огромная любовь и материнская нежность. А вот отчим – тут было другое. Когда тому приходило в голову изображать из себя заботливого папашу, Боря прекрасно понимал – врёт, потому что он, Боря, для отчима лишь довесок, досадное приложение к его матери. И никакие похвалы и подарки не могли его обмануть.

Учителя, родители друзей, одноклассники – всех Борис читал как открытую книгу. Он и объяснить-то себе это иногда не мог, просто знал и, зная, умел подобрать ключик к каждому. Вот молоденькая учительница по русскому, хорошенькая с девчоночьими кудряшками – ей Боря нравился, и она прощала ему любую шалость. А строгий математик напротив шалости не одобрял, ценил в своих учениках серьёзность, и Боря эту серьёзность охотно изображал. Или историк, Иосиф Давыдович, этот к Борису долго приглядывался, но и он в конечном итоге его принял – принял наравне с Пашкой.

И с противоположным полом у Бориса осечек не было. Интерес девочек к себе он даже не видел – чувствовал, и всегда безошибочно подкатывал к той, которой нравился. Правда, нравился он многим, иногда Боря даже опрометчиво думал, что всем. Но всем – не всем, а неудач на любовном фронте Борис почти не знал: история с Анной была не в счёт. Тут Борис, конечно, наворотил изрядно и не потому, что был влюблён (хотя ему тогда казалось, что влюблён), Пашку обойти хотел – в вечном соперничестве с другом Анна всегда стояла между ними.

Ну и был ещё один эпизод, о котором Борис Литвинов вспоминать не любил…

– Давай, Борис, ещё раз пройдёмся по свадебному меню. Что ты мне здесь навычёркивал?

– Где? Тут? Здесь у меня, Елена Арсеньевна, знак вопроса. Я хотел у вас уточнить. Это нам точно надо?

– Надо, конечно.

Борис с матерью Павла сидели в ресторане на надоблачном уровне. Перед Еленой Арсеньевной лежали несколько листов с длинным списком продуктов и блюд для свадебного стола, и она, вооружившись красным маркером, делала пометки на полях, попутно критикуя самодеятельность Бориса, который опрометчиво кое-что успел из списка вычеркнуть. Елена Арсеньевна дошла до последней страницы, где был перечислен алкоголь (здесь Борис наоборот кое-что добавил, в основном увеличив количество) и слегка призадумалась, машинально накручивая на палец прядку тёмных волос. Борис исподтишка разглядывал её.

Мать у Павла принадлежала к той породе красивых женщин, над которыми время не властно. Всегда тонкая и изящная, как фарфоровая статуэтка, она и в пятьдесят лет умудрилась сохранить девичью стройность и подтянутость – со спины её всё ещё легко можно было принять за юную девушку. В тёмных волосах кое-где тонкими нитями проблескивала седина, но, удивительное дело, она не только не старила Елену Арсеньевну, но добавляла ей элегантности и шарма. Да и морщинок на лице почти не было, а синие глаза, которые, казалось бы, с возрастом, должны были выцвести, напротив, сейчас стали ещё ярче. Разве что улыбки не было на этом красивом лице. Но Борис и не помнил, чтобы мать Павла вообще когда-либо улыбалась. Да и умела ли она это делать?

– Так, с меню мы закончили, – кажется, Елена Арсеньевна в том, что касается алкоголя, с правками Бориса согласилась. – Теперь посмотрим, что насчёт декорирования свадебного зала. Мы с тобой на чём остановились? На большом зале на четыреста двадцатом или который выше, но поменьше?

– На большом, конечно, Елена Арсеньевна. Какой разговор.

– Да. Тем более с учётом количества гостей…

Борис с матерью Павла, похоже, были единственными, кому нужна была эта свадьба – и не просто какая-то свадьба, а самая помпезная, самая шикарная, такая, чтоб о ней ещё долго гуляли слухи по всей Башне. Борис считал, что на меньшее даже размениваться не стоит, и Елена Арсеньевна в этом вопросе его целиком и полностью поддерживала.

Самому же жениху, Пашке Савельеву, похоже, было глубоко наплевать.

Иногда Борису казалось, что его друг всё ещё до конца не верит, что скоро женится, и когда Борис пытался навести его на разговор о свадебных приготовлениях, в серых Пашкиных глазах промелькивало удивление и некоторое замешательство. И, наверно, отчасти его можно было понять.

Эта нелепая Пашкина связь с Лизой, совершенно случайная связь – Борис, как не силился, никак не мог взять в толк, что может быть общего у этих двоих, ну кроме постели, разумеется, – не имела ни малейших шансов на какое-то бы то ни было долгое развитие. Боря считал, что она себя изживёт, потому и не вмешивался, и Анне не говорил, надеясь, что та об этом никогда не узнает или узнает, но позже, когда это уже не будет иметь значения. И вот поди ж ты… Лиза беременна, Пашка женится, похоже, так и не приходя в сознание, а он, Борис, вместе с Еленой Арсеньевной, занимается организацией этой никому не нужной свадьбы. Никому не нужной. Ни Лизе. Ни Павлу. Ни Анне.

– А что, Анна? – Елена Арсеньевна словно услышала его мысли. Приподняла голову, внимательно посмотрела. Борис знал, выбор сына она не одобряет, хотя сама Елена Арсеньевна ни разу ни словом не обмолвилась об этом.

– Нормально Анна, – соврал Борис.

Елена Арсеньевна чуть приподняла уголки губ – не поверила, но развивать эту тему дальше не стала. Из тактичности или ей было всё равно, Борис не знал.

– Ну тогда пока всё оставим, как есть, – Елена Арсеньевна протянула Борису листки, и он принялся убирать их в папку. – И, если Павел у тебя вдруг объявится, скажи ему, чтобы заглянул домой.

– Хорошо, – пообещал Борис.

После смерти Киры Алексеевны, Пашкиной бабки, отношения Павла с матерью не то чтобы наладились, но острая, непримиримая ненависть исчезла, уступив место странному, хрупкому перемирию, которое установилось само собой, хотя ни одна из сторон не выкидывала белый флаг. При этом Павел по-прежнему заглядывал к матери только по самой крайней нужде, а Елена Арсеньевна упорно продолжала называть квартиру, где она жила последние десять лет совершенно одна, их общим с Павлом домом.

– Хорошо, – повторил Борис. Один из листков отказывался лезть в папку, и Борис, чертыхаясь, пытался его туда протолкнуть. Ни на Елену Арсеньевну, ни по сторонам он в этот момент не смотрел, поэтому не сразу заметил, как к их столику кто-то подошёл.

– Добрый день, Елена Арсеньевна!

В мягком мелодичном женском голосе послышалось что-то знакомое, где-то он уже его слышал. Борис вскинул глаза и машинально улыбнулся вежливой заученной улыбкой. Он так улыбался всем женщинам, независимо от того, кто был перед ним – сногсшибательная красавица или сгорбленная старушка, разве что красавицам доставалось чуть больше внимания и привычной мужской заинтересованности.

Эта была красавицей.

Длинные светлые волосы были подхвачены голубой атласной лентой и свободно падали на плечи, плавно струились, переливались, и вряд ли в целом свете нашёлся бы мужчина, способный отвести от них взгляд. Борис тоже не смог. Он разглядывал незнакомку, красивое, точёное личико, голубые глаза, пухлые губы, спускаясь глазами ниже – к высокой упругой груди, узкой талии, длинным и стройным ногам, и чувствовал, ей это нравится. Совершенно естественно она присела на свободный стул, положила на стол ухоженные, нежные руки. На тонком запястье поблескивал браслет-змейка – дорожка сверкающих бриллиантов вилась по тонкой спинке из белого золота, синими сапфирами сияли глаза.

– Елена Арсеньевна, а ведь Боря меня не узнал. Боря, это же я! Я…

Она ещё не договорила, как он догадался и сам – узнавание пришло резко, вдруг, накрыло его полностью.

– Лика?

Наверно, он выглядел нелепо, потому что она расхохоталась. Чуть запрокинула голову, блеснула жемчужно-белыми зубками.

– Неужели я так изменилась? Ну же, Боря! – она положила свою ладонь на его руку, коснулась мягко, как нежная кошка. Заглянула ему в глаза, внимательно, словно что-то искала в них. – Конечно, это я, Лика. Только…

Она сделала небольшую паузу.

– Только не надо больше звать меня Ликой. Это детское имя, а я сейчас предпочитаю полное – Анжелика.

Борис так и не понял тогда, была ли та встреча в ресторане случайностью, или она была подстроена, да, если честно, ему было всё равно. В постели они оказались в тот же вечер – и это было его ошибкой. Очарованный её красотой и усыпленный её рассуждениями о свободе нравов (Анжелика была замужем, но сразу дала ему понять, что муж в её жизни – существо сугубо номинальное), он напрочь забыл те детские, некрасивые сцены с заламыванием рук и обещаниями убить себя, которые Анжелика (то есть тогда ещё просто девочка Лика) закатывала ему в школе. Он забыл её страстную, болезненную влюблённость, вернее, он всего этого и не помнил, не придавал значения, потому что – чего там помнить? Подростковые поцелуи на уединённой скамейке в парке? Его неловкие попытки залезть ей под одежду? Мальчишеские обещания, которым грош цена?