– Аня? Ты?
Глава 5. Павел
– Слушай, а ведь это Борькины проделки. Этот манипулятор хренов никогда не изменится, – Павел неожиданно расхохотался. Совсем по-мальчишески, задорно, счастливо, так, как не смеялся уже очень давно.
Правда он и счастливым себя не чувствовал уже чёрт знает сколько лет. Таким счастливым, как в это утро, лёжа на узкой, неудобной кровати, рядом с совершено непостижимой для него женщиной.
Она подняла к нему своё лицо, недоуменно уставилась:
– Паш, ты о чём? Причём тут Борька?
Чуть нахмурилась, не сердито, а как она всегда, ещё с детства, делала, когда чего-то не понимала, и Павлу на мгновение показалось, что перед ним не взрослая женщина, красивая – господи, ну какая же она всё-таки красивая, – а маленькая девочка, с жёсткой непослушной копной волос и худой, угловатой фигуркой. Аня. Его Аня.
– Борька? Так это его штучки? – до неё наконец дошло, о чём это он. – Господи, какие же вы ещё мальчишки. Седина в волосах, а сами…
– Мальчишки, – согласился Павел, всё ещё улыбаясь. Спорить с ней не хотелось. Хотелось другого. Он крепче прижал Анну к себе, чувствуя рукой и всем телом её чуть прохладную гладкую кожу. – Но Борька, каков стервец! А?
Анна немного завозилась, устраиваясь поудобнее. Положила голову ему на плечо, и Павел вдруг подумал, что они словно сделаны друг для друга – его плечо и её голова. Как-будто кто-то заранее спланировал, выточил их по идеальному чертежу, и теперь, наконец-то детали конструкции, подогнанные чьей-то гениальной инженерной мыслью, нашли своё место рядом, встали ровно, как и было задумано.
«Чёрт, какие идиотские сравнения лезут в голову», – подумал Павел, ему снова стало весело. И легко. Ему давно не было так легко. Может быть, никогда.
– Убить его мало, твоего Борьку, – она притворно вздохнула. – Он тут от скуки совсем распоясался. Надо же было такое… Я так перепугалась…
Последняя фраза прозвучала совсем тихо, Павел едва разобрал слова, скорее, даже почувствовал – её дыхание щекотало ему плечо, и от этого лёгкого прикосновения что-то внутри него откликалось, приходило в движение, словно невидимый оркестр играл там какую-то невыразимо прекрасную мелодию.
Он столько всего хотел сказать ей. И про эту мелодию, звучащую в нём, и про идеально подогнанные детали, вот ведь дурацкое сравнение, профдеформация, не иначе. Про всё. Как он жил без неё все эти годы. Что думал, что чувствовал. Ему столько всего надо было ей сказать, но почему-то словами не получалось. Словами получалось только про Борьку. Как в детстве. Когда Борька всё время торчал между ними и, казалось, постоянно мешал, но без него выходило ещё хуже. Да что там – иногда и совсем ничего не выходило. И сейчас бы тоже ничего не вышло.
Павел вспомнил, как вчера вечером Борис зачем-то отозвал в сторону Катюшу и что-то ей прошептал. Он тогда не придал этому значения, сидел и писал очередной их план, они обсуждали положение в Совете, строили догадки, и Павел, повинуясь своей давней привычке, ещё со школы, записывал их мысли – это помогало ему их упорядочить, выстроить схему решения. И потом, когда Борис, заявил, что у него разболелась голова, и он пойдёт к себе, пораньше ляжет спать, Павел тоже не обратил на это внимания. Ну, разболелась, бывает. Тут взаперти ещё и не то разболится – они оба с трудом переносили своё вынужденное заточение, оно давило на них, мешало, раздражало.
И вот теперь Павел сложил два и два, и сообразил – это ведь он всё и подстроил. Борька Литвинов. Выдающийся стратег, которого он собственными руками чуть было не отправил на тот свет.
– А давай ему отомстим, ужасной местью, – Павел сделал страшные глаза, за глупой шуткой скрывая невысказанные слова. И тут же уткнулся Анне лицом в макушку, не удержался, поцеловал, вдохнул запах волос.
– Отомстим, конечно, даже не сомневайся, – согласилась Анна, подхватывая его тон. – И я даже знаю как. У меня там завалялись запасы слабительного…
И они расхохотались уже вдвоём. Как дети, потому что оба, каким-то шестым чувством угадывали, что так надо. А, может быть, просто хотели, вернувшись на тридцать лет назад, пройти тот путь, который и должны были пройти. Шаг за шагом. Не совершая всего того ужасного, что совершили.
***
Вчера, когда Анна влетела к нему в комнату, с бледным, встревоженным лицом, впилась в него глазами, Павел опешил. И даже испугался. За неё испугался, за Анну. Подумал, что что-то случилось, опять какая-то беда. Как будто мало было этих бед на их головы.
– Аня!
Он шагнул ей навстречу и инстинктивно схватил за плечи, словно боялся, что она опять убежит. И ведь угадал. Она и хотела убежать. Как тогда, пару дней назад, когда попятилась от него, вжалась узкой спиной в закрытую дверь, не сводя с его лица своих чёрных глазищ.
Она его избегала. Избегала всё это время. И Павел знал. Видел. Да она и не скрывала особенно. Демонстративно отводила взгляд, деловито осматривала рану, уже почти затянувшуюся, сухо отдавала распоряжения маленькой смешной медсестричке Катюше. Или паршивцу Шорохову – вот уже кто тут совсем был неуместен, так это бывший ухажёр его дочери, глядящий на них с Борисом волчонком, словно только и ждал момента, чтобы укусить. Кирилла правда Анна по большей части ругала – парень всё же был неимоверно бестолков. А в основном она, конечно, разговаривала с Борисом, оставляя на долю Павла только профессиональные вопросы о здоровье и ничего больше.
Но Павел всё знал. Как бы она ни прятала от него свои глаза, как бы не прикрывалась Борькой и этими детьми, и сколько бы не продолжала играть в молчанку – он знал. Ровно с того момента, как увидел её неделю назад, растрёпанную, злую, обрушившую на Бориса всю силу своего гнева. Павел тогда только-только пришёл в себя после покушения и операции, с трудом говорил и соображал, голова была тяжёлая и мутная от наркоза, а боль, снова расправлявшая внутри свои когти, туманила сознание, мешала думать, пульсировала, подчиняя его себе, но этот её взгляд, да какой там взгляд – полвзгляда – бросила и тут же отвела глаза, этого Павлу хватило. Он всё понял. И за эти доли секунды ему открылся целый мир, словно он залпом прочитал роман великого классика. И боль, и страх, и готовность броситься спасать его, любой ценой, даже ценой своей жизни, и море нежности, и гора упреков – в этом взгляде было всё. И оно обрушилось на Павла каким-то сакральным знанием. А остальное не имело значения. С этой минуты они уже неслись навстречу друг другу, как два курьерских поезда – на полной скорости и без остановок, и то, что должно было произойти, произошло.
Павел поднял руку и осторожно коснулся её лица, провёл ладонью, нежно и бережно. Чуть приподнял пальцами за подбородок и заглянул в глаза, проваливаясь в них, как в омуты. Он видел там, на дне этих невообразимых глаз, себя и свою душу, видел огромный мир, не его, а их мир, а он столько времени жил без этого мира. Вот дурак!
Они столько лет пытались всё решить словами. Думали о чём-то, переживали, забившись каждый в своём углу, лелеяли обиды, выстраивали кучу препятствий, говорили друг другу тысячи ненужных, пустых и глупых слов. Горьких, обидных, жестоких, даже страшных и казавшихся непоправимыми. Отгораживались ярусами Башни, как будто это могло их разделить. А надо-то было только посмотреть друг другу в глаза. И всё.
И всё…
А ведь когда-то у них почти получилось.
В далёкой юности, когда он дрожащими руками ровнял ей криво отстриженные волосы, стараясь думать только про эти непослушные прядки, топорщащиеся и словно нарочно норовящие выскользнуть из-под лезвия туповатых ножниц в неумелых Пашкиных руках. Старался, но взгляд то и дело срывался, соскальзывал на её тонкую шею, такую беззащитную, на голые плечи, на бретельку лифчика, чуть врезавшуюся в нежную белую кожу. Ему мучительно хотелось дотронуться пальцами до её худенького, острого плеча, прижаться губами… Он тогда так испугался этих своих жарких мыслей, что совершенно потерялся, ничего не соображал, чего-то бормотал, а когда она наконец к нему повернулась – не смог совладать с собой, потянулся к ней, уже почти коснулся её губ.
А потом в квартиру ворвался Борька…
– Паша… – Анна попробовала что-то сказать, но он, улыбаясь, тихонько приложил палец к её губам, и она всё поняла, замолчала, подалась вперёд, открылась ему.
…Павел не помнил, как они переместились на кровать, почти не помнил. Они просто провалились в какое-то другое измерение, в котором не действовали законы физики, не работала логика и причинно-следственные связи. Анна что-то бормотала про швы, повторяла: «Пашка, ты с ума сошёл. Пашка», но губы говорили одно, а руки и тело другое. Он чувствовал, как скользят по коже её пальцы, вздрагивал, замирал и не понимал, как же он жил без всего этого раньше. Без её губ. Её рук. Её глаз? Как?
И всё, что было дальше, было совершенно невозможно, невообразимо, немыслимо. И вместе с тем очень правильно. Павел сразу понял – ничего более правильного в своей жизни он не делал. В своей чёртовой, глупой жизни, в которой он совершал ошибку за ошибкой, одну страшнее другой. И каждый раз мучительно сомневался, а потом страдал и убеждал себя, что всё сделал так как надо, потому что по-другому сделать не мог. И только сейчас он понял – как это бывает, когда всё делаешь правильно. Когда нет и не может быть никаких сомнений.
Анна была создана для него. А он для неё. Это было просто. Их тела были умнее, они откуда-то знали об этом. Всё происходило так естественно, словно бы они занимались любовью миллион раз в своей жизни. И при этом – это было остро, ново, удивительно. Как в первый раз. Впрочем, это и было в первый раз. А то, что было до, уже не существовало…
Ночь длилась бесконечно. На стене тускло мерцал ночник, выхватывая смутные очертания комнаты. Узкая кровать, серые стены, сотни этажей вверх, ещё с десяток вниз, бесконечные лабиринты коридоров, запутанные как его жизнь, в которой вопросов было больше, чем ответов. Он чего-то искал и не находил, и вдруг одна ночь – и всё встало на свои места. Сложилось – как сложная головоломка, когда бьёшься, мучаешься, переставляешь бесконечно детали, примеривая их к разным местам, и всё равно выходит какая-то бессмыслица, и потом – раз, одна какая-то подзабытая, потерявшаяся деталь нашлась, заняла своё место, и тут же всё получилось. И этой потерявшейся деталью был взгляд Анниных глаз. Чёрных, бесконечных, манящих, за которыми таился его мир.
– Почему всё было так? – Анна повернула к нему своё лицо. Тонкое нежное лицо, в тусклом свете почти девичье, с огромными тёмными глазищами, в которые Павел то и дело проваливался.
Анна не пояснила, что именно было «так», и как «так». Павел всё понял.
– Потому что я был дурак, – просто ответил он.
– Был? – Анна улыбнулась и запустила руку в его волосы, взъерошила их, пропустила прядки сквозь пальцы и вдруг тихо добавила. – Всегда мечтала так сделать. Ещё с детства.
Он, поймал её руку, поднёс к губам, медленно целуя кончики каждого пальца.
– И когда это ты успел поумнеть?
– Только что…
И снова её глаза, и кожа, и нежная ямочка на ключице. Время то останавливалось, то куда-то бежало, а он всё целовал её, гладил, изучал каждый изгиб, каждый миллиметр её тела, словно пытаясь наверстать упущенное. Павел никак не мог остановится, невзирая на усталость, на лёгкую, ноющую боль в груди, когда он неловко или слишком резко поворачивался. Столько он всего упустил, столько потерял и столько ещё предстояло узнать, наверстать. И Анна, Павел точно знал, тоже это понимала. Также внимательно изучала его, трогала, гладила. Сначала робко, словно смущаясь, лёгкими, едва заметными прикосновениями, потом всё более явно, уверенно. Ерошила его волосы, проводила прохладными тонкими, чуткими и сильными пальцами по его лицу, груди, бережно огибая повязку, покрывала поцелуями его плечи и шею, сначала украдкой, словно стесняясь, потом всё смелее…
Павел терял рассудок от её прикосновений, и его вновь и вновь – он уже сбился со счёта, в какой раз, – охватывало бешеным, диким желанием. И тогда мир вертелся, кружился, потом вдруг вздрагивал и распадался, накрывая их обоих с головой. А когда всё заканчивалось, и мир потихоньку собирался в одно целое, давая им отдохнуть, они просто лежали и молчали. А потом их вдруг прорывало. Обоих разом. И они начинали говорить. Обо всём. Торопясь рассказать друг другу всё, что было с ними, пока они, как идиоты блуждали в темноте, каждый в своём мире, не зная, что всё может быть вот так. Старались объяснить, оправдаться, хотя понимали, что слова тут вообще не нужны. Они и так уже всё поняли, и не надо было ничего объяснять. И тогда они замолкали, встречались взглядами, уносились куда-то. И снова лёгкие касания, поцелуи…
Павел не заметил, что ночь прошла. Да и как он мог это заметить? Тут не было окон, в этой конуре, спрятанной ото всех, где-то в лабиринтах Анниной больницы. А часы? Да кому они были нужны, эти часы? Сейчас они с Анной были в своём мире, а тот мир, другой, внешний, враждебный, притаился где-то там, далеко, на верхних ярусах Башни. Он существовал сам по себе, отдельно от них, хотя Павел и понимал, что им придётся туда вернуться, обязательно. Но не сейчас, не так скоро.
Впрочем, тот мир не собирался ждать, он вторгся к ним сам. И в самом дурацком из обличий, которое только можно себе представить.
Дверь внезапно распахнулась без стука в тот момент, когда они с Анной снова целовались, самозабвенно и неистово, и Павел даже с удивлением поймал себя на мысли, что он опять её хочет, снова, чёрт… да в который уже раз…
При звуке раскрывающейся двери они дёрнулись, как первоклашки, застигнутые строгим учителем за списыванием домашней работы, и синхронно уставились на стоящего на пороге Кирилла Шорохова.
Тот от изумления открыл рот и чуть не выронил поддон со шприцем и новым флаконом с лекарством для капельницы, который держал в руке.
– Я тут… это…. ой! – парень быстро захлопал своими длиннющими ресницами, словно никак не мог поверить своим глазам.
– А ну брысь отсюда! – рявкнул Павел, и Кирилл, вздрогнув, мигом вылетел вон.
До них донёсся звук разбившегося стекла, видимо, он всё-таки уронил свой поддон, Павел с Анной посмотрели друг на друга и громко расхохотались.
– Совсем распоясались у вас работнички, Анна Константиновна, – отсмеявшись, Павел шутливо сдвинул брови. – Вы б хоть с ними работу какую провели, чтоб они стучались в следующий раз.
– Пашка, – на Анниных щеках вспыхнул румянец. – Этот мальчишка… чёрт. И я тоже хороша, главврач называется.
– Да по шее ему, Ань, надавать не мешает, – Павел всё ещё едва сдерживался, чтобы снова не расхохотался. – Вот что за поразительная способность оказываться не в то время не в том месте. Талант, можно сказать. Как он дожил-то до своих лет с таким-то талантом? Паршивец…
Анна внезапно стала серьёзной, немного отстранилась, тревожно глядя ему в глаза.
– А ведь ты ему жизнью обязан, этому паршивцу. Если бы не его талант оказываться не в том месте не в тот время… Паш, даже страшно себе представить, что бы тогда было…
Внешний мир, агрессивный, ополчившийся на них, снова бесцеремонно вторгался в маленький, уютный мирок, только что родившийся, восставший из далёкой юности. Вторгался неумолимо.
– Всё будет хорошо, – сказал Павел, уловив невысказанный вопрос в её глазах. Больших, глубоких, где сейчас колыхалась тревога.
– Всё будет хорошо, – повторил он.
Это не были простые слова. Павел действительно в это верил. Как никогда ещё ни во что не верил в своей жизни.
Теперь, когда головоломка наконец-то сложилась, и всё встало на свои места, Павел вдруг чётко увидел свой мир, в котором были те, кто был ему по-настоящему близок и дорог – и Анна, прильнувшая к его плечу, и Борька, наверняка сейчас посмеивающийся у себя в комнате, и Ника, его маленькая сильная девочка, любимый рыжик, ждущая его, своего отца, где-то далеко наверху, там где всегда светит солнце, и даже… этот несносный оболтус Кирилл Шорохов. Уж он-то тут был совсем, кажется, лишний, но и он внезапно занял своё место в этом новом Пашкином мире…
– Всё будет хорошо, – в третий раз повторил он и почувствовал, что Анна ему поверила. Да и как она могла ему не поверить теперь. Она же была его женщина. Всегда ею была…
Глава 6. Сашка
По коридору административного сектора сновали люди, группами или по одному, деловые, чем-то озабоченные, занятыми своими делами. Рабочий день заканчивался, и пустынный коридор ожил. Мимо Сашки, который подпирал стену, сверля невидящим взглядом стоящую напротив кадку с пыльными, пластиковыми цветами, прошёл какой-то молодой человек под ручку с высокой блондинкой. Парня Сашка не помнил, а лицо девушки показалось смутно знакомым, примелькавшимся, она наверняка работала где-то рядом. Эти двое явно спешили на свидание – в кино или в кафе, а может в парк. Он бы тоже не отказался, но только не с той, кого он сейчас ждал.
Сашка посмотрел на часы. Оля Рябинина задерживалась минут на пятнадцать, и ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она вовсе не приходила. Так ведь бывает, девушка передумала, ускользнула другим путём. Тогда бы у него появилось законное оправдание перед теми, кто отправил его на это задание – найти дневник генерала.
Конечно, по большому счёту Сашка сам вчера сглупил – потащился какого-то чёрта за Киром к Нике. Мог бы оставить того перед дверями Савельевской квартиры, мало ему что ли унижений. Сашка поморщился, вспомнив реакцию Веры в тот день, когда он признался Савельеву, что стал свидетелем разговора Рябинина и Кравца о готовящемся покушении. Она не просто взвилась – Вера была готова глаза ему выцарапать и выцарапала бы, если б не Павел Григорьевич. Да и вчера было не лучше. Даже хуже. Вялое заступничество Марка, насмешка в голосе Лёньки Фоменко «Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит», высокомерие Васнецова, приказной тон Веры: «Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник».
Он хотел отказаться. И отказался бы. Умом он понимал, что скорее всего Васнецов и близнецы Фоменко правы, и разгадка кроется если не в самом дневнике, то где-то рядом. Но при этом Сашка бы предпочёл, чтобы дневник добыл кто-то другой, а не он. Куда-куда, а к Рябининым, у которых он был последний раз недели две назад, ему идти точно не хотелось. Поэтому он и упёрся, упрямо повторяя, как мантру «я туда не пойду», стараясь не встречаться взглядом ни с Васнецовым, ни с бледной от ярости Верой. Заставить они его не могли. Стали бы больше презирать? А разве бывает больше?
Всё решила просьба Ники…
Когда Ника Савельева вдруг подняла на него заплаканное лицо, в котором ему почудилось понимание, когда напомнила слова её отца про «смелый поступок», а потом попросила «помоги мне», Сашка сдался. Он должен был ей помочь. Именно ей, Нике, должен. Ведь всё началось с неё, и, возможно, то, что он исполнит её просьбу, и будет чем-то вроде искупления. Искупления перед самим собой…
Собственно, потому он и был сейчас здесь, ждал девушку, которая была ему безразлична, и которой был безразличен он. Совсем скоро она появится, красивая, аккуратная. Стройная фигурка, хорошо уложенные волосы, безупречные манеры и милое кукольное личико с ясными, блестящими, словно сделанными из полированного пластика глазами. Девушка из хорошей семьи, да что там – из нужной семьи, дочь тех людей, которые локомотивом двигают тебя наверх, к солнцу и успеху, ко всему тому, о чём Сашка мечтал ещё совсем недавно.
Да, вот такие у него были мечты. Прагматичные и очень правильные. Хорошая должность, предполагающая свой отдельный кабинет, может быть, даже с секретаршей, и несущая с собой все блага и привилегии, вроде большой квартиры на надоблачном уровне, с прислугой, старинной деревянной мебелью, дорогими портьерами и элитным алкоголем. Допуск в рестораны и парки, куда почти невозможно попасть простым смертным. Красивая женщина рядом, окутанная ароматом изысканных духов – твоя женщина, на которую оборачиваются другие мужчины. Оборачиваются на неё, а завидуют тебе.
До какого-то момента своей жизни Сашке казалось, что он всё делает правильно. Небольшие, хоть и слегка с душком поручения от школьной администрации, донесения на нарушителей, отчёты, рапорты, доклады… ему, которому не посчастливилось родиться наверху, нужно же было как-то выплывать. Маленькие предательства, но совсем ведь маленькие…
Только вот беда, и Сашка слишком поздно это понял, у предательства нет измерения. Оно не может быть маленьким, средним или большим. Предательство – это всегда предательство, и сам предатель – везде чужой. Предатель «своим» не бывает.
Удивительно, но наиболее отчётливо Сашка ощутил это не после того, как он предал Нику Савельеву (хотя только она, да ещё, пожалуй, Марк Шостак, верили ему безоговорочно и защищали от вечных нападок других), и не после того, как все те, кого он считал друзьями, от него отвернулись, а именно тогда, когда его подобрала Оленька Рябинина. Подобрала, вот верное слово. Как безродную зверушку.
Он ведь был ей не нужен, Сашка это чувствовал. Может быть, она его просто пожалела, а, может, хотела уколоть Нику, которой всегда немного завидовала. И то, и другое было одинаково унизительно. Но, даже понимая это, он всё равно продолжал ходить к Рябининым. Терпел насмешки прислуги. Ежился под брезгливым взглядом Натальи Леонидовны, Олиной мамы. Старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику Рябинину, которому раз в неделю исправно отправлял отчёт на Кравца по поручению следователя и продолжал отправлять, уже зная, что Кравец и Рябинин заодно, а, значит, он, Сашка в проигрыше, кто бы в этой борьбе не победил.
– Поляков? – знакомый голос выдернул Сашку из задумчивых мыслей. – А ты что тут стенку подпираешь?
Напротив него остановился Кравец. Окинул его быстрым взглядом. В последнее время Сашка, хоть и числился стажёром при Кравце, начальника своего видал не часто. Кравец появлялся в офисе в основном с утра, когда у Сашки была учёба, а во второй половине дня обычно где-то пропадал – на совещаниях, встречах, планёрках и, если и заглядывал в офис, то ненадолго и ни на кого из стажёров не обращал никакого внимания, чему Сашка был безмерно рад. И то, что сейчас он вдруг остановился, заметив его, Сашку напрягло.
– Я девушку жду, – пролепетал Сашка, видя, что Кравец ждёт от него ответа. – Она… она задерживается.
– Девушку, – протянул Кравец. – Вот даже как. Всё же удивительные существа эти женщины. Просто удивительные.
И, наклонившись к Сашке на самое ухо, произнёс фальшиво-приятельским тоном:
– Тебе ещё кто-то даёт, да?
Сказав это, Кравец рассмеялся, засунул руки в карманы и лёгкой походкой зашагал прочь.
Сашка почувствовал, как его лицо заливает краской, и в душе с новой силой вспыхнула ненависть к этому человеку, который умел вот так, одним словом, одной короткой фразой не просто перечеркнуть всё хорошее, что было в Сашкиной жизни или что намечалось, но и дать понять, какой он трус и слизняк.
Кравец прекрасно чувствовал людей. Знал, перед кем надо склонить голову, а кому можно сказать отменную мерзость, ласково улыбаясь и по-дружески похлопывая по плечу. Он ведь понимал, что Сашка проглотит, промолчит, утрётся. Как утирался всегда.
– Люди не меняются, Поляков, запомни это. Главное нащупать у человека слабое место и давить на него. Но не передавливать.
Антон Сергеевич любил учить его жизни, и когда он говорил эту фразу или что-то похожее, его обычно тусклый голос оживал, и в нём появлялись человеческие нотки.
Такие задушевные разговоры, если их только можно было назвать задушевными, случались в ту пору, когда Сашка носил Кравцу доносы на Савельева. Они все шли через Кравца. Антон Сергеевич быстро пробегал глазами распечатанный отчёт, иногда говорил: «вот тут убери» или «здесь измени», а после этого отправлял листок в шредер и, глядя, как тонкий пластик превращается в труху, выдавал Сашке свои сентенции, в которых рефреном шло вот это: люди не меняются.
Тогда Сашка только согласно кивал. Не столько, потому что должен быть соглашаться со своим начальником, сколько, потому что никогда особо над этим не задумывался. Ну не меняются и что? Сашу Полякова это не заботило. Он и сам не стремился меняться.
Желание пришло неожиданно.
Пришло вместе с Катей. Катюшей, как её называла Анна Константиновна, а вслед за ней теперь и Сашка, осторожно пробуя на язык её имя: Катюша – мягкое, перекатывающее гладкими морскими камушками, тёплое и чуть звенящее.
– Это потому что ты не такой.
Так, кажется, она сказала ему, когда Кирилл чуть ли не пинками заставил его прийти к ней после того, как он опрометчиво признался, что слышал про покушение на генерала. Тогда Сашке казалось, что всё рухнуло, и под обломками погребено то, что так и не успело начаться.
Шорохов ушёл, бросив им на прощанье какую-то язвительную пошлость, и они остались вдвоём. Стояли в Катиной квартирке, маленькой, но уютной, где всё – от голубых занавесок в крупный белый горох до безделушек, пластмассовых котиков и собачек, заботливо расставленных на полочке – дышало его Катюшей, и он, держа в своих руках её маленькие, чуть шершавые ладони, пытался ей возразить, доказать, что нет, он на самом деле такой. Вот такой…
– Значит, ты изменился, – уверенно сказала она, опровергая сотни раз слышанные слова Кравца, намертво въевшиеся в сознание.
И Сашка поверил в то, что это действительно так. А когда Кирилл, взвинченный и нервный, спустя каких-то полчаса выдернул его из Катиных объятий, Сашка был уже другим человеком.
Потому он и нёсся с Шороховым куда-то в ночь, по тёмным коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступени, в каком-то дурном и весёлом кураже, забыв про всё на свете, опьянённый непонятным чувством лёгкости и свободы, и верил, что он действительно изменился. Победил себя. Свой вечный, липкий страх.
Но Кравец опять оказался прав. И эта его сказанная на ухо фраза, грязная, сальная, от которой разило гнилью и животной похотью, она же была предназначена не для того, чтобы задеть его. Нет, Сашка хорошо считал посыл: «Люди не меняются, Поляков. Трус останется трусом, подлец – подлецом, а предатель – предателем. Ну давай, возрази мне». И Сашке нечем было крыть этот брошенный ему под нос мятый и засаленный козырь.
Сашкин страх вернулся той же ночью, перекрыв наивную мечту начать всё чистого листа. Вернулся вместе с Литвиновым.
Присутствие Бориса Андреевича, пока тот сидел в своей норе, укрытый от всего света стараниями Анны Константиновны, почти не тревожило Сашку, но, когда они сами, собственными руками извлекли его на свет божий, Сашка испугался. Сначала он просто не хотел, чтобы Литвинов его узнал – с содроганием думал, что тот ткнёт его носом при Кате, пройдётся в своей отменно-уничижительной манере по его трусости и подлости. Потом ужаснулся мысли, что Литвинов им не поверит, и тогда Савельев просто истечёт кровью там, на Северной платформе, и Кир, а вслед за ним и Катя отвернутся от него. И лишь потом, когда Литвинов тихо, но твёрдо объяснил им, а потом и старому доктору, почему Павла Григорьевича нужно сейчас укрыть ото всех, Сашке стало по-настоящему страшно.
Для Литвинова он был обычным предателем, и Борис Андреевич, озабоченный только одним – спасением своего друга, просто не стал бы вдаваться ни в какие подробности относительно Сашкиных метаморфоз и прозрений. В его глазах Саша Поляков был помехой, опасной помехой, которую требовалось ликвидировать в максимально короткие сроки.
Сашка очень не хотел, чтобы Литвинов его узнал, и потому вперёд не лез, отмалчивался, старался держатся в тени. Но страх, вновь оживший, противный, с кислым затхлым запахом, мёртвой хваткой вцепился в горло. В какой-то момент, наверно, во время операции, когда Литвинов диким зверем, угодившим в ловушку, метался под дверью и обращал на стоявшего в углу Сашку не больше внимания, чем на обшарпанный пластиковый стул и тумбочку, зачем-то поставленные здесь же, в душе Сашки ожила надежда, что он так и останется неузнанным. И потом, когда он и бледная уставшая Катя честно пытались дождаться Анну Константиновну в коридоре рядом с её кабинетом, сидя на твёрдой кушетке, он всё ещё в это верил. И лишь, когда Анна Константиновна попросила зайти его к Литвинову и уже пришедшему в себя после операции Савельеву, Сашка окончательно понял – нет, не пронесло. И вот сейчас-то всё и откроется.
Литвинов, впрочем, действительно так и не узнал его. Не сразу узнал. А вот Савельев…
– Поляков? – Павел Григорьевич приподнял голову, повернул к вошедшему Сашке бледное, покрытое капельками пота лицо. – Ты тут откуда?
– Поляков? – услышав его фамилию, Литвинов медленно развернулся. Впился в Сашку глазами, и по мере того, как в них появлялось узнавание, эти глаза становились всё злее, жёстче, пока не превратились в два острых ножа. – Как же это я сразу… Чёрт! Ведь показалось мне, что где-то я тебя видел. Но я и предположить не мог…
Сашка молчал. Кровь бросилась ему в голову, залила густой краской щёки, шею, стучала в висках отбойными молотками.
– Быстро! – рявкнул Литвинов. – Отвечай, как ты тут оказался?
– Я с Катей… и Киром… – Сашка чувствовал, насколько неубедительно и жалко звучит его лепет.
– Сейчас ты на кого работаешь? Всё ещё на Кравца? Или уже нет? Я так понимаю, если там не совсем идиоты сидят, то ты уже сменил хозяина. Не мог не сменить, или тебя бы уже пустили в расход. Так кому ты сейчас пишешь свои доносы?
Отрицать было бессмысленно. К тому же Савельев тоже это мог знать. Сашка почувствовал усталость и даже какое-то безразличие. Ну и пусть, чего уж теперь.
– Рябинину. Это следователь приказал…
– Понятно, – перебил его Литвинов. – Сказку про следователя мы пропустим. Ещё раз – как ты тут оказался? Что ты знал? За кем следил?
– Ни за кем. Я с Катей… Я был с ней, у неё… Когда пришёл Кирилл и рассказал…
– Это я уже слышал. Теперь я хочу услышать правду.
– Погоди, Борь, – подал голос Савельев. – Не гони коней. Я одного понять не могу. Ты и Шорохов? Почему Шорохов побежал к тебе? Вы что, друзья? Ни за что не поверю. Или у тебя было задание, подружиться с Шороховым… хотя, какое, к чёрту задание, откуда Рябинину вообще было знать про Шорохова. То же мне, фигура. Я ни черта не понимаю…
Сашка не знал, что говорить. Он и сам не мог объяснить, как получилось, что они с Киром стали… нет, не друзьями, ещё не друзьями, но и врагами теперь они точно не были. Словно кто-то невидимый, сильный, нарочно сводил их вместе, непонятно зачем и с какой целью.
– А, впрочем, это уже неважно, – подал голос Литвинов. – Теперь всё это неважно. И вообще, всё это слишком глупо, чтобы поверить в то, что это часть чьей-то многоходовки. Слишком глупо и слишком много случайностей. Нет, Паш, не выходит…
Сашка ничего не понял, кроме того, что эти двое находятся на одной волне. Настолько, что основной диалог идёт где-то на другом уровне, а слова – они просто дополняют, и оттого ему, Сашке, кажутся бессмысленными.
– Ну и что теперь с ним делать прикажешь? Вот же…
Литвинов выругался.
– Борь, даже не думай! Совсем берега потерял? Я не позволю! – твёрдо произнёс Савельев.
– А какой ещё выход? Цепью его тут приковать?
Они замолчали и скрестили свои глаза, Савельев и Литвинов. Сашка подумал, что это просто он ничего не слышит, а они на самом деле продолжают свой диалог, словно владеют телепатией.
– Хорошо. Я думаю, это и не понадобится, – Литвинов оторвал взгляд от друга.
Сашке показалось, что в этом беззвучном споре победа осталась за Савельевым, а Борис Андреевич нехотя отступил.
– Значит так, Поляков. Я думаю, что ты понимаешь, во что влип, – Литвинов уставился на Сашку, словно хотел уничтожить его одним своим взглядом. – И понимаешь, что в этой ситуации у тебя есть только один выход – молчать. Как могила молчать. Потому что, если ты хоть словом, хоть намёком, кому-то из своих… кураторов обмолвишься о событиях этой ночи, помни, Поляков, я тебя своими руками задушу. Лично. Усвоил?
Сашка не усомнился – задушит. Непонятно как, но даже то, что он и Савельев вынуждены теперь прятаться ото всех и, по сути, находятся в ловушке, ничего не меняло. Сашка свято верил, что Литвинов, этот чёртов Литвинов, который каким-то образом, как долбанный феникс восстал из пепла, насмехаясь и над смертью, и над остальными людьми в Башне, верящими в торжество справедливости, сможет всё – убить, задушить, закопать живьём. Как слепого щенка. И Сашка медленно кивнул.
– Помни об этом крепко, Поляков. Веди себя так, как и раньше. Строчи свои докладные, прилежно строчи. За кем тебя поставили шпионить в этот раз? А, ладно… можешь не говорить… и так понятно. За бывшим хозяином твоим, за Кравцом. Вот и работай, Поляков. Но если ты хоть одним словом…
Угроза осталось неозвученной, потому что в дверь после робкого стука зашла Катюша, неся с собой поддон с бинтами и какими-то инструментами.
– Меня Анна Константиновна прислала, – проговорила она, с беспокойством глядя на Сашку. – Павла Григорьевича нужно перевязать.
– Ну, если Анна Константиновна сказала, что нужно, то давай, Катюша, перевязывай, – в этом ленивом, насмешливом и даже добродушном тоне Сашка не сразу узнал голос Литвинова. Того самого Литвинова, который только что спокойно и жёстко рассказывал Сашке, как он убьёт его собственными руками. Задушит, если быть точным.
Тот опасный и безжалостный Литвинов куда-то пропал, теперь перед ним стоял совсем другой Литвинов, глядящий на Катюшу с явной симпатией и легко, по-доброму, даже по-отечески подшучивающий над ней.
Катя подошла к Савельеву и стала быстро снимать с него бинты, приговаривая «я быстренько, Павел Григорьевич, потерпите немного. Я наложу тут повязку, а потом вколю обезболивающее, и сразу станет легче».
– Ну что ж, Поляков, я думаю, мы друг друга поняли, – повернулся к нему Литвинов и небрежно приказал. – Можешь идти.
И Сашка вышел. Почти у входа столкнулся с Киром, отвёл от него взгляд, посторонился, пропуская его туда, к ним. И думая только о том, что ничего и никогда в его жизни не поменяется. Что бы он ни делал, он так и останется для всех трусом, слабаком и предателем. И для Савельева с Литвиновым, и для Кира, и, тем более, для своих прежних друзей.
***
Сашка тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания, и почти сразу же увидел Оленьку Рябинину. Она шла лёгкой походкой уверенного в себе человека. Вот она кому-то улыбнулась, вот кивнула – красиво и непринуждённо, вот остановилась с каким-то мужчиной, наверно, преподавателем, чуть склонила набок хорошенькую головку и о чём-то заговорила, прижимая к высокой груди тоненькую ученическую папку.
Какой разительный контраст был между этой девушкой, рождённой наверху, и Катей Морозовой. Его Катей.
Если судить беспристрастно, то Катя, маленькая и крепенькая, круглолицая, румяная, со смешными бровями-домиками над серо-голубыми глазами, во всём уступала Оле Рябининой. Их и поставить-то рядом было нельзя. Разве что в насмешку. Но в том-то всё и дело, что Сашка беспристрастным не был. Он был влюблён. Как последний дурак.
Сашка тысячу раз представлял себе за последнее время, как он закончит учёбу, получит должность мелкого клерка – больше ему теперь и не надо, и они с Катей поженятся. Потом появится ребёнок. И всё будет очень хорошо. Они будут просто жить. Как живут миллионы людей.
Но, увы, пока он был в эпицентре всех этих событий, куда его затянуло против воли, пока в больнице Литвинов с Савельевым чего-то выжидали и строили неведомые ему планы по спасению и покорению мира, пока существовал Кравец с его интригами и политическими играми, пока где-то у Рябинина, в огромной квартире, среди затхлой роскоши, лежала маленькая чёрная тетрадка, дневник давно умершего человека, пока всё это было, о спокойной жизни можно было только мечтать.
– Привет! Давно ждёшь? – Оленька наконец подошла, привычно клюнула его в щёку сухими губами, улыбнулась.
– Да нет, не очень, всё в порядке, – Сашка тоже выдавил из себя улыбку.
– Я сегодня ужасно устала, – Оля приложила правую руку к виску, помассировала его тоненькими пальчиками, чуть прикрыв глаза, и повторила. – Ужасно. Столько всего нужно было сделать, ты не представляешь…
Она быстро заговорила, перечисляя свои дела. Сашка не слушал. Он думал – как странно, они почти не виделись с того обеда у Рябининых, а Оленька разговаривает с ним так, словно они расстались вчера. Даже когда он сегодня сам подсел к ней на лекции (в последнее время он старался так не делать, специально опаздывал и изо всех сил изображал из себя занятого человека), она, казалось, ничуть не удивилась – повернула к нему своё хорошенькое и свежее личико, выслушала торопливое Сашкино предложение встретиться и куда-нибудь сходить и согласно кивнула головой.
За эти две недели он ведь так и не нашёл в себе силы признаться этой девушке, похожей на фарфоровую куклу, что у него появилось другая. Привычно трусил. Надеялся, что всё рассосётся само собой. Не рассосалось. И в итоге бывшие друзья прижали его к стенке, знали, чем можно его взять.
– Ну что, куда пойдём? – Оленька протянула Сашке свою папку, и тот послушно её взял. – Просто прогуляемся? Или может ко мне?
– Давай к тебе, – пряча глаза, ответил он.
Чёткого плана у Сашки не было. Вернее, был, но этот план ему совершенно не нравился. В голове по-прежнему толкались всё те же мысли, с которыми он провёл сегодняшнюю бессонную и бестолковую ночь, беседуя с воображаемыми собеседниками.
Легко сказать: иди к Рябининым и принеси нам дневник. Реализовать-то это как? Он что, должен при Оле начать рыться у её отца в кабинете? Или попросить её выйти из квартиры? Типа, иди прогуляйся, я тут побуду один. Они так себе это представляют, да?
Беда была в том, что никто ничего не представлял. Идея возникла вдруг, с наскока, чисто на эмоциях. А Сашка поддался, и теперь у него не оставалось никакого другого выбора, кроме как… секс, душ – Оленька всегда идёт в душ после этого, и тогда у него будет пятнадцать-двадцать минут, только бы этого оказалось достаточно… господи, о чём он думает, ну, о чём…
Оля зашла в квартиру первая, Сашка следом за ней, окунаясь в гнетущую атмосферу давящей роскоши. Он уже даже начал забывать, каково это чувствовать себя в антикварном склепе, в мире, где вещи обступают со всех сторон, и где тебя накрывает тяжёлым, душным сумраком, из которого выкачали весь воздух и наполнили золотой пылью, пахнущей сладкими духами и смрадом.
Навстречу им вышла Лена, горничная. Подобострастно улыбнулась Оленьке, стрельнула в Сашку хитрыми глазками, в которых явно читалась издёвка и насмешка, как будто она знала, зачем они пришли сюда вдвоём, пока супругов Рябининых нет дома. А, может, и действительно знала или догадывалась. Сашка всегда чувствовал неловкость перед этой девчонкой. Она-то была с его этажа, теперь он вспомнил, встречал иногда. Да и Кир, кажется, тоже её знал.
«Мы оба оттуда, из низов, – словно говорил Сашке её презрительный взгляд. – И оба лезем наверх. И почти уже долезли. И всеми силами пытаемся зацепиться здесь, в этой роскошной квартирке. Каждый своими методами. Но мы-то с тобой понимаем, зачем ты тут. И я вижу, как ты охмуряешь дочку Рябининых. Что ж, молодец. Вперёд. Но помни, я-то всё про тебя знаю».
– Лена, ты можешь быть свободна, – проговорила Оленька, поправляя перед зеркалом причёску. – Сходи, прогуляйся, отдохни. Часика два. Ты здесь пока не нужна.
– Хорошо, – покладисто ответила Лена и снова посмотрела на Сашку, едва заметно ухмыльнувшись.
На это, собственно, и был Сашкин расчёт. Всегда, когда бы они с Олей не приходили к ней в отсутствие Олиных родителей, она первым делом выпроваживала горничную. Машинально, даже не задумываясь. И неважно, что они делали после этого – сидели в гостиной, о чём-то разговаривая (Оленька говорила, а Сашка слушал или кивал), или уединялись в Олиной спальне для рутинного, положенного секса – без разницы, Оля Рябинина привычно сплавляла горничную с глаз долой. Она была осторожна, как кошка. Хорошо понимала правила игры мира, в котором жила. Где высокопоставленные чиновники подсиживали своих друзей, супруги тайком изменяли друг другу, а прислуга шпионила за хозяевами. И всё это под соусом соблюдения правил приличия. От этого лицемерия, витающего в воздухе, Сашке стало тошно.
– Мы вечером с родителями идём на концерт, – как бы между прочим сказала Оленька.
– На концерт? – рассеянно переспросил Сашка.
Он думал о том, что за горничной Леной уже захлопнулась тяжёлая дверь, и, значит, надо действовать. Пересилить себя, подойти, обнять, поцеловать – раньше же у него как-то получалось, а дальше, как говориться, дело техники. Но Оленька произнесла чуть скучающе «концерт» (господи, у них же здесь наверху концерты, какая-нибудь третья симфония Рахманинова в уютном камерном зале), и это её заявление о концерте сбило Сашку с толку. Концерт? Какой, к чёрту, концерт?
Оля сама пришла ему на помощь.
– Просто времени у нас не так много. Через два часа придёт мама, и тут будет дым коромыслом. Ты же представляешь мою маму. Любой выход в свет приравнивается к боевым действиям, и мама должна быть во всеоружии, – в Олиных словах засквозила насмешка. – Так что…
Она положила руки ему на плечи и запрокинула красивое лицо.
– А ты… хочешь? – он чуть запнулся.
– Ну можно, конечно.
Лёгкий, равнодушный тон. Словно они уткнулись в развилку дорожки в парке и теперь решали, куда пойти: направо или налево.
– Может туда? – лёгкий взмах рукой в сторону виднеющихся скамеечек справа.
– Ну можно, конечно.
Вот такими они и были, их отношения. Ни романтики, ни страсти, один голый прагматизм.
***
– …слышь, пацаны, а ещё там есть такая штука, суешь её.. слышь, Кисель, суешь её себе в…
Обрывок фразы потонул в громком хохоте. Сашка так и не расслышал, куда следовало совать ту штуку, да он, честно говоря, и не хотел.
– Себе засунь!
В лифте, на котором Сашка спускался вниз, к родителям, было полно народу, и он оказался прижат к какой-то компании таких же подростков как он, самому старшему было не больше шестнадцати. Компания была дерзкая и задиристая, пацаны лихо матерились, сплёвывали сквозь зубы, не обращая никакого внимания на взрослых. Осторожный Саша Поляков всегда старался держаться от таких подальше. Но тут, когда его буквально вжало в стенку рядом ними, волей-неволей приходилось слушать.
Разговор вертелся вокруг подпольного магазина игрушек для взрослых. Что там продавалось, четырнадцатилетний Сашка представлял слабо, но судя по матерным определениям, это были те ещё штучки.
– … там ещё девка была такая, резиновая, – длинный лохматый парень, щедро усыпанный угрями, говорил громко, никого особо не стесняясь. – Ну как кукла… только там все детали у неё, ну, вы сечете, как настоящие… мне Дрюня говорил, сам видел…
– А на хрена она такая? Если и живых девок полно, сами лезут, – хохотнул неопрятный толстяк с сальными волосами. Он стоял совсем близко, и Сашка буквально задыхался от его кислого запаха. Сашка сильно сомневался, что к этому толстяку сами лезут девки, разве что в его потных снах.
– Ну, это для тех, кому девки не дают. Дрюня говорил, что ощущения – один в один, вообще не отличишь.
– Дрюня твой, можно подумать, пробовал…
Оленька уже ушла в душ, а в голове у Сашки крутилась эта история, подслушанная им года три назад. Про какого-то Дрюню, который пробовал с резиновой куклой, и дурацкий спор, приправленный матом и пошлыми сальными шуточками, о том, дают ли этому Дрюне вообще.
Странно, он не думал о Кате, которой только что изменил, а вспоминал какого-то неизвестного Дрюню, ощущал себя Дрюней, был этим самым Дрюней…
Чёрт! Сашку подбросило на кровати. Идиот, он же за своими дурацкими мыслями чуть не забыл про самое главное, про то, зачем он вообще тут оказался. Вот, кретин!
Сашка вскочил, торопливо на ходу нацепил на себя брюки, путаясь в штанинах, и выскочил из комнаты, направляясь в кабинет Рябинина. Теперь главное – дневник. Тоненькая чёрная тетрадка отца генерала Ледовского. Где она может быть?
Сашка ворвался в кабинет и окинул взглядом поле деятельности. Прежде всего стол. Он подошёл и стал заглядывать в ящики – какие-то пластиковые папки с документами, прозрачные файлы с чеками и отчётами, ничего общего с тем, что нужно было Сашке. Обследовав все ящики, один за другим, он посмотрел на разбросанные бумаги на самом столе, стараясь не нарушить порядок. Потом стал проглядывать полки с книгами, книг было много – чёрт, да Сашке и дня не хватит, чтобы всё тут просмотреть. На что он рассчитывал, когда самоуверенно думал о том, что ему хватит на поиски этих двадцати минут, пока Оленька плескается в душе. И что теперь делать?
Он возился долго. На часы Сашка не смотрел, у него с детства было врождённое чувство времени, он откуда-то всегда знал, сколько осталось минут до конца урока или во сколько надо проснуться. Вот и теперь он чувствовал, кожей ощущал, как секунды одна за одной уходят, утекают, не оставляя ему, Сашке, шанса на то, чтобы найти этот чёртов генеральский дневник.
Внезапно его осенило – секретер в гостиной. Когда-то Оленька, которая водила его по своей квартире, как по музею, произнося диковинные названия предметов, которые Сашка до этого даже не слышал – «шифоньер», «трельяж», «секретер» – показала ему этот то ли стол, то ли шкаф – весь такой резной, потемневший от времени, со множеством маленьких ящичков.
– А зачем он? – рассеянно спросил Сашка. Он раньше видел, у Савельевых стояло что-то похожее. Но там это было к месту и ничуть не мешало, а здесь в нагромождении помпезного убранства, казалось лишним и избыточным.
– Ну, там хранить всякие мелочи. Папа туда иногда складывает документы какие-нибудь, чтобы в столе не затерялись. А вообще, им почти никто не пользуется, просто – красиво…
Подчиняясь какому-то внезапному озарению, Сашка рванул в гостиную, кинулся к этому секретеру и стал методично, открывать ящики – один за другим, бегло проглядывая содержимое. И, о, чудо, почти сразу он увидел то, что искал. Потрёпанную, слегка выцветшую от времени чёрную тетрадь. То, ради чего он и оказался тут.
Он схватил её, закрыл ящик, сделал несколько шагов к выходу и тут же замер.
– Саш, ты где? – мелодичный голос Оленьки, идущий откуда-то из глубины квартиры, просто пригвоздил его к полу.
И что делать? Мысли заметались в голове, просчитывая все варианты. Куда деть тетрадь? Не в штаны же её запихивать? Чёрт, как глупо-то…
– Саша! – голос приближался. Саша услышал шаги…
На раздумья не было времени. Его взгляд, тревожно бегающий по гостиной, остановился на глобус-баре – несуразном предмете, в котором Рябинин хранил свой элитный алкоголь. Повинуясь скорее какому-то инстинкту, нежели разуму, Сашка быстро приоткрыл его и сунул туда тетрадку, стараясь запихнуть её поглубже, чтобы не бросалась в глаза, спрятать среди бутылок.
– Я иду! – Саша опустил крышку, услышав характерный щелчок, и почти бегом рванул в коридор. – Я тут…
– Ну, где ты там ходишь? – Оленька озадаченно смотрела на него своими пустыми кукольными глазами.
– Да я так, извини, – Сашка обнял её, пряча глаза, боясь, что она поймет по его лицу. – Просто, скучно было в комнате сидеть… Может, давай ещё…
– Ну, ты чего? Не успеем же. Мама скоро придёт. Да и мне надо себя в порядок привести. Не сердись.
Дверь квартиры Рябининых закрылась за Сашкиной спиной.
Сашка машинально сделал несколько шагов по коридору и остановился. Что он наделал? Что? Столько усилий, и вся зря. Тетрадь просто переместилась из секретера в глобус-бар, и что теперь надо предпринять, чтоб извлечь её оттуда, Сашка не имел ни малейшего представления.
Глава 7. Кир
На КПП его уже поджидали Вера и Марк. Стояли чуть поодаль от будки и о чём-то спорили. Марк волновался, размахивал руками, Вера же, напротив, была неподвижна, глядела на своего парня, упрямо выпятив подбородок, и что-то ему выговаривала – твёрдо и сурово. Сейчас Вера Ледовская чем-то неуловимо напоминала Анну Константиновну, наверно, своей надменностью и строгостью.
При мысли об Анне Константиновне приподнявшееся было настроение Кира опять просело. Он вспомнил про утренний конфуз и почувствовал, что краснеет.
Вообще-то он всё сделал правильно. Сказано ему было – ставить по утрам капельницу Павлу Григорьевичу, вот он и шёл её ставить. Откуда ж ему было знать, что они там… вдвоём… Им лет-то вообще сколько!
Но прав он был или неправ, а от Анны Константиновны ему попало здорово. И за то, что его не учили стучаться (можно подумать, они тут в больнице ко всем пациентам со стуком входят), и за то, что раскокал флакон с лекарством. Отчитала его как мальчишку, а у самой даже голос не дрогнул, словно, это не Кир их застал целующимися, а наоборот, и потом, как будто ничего не произошло, отправила ставить капельницу Савельеву.
– Анна Константиновна, – после слов о капельнице он почти взмолился – идти туда, к Павлу Григорьевичу, ему совсем не хотелось.
– Что Анна Константиновна? – она вопросительно вскинула бровь. – Что-то в твоих обязанностях изменилось, Кирилл?
Пришлось тащиться к Савельеву и, пока он там ставил эту чёртовую капельницу, выдерживать на себе весёлый и наглый взгляд зелёных глаз Литвинова, из которых так и рвался наружу смех. Впрочем, они даже не сочли своим долгом сдерживаться – расхохотались в голос, за ним даже дверь не успела захлопнуться.
Кир отогнал от себя мысли об этих двух, думать о них – только настроение себе портить, вот ещё, много чести, и в голове возник более приятный образ. Ника.
Вчера они не сказали друг другу и пары слов, но они были и не нужны. Лёгкие звёздочки, закружившиеся в удивительных серых глазах, говорили сами за себя. Ника была рада его видеть. И одного этого Киру оказалось достаточно, чтобы воспрять, вынырнуть из своих переживаний. За эти золотые звёздочки он готов был спуститься в преисподнюю, сразиться там с тысячей демонов, победить их и бросить всех к её ногам.
Всё портил Васнецов, отсвечивающий рядом с ней, постоянно пристраивающий свои руки ей на плечи, как будто бы имел на это право.
Вообще, если отбросить в сторону эмоции, этот Васнецов, в сущности, был неплохим пацаном. Решительным. Кир вспомнил, как они вдвоём делали массаж сердца Ледовскому, вернее, пытались делать. Тогда же все, кроме Стёпки, растерялись, и Марк, и он, Кир. А Стёпка нет. И топить его Васнецов перед Савельевым и Мельниковым не стал, про стакан поверил, хотя… Хотя теперь при вновь открывшихся обстоятельствах, кто его знает. Может, это был хитрый тактический приём?
Кир поморщился. Тот вечер у Ледовских был давно, а то, что сейчас происходит, вообще непонятно. Да и Васнецов явно нарывается, это же видно. Жаль, конечно, что нельзя просто отметелить этого придурка, врезать от души, чтоб уж наверняка…
– Ты чего опаздываешь? – Вера переключилась на Кира, едва заметив его. – Мы уже пятнадцать минут тут торчим. Там все наши давно собрались.
Кир пожал плечами, поздоровался с Марком. Они быстро прошли КПП, и Вера, оглянувшись и убедившись, что их и охранников разделяет безопасное расстояние, тихо добавила:
– Представляешь, этот придурок умудрился всё испортить!
– Какой придурок? – не понял Кир. Сейчас у него в голове на почётное звание придурка был только один претендент, ненавистный Васнецов, в отглаженных брючках и в чистой, словно только что постиранной рубашке. И с тошнотворно идеальной прической, как будто бы каждые пять минут поправлял её перед зеркалом. Всё-таки да, врезать бы ему, так, чтобы волосы разлохматились, а с рожи слетела эта его снисходительная улыбочка.
– Поляков, кто ж ещё, – у Веры, видимо, был свой рейтинг придурков.
– А что такое? – Кир неохотно отвлёкся от мысленного избиения соперника и посмотрел на Веру.
– Провалил он всё, вот что. Так и знала, что ему нельзя доверять.
– Вер, ну ладно тебе, – примирительно влез Марк, явно продолжая спор, который они вели до появления Кира. – Он сделал всё, что мог.
– Не очень-то много он и мог, – бросила Вера и начала торопливо рассказывать Киру про то, как Сашка Поляков облажался.
Кир слушал вполуха. Он вообще не сильно интересовался этим дневником. Не за этим он шёл сюда. Он шёл к Нике. Всё остальное не сильно его интересовало. В то, что в какой-то там тетради столетней давности может содержаться что-то такое, из-за чего пристукнули железного деда Веры, Кир не верил. В то, что это поможет пролить свет на того, кто заказал убийство Савельева – он верил ещё меньше.
Впрочем, если так хочет Ника, то он готов выслушивать хоть миллион Вер, рассказывающих ему про миллион идиотских дневников.
Они подошли к квартире Савельевых. Вера достала магнитную карту (здесь наверху были электронные замки), вставила в слот и быстро провела ею. Кир вспомнил, что Вера теперь живёт тут, с Никой, и подумал, что надо бы её расспросить про Стёпку. Он догадывался, что в их дурацком треугольнике симпатии Ледовской были на его стороне. А что, если поговорить с ней, спросить, остаётся ли Васнецов тут, ну чтобы знать. В последнее время мысль о том, что между Стёпкой и Никой было что-то больше, чем простые поцелуи (хотя и при мысли о поцелуях Кир сходил с ума), не давала ему покоя. А уж после того, как он вчера весь вечер вынужден был смотреть на Стёпкины руки, постоянно оказывающиеся на Нике, на его Нике…
– Ты меня вообще слушаешь? – Вера внимательно смотрела на него. – Я для кого тут распинаюсь?
– Извини, задумался, – легко отмахнулся от неё Кир, чуть виновато улыбнулся, отвернулся от Веры и вошёл, нет, влетел в гостиную, откуда доносились голоса. Как на крыльях влетел.
Ника сидела в своём любимом кресле, поджав под себя ноги, и задумчиво накручивала на палец прядку непокорных рыжих кудрей. Когда они вошли, она подняла на него глаза, и на одно волшебное мгновение, показавшееся Киру бесконечным, их взгляды встретились. Мир снова вспыхнул, засиял, заскакали солнечные зайчики. Как заворожённый, Кир сделал шаг к ней, но волшебство уже исчезло – Ника кивнула ему и опустила глаза, уставившись на свои коленки, солнечные зайчики потускнели, а потом и вовсе пропали.
Как Вера и сказала, все были в сборе. Митя Фоменко задумчиво подпирал стену. Его брат Лёнька, примостившийся рядом с шахматной доской, к которой его словно магнитом тянуло, с лёгкой насмешкой следил за Васнецовым, а сам Васнецов наматывал круги по комнате и о чём-то запальчиво говорил. Чуть в стороне стоял Сашка Поляков, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, словно защищаясь этим стулом ото всех.
При их появлении Васнецов резко остановился, уставился на Кира зеленовато-серыми глазами.
– Ну наконец-то, – процедил он. – Уже не чаяли и увидеть.
Кир его реплику проигнорировал. Он поймал взгляд Сашки – жалкий, затравленный, медленно, вразвалочку подошёл и встал рядом с ним, не отрывая глаз от Васнецова. И дело тут было не только в Стёпке, просто Сашка теперь был своим. После той роковой ночи, когда они вдвоём прятались от Татарина с Костылем, когда вытаскивали раненного Савельева, когда Сашка не струсил, не бросил, не убежал, хотя мог, сто раз мог. Но не стал. Дошёл с ним до конца.
Почему-то вдруг захотелось это сказать, им всем. Стереть нагловатую презрительную усмешку с красивой физиономии Васнецова, убрать недоверие в умных глазах Лёньки Фоменко, заставить Веру посмотреть на Сашку по-другому. Но Кир не мог этого сделать. Пока не мог.
Сашка как будто понял это, увидел порыв в его глазах и, отцепившись от стула, схватил Кира за руку. Это не ускользнуло от внимания Васнецова, который растолковал Сашкин жест по-своему и закатил глаза. Но Киру было плевать.
«Ещё неизвестно, что у тебя на уме, и зачем ты тут ошиваешься, – думал Кир, сверля Стёпку взглядом. – На Сашку наезжаешь, а сам. Вместе с папашей своим».
Васнецов, отвернувшись от них с Сашкой, медленно подошёл к Никиному креслу, встал за её спиной и положил руки ей на плечи. И снова посмотрел на Кира. «Ну и что ты мне сделаешь?» – словно бы говорил его взгляд.
«Врежу», – мысленно пообещал ему Кир. Васнецов его понял, на высоких резких скулах вспыхнул злой румянец.
– Так, что делать будем? – тем временем деловито спросила Вера, пристраиваясь рядом с Никой.
– Ну, у нас ещё свежие силы подоспели. Наверняка, с новыми умными мыслями, – румянец на Стёпкиных щеках стал ещё ярче и ещё злее. Он явно принял вызов Кира и встал в стойку, и Кир видел – этот парень не отступит. В любой уличной драке, коих было немало за плечами Кирилла Шорохова, первой и основной задачей всегда было подавить противника морально. Зачастую исход боя решался задолго до него. Если дашь слабину, выдашь себя хоть одним жестом, хоть одним взглядом, боязливо моргнёшь ещё до того, как будут пущены в ход кулаки, считай, проиграл. Васнецов не дрогнул.
– А, может, и не надо ничего делать? – раздался голос Марка, выхватывая Кира, а вслед за ним и Стёпку, из мысленного поединка. – Давайте оставим всё, как есть. Рябинин может вообще не найдёт теперь этот дневник, раз Саня его перепрятал.
– Найдёт, – тихо ответил Сашка. – Обязательно найдёт. Он часто залезает в этот глобус. У него там выпивка.
– Плохо, – вздохнул Марк.
– Неужели, нельзя было найти другое место? Ты чем, интересно, думал? – грубо сказала Вера.
Сашка наклонил голову и промолчал.
– Погоди, – прервала Ника подругу. – Причём здесь найти другое место? Мы хотели достать дневник, чтобы узнать, что в нём. Рябинин, раз его украл, и так наверняка это знал. Или уже знает, потому что прочитал. А если теперь он ещё и обнаружит дневник в этом глобус-баре, то обязательно поймёт, что кто-то у них был.
– Вот именно, – поддержал Нику Лёнька. – Дневник надо достать и как можно быстрее. Любым способом.
– Да как его теперь достать? – Марк взъерошил свои волосы и растерянно на всех посмотрел. – Может, просто сходить к Рябининым. Ну там Олю как-то отвлечь.
– Ты как это себе представляешь? – тут же взвилась Вера. – Мы с ней не общаемся сто лет. Разругались. Из-за него, между прочим, – Вера кивнула в сторону Полякова. – Пусть он сам идёт. Раз накосячил, пусть теперь и исправляет.
– Здравая мысль, – поддержал Веру Васнецов.
В том, что касалось Сашки, они оба проявляли удивительное единодушие.
– Я бы сходил, – вдруг сказал Сашка. – Только… только её там нет сейчас. Рябинины всей семьей на концерт ушли. Она сама мне сказала.
– То есть, если мы правильно тебя понимаем, сейчас в квартире Рябининых никого нет? – уточнил Стёпка.
– Только горничная, Лена.
– Горничная? – тут же уцепилась за это Вера. – Так давай, иди к горничной. Глазки там ей построй. Ты же у нас по этой части молодец, да, Сашенька? От Ники переметнулся к этой дуре Рябининой, одновременно с медсестричкой из больницы, Морозовой, кажется, крутишь. Что, думал, никто не знает про это?
Услышав фамилию Катюши, Сашка сжался, словно ему вдарили под дых со всего размаха. Это было нечестно, где-то даже подло со стороны Веры.
– Да что вы все к нему привязались? – возмутился Кир. – Он уже и так сделал всё, что вы ему сказали! Чего вы от него ещё хотите?
От его гневного выкрика все разом смолкли, даже невозмутимого Лёньку, кажется, проняло. Марк часто-часто заморгал глазами. Вера оторопело глядела то на Кира, то на Сашку.
– Браво!
В воцарившейся тишине раздались медленные и звонкие хлопки. Васнецов оторвался от Ники и теперь неторопливо ударял в ладоши, кривовато ухмыляясь.
– Браво! Какая тесная дружеская связь. – Васнецов сделал упор на слове «связь», и Кир моментально вспыхнул.
– Ты на что намекаешь? Ну?
– Да в общем-то ни на что.
– То есть мне показалось? Или это что, демонстрация хвалёного интеллекта? Может кроме идей ещё как-то себя проявишь? Делом. Давай. Сам к горничной сходи. Ну.
– Извини, горничные не по моей части.
Кирилл почувствовал, как руки крепко сжимаются в кулаки. Ещё момент, и все кружения, предупреждения и реверансы, предшествующие драке, закончатся, и его кулак со всей силы полетит в надменное Стёпкино лицо, с хрустом ломая прямой красивый нос. Он резко дёрнулся вперёд.
– Спокойно, Кир, – неожиданно дорогу преградил Митя, с силой схватив его за плечи. – Успокойся. Сейчас не время. И ты, – он повернулся к Стёпке. – Хватит уже его провоцировать.
Невозмутимый голос Мити подействовал на Кира отрезвляюще. Словно кто-то вылил на него ушат холодной воды. Тяжело дыша, Кир медленно обвёл вокруг себя невидящим взглядом. По правде говоря, ему было всё равно – смеются они или нет. Он видел только Нику. Её тонкое, строгое лицо, очень бледное и очень спокойное. И пасмурные глаза, которые смотрели на него с явным неодобрением.
Чёрт, он совсем забыл. Это же была Ника. Ника Савельева. Не какая-то дурёха с их этажа, из тех, что закатывают глаза и манерно визжат, когда пацаны сходятся стенку на стенку. Для неё все эти драки и хруст ломающихся носов вовсе никакая не доблесть. И любовь надо доказывать по-другому. Вот только как по-другому, Кир не знал.
Он резко сбросил со своих плеч руки Мити и отошёл в сторону. В голове стучала кровь, пульсировала, отдавая в виски. Он не хотел смотреть на неё и не мог на неё не смотреть. А она, уже отвернувшись, что-то тихо сказала Васнецову. «Знать бы хоть что», – тоскливо подумал Кир. Он сел на стул, кажется, заботливо подставленный Сашкой, сгорбился, опустил плечи и, наконец оторвав взгляд от Ники, уставился в пол.
– Значит так, – как сквозь туман до Кира доносился голос Мити. – Давайте подумаем, что мы можем сделать в такой ситуации. Мы знаем, что Рябининых вечером дома не будет. Знаем, где находится дневник. И знаем, что в квартире только горничная. Лена, так кажется. Которую знает Саша. В принципе, это уже немало.
– А давайте её подкупим! – встряла Вера. – Её как вообще можно подкупить? А то давайте по-быстрому все скинемся. Поляков, ты хорошо с ней знаком?
– Да не знаком я с ней почти. Знаю, что зовут Леной, и что она, кажется с моего этажа, ну, где родители мои живут. Вроде бы с моего этажа. Кирилл, помнишь, мы в столовой как-то обедали после смены, она за соседним столом сидела с этим жирным, который… ну, с Татарином.
Кир не сразу понял, что Сашка обращается к нему. Среагировал на Татарина. Повернулся, уставился недоуменно на Сашку. Тот, видимо, растолковал его взгляд по-своему и продолжил:
– Светленькая такая. Невысокая. Симонова или Самохина, как-то так…
– Чего? – от неожиданности Кир раскрыл рот. – Ленка? Самойлова что ли? Это она горничная у этих ваших Рябининых?
– А что, ты хорошо её знаешь? – Вера тут же вцепилась в Кира.
– Ну мы встречались…
Кир еще не успел закончить фразу, как понял, что сглупил. Слишком уж расцвёл при его словах Васнецов.
– Шорохов, а это ты у нас, оказывается, по части горничных. Ну раз так, тебе и идти.
Кир вспыхнул, почувствовал, как опять внутри него всё закипает, но слова Васнецова неожиданно подхватил Лёнька Фоменко, быстро заговорил, уверенно и спокойно, и как это часто бывало, когда Лёнька брал инициативу в свои руки, все повернулись к нему, напрочь забыв про Кира. Они принялись обсуждать, выстраивать план, перебивая друг друга, словно его, Кира, вообще не было в комнате, как будто он уже на всё согласился. Ну, так-то правильно. Кто он такой, чтобы не соглашаться. Отщепенец с нижних этажей, как сказал Савельев. У него же ни мечты, ни цели. Наркотики, драки, словом всё то, что вызывает у Ники стойкую неприязнь.
Он старался не смотреть на неё. Сидел, как оглушённый этим внезапным знанием. Вот он дурак. Редкий дурак, как сказал Поляков. Вообразил себе чего-то, а она.
– Кир, ты нас слышишь, – затеребила его Вера. – Смотри, Лёнька правильно говорит. Пойдёшь к этой Лене, скажешь ей, что видел её у магазинов и типа воспылал чувствами. Слышишь?
– Слышу, – глухо отозвался он, хотя едва ли понимал, о чём это они.
– А дальше, когда уже проникнешь в квартиру, там главное аккуратно и незаметно достать тетрадь из глобус-бара…
Рядом Сашка что-то втолковывал про глобус-бар, резной ящик в форме шара на ножках. Объяснял, как его открыть. Мозг воспринимал информацию, но как-то вяло, фоном. Дальше что-то говорил Митя, кажется, про то, что тетрадь нужно кому-то отдать, тому кто будет ждать за дверью.
– Будем дежурить по очереди, – это уже опять Вера. – Да, ребята? Кир откроет дверь и передаст тетрадь.
– Ты ещё помни, что у Рябининых дверь сильно хлопает, когда будешь тетрадь отдавать, чтобы она не услышала.
Она – это они про горничную, про Ленку Самойлову? И опять что-то про тетрадь. Тонкую тетрадь в чёрной кожаной обложке…
– Ну что? Тогда на этом всё?
Голос Ники прозвучал неожиданно громко. Как будто до этого был какой-то гул, монотонный, отупляющий, через который, как сквозь вату доносились до Кира какие-то фразы, и вдруг этот гул внезапно смолк, и в наступившей тишине звонко взорвали хлопушку. У Кира как затычки из ушей вылетели, и он уставился на Нику.
– Я думаю, это хорошая идея. Ты как, Кир? Согласен сходить к этой Лене за дневником?
Она смотрела на него прямо, чуть сведя тонкие золотистые брови к переносице. Её лицо было спокойно и невозмутимо. Ни любви, ни нежности, ни обиды – ничего из того, что он успел себе нафантазировать за эти два дня. Она на всех так смотрела – и на братьев Фоменко, и на Марка, и на Веру. Так отчего же на него, Кира, ей глядеть по-другому. Он вообще – никто. Отщепенец. Гопник без мозгов. Мезальянс. Кир перебирал в уме все эпитеты, которыми его уже наградили. И опять волной накатила злость.
Он поднял на неё лицо, упёрся чуть сощуренными злыми глазами в её глаза. Значит, он тут по части горничных. И хорошо. И отлично. Именно по этой он части – она может не сомневаться.
– Конечно, согласен, – сказал слегка развязно, растянув кривую ухмылку. – Не вопрос. Пойду и сделаю.
Глава 8. Кир
Значит, она считает, что он по части горничных. Вот и хорошо. И правильно. А по какой же части ему ещё быть? Только по этой. А как же!
Кир размашисто шагал по коридорам верхнего уровня, засунув руки в карманы и не обращая ни на кого внимания. Он уже забыл, что эти слова произнёс ненавистный Васнецов, а вовсе не Ника, и потому в своих мыслях обращался именно к ней. Перед глазами стояло её спокойное лицо и равнодушные серые глаза, бледные щёки, украшенные капельками солнца, чуть припухшие, обкусанные губы. И эта воображаемая Ника говорила: «Ну ты как, Кир, сможешь?».
Да чего там мочь. Пришёл и сделал. Им, которые по части горничных, вообще по фигу.
Кир со всего размаху налетел на какую-то женщину. Она негромко вскрикнула, а её спутник, высокий и уже немолодой мужчина, что-то сказал, наверняка не сильно лестное – что, Кир не расслышал. Но он за последнее время столько всего узнал о себе, что слова случайных людей его вообще не трогали. Какие ещё могут быть слова, если он для неё, для Ники – мезальянс. Фу, ну и мерзкое слово. Красивое и шипящее, как этот хлыщ Васнецов, который змеёй обвился вокруг Ники и нашёптывает там ей всякое.
Что там Стёпка нашёптывает Нике, Кир додумать не успел, потому что очутился у дверей квартиры Рябининых.
– Кир? Ты как тут оказался? – на лице Ленки Самойловой отразилось такое изумление, что казалось, она сейчас завизжит или грохнется в обморок.
– Мимо проходил. А что?
Кир только сейчас понял, что он даже не продумал никакого примерного плана. Все его мысли, пока он почти бежал до Рябининской квартиры, были заняты исключительно Никой, и сейчас, глядя в вытянувшееся от изумления Ленкино лицо, он выпалил первое, что пришло в голову.
– Может, пустишь меня? Чего в дверях торчать что ли будем?
И отодвинув Ленку, Кир развязно прошествовал вглубь квартиры. Позади него хлопнула дверь.
Он почти безошибочно прошёл прямо до гостиной. Широкий и мрачный коридор, освещаемый декоративными свечами, воткнутыми в бронзовые, с зеленоватым отливом, ажурные подсвечники, упёрся в массивные двустворчатые двери, тёмные, почти чёрные, с тонкими золотыми вставками. Как в склепе – поёжился Кир.
– Ты вообще с ума сошёл, да? – Ленкин свистящий шёпот врезался в ухо. Она догнала его и, схватив за руку, приблизила к нему своё широкое, чуть приплюснуто лицо. Где-то по периферии сознания пронеслось лёгкой дымкой – а ведь когда-то она казалась ему красивой. Ну надо же. Когда-то…
– Я сейчас хозяев позову, слышишь?
– Да брось…
Кир толкнул одну из створок, ощутив кожей теплоту гладкого отполированного дерева, и небрежно шагнул внутрь гостиной. Быстро огляделся, почти сразу заметил этот чёртов глобус, о котором толковал Сашка. Большой шар на высоких ножках, изогнутых словно лапки жучка. И где-то внутри этого шара – дневник.
– Кир…
Чёрт, Ленка же.
Кирилл обернулся и, сам не понимая, зачем он это делает, а, может, отдавая себя во власть интуиции и другого какого-то чувства, которое вело его по жизни, заставляло совершать как самые умные, так и самые глупые поступки, приобнял Ленку за талию и притянул к себе. Она попыталась высвободиться, уперлась ладонями ему в грудь, но Кир лишь усилил хватку.
– Хорошо выглядишь. Платье красивое, ты в нём прямо первый класс. А я такой иду по коридору, смотрю ты. Я даже тебя окликнул, а ты не услышала, наверно.
В голове пронеслись инструкции Веры Ледовской – наври ей, что увидел у какого-то магазина и типа прежние чувства вспыхнули, – и Кира понесло само собой. Он всё больше притягивал к себе Ленку, ощущая рукой под тонкой тканью форменного платья, которое действительно ей шло, тут Кир не соврал, разгорячённое тело, уже откликающееся на ласку.
– Ты чего, за мной следил? Чокнулся. Вот ты псих, Шорохов, а если б у меня хозяева были дома…
Кир видел, она уже почти сдалась и сопротивлялась вяло, больше для вида.
Он вжал её в стену, навалился всем телом и, вплотную приблизив лицо, чувствуя на своей щеке горячее Ленкино дыхание, шептал какую-то ерунду, сам понимая, что слова в данном случае вторичны, и всё решается на уровне инстинктов. Эти же инстинкты вели и его. Вряд ли он соображал, что надо делать, всё-таки стратегом Кир был никудышным, но что-то внутри подсказывало, направляло, и Кир, силком выгоняя из головы образ Ники, просто поплыл по течению. Его руки шарили по Ленкиному телу, торопливо и как-то привычно что ли. Как сто лет назад, ещё в той, прошлой жизни.
И Ленка поддалась.
– Слушай, давай не здесь, давай ко мне пойдём. Блин, ну ты и придурок.
Она нехотя выскользнула из его объятий, потянула за рукав, увлекая за собой. Кир не сопротивлялся, только обернулся ещё раз на странную штуку, глобус-бар, словно пытаясь запомнить дорогу обратно.
Комнатушка, куда притащила его Лена, резко отличалась от остального убранства Рябининских апартаментов. Никакой деревянной мебели, никаких вычурных светильников, тёмных картин в тяжёлых золочёных рамах – обычный дешевый пластик, как и везде.
Здесь Ленка уже сама приблизилась к нему, закинула руки на плечи, кокетливо прикусила нижнюю губу.
– Соскучился, дурачок, да?
До Кира вдруг дошло, что ему предстоит сейчас сделать, и он замер. Так далеко в мыслях он не заходил. Лена, почуяв его сомнения, чуть отстранилась от него, скривила губки, и милое личико её стало похоже на мордочку какого-то мелкого хищника, вроде хорька или куницы.
– Странно всё-таки, – протянула она. – За столько времени ни разу не вспомнил, а тут вдруг заявился.
Кир напрягся, испугавшись, что сам себя чем-то выдал. Но Лена думала о другом.
– А-а-а, так тебя, видно, Савельевская дочка бортанула. Игорёк говорил, что ты с ней типа крутишь.
Игорёк? Это она о ком? О Татарине что ли? На лице Кира проскользнула дурацкая усмешка, которую Лена растолковала по-своему, потому что лицо её стало ещё злее.
– Что, Кирюша, не получилось пролезть в зятья к Главе Совета? Рожей не вышел? И теперь ко мне пришёл, раз уж там не выгорело, – она постаралась ткнуть его побольней и ведь попала. Сама не понимая как, но задела его, царапнула по больному. «Рожей не вышел», ну да, Савельев хоть и не так сказал, а смысл-то такой же.
Кир оторопело молчал, и его руки, до этого сжимающие Ленкину талию, сами собой разжались, и неожиданно Ленка испугалась, что перегнула палку, снова повисла на нём, заглянула жадно в лицо.
– Извини, Кирочка, прости меня. Я не хотела… ну же… я так соскучилась, Кирка…
И Ленкины руки заскользили по нему, принялись ловко расстёгивать пуговицы на рубашке, ширинку на брюках.
Он сам не заметил, как оказался с ней на кровати. Навис над ней, разглядывая нежное кружево лифчика, машинально отметил, что бельё у Ленки теперь более дорогое и красивое – то ли Татарин её балует, то ли откуда-то завелись лишние деньги, – и, не понимая, а что же теперь дальше, так и застыл в этой нелепой позе.
– Ну, ты чего, глупый? – шепнула она. – Ошалел что ли от такой красоты? Что, Кирюша, твоей-то принцессе конопатой далеко до меня, да?
Он не сразу понял, кого Ленка назвала конопатой принцессой, а когда сообразил, его словно подбросило. Он перекатился на край кровати, сел.
– Ну что опять? – Ленка поднялась вслед за ним.
– Погоди! Мне… В туалет мне надо.
– Куда?
– В туалет! Есть тут туалет в этих хоромах?
– Есть, конечно. Прямо по коридору до конца, последняя дверь налево. Да что с тобой?
– Слушай, – Кир повернулся к Лене. – Живот скрутило что-то, не могу. Я мигом, хорошо? Ты меня подожди…
Он соскочил с кровати и пулей вылетел из комнаты.
– Кир, куда ты в одних трусах? Вот дурак…
Времени у Кира было в обрез. Как быстро до Ленки дойдёт, зачем он здесь, он понятия не имел. Может, и вообще не дойдёт, но на это рассчитывать не стоило.
Он вихрем пронёсся по коридору, надеясь, что всё запомнил правильно в этом лабиринте из сумрачных комнат и ниш, где притаились большие пузатые вазы, один раз правда, всё же свернул не туда, но быстро сообразил и уже спустя полминуты стоял в гостиной перед глобус-баром.
С замком, благодаря подробному и чёткому Сашкиному инструктажу, Кир справился быстро и тут же принялся шарить во внутренностях этого глобуса, чувствуя рукой холод стекла от стоящих там бутылок. Вот и кожаная, слегка шершавая обложка тетради – Кир нащупал её почти сразу, с облегчением извлёк наружу и аккуратно прикрыл крышку, стараясь не шуметь.
Что теперь? Ах да, за дверью должен кто-то дежурить.
Кир рванул к выходу, несколько раз толкнул дверь, плохо соображая, что он делает, потом вспомнил про электронные замки, которые здесь были везде, нашёл рукой кнопку на стене, с силой вдавил и, услышав щелчок, навалился на дверь всем телом. Тяжелая дверь подалась, но как-то нехотя, с трудом, словно не желала выпускать его из квартиры, Кир высунулся и, никого не увидев, сделал шаг наружу, повернул голову в другую сторону и… остолбенел. Прямо перед ним, чуть ли не в метре, стояла Ника, теребя в руках небольшой рюкзак. И пялилась на него во все свои глазищи с каким-то странным выражением.
Кир не сразу понял, почему Ника так на него смотрит. А когда сообразил, то его кинуло в жар, а потом сразу в холод, и он мысленно пожалел, что не может прямо тут провалиться вниз, сразу на триста с лишним этажей, куда-то в самую глубь, в подвалы, где он никогда не бывал. И остаться там навсегда. Потому что никогда он ещё не испытывал такого стыда. Оказаться перед ней, Никой, в одних трусах… Господи, ну что он за идиот такой?
Ника тем временем, кажется, немного отошла от шока, её лицо напряглось и губы сжались. Она шагнула к нему.
– Тетрадь! – прошипела она.
– Что? – Кир не сразу понял, что она от него хочет.
– Тетрадь сюда давай!
– А-а-а… ну да, – Кир только сейчас осознал, что в руке он сжимает эту чёртову тетрадь.
Он протянул её Нике. Она выхватила, торопливо запихнула в приготовленный рюкзак. Молнию слегка заклинило, и Ника нервно дёрнула за собачку, чуть не порвав и не вывалив всё наружу. Потом подняла на него сердитый взгляд и, видимо, не сдержавшись, проговорила, чётко выговаривая слова свистящим шёпотом.
– Молодец! Что застыл? Иди там дальше… развлекайся, пока никто не увидел.
Она попятилась от него, всё ещё буравя его взглядом, почти уже повернулась, но потом притормозила и добавила с таким презрением, как будто окатила Кира вонючими помоями.
– Желаю приятно провести время!
И почти бегом бросилась по коридору прочь.
Кир так и остался стоять на пороге, и дверь, тяжёлая дверь, медленно захлопнулась прямо перед его носом, с гулким звуком, который эхом прокатился по всей квартире, добираясь, казалось, до самых дальних её уголков. Киру было не до этого, он машинально привалился голой спиной к тёплому дереву, откинул голову и застонал.
Почему так? Почему там была именно Ника? Почему не Вера, Марк, кто-то из близнецов или даже этот придурок Васнецов. Даже Васнецову Кир бы обрадовался, если бы в коридоре его поджидал именно он. Да кому угодно! Только не ей, Нике!
«Какой я болван», – тоскливо подумал Кир.
Он опять всё испортил. Впрочем, как всегда. Он всегда всё портил. Что Ника теперь подумает? Что он и Ленка…
«Ах да, Ленка», – вспомнил Кир.
Мысль о том, что вообще-то здесь, в квартире его ждёт его бывшая с совершенно понятными намерениями, показалась Киру совсем идиотской и лишней. Ну, ждёт. Чего теперь-то?
Он вздохнул и, не торопясь, побрёл вглубь квартиры, теперь ему некуда было спешить. Задание выполнено. Можно пойти и воспользоваться советом Ники…
Ленка лежала на кровати. При виде Кира она слегка изогнулась, приподняла голову, опершись на руку.
– Ну, теперь всё нормально, Кирюш? Иди сюда.
Кир окинул Ленку долгим взглядом – отметил и великолепную грудь, и стройные крепкие ноги, и волнующий изгиб талии.
«А может, послать всё к чёрту? Раз всё равно всё так. Кому теперь это надо?»
– Ну иди же, дурачок, – Ленка приоткрыла рот, обнажая мелкие зубки, снова напомнившие Киру хорька, которого он видел в каком-то дурацком старом фильме.
– Я, наверное, пойду. Мне что-то нехорошо, – равнодушно проговорил он и наклонился, подбирая с пола разбросанную одежду.
– Что? – от неожиданности Ленкино лицо вытянулось.
– Плохо мне что-то… Съел, наверно, фигню какую-то, кишки скрутило, – Кир даже не озаботился, чтобы предлог звучал хоть немного правдоподобно. Ему было всё равно.
– Ты… ты…. – Ленка задохнулась от возмущения и пошла пятнами. – Знаешь, ты кто? Ублюдок! Тварь! Ты это нарочно? Чтобы меня унизить? Да, Шорохов? Да знаешь, кто ты после этого! Подонок! Урод! Дебил! Придурок!
Кир безразлично пожал плечами, слушая Ленкины крики. И даже где-то был с ней согласен. Натуральный придурок и дебил. Он застегнул рубашку, небрежно заправил её в брюки.
– Ну ладно, я пойду, Лен.
– Проваливай, скотина!
В спину ему полетела подушка.
***
Если бы Кир сейчас был способен думать, то он сразу же пришёл бы к логичному выводу, что надо идти к Нике. Сразу идти. Не мешкая ни минуты. Может быть, тогда бы она поняла, что на самом деле ничего не было, и что всё это было затеяно только для того, чтобы достать дневник. Но думать Кир способен не был. Поэтому, оказавшись в коридоре, он вместо того чтобы побежать в квартиру к Савельевым, где все его наверняка ждали, зачем-то пошёл совсем в другую сторону. Куда глаза глядят. Со стороны он, наверно, выглядел странно. То ли пьяным, то ли сумасшедшим. Он брёл вразвалочку, не видя ничего вокруг, как в тумане. И гонял по кругу свои невесёлые мысли.
Вот чего он сейчас туда пойдёт, зачем? Он представил, как она презрительно смотрит на него, а Васнецов, по-хозяйски положа руки на её плечи и не скрывая насмешки, говорит, наклоняясь к её маленькому розовому ушку: «Ника, ну я же тебе говорил, он у нас по части горничных». Как Вера Ледовская морщится и качает головой, а Сашка Поляков сочувственно вздыхает: «Ты всё-таки дурак, Шорохов. Редкий дурак». И все они правы. Он – дурак.
Дверь ему открыл Стёпка.
Оглядел с головы до ног, высокомерно и насмешливо. Прищурился, скривился в вечной ухмылке и уже приготовился, Кир это точно знал, выдать очередную оскорбительную шутку.
«Ну, давай, долбаный чистюля, аристократ хренов. Давай. Скажи что-нибудь. Только одно слово – и я наконец-то втащу тебе», – Кир упёрся взглядом в красивое Стёпкино лицо.
Но Васнецов промолчал. Кир так и не понял почему. Вряд ли испугался – тут Кир не сомневался, такие вещи он сёк на уровне подсознания, этот франт даром, что выглядит как изнеженный красавчик, не нюхавший пороху, – когда надо будет, он не отступит, ответит. И ещё не факт, кто кому наваляет, выглядел Стёпка атлетичным и спортивным, под отглаженной белоснежной рубашкой угадывались вполне достойные мускулы. Да даже не в мускулах было дело. Просто Васнецов был не из тех, кто отступает. И это Кир отлично понимал.