Башня. Новый ковчег-3 - читать онлайн

Пролог

Солнце висело огненным, тяжёлым кровавым шаром. Кире, стоящей у окна в гостиной, широкой и светлой, как и все её апартаменты, это казалось зловещим предзнаменованием. Впрочем, в связи с последними событиями ей всё казалось зловещим. Привычный мир рушился, а все вокруг словно сошли с ума, решив утопить их Башню в крови.

В последнее время она почти не выходила за пределы квартиры. Арсений говорил:

– Кира, подожди. Потерпи ещё чуть-чуть. Они успокоятся. Вот увидишь.

Успокоятся они, как же. Кира презрительно дёрнула плечом. Эти никогда не успокоятся. Если только их всех не вздёрнут. Или не приставят к стенке.

Увы, надежда на это с каждым днём таяла всё больше и больше. Новости Кира узнавала не от мужа, Арсений не считал своим долгом ей что-либо рассказывать, ограничиваясь дурацким «всё будет хорошо» – фразочкой, которой мужчины обычно успокаивают своих жён-дурочек. Но Кира дурочкой никогда не была. О происходящем она узнавала от прислуги, вернее, от тех, кто остался, а остались даже не верные, а перепуганные, которые жались к Кире, инстинктивно чувствуя её силу и пытаясь укрыться в тени этой силы. Почти все они, как и сама Кира, предпочитали не выходить в общие коридоры – мужчины боялись быть убитыми, женщины изнасилованными – и только дура-горничная, молоденькая девчонка, водившая шашни с каким-то молодчиком из «этих», регулярно докладывала Кире что и как.

От этих новостей хотелось завыть в голос. Их надоблачный уровень, некогда вместилище красоты и порядка, превратился в ад. Эти (под этими Кира понимала и военных, стоявших во главе переворота, и работяг с нижних этажей, и даже собственного мужа, который переметнулся на сторону новой власти) похоже задались целью уничтожить всё вокруг, их топот и дикий хохот долетал до Киры даже сквозь толстые стены и плотно закрытые двери. Животные, опьяневшие от запаха крови. Необразованные дикари, которые даже не понимают, что тому, что они живы, не сдохли, не захлебнулись водой, всем этим они обязаны им, тем, кого они сейчас презрительно называют аристократами – неточный термин, конечно, но для этих невежд вполне сойдёт. Это родители Киры и ещё несколько семей, именно они, а не озверевший плебс, создали последний оплот человечества. Башню, огромную, прочную, в которой было предусмотрено всё или почти всё.

«И ведь мы не только для себя всё предусмотрели, – рассеянно думала Кира, не в силах оторвать взгляд от кровавого светила. – Мы сделали это для всех, для тех трёх миллионов, которые нашли приют в Башне. Спасли их. Где бы они были, если бы не мы – Андреевы, Барташовы, Зеленцовы, Бельские, Платовы, Ставицкие. Те, кто вложился, в проект, в план. Организовал всё это, позволив не самой маленькой части человечества уцелеть. И где благодарность? Неужели эти ничтожные, неблагодарные люди не понимают, что они сейчас должны быть вместе – они все, остатки цивилизации, затерянные на покрытой океаном планете, запертые в железобетонных стенах. Почему они не понимают?»

Вопрос, впрочем, был риторическим. Да и нужен ли был ответ на этот вопрос, да ещё сейчас, когда привычный порядок рухнул, покатился под откос, сминая и давя тех, кто раньше был наверху, так называемые привилегированные семьи, те самые семьи.

До вчерашнего дня Кира ещё на что-то надеялась. И даже когда горничная, эта дура, потерявшая остатки совести, взахлёб рассказывала ей, тараща свои радостные и наглые глазищи, о том, как грабили ту или иную квартиру, выкидывая и убивая их обитателей (а ведь это были друзья и знакомые Киры), она всё равно надеялась, что с её близкими этого не случится. С отцом, мамой. Но вчера позвонил Кирилл.

Голос у брата был отстранённый, бесцветный. Он только начал говорить, но Кира уже всё поняла. Им с Кириллом вообще слова были не нужны – единоутробные близнецы, всегда делившие всё пополам, они были больше чем просто брат с сестрой, они были одним целым.

– Они не остановятся, – это последнее, что сказал брат перед тем, как положить трубку, и то, что было не сказано, стало понятно. В этой кровавой бойне смерть их родителей не будет последней.

Кира отошла от окна, прошлась по комнате, привычно разглядывая дорогую деревянную мебель, предметы искусства. Покосилась на маленькую дочь, которая тихо возилась в углу среди разбросанных игрушек. Раньше Кира не допускала такого – для игр и игрушек была детская. Но то было раньше. Сейчас дочь всё время должна была быть в поле её зрения. Даже в их квартире. Хотя тут им ничего не угрожало. Пока не угрожало, спасибо мужу…

Она не знала, как относится к предательству Арсения. Да, в глубине души она называла это предательством – перейти на сторону этих вандалов, этого бешеного, неистового, страшного Ровшица. Но предательство мужа давало сейчас защиту ей и их дочери, маленькой Леночке. Арсений открыто сотрудничал с новыми властями, и ему даже оставили его должность, высокую должность. Правда, кажется, назвали как-то по-другому. Теперь у них не министерства, а Совет… Смешно, где-то в истории уже были эти Советы, тоже рождённые кровавой революцией. Человечество постоянно ходит по кругу, наступая на одни и те же грабли.

Арсений, наверное, прав. Но ему хорошо – у него нет семьи, кроме неё и Леночки. Ни братьев, ни сестёр, родители умерли. И ему по большому счёту не было дела до тех, кого сейчас неумолимо сминают, уничтожают. А вот ей, Кире, было дело. Потому что вчера уничтожили её родителей, а сегодня, сейчас, в эту самую минуту, возможно, убивают брата и его семью. Самого близкого ей человека, с которым она всегда была рядом, ещё не родившись была, да и потом…

Словно в ответ на её мысли, в дверь постучали. Постучали негромко, даже осторожно. Но уверенно. И она, ещё не успев осознать и подумать, сразу же поняла – это Кирилл. И почти бегом побежала открывать.

Кирилл был не один. К нему жалась его жена, красавица Лиля.

К Лиле Кира не испытывала каких-то глубоких чувств, ни симпатии, ни антипатии, но это была женщина, которую выбрал её брат, и потому Кира её приняла. Милая, слегка капризная блондинка, красивая (у Кирилла и должна была быть красивая жена), из хорошей семьи. Как, впрочем, и все они. Иногда Кире казалось, что брат слегка забавляется, как забавляются с дорогой и ещё не надоевшей игрушкой, одевая свою жену как куклу и не жалея денег на побрякушки.

Сейчас Лиля была растеряна и напугана. Она мёртвой хваткой вцепилась в руку Кирилла и почти не обращала никакого внимания на сына, шестилетнего Толика, такого же белокурого и голубоглазого, как она сама, и такого же перепуганного. Толика держал за руку Лёня, Лилин брат, нагловатый и избалованный подросток – Кирилл его терпеть не мог, и Кира это тоже знала, но сейчас Лёня был с ними, а значит, если брат и его взял под свою ответственность, родители Лили и Лёни тоже были…

– Да, – словно прочитав в её глазах вопрос, коротко ответил Кирилл, и, не дожидаясь, пока она опомниться, втолкнул свою жену и детей в квартиру.

Почти сразу же вдалеке раздались выстрелы и чьи-то грубые мужские крики. Маленький Толик вздрогнул, а Лиля заплакала.

– Боже, ну прекрати, пожалуйста, – сердито сказал Кирилл. Он был на взводе, Кира видела, как ходили желваки на его скулах, а в упрямых синих глазах разлилась злость и усталость.

– Лиля, идите с детьми в гостиную, – скомандовала Кира, приходя на помощь брату. – Здесь вы в безопасности. Вас никто не тронет.

Кира сама особо не верила в то, что говорила, но перепуганная и плохо соображающая Лиля вряд ли уловила сомнения в её голосе. Всё ещё озираясь на них с Кириллом, она послушно прошла в гостиную. За ней последовали Лёня (сейчас, растерявший всю свою наглость, он превратился в ребёнка, каким он, по сути, ещё и был) и маленький Толя, тащившийся за Лёней словно на верёвочке.

– Надо поговорить, – коротко сказал Кирилл и, не глядя больше на жену, резко развернувшись, направился в кабинет Арсения. Кира устремилась следом.

Она уже знала, о чём будет разговор. Прочла это по его потемневшим, застывшим глазам. По серьёзному, каменному лицу.

Брат и сестра вошли в кабинет, и Кирилл устало опустился на диван – на мгновение его лицо ожило, наружу прорвались сдерживаемые эмоции – страх, тревога, осознание своего бессилия, какая-то безнадежность и тоска. Но только на мгновение. Кирилл быстро взял себя в руки.

– Арсений будет только вечером, – она начала разговор сама. – Придёт, и мы всё обговорим. Переправим вас куда-нибудь вниз, наверняка, можно что-то сделать. У Арсения есть связи, друзья в этом новом… Совете. Он поможет.

Кирилл как-то странно посмотрел на неё и усмехнулся.

– Нет, Кира. Переправить надо Лилю. Её и, может, Леонида. Это, я думаю, ещё можно сделать. Пока ещё можно.

И Кира его поняла.

Другая на её месте, может быть, расплакалась бы, начала уговаривать его тоже бежать. Другая, но не Кира. Она знала, если её брат так говорит – значит надежды больше нет. Кирилл был не из тех, кто сдается. Он не стал бы так покорно принимать свою судьбу, если бы был хоть малейший шанс. А стало быть, такого шанса у него не было. А вот для Лили и детей – был.

– Хорошо, Кирилл. Мы всё сделаем.

Скорее всего, Кира говорила с братом в последний раз, но она нашла в себе силы подавить слабость – нельзя сейчас плакать, жалеть его. Кириллу не нужна её жалость.

– Толик… – Кирилл поднял глаза на сестру.

И она снова всё поняла.

– Ты прав. Толика мы с Арсением возьмём себе, так будет лучше.

Они замолчали. Кира поймала себя на мысли, что сейчас они прощаются, навсегда прощаются, без слов.

– Мама… – начала Кира. – Они с папой… Как это произошло?

– Быстро. Слава богу, быстро. Они не мучились. А вот у Платовых…

– Что у Платовых? – Кира хорошо знала Платовых, они дружили семьями. Толстый весельчак Даня, Даниил Львович, министр финансов, вечно отпускающий бородатые шутки и сам смеющийся над ними больше всех, его жена Татьяна – в противоположность мужу – худая и серьёзная. И их дети – трёхлетний Петя, о котором Данька всегда то ли в шутку, то ли всерьёз говорил, что это будущий жених для их Леночки, и малышка Сонечка, ей едва исполнился год…

– Всех убили. Даже детей. На глазах у них убили, жестоко, кроваво. А потом изнасиловали Таню. Не один раз…

Кира хотела спросить, откуда он знает такие подробности, но посмотрела на осунувшееся и постаревшее лицо брата и не стала. Какая теперь уж разница, откуда он знает.

– Звери, – только и сказала она, вложив в это короткое слово всю свою ненависть к этим людям.

– Кира, и ещё, обещай мне…

Но их прервали. От грохота, кажется, содрогнулась вся квартира. Кто-то стучал, нет, не стучал – ломился в дверь.

Кирилл дёрнулся и рванул из кабинета. Кира выбежала следом в коридор. Дверь, добротная дверь, деревянная, обитая дорогой кожей, содрогалась от ударов.

Из гостиной выглянула Лиля с перекошенным от страха лицом.

– Куда ты! – Кирилл чуть не снёс её, увлекая за собой обратно, в комнату. – Сиди там!

Кира остановилась у двери. Глубоко вдохнула, надевая на лицо надменную маску. Сейчас от того, насколько уверенно она будет держаться, зависит всё. Жизнь её брата, его семьи, может быть и жизнь самой Киры с дочерью, кто их знает, этих подонков, зверей, потерявших человеческий облик.

Где-то в душе мелькнула робкая надежда, что это ошибка, что эти рвущиеся в квартиру люди пришли не к ней, не по её душу, и вообще, мало ли кто там.

– Открывайте! – услышала она грубый, хриплый голос. – Именем Ровшица и Совета!

Фоном раздалась ругань, кто-то там, за дверью расхохотался, и от этого хохота Кира пришла в себя, собралась, сжала губы и открыла дверь.

Четверо. Высокий мужчина в военной форме, лет тридцати, главный. Рядом молодой парень, почти мальчишка – веснушчатый, взлохмаченный, с какой-то бесшабашной удалью в глазах – ему явно всё это доставляло наслаждение. Ещё двое стояли позади, их Кира разглядеть не успела, они держались в тени.

Молодой бросил на Киру взгляд, в котором плескалось веселье и решимость. Сверкнул улыбкой, нагло наставил на Киру пистолет.

– Где они? Ну?

– Что вам здесь надо? – Кира выпрямилась, расправила плечи и перевела взгляд на мужчину в военной форме. Её голос даже не дрогнул, она знала, так нужно. Только это может остановить этих выродков. – Это квартира Арсения Ставицкого. Вы, я надеюсь, в курсе, кто это такой?

– Да всё мы знаем! Посторонитесь, дамочка, вас не тронем, – заявил мальчишка, выступая вперёд.

– По какому праву? – Кира не сводила глаз с военного.

– У нас есть сведения, что тут прячется Андреев с семьей. Они преступники и приговорены Советом, – жёстко проговорил мужчина в военной форме. В стальных и чуть усталых глазах Кира прочитала приговор своему брату.

– Это квартира министра жизнеобеспечения Арсения Викторовича…

– Кончились все ваши министры, – хохотнул молодой. – Были, да все вышли. Теперь у нас Совет, все равны…

– Да погоди ты, Гриша, – оборвал своего подчиненного мужчина. – Мы знаем, чья это квартира. И про то, что вы сестра Андреева, тоже знаем. Вас пока решили не трогать. А вот ваш брат…

– Да что вы с ней тут цацкаетесь, Игнат Алексеич, – снова влез молодой. – Здесь они, слышите?

В гостиной расплакалась Леночка.

– Это моя дочь… мои дети!

– Отойдите, а то мы ещё вас заляпаем, ненароком, – молодой рвался внутрь.

– Пропустите! – военный, которого звали Игнат Алексеевич, решительно отодвинул Киру и пошёл по коридору.

Молодой, Гриша, так, кажется его назвал командир, побежал следом, перегнал своего начальника, первым ворвался в гостиную, Кира последовала за ними, на автомате. В голове вихрем пронеслось всё, что она слышала за последнее время – про убийства, грабежи, насилия, рассказ брата о Платовых, но всё это шло каким-то фоном, потому что Кира не верила, что с её братом и его семьей могут поступить вот так. Наверняка, его просто арестуют, ну да… будет суд…

Выстрел раздался неожиданно. Кира ещё не успела войти в комнату, она ничего не видела, но внутри что-то оборвалось и гулко зазвенела пустота. Кирилл…

Брат лежал на полу, и на его рубашке расплывалось красное пятно. Закричала Лиля. Тонко, пронзительно, некрасиво. Захотелось зажать уши, и Кира, наверно, так бы и сделала, но крик смолк, оборванный вторым выстрелом. Пухлые, детские Лилины губы, розовые, нежные, так и застыли в этом некрасивом крике, и она стала медленно оседать на начищенный до блеска паркет. Как поникший цветок, срезанный садовыми ножницами. Как нежная белая лилия, имя которой она носила.

Молодой и рьяный Гриша, а стрелял он, оба раза он, это Кира поняла сразу, медленно перевёл пистолет и нацелил дуло на Толика. Мальчик стоял тут, в каком-то ступоре смотрел на лежащих родителей и молчал.

– Стойте! Это мой сын! Мой сын! – в отчаянном прыжке Кира бросилась к Толику. Схватила его, прижала к себе.

В углу тихо плакала Леночка.

– Ага, как же, её это сын, – недоверчиво протянул Гриша, но пистолет все-таки опустил и нерешительно посмотрел на Игната Алексеевича.

– Может и её. Хватит, Гриша. Достаточно, – проговорил тот.

– Игнат Алексеевич! Он же враг! Сын врага! Их всех Совет приговорил! – почти выкрикнул парень, но былой уверенности в голосе не было.

«Видимо осталось что-то человеческое в этом…», – промелькнула мысль, но Кира собралась, сейчас главное – другое. Она прижала Толика к себе, не выпуская его, подбежала к Леночке, обойдя лежащих на пути Кирилла и Лилю и стараясь не смотреть на них. Надо спасти Толика, она обещала брату.

Молодой, этот вихрастый и веснушчатый Гриша, сердито следил за ней. Господи, ведь он совсем ещё ребенок, может чуть старше Лёньки. Лёнька! Кира совсем про него забыла.

И тут за занавеской раздался звук.

– Ого! Игнат Алексеич! Там ещё кто-то! Недобиток!

Молодой шагнул к окну, отодвинул штору решительным жестом, чуть не сорвал её вместе с карнизом, и они все увидели Лёньку, скрюченного от страха, такого жалкого и маленького, что ему сейчас никак нельзя было дать пятнадцать лет.

– Ты кто? Отвечай! – Гриша направил на Лёньку пистолет.

Два мальчишки. Один – трясущийся от страха, второй – одурманенный ненавистью и запахом крови.

– Я – Барташов… Леонид…

Кира не успела ничего ответить (хотя что она могла ответить, она даже не соображала, что тут можно соврать), как Лёнька выдал себя с головой.

– О, Игнат Алексеич, смотрите-ка, этот из Барташовых. Из тех, которых мы недавно… к стеночке, да?

– Да уймись ты, Савельев. Хватит уже, – военный подошёл к парню и, положив крепкую ладонь тому на запястье, заставил его опустить пистолет.

– Чего, уймись! – проговорил Гриша с какой-то обидой. – Он же враг. Сын врага. Их Совет приговорил. Чего их жалеть? Вон, смотрите, в каких хоромах живут. Картины у них, фортепианы всякие. Жируют тут, а мы на них вкалываем.

Гриша тряхнул светлой головой и повернулся к Лёньке. В серых глазах мелькнула злость.

– А ты видел, как внизу там? Какие там каморки у людей? Видел? – Лёнька от Гришиного голоса ещё больше съёжился. – Ни хрена ты не видел. Вон, рубашечка какая, брючки, мать твою, со стрелочками. На фортепианах играете. Да у меня в комнатуху, где я с родителями живу, даже половину этой бандуры не впихнуть. А вы их пожалели, Игнат Алексеич! Эх!

– Хватит, Гриша, – повторил военный. – Я сам его. Слышишь? Сам. Идите, я вас догоню.

Двое, Кира только сейчас обратила на них внимание, оба немолодые, один в грязной спецовке, а второй в шёлковой, явно с чужого плеча рубашке, тут же подчинились и направились к двери. Гриша же по-прежнему мешкал, сверля Лёньку злыми глазами.

– Ну, как знаете, Игнат Алексеич, – наконец отступил и он, убирая пистолет в карман штанов. – Только он всё равно враг. И все они – враги.

Игнат Алексеевич молчал. Дождался, когда хлопнет входная дверь, громко хлопнет – видимо, Гриша Савельев не пожалел молодецкой силы, – потом медленно достал из-за пояса пистолет. Поднял его и, резко развернувшись, два раза выстрелил в висящую на стене картину.

Посмотрел на Киру, в усталых глазах промелькнула боль, или Кире так показалось.

– В общем, сама придумай что-нибудь, хорошо?

Кира, поняв, о чём это он, судорожно кивнула, и Игнат, тяжело ступая, вышел вон из комнаты.

Глава 1. Кир

– Кирилл! Постой!

Кир обернулся на голос, досадливо поморщился и остановился. Чёрт, знал ведь, что надо обойти, свернуть в обход, туда, где сновали ремонтники, и стены содрогались от их перфораторов. Но поленился, отправился коротким путём, решил, что проскочит. И вот – не проскочил.

Вера Ледовская шла к нему, решительно и торопливо.

– Кирилл! Хорошо, что я тебя встретила. Привет.

– Привет, – отозвался Кир, настороженно глядя на Веру.

Он сознательно её избегал. Её и всех остальных, Марка и братьев Фоменко. С тех пор как…

«Чёрт её принёс», – подумал он тоскливо.

– Ты что, избегаешь нас? – Вера словно прочитала его мысли, и Кир поёжился под её пристальным взглядом. Сейчас она была похожа на своего деда, легендарного генерала. Такие же холодно-серые, проникающие насквозь глаза и голос – не говорит, а приказы раздаёт.

– Почему избегаю? Просто дел много…

Кир отвёл глаза и уставился в пол.

– Какие у тебя, интересно, дела? – Вера прищурилась. – В больнице никого не осталось, кроме наших стариков. А туда ты как раз и носа не кажешь, пока мы там.

– Мне Анна Константиновна поручение дала… – Кир пытался придумать какой-нибудь предлог, но с этим у него было туго.

– Какое поручение?

– Не твоё дело, – грубо огрызнулся он, так и не найдя никакого предлога.

Так было всегда – едва Кир чувствовал опасность или неловкость, он сразу начинал хамить. Вот и сейчас, он засунул руки в карманы, ухмыльнулся и нагло уставился в стальные Верины глаза. А ведь он, в сущности, ничего не имел против этой девчонки, она ему даже нравилась, как и все они, вся их компания. Но в сложившихся обстоятельствах он просто не мог заставить себя с ними общаться.

Вера несколько секунд сверлила его глазами, словно пытаясь прожечь в нём дыру, через которую на свет божий вылезут его мысли и мотивы поступков, потом вдруг отступила.

– Ладно, мне в принципе плевать на твои дела. Я не про это хотела с тобой поговорить…

Кир напрягся. Его ухмылка стала ещё более наглой, и он даже почувствовал неодолимое желание сплюнуть прямо под ноги Вере. Он знал, о чём она хочет с ним поговорить. Точнее, о ком. Знал и отчаянно боялся этого разговора.

– Ты почему к ней не зашёл? – в лоб спросила она.

В этом была вся Вера – никакой дипломатии, никаких хитрых подходов и вступительных речей. Только напор и грация танка, рвущегося в атаку. Выстрел в упор и полное отсутствие жалости к врагу.

– К кому, к ней?

– Не корчь из себя идиота, – тут же бросила Вера. – К Нике, конечно. Ты хоть представляешь, каково ей сейчас?

Кир представлял. Каждую ночь представлял, лёжа без сна в своей спальне в родительской квартире. И каждый день тоже представлял, слоняясь почти без дела по развороченной и наполненной строительным мусором больнице. Каждый час, каждую минуту. Думал о том, как она там, его Ника. Ему даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть её лицо – оно и так стояло перед глазами. Бледное, с едва заметными тенями под глазами и выцветшими веснушкам, искажённое болью и страданием.

Но самым мучительным было то, что он понимал, как легко, несколькими словами он может отогнать эту боль от Ники. Две-три фразы, и Никины глаза снова засияют, появятся искорки-смешинки, и на любимом лице заиграют солнечные веснушки. Всего-то две-три фразы…

– Без меня там утешитель найдётся, – пробурчал Кир.

– Понятно.

Вера поверила. Вероятно, ещё и потому, что тут Кир не врал. Осознание того, что сейчас рядом с Никой не он, Кир, а какой-то непонятный Стёпка, добавляло изрядную порцию болезненных ощущений в тот коктейль из эмоций, который Кир мучительно цедил последнюю неделю.

– Кирилл, ну как ты не поймёшь, что сейчас не время для глупой ревности. Наоборот, именно сейчас ты ей нужен.

– Нужен я ей, как же, – Кир горько усмехнулся.

– Нужен, – убежденно проговорила Вера.

– Это она тебе сама сказала?

– Ты сам знаешь, она такое сама не скажет…

Кир молчал, насупившись. Да, сейчас он выглядит перед Верой ревнивым, обиженным и эгоистичным придурком. Ну и пусть. Пусть. Знала бы она… В мозгу опять калейдоскопом закрутились события: разрушенная платформа, Савельев в бреду, тонкий голос Егор Саныча: «я – врач!», Сашка – ни кровинки на лице, и хитрые, умные и жёсткие глаза Литвинова…

Та страшная ночь, с изматывающей беготнёй по лестницам, с липким страхом, запустившим свои щупальца за воротник, с чужими, навсегда остекленевшими глазами, с запахом крови и пота, сменилась тусклым утром – полусном, полуявью, полубредом.

Кир, очнувшись, вынырнув даже не из сна, а из какой-то фантасмагории, куда погрузилось его усталое сознание, и, сидя на жёстком стуле в полутёмном коридоре, совершенно один, долго не мог сообразить, что происходит. Сидел и тупил, уставившись в стену напротив, скользил растерянным взглядом по трещинам на отслаивающейся и вздувшейся краске. А потом случайно сунул руку в карман, и его обожгло, оглушило, как от звонкой пощёчины – фотография!

Он ни капли не сомневался в том, где, в каком месте он её обронил, потому что отчётливо помнил, как инстинктивно нащупал фотографию в кармане, когда они с Сашкой примчались на двадцатый и занырнули за неработающие арки-металлоискатели. Тогда фотография ещё была с ним, а значит…

И снова привычно замелькали лестницы и этажи.

Кир едва ли отдавал себе отчёт, зачем в то утро он опять помчался на Северную станцию. Что в нём было такого, в этом маленьком кусочке пластика с отпечатанной фотографией серьёзной и чуть сердитой девчонки, у которой и всей красоты-то – одни веснушки, но что-то, наверно, было, что заставляло вот так сорваться с места и нестись туда, куда нестись бы совсем не стоило.

Он не замечал ни утреннего холода, ни сырости, не рассветной тишины, повисшей над океаном, ни огненного шара, касающегося воды – он думал только о том, что фотографию надо непременно найти, словно от этого зависела чья-то жизнь. Кир обошёл платформу, заглядывая даже туда, где они с Сашкой не были, приблизился к краю, стараясь не смотреть на скорчившийся труп, спустился по лестнице вниз к тому месту, где они нашли Савельева. Всё было тщетно. Фотография исчезла.

Странно, но после всего пережитого именно это потеря казалась самой огромной. И возвращаясь опять наверх, в больницу, Кир ни о чём не мог больше думать, только о том, что этот небольшой кусочек пластика пропал, и вместе с ним канула в небытие последняя ниточка, связывающая его с Никой. И когда он столкнулся с Анной Константиновной, которая удивлённо его оглядела и попросила зайти в тайную комнату, где она прятала Литвинова, и где теперь лежал ещё и раненый Савельев, Кир послушно поплёлся туда, всё ещё переживая свою утрату. Краем сознания он подумал, что его снова будут расспрашивать про разговор с Лёхой, про само покушение, свидетелем которого они с Сашкой стали, выпытывать подробности про Татарина и Костыля. Но он ошибся.

В дверях он столкнулся с выходящим Сашкой. Тот как-то странно посмотрел на него, тут же отвёл взгляд и посторонился, пропуская Кира внутрь.

Там у постели Савельева суетилась Катя, поправляла повязку, вкалывала что-то в висящий флакон, тихо приговаривая:

– Это обезболивающее. Анна Константиновна нашла, у неё осталось немного. Сейчас станет легче, Павел Григорьевич, потерпите немного. Совсем немного…

Увидев Кира, она смутилась, спрятала глаза и поспешила уйти. А Кир остался наедине с двумя мужчинами. Когда-то могущественными, почти всесильными, а сейчас – один лежит, прикованный к кровати, с напряжённым от боли лицом, второй, мёртвый для всего мира, нервно меряет шагами комнатушку. Впрочем, от того, что Савельев мучился от боли и вряд ли был способен встать, а Литвинов считался покойником и не мог высунуться наружу без риска быть схваченным, эти два мужика не перестали быть сильными и опасными. Кир сразу это понял своим чутьём – чутьём пацана с бедных этажей, с детства на собственной шкуре познавшего законы стаи. Уж такие вещи Кир чувствовал кожей, усвоил вместе с синяками и ссадинами, полученными в постоянных стычках с компаниями таких же оболтусов, как он. Кто тут лидер и вожак, Кир понимал сразу.

Инстинкт требовал подчиниться. Но Кир не мог. Из какого-то идиотского упрямства не мог. Особенно это касалось Литвинова. Когда зелёные глаза Бориса Андреевича в упор уставились на Кира, перед ним откуда-то из памяти всплыли другие глаза. Стеклянные и пустые, бессмысленно смотревшие вверх, мимо Кира. Глаза его друга, Вовки Андрейченко. И за глупую и ужасную смерть Вовки был в ответе именно он, Литвинов. И этого Кир ему простить не мог. Потому и вёл себя вызывающе, отчаянно вызывающе, даже понимая, что он обречён в этой схватке, что Литвинов – вожак, матёрый, опытный, не чета ему, Киру. Но всё равно сдаться Кир не мог. Для него это означало предать Вовку. Единственного человека из его прошлой жизни, о котором он жалел.

Литвинов тем временем прервал своё монотонное хождение из угла в угол, остановился напротив Кира и медленно произнёс:

– Ну как ты, герой? – в слове «герой» явственно чувствовалась насмешка, и Кир тут же дёрнулся, принимая вызов.

Литвинов это заметил, снисходительно усмехнулся.

– Ну ладно, ладно тебе… герой. Если бы не ты… ты нам очень помог, Кирилл Шорохов. Спасибо.

– Не за что, – нехотя буркнул Кир.

– Да нет, есть за что. Не каждый в такой ситуации повёл бы себя так, как ты. Далеко не каждый. Уж ты мне поверь, парень.

Литвинов помолчал, бросил быстрый взгляд на Савельева, потом подошёл к стоящему у кровати стулу и сел, не сводя с Кира прищуренных глаз.

Кир ждал. Он понимал, что позвали его вовсе не для того, чтобы назвать героем и поблагодарить.

– Вижу, что устал, – продолжал Литвинов. – Я и сам, честно говоря, едва держусь. Ночка была та ещё. Так что детальный разговор отложим на попозже. Основное ты уже мне рассказал, а мелочи… ещё будет время. Так что давай, герой, дуй к себе на шестьдесят четвёртый, или где ты там живёшь, отсыпайся, отдыхай. Заслужил. И да, я думаю, что ты и сам, парень, понимаешь, что всё это должно остаться в тайне.

Кир вздрогнул. Он его что, совсем за идиота держит? Неужели он думает, что Кир такой дурачок, что пойдёт трепать направо и налево про свои подвиги? Обида, видимо, так явно отразилась на лице Кира, что Литвинов это заметил и довольно хмыкнул.

– Понимаешь, знаю. Не такой ты дурак, Кирилл Шорохов. Ну всё, всё, не буравь меня своими глазами, напугал уж. Я тебе не девка, которая от твоих взглядов сомлеет. Ишь, какие ресницы отрастил, бабам на погибель.

Этот странный разговор про ресницы сбил Кира с толку. Что он несёт? Какие, к чёрту, ресницы? И внезапно Кир понял, нет, не понял, почувствовал. Литвинов с ним играет. Как тигр, поймавший косулю, но по какой-то причине, из любопытства да от скуки, решивший ни убивать её сразу, а немного позабавиться, посмотреть, как она будет трепыхаться в его лапах.

Быть косулей Кир не желал.

«Чёрта с два ты меня сожрёшь», – подумал он и дерзко вздёрнул упрямый подбородок.

– В общем иди. И никому ни слова. И да, никому, парень, это значит – никому. Ни родителям, ни дружкам твоим закадычным, ни девчонкам своим. Ни Нике. Особенно, Нике.

Ну вот и всё, тяжёлая лапа наотмашь ударила, выпустила когти и застыла.

– Как это… Нике? – оторопел Кир.

И тут же понял, что всё это время, где-то глубоко в душе, он ждал, что вот-вот в больницу прибежит Ника. Наверняка, Анна Константиновна её уже известила, и она, конечно же, тут же примчится сюда, к своему любимому папочке. Озарит своим присутствием это неуютное помещение, заиграют, засветятся вокруг её кудряшек солнечные зайчики. А потом, узнав всё, она подойдёт к нему, к Киру. Посмотрит на него своими пасмурными глазами, цвета февральского неба и скажет: «Спасибо тебе, Кир». И всё станет как прежде. Исчезнет в небытие этот лишний, ненужный Стёпка, как и не было его. И они снова будут вместе…

– Особенно Нике, – с нажимом повторил Литвинов.

– Но как же? Она что, будет думать, что её отца убили? – растерянно произнёс Кир. Сказанное Борисом Андреевичем никак не желало укладываться в голове.

Литвинов промолчал, внимательно наблюдая за Киром, считывая его реакцию. Кир подумал, что он видит всё, этот страшный человек, вальяжно развалившийся на стуле, этот хищник, свирепый тигр, только что прихлопнувший его одним ударом, даже не напрягшись. Прихлопнул играючи, между делом, словно ему просто надоело с ним забавляться. И в Кире зародилась злость – звонкая, яркая, отчаянная.

– Вы что? Вы всерьёз думаете, что я буду это скрывать от Ники? – Кир даже рот раскрыл от изумления. – Ну вы вообще… Не буду я! И ваши приказы дурацкие тоже… я вам не прислуга, понятно?

Кир выпалил это, глядя в смеющиеся глаза Литвинова, и от неприкрытого смеха в ненавистных зелёных глазах, его буквально подбросило.

– Павел Григорьевич! – Кир обернулся к Савельеву в отчаянной попытке найти поддержку хотя бы у него. – Скажите ему! Ника же ваша дочь!

Савельев, до этого молча наблюдавший за Киром, поймал его бешеный взгляд, выдержал, не дрогнув. И медленно, с трудом выговаривая слова, сказал:

– Ника не должна ничего знать. Выслушай… Бориса.

– Не буду я его слушать! Мне вообще на него плевать! – выкрикнул Кир. – Да он…

– Погоди, Кирилл Шорохов, не кричи. Тебе что только что сказали? Послушай Бориса. Вот и слушай меня, – Литвинов спрятал улыбку. – И головой думай. А геройствовать потом будешь.

Литвинов говорил спокойно, размеренно, словно гипнотизируя Кира, подчиняя его себе. И Кир не мог противостоять этой мощи и силе, этому напору, исходившему от Бориса Андреевича. Да и от Савельева тоже. Сейчас эти двое были вместе, Кир это уловил, они были словно единым целым, монолитом. То, что озвучивал Литвинов, было их общим решением.

Аргументы были железобетонными. Непрошибаемыми. Слушая, как Литвинов медленно, шаг за шагом обрисовывает ему, Киру, всю картину, объясняет, почему они должны молчать, разжёвывает каждый довод, терпеливо и очень уверенно, Кир ощущал, что его словно придавливает к полу тяжёлой каменной плитой. Он не мог ничего возразить, ничего противопоставить этой стройной и неумолимой логике. Литвинов был прав, чертовски прав. Ника не сможет скрывать это, выдаст себя и всех их с головой. И тогда случится страшное. Те могущественные силы, которые рискнули пойти на такое – на покушение на Главу Совета, раздавят и Нику, не задумываясь ни на секунду. Ей грозит опасность, и только неведение может её уберечь.

– Ну что, Кирилл Шорохов? Понял теперь? – закончил свою речь Литвинов и посмотрел в его глаза. Конечно же, Литвинов не сомневался в том, что Кир всё понял. И в том, что он сделает так, как они и хотят. Ничего не скажет Нике. Будет вместе с ними её палачом. Потому что нет другого выхода.

Кир кивнул.

– Вот и хорошо, герой, – удовлетворённо улыбнулся Литвинов, потянулся и встал со стула. Тигр закончил свои игры, косуля мертва.

– Ты не думай, что нам легко это делать, Кирилл, – подал голос Савельев. – Не держи нас за бездушных тварей. Мне тоже тяжело.

Кир не ответил. Он думал о Нике. Наверно, она уже заметила, что отец не вернулся, и немного о нём беспокоится. Пока ещё немного. К вечеру она начнёт паниковать. А может и раньше. Даже наверняка раньше – отсутствие Главы Совета не сможет оставаться долго незамеченным. Савельева будут искать. А значит Ника уже через несколько часов начнёт сходить с ума. А потом найдут того мёртвого хмыря на станции и охранников, тоже мёртвых. Кир мысленно застонал, представив себе то, на что они только что обрекли Нику. Его Нику.

– Ну всё, иди, Кирилл, – Литвинов закончил разговор. – И глупостей не делай. Помни, что её безопасность сейчас в твоих руках.

Кир послушно вышел. И с тех самых пор в его душе начался ад.

И теперь, слушая справедливые упрёки Веры, Кир снова вспоминал тот разговор недельной давности. И снова ощущал на себе тяжесть бетонной плиты аргументов Литвинова.

– Так ты придёшь или нет? – под Вериным бронебойным осуждающим взглядом Кирилл съёжился. – Мы уже на сегодня закончили, как раз собираемся все к Нике. Пойдём с нами?

– Я не пойду, – Кир спрятал глаза и упрямо повторил. – Я ей не нужен. У неё теперь есть этот, как его… Стёпка, – имя соперника он выплюнул, словно это было не имя, а мерзкий вонючий слизняк. – Пусть он её поддерживает. А у меня тут дел полно.

Он повернулся и быстро пошёл от Веры, чуть ли не побежал, понимая, каким скотом выглядит, но будучи не в силах ничего изменить.

– Ну и дурак же ты, Кирилл! Какой ты дурак!

Слова Веры ударили ему в спину. Он вздрогнул, но не обернулся, лишь ещё больше ускорил шаг.

Где-то с четверть часа Кир бесцельно бродил по коридорам, натыкаясь то на строителей, то на горы мусора. Даже умудрился поцапаться с бригадиром, ненавистным Петровичем, случайно попавшимся ему на пути.

Потом в голове немного прояснилось. И Кир стал размышлять, что делать дальше. Его рабочий день заканчивался. Наверное, уже пришла Катя – Анна Константиновна поставила их в разные смены, объяснив, что будет лучше, если в больнице всегда будет находится кто-то из посвящённых. Но Кир часто, отработав, оставался вместе с Катей. И Поляковым, который теперь всегда после своей учёбы и стажировки наверху прибегал сюда. Их, связанных общей тайной, неумолимо тянуло друг к другу. Только с ними, с Катей и Сашкой, Кир мог не притворяться, не нужно было прилагать постоянные усилия, чтобы не выдать себя ненароком неосторожным словом и поступком. И поэтому он каждый раз, передавая Кате дела, не спешил уходить. Хотя и чувствовал себя третьим лишним – наверняка им хотелось уединиться, побыть без него. Кир это видел, испытывал неловкость, но всё равно толкался рядом, мешая им, делая вид, что у него тоже есть какие-то дела. А потом, когда дальше тянуть было совсем уж невозможно, прощался и уходил к себе домой, где долго ворочался на кровати, только к утру забываясь в нервном, беспокойном полусне.

Вот и сейчас, вместо того, чтобы идти собираться домой, Кир решил проведать Катю. Она наверняка была у стариков – Катя всегда первым делом шла их проведать.

«Хорошо ещё к этим двоим в тайник идти не надо», – думал Кир, шагая длинными коридорами. В больнице это было едва ли не единственное место, которое он терпеть не мог. И понятно, почему.

Сейчас, вспоминая тот день, когда они с Сашкой нашли тайник, Кир удивлялся, как им вообще это удалось – в причудливых хитросплетениях коридоров он и сегодня нет-нет, да плутал. Прав был Сашка, сказавший ему тогда, что этажи организованы по-разному, потому что больница Анны Константиновны была тем ещё лабиринтом – один тайник, ловко спрятанный от посторонних глаз, чего стоил.

Места в этом тайнике было предостаточно. Анна Константиновна в заботе то ли о своём любимом Литвинове, то ли о своём любимом Савельеве – Кирилл не вдавался в подробности их сложных взаимоотношений – велела им с Сашкой расчистить соседнюю комнату и перенести туда нехитрые пожитки Бориса Андреевича. Хотя толку-то? Эти двое всё равно торчали всегда вместе, когда бы Кир туда не пришёл, постоянно вели какие-то умные разговоры, иногда даже не прекращая их, когда он заходил. Словно понимали, что Кир всё равно не сможет разобраться в их заумных речах. И ведь правы они были – он ровным счётом ничего не понимал. То они тёрли про какой-то реактор, знать бы ещё, что это за зверь такой, бросаясь фразами «замкнутый цикл», «обогащённый уран». То лениво перебирали незнакомые Киру фамилии. Редко, когда Литвинов пребывал в игривом настроении, он цеплял Кира, пытался затеять с ним разговор, пошутить. Но Кир подозревал, что Литвинов это делает не из симпатии и даже не от скуки – а именно для того, чтобы задеть Кира, выставить его дураком. А потому коротко огрызался, а то и просто молчал и спешил покинуть комнату. Он ненавидел их. Остро и безнадёжно, чётко зная, что ничего не сможет с ними поделать. Но его просто выводило из себя, что эти двое забились тут, в тёплое местечко и чего-то выжидают, просчитывают ходы в неведомой и непонятной Киру игре под названием «политика», в то время, как остальные – он, Сашка, Катя, Анна Константиновна, – рискуют собственной шкурой, покрывая их. А Ника там, наверху, одна, не находит места от горя и отчаяния. Когда Кир всё это представлял, на него накатывала волна гнева, который ему всё труднее удавалось держать в себе.

До Кати и стариков Кирилл так и не дошёл, был остановлен резким окриком Анны Константиновны.

– Кирилл!

Кир застыл, словно его поймали врасплох. Его смена заканчивалась через пятнадцать минут, что по мнению Кира означало, что он почти свободен. В глазах же Анны Константиновны у него было ещё целых пятнадцать минут рабочего времени, то есть до фига как много, а значит…

– Вот что, Кирилл. Вещи Павла Григорьевича.

– Какие ещё вещи? – не понял он.

– Такие вещи, – в словах Анны Константиновны отчётливо зазвенела злость, что было опасным знаком. – Одежда, бельё… если мне не изменяет память, а она мне не изменяет, Кирилл, я тебе в первый же день сказала запаковать всё в мешок…

– Я запаковал!

– И отнести на утилизацию. Тебе подробнее объяснить термин «утилизация»?

– Не надо, – буркнул он.

Вещи Павла Григорьевича он и правда никуда не отнёс, убрал в мешок, подумал, что сделает это позже. И благополучно забыл. Но чёрт, этот мешок стоит себе спокойненько в одной из комнатушек, кому он там мешает.

– Борис Андреевич говорит, что от мешка запах…

А-а-а, ну теперь понятно, кому мешает.

– Надо убрать, Кирилл.

– Да ничем он не пахнет, Анна Константиновна, – не удержался от возмущения Кир. – Запечатанный мешок, стоит себе. Я завтра уберу.

– Он пахнет, – Кирилл поёжился под её взглядом. – И ты уберёшь прямо сейчас.

Конечно, после таких слов побежишь хоть к чёрту в ад и всё сделаешь. Кир и побежал.

Мешок с одеждой Савельева стоял себе преспокойно в одной из тёмных комнат, куда Кирилл его и поставил. И ничем не пах. Вот вообще ничем. И чего этот эстет хренов там унюхал, да ещё и нажаловался на него – специально же, ежу понятно.

Кир наклонился. Ну может и есть лёгкий запах, подумаешь, ерунда какая. Он приподнял мешок и тут же выругался – тонкий чёрный пластик опасно натянулся и почти мгновенно порвался, Кир и сообразить ничего не успел. Мокрая и грязная одежда плюхнулась с чавкающим звуком на пол, в нос ударила резкая вонь, и Кир инстинктивно отпрянул.

– Чёрт! – он выскочил из комнатушки, заметался, быстро сообразил, что в соседнем помещении был запас таких же пластиковых мешков и ринулся туда.

…Собирать заплесневелую окровавленную одежду Савельева было противно, Кир морщился, но что поделаешь – надо. Может, и права Анна Константиновна, нужно было ещё в прошлый раз убрать. Не пришлось бы теперь… Кирилл с силой проталкивал мокрый и грязный ком одежды в мешок, и тут его пальцы нащупали что-то плоское и твёрдое. «Ну что там ещё?» – недовольно подумал он, пошарил рукой и извлёк откуда-то то ли из кармана, то ли просто из груды тряпья плоский пластиковый предмет. Магнитная карта-пропуск. Кир повертел её в руках. Точно. Пропуск на имя Павла Григорьевича Савельева. Прикольно. Оказывается, у него тоже есть. Кирилл сунул карту в карман куртки. «Потом отдам Анне Константиновне», – подумал машинально. Быстро запаковал Савельевские вещи в мешок и хотел уже было идти, но тут услышал знакомый раскатистый хохот, и его аж передёрнуло от возмущения.

«Ржёт, а я тут в дерьме колупайся», – Кир потуже завязал мешок и отставил в сторону. Ничего страшного не случится, если он завтра его унесёт на утилизацию. А сегодня с него хватит, его рабочий день закончился.

Кирилл поднялся и, засунув руки в карманы, зашагал прочь. Чуть тормознул у двери комнаты Савельева, чисто по инерции, хотел уже идти дальше, но замер как вкопанный, услышав свою фамилию.

– Ну ты, Паша, даёшь! Хотя я не удивлён, честно. Но пацан этот, Кирилл Шорохов, он же…

Эти двое говорили. И говорили они о нём.

Глава 2. Кир

Это было до ужаса странно – услышать, что о нём, именно о нём, говорят те, кто, казалось, особо его и не замечал. Ну то есть, когда нужно было заметить – объяснить ему терпеливым и слегка покровительственным тоном, как пятилетке, о чём можно говорить, а что следует держать в тайне, – тут, конечно, до него снисходили. А в остальных случаях, обращали не больше внимания, чем на предмет интерьера. И вот теперь, ну надо же.

Кир вжался спиной в стену и прислушался.

– …тебе, Боря, всё смешно, а вот скажи мне, а какого чёрта я вообще должен его одобрять, этого Шорохова, – голос Савельева звучал достаточно бодро и уверенно, Павел Григорьевич быстро шёл на поправку. – Во-первых, как ты понимаешь, меня никто не спрашивал. А во-вторых… ну что это за выбор, честное слово.

– Ну, Паш, я понимаю, когда дочь взрослеет – это всегда тяжело.

От ненавистного голоса Литвинова Кир инстинктивно поморщился, тот, как всегда, говорил насмешливо и медленно, смакуя каждое слово.

– Да ни черта ты не понимаешь, Боря. Откуда тебе это знать? Вот родишь свою дочь, тогда и поговорим. И потом… дело же не в том, взрослая Ника или нет, хотя какая она, к чёрту взрослая. Девчонка. А тут этот … гопник…

– А мне он кажется забавным. Этакий юный романтический герой из девичьих грёз, вечно рвущийся совершать подвиги.

– Вот именно. Вечно рвущийся и вечно влипающий чёрт знает во что. Знаю я таких людей – сначала делают, а только потом думают. Если вообще думают. Нет, Нику можно понять – история, как в романе, он её спас, практически. От тебя, Боря, между прочим, спас. Тут ни одно девичье сердце равнодушным не останется. Опять же мордашка смазливая, отваги полные штаны. Где уж тут устоять? Но дальше-то что?

– Разберутся, как-нибудь, чего ты переживаешь.

– Да ни черта они не разберутся. Поналомают на эмоциях дров, а потом всю жизнь будут расхлёбывать.

– Паш, ну чего сразу и поналомают? Ника у тебя девушка умная, не чета этому оболтусу… вытянет.

– Да почему она должна его вытягивать-то? Боря, они разные. Из разных миров, понимаешь?

– Эвона куда тебя занесло, – протянул Литвинов. – Из разных миров. Принцесса из надоблачного яруса и отщепенец из нижних теплиц. А тебе не кажется, Паша, что в тебе сейчас говорит твоя голубая кровь?

– Какая, к чертям собачим, голубая кровь?

– Ладно, ладно, не горячись. Просто я вспомнил, как матушка твоя, светлая ей память, о нас с Анной отзывалась. Как бишь это? А, точно. Сын официантки и садовничья дочка. Неподходящая компания для отпрыска благородного рода Андреевых.

– Да причём тут это? Я же не про происхождение или там про богатство. Ты же знаешь прекрасно, что плевать я на все эти условности хотел. Я, между прочим, и сам на семьдесят четвёртом жил, когда на станции работал, и рабочими людьми не гнушаюсь. А тут другое. Он ей не пара не потому, что родители у него бедные и с нижних этажей. Я видел его отца. Толковый мужик, в одном из цехов у Величко работает, там дураков не держат. А этот… драки, наркотики… Что у него общего может быть с моей дочерью? Я, когда всё это у них началось, грешным делом, его документы посмотрел. Он же в теплицы попал не потому, что из неподходящей семьи родом. У него оценки по всем предметам – без слёз не взглянешь. Он и книжек, небось, не читает. Да и не старается особо. Отправили после интерната в теплицы, он там и застрял. И так бы там и сидел, если бы не Ника. И не Анна, конечно.

– Ну, Анна же не зря его в себе взяла. Значит, разглядела потенциал. Не совсем, может, он безнадежен.

– Борь, ты что, Анну не знаешь? Для неё помогать сирым и убогим – норма жизни, она без этого не может. Увидела, что Нике он небезразличен, вот и пристроила этого оболтуса к себе. А сам он так бы и копался в грядках с помидорами всю жизнь… Борь, понимаешь, они не ровня именно поэтому. У него цели нет, мечты. Ну и мозгов, конечно, тоже нет, – Павел Григорьевич вздохнул.

– Строг ты, Паша, даже чересчур. Ума там, конечно, небогато, но ведь Ника-то не просто так его выбрала. И потом, противоположности притягиваются.

– Это в физике они притягиваются. Отрицательные заряды к положительным. А в жизни я, Боря, в мезальянсы не верю. Насмотрелся в своё время на эти мезальянсы. На родителей своих, которые вот так же, притянулись на эмоциях и по дури, а потом всю жизнь страдали. И я вместе с ними. Так что, как хочешь, а Шорохова я не одобряю. Да и Ника уже, кажется, поумнела, слава богу.

– Да? Дала парню от ворот поворот? Жаль пацана. Новый-то хоть тебя устраивает? Он из нашего мира, как ты выразился? Или никто не достоин твоей принцессы?

– С новым, вроде бы, получше. Хотя и тут без сюрпризов не обошлось. Знаешь, чьим он оказался сыном?

– Даже боюсь предположить, – хмыкнул Литвинов.

– Сыном Мельникова! Приёмным, правда, но это мне уж точно без разницы.

Литвинов расхохотался.

– Ох, Ника! Ну даёт!

– Что ты ржёшь? Весело тебе? – Савельев, обычно такой выдержанный, говорил всё больше и больше распаляясь. – А мне вот ни хрена не до смеха. Я вообще поначалу, когда понял, с кем Ника встречается, даже решил, что неспроста всё это. И Мельников таким способом…

– Да нет, Паш, это уже паранойя чистой воды.

– Паранойя, говоришь? А то, что мы тут с тобой, как звери в клетке вынуждены сидеть, это тоже паранойя? Стреляли в меня тоже не взаправду?

– Ну всё, будет тебе, Паша. Разошёлся. Совпадение, безусловно, очень странное. Но, знаешь, я скорее поверю в то, что за всем этим стоит твой застенчивый рохля-кузен Ставицкий, чем допущу, что Мельников подсунул Нике своего сынка, чтобы шпионить за тобой. Хотя, конечно, совсем со счетов это сбрасывать не стоит.

Далее разговор свернул на другую тему. Снова пошли незнакомые Киру фамилии. «Борь, ну ты же понимаешь, что мы ходим по кругу и ни черта не продвигаемся!», снова Совет, коалиции, грязные политические интриги. Кир медленно отошёл от двери и побрёл по коридору. В висках стучала кровь, в голове одна за одной всплывали подслушанные обрывки фраз «гопник», «забавный», «нет цели, нет мечты и мозгов». Это всё было о нем, о Кире. И совсем уж запредельное «отщепенец из нижних теплиц», почему-то особенно его задевшее.

Несколько раз во время этого унизительного для него разговора Кир задыхался от негодования и порывался ворваться туда, к ним, чтобы посмотреть на их вытянутые рожи, врезать по зубам этому вальяжному барину Литвинову. Конечно, ему бы ответили – наблюдая все эти дни за Литвиновым, Кир хорошо усвоил, что этот человек не принадлежит к тем, кто после удара по левой щеке подставляет правую, напротив, Борис Андреевич из тех, кто бьёт первым, – но попытаться всё же стоило. Остановило Кира от этой глупости лишь то, что он вдруг понял, что именно эта его реакция и была бы подтверждением того, что они правы. И что Кир и есть тот самый гопник, отщепенец с нижних этажей, без мозгов, который сначала делает, а потом думает.

От обиды на глаза навернулись слёзы, и Кир раздражённо усилием воли загнал их обратно. Ещё не хватало реветь, как девчонка, из-за этих двух уродов. Не дождутся. Особенно задело Кира то, что говорил о нём в основном Савельев, а Литвинов, этот гад, даже, кажется, его защищал. Хотя он так и не понял, защищал ли, или просто издевался в своей привычной насмешливой манере. Но Савельев, отец Ники. Как он мог? Книжек он, Кир, видите ли, не читал. А ведь он как раз читал, много читал в последнее время. Всё хотел дотянуться до Ники, соответствовать. А им всем плевать. Да Савельев толком и не поговорил с ним ни разу. Когда он ещё встречался с Никой и часто бывал у неё, Павел Григорьевич скользил по нему усталым взглядом, чуть снисходительным и слегка удивлённым, словно никак не мог взять в толк, что его девочка нашла в нём, в Кирилле Шорохове. Отщепенце из нижних теплиц.

Да ему, всесильному Савельеву, плевать было на Кира. Документы он его посмотрел, какая честь. Сам Глава Совета снизошёл. Оценки его не глянулись. Разве он пытался понять его, хоть раз? Нет, посмотрел на оценки и тут же решил, что он, Кир, не пара его дочери. А ведь Кир это знал, чувствовал, что не пара. Что не стоит даже начинать. И ведь прав он был. Тысячу раз прав. И мама тоже тогда говорила отцу про то, что он не ровня Нике. Послушаться бы, но нет. Размечтался, наивный придурок! Поверил в сказку, кретин!

А ведь это именно Савельев, сам, собственной персоной, заявился тогда к нему, к Киру, утопающему в сомнениях, и пригласил к себе. И тогда Кир решил, что Савельев, наверное, когда-нибудь сможет его принять.

Ага, как же. Держи карман шире! Просто его любимая дочь переживала, вот Савельев и решил доставить дочурке пропажу, чтоб она не плакала. Как игрушку из магазина. А он и был той игрушкой. Дешёвой игрушкой, которую по прихоти ребёнка, покупают только для того, чтобы он не плакал. А когда игрушка надоедает – задвигают в дальний ящик и забывают. А потом и вовсе выкидывают. И как только он, Кир, мог подумать, что он станет там своим? Он? Двоечник, гопник, отщепенец из низов.

Кир зло сплюнул. Вот же привязалось теперь это. «Отщепенец». И ещё почему-то в голове то и дело всплывало странное словечко «мезальянс», словно вырванное из допотопного слезливого романа. Кир не встречал раньше этого слова, но по смыслу всё было понятно. Да даже если бы и не было, нетрудно догадаться – слово было противным, скользким, шипящим, словно змея. Это у них с Никой – мезальянс. Кир скривился, примеривая это мерзкое слово к их отношениям.

Обида немного схлынула и уступила место злости. Да как они смеют? Кто они вообще такие, чтобы вот так, снисходительно, свысока, обсуждать его, Кирилла Шорохова, решать, достоин он или нет. Выворачивать его наизнанку, оценивать. Кто они такие, вашу мать? Да где вообще был бы сейчас тот же Савельев, если бы не он, отщепенец из нижних теплиц? Кормил бы крабов на дне? Валялся на вонючей платформе и гнил среди крыс? И теперь вот сквозь зубы – «не из нашего мира».

А он-то, Кирилл, думал, что мир у них общий. Башня, она же одна, на всех. Но у Савельева был другой мир. В который входил он, Литвинов, Анна Константиновна, Ника, Марк, братья Фоменко, даже Сашка Поляков и тот был больше свой для них. Ну и, конечно же, Стёпа. Сын Мельникова.

Кирилл помнил этого Мельникова. Видел много раз тут, у Анны Константиновны, и ещё потом, в квартире Ледовских, после смерти генерала. Хлыщ такой слащавый. Одетый как на праздник. Высокомерный. «Аристократ» – всплыло ещё одно словечко из допотопной книжки. Все они там свои, аристократы чёртовы, а такие как он, отщепенцы, если и появляются в том мире, то ненадолго. Чтобы выполнить какую-то одну миссию, а потом снова раствориться внизу, в грязи. Потому что мезальянс. Потому что такие, как Кирилл Шорохов, никогда не смогут быть на равных с такими, как Ника Савельева или Стёпка Васнецов.

При мысли о Стёпке стало совсем уж тошно. Вот уж кто, по мнению Савельева, подходящий ухажер для Ники, не чета ему, гопнику неумытому. И происхождение не подкачало. Папаша тоже в Совете, свой. А эти интриги – Киру они были малопонятны, а потому неинтересны. Да все они, по большому счёту, одним миром мазаны. В этом своём Совете. Как пауки в банке. И Кир совсем не расстроится, если они там сожрут друг друга. Уже вот жрут. Только и думают, как бы местечко потеплее урвать и спихнуть того, кто устроился получше. Сначала Савельев спихнул Литвинова. Теперь вот уже самого Савельева чуть в преисподнюю не отправили. И гляди-ка, старые обиды забыты, сидят там вместе, как будто не было той грязной истории больше месяца назад, как будто один не собирался похитить у другого дочь, а второй не подписал смертный приговор. Сидят такие, дружбаны хреновы, и вместе решают, кого теперь надо грызть, следующим. Фамилии перебирают, примериваются. А как доберутся до власти, так снова между собой начнут собачиться. Рвать друг у друга куски послаще да пожирней.

Туда им всем и дорога! И если бы не Ника, Кир бы и пальцем не пошевелил, пусть хоть глотки друг другу перегрызут. Правильно говорится, свои собаки дерутся, чужая не лезь. Все они там свои. И плевать они хотели на чужих. Чужих можно использовать в своих целях, забавляться с ними, если придёт такая охота. Но потом – извини, подвинься. Добро пожаловать обратно, к своим помидорам в теплице. А мы тут уж сами разберёмся между собой. Это – наша игра и наша песочница. И даже сын врага, если он из своих, лучше, чем чужой.

Внезапно Кир остановился. Что там они говорили про Мельникова и Стёпку? Что Мельников подсунул своего сына Нике, чтобы шпионить за Савельевым? Так, кажется? Но ведь тогда… получается, что Васнецов предатель? Что он трётся рядом с Никой, потому что так ему велел отец? Помогает тому пробиться наверх, свалить Савельева, а потом…

Кир даже издал тихий вскрик, настолько чудовищной ему показалась эта мысль. Что, если за покушением на Савельева стоит именно Мельников? Если та «шишка сверху», как выразился Лёха, которая заплатила Татарину с Костылем – это именно этот хлыщ, чёртов аристократ. Высокомерный и заносчивый Стёпкин отчим. Почему нет? Да и Литвинов так сказал. «Не стоит скидывать со счётов». Но тогда получается, что Ника, его Ника, в опасности.

С чего они, Савельев с Литвиновым, умники хреновы, вообще решили, что Нике сейчас ничто не грозит? Откуда такая уверенность? Сидят там, как крысы в норе, и только шушукаются о чём-то непонятном. Думают они, рассчитывают, стратеги долбаные. А в это время наверху сидит тот, кто нанял Татарина с Костылем и подбирается к Нике своими мерзкими щупальцами. Через Стёпку подбирается…

Ну уж нет! Пусть у него, у Кира, «небогато с мозгами», пусть он «отщепенец из теплиц». Пусть! Вот только именно он, Кир, спас Савельева. Потому что тут не сидеть и не переливать из пустое в порожнее надо, вычисляя врагов и рассчитывая удары. Да если бы он, Кир, вычислял да рассчитывал, сам Савельев был бы уже мёртв. Тут надо действовать! И, кажется, Кир понял, как.

Чёрт, это же так просто! Как ему раньше в голову не пришло? Почему он дал себя задурить всякими умными словечками, поддался Литвинову, заворожённый его красноречием, подавленный авторитетом. У них там свои игры, а он, Кир, из простых, он по их правилам играть не будет. Он просто сейчас пойдёт к Нике и всё ей расскажет. Все! И про покушение это, и про то, что её отец жив. Но главное – про Стёпку. А если повезёт, и Васнецов будет там, с ней, то он сразу и врежет ему, по наглой, самоуверенной роже.

Представив, как его кулак с размаха бьёт по красивому и самодовольному Стёпкиному лицу, Кир аж зажмурился от удовольствия. Давно надо было так сделать, а не бродить неприкаянной тенью по больнице, изнывая от бессилия. Нет уж, хватит. Больше им его не заболтать, этим хреновым аристократам, долбанным вершителям судеб, повелителям с надоблачного яруса. Тупой он для них? Происхождением не вышел? Вот и хорошо, вот и ладно. Играйте в свои игры – бога ради, а он, Кир сделает по-своему, по-простому.

Киру сразу же стало легко, весело, он даже улыбнулся. И почти бегом побежал искать Катю, точнее, не Катю, а Сашку, который наверняка ошивается рядом с ней. Без Сашки, без его пропуска, ему наверх, к Нике, не попасть.

Кир уже принял решение, и ему даже дышаться стало легче, словно удалось сбросить гнетущую железобетонную плиту, которой подавил его Литвинов. Всё очень просто. Подняться в квартиру Ники, всё ей рассказать, набить морду Васнецову – и все дела! А потом он приведет её сюда. Представив, как перекосит лица у Савельева и Литвинова, когда они вдвоём с Никой войдут в их вонючее убежище, Кир даже расхохотался, кажется, напугав каких-то рабочих, попавшихся ему по пути.

Как он и предполагал, Катя была у стариков, стояла, измеряла давление Иосифу Давыдовичу, что-то тихо ему рассказывая. Сашка тоже, конечно же, был здесь. Топтался рядом, не сводя с девушки глаз.

– Привет! – Кир не настроен был на долгие разговоры. Он схватил Сашку за локоть и оттащил его в коридор, подальше от Кати. – Можешь провести меня наверх?

– Могу, конечно, – Сашка удивлённо посмотрел на Кира. – Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Наверх мне надо просто.

– Ну хорошо, надо так надо, – Сашка пожал плечами. – Сейчас, только Катю предупрежу.

Сашка подошёл к девушке, быстро что-то сказал, та понимающе улыбнулась, и вернулся к Киру. Тот изнывал, топтался на месте, и едва Сашка подошёл, почти силой поволок того к ближайшему лифту, подталкивая и торопя.

– Да куда ты бежишь? – они добрались до лифта и остановились, поджидая кабинку. – Ты можешь объяснить, что тебе так срочно понадобилось наверху? А… понимаю, у тебя поручение от… – Сашка замялся и понизил голос, покосившись на стоящих рядом людей – у рабочих из ремонтной бригады тоже закончилась смена, и они, весело перекидываясь крепкими шуточками, заполонили всю площадку возле лифта. – От них, да? Они попросили тебя что-то сделать?

– Вот ещё! Что я, собачка у них на побегушках? Делать мне нечего, как с поручениями бегать, – вскинулся Кир, презрительно прищурившись.

– Почему сразу собачка? – удивился Сашка.

– Потому. Они мне не начальники, чтобы я их прихоти исполнял. И вообще, плевал я на них.

Сашка как-то странно посмотрел на Кира, но дальше развивать эту тему не стал. Спросил только:

– Тебе надолго туда? Мне подождать? Обратно ты как выйдешь?

– Не надо, разберусь потом как-нибудь, – так далеко Кир не заглядывал.

Они замолчали. Кир нервно бросал взгляды то на стоявших рядом с лифтом рабочих, то на табло часов, поблескивающих цифрами над дверями лифта. Ему казалось, что часы словно уснули, отсчитывая свои секунды и минуты, и чем дольше он стоит здесь на этой площадке, тем хуже наверху Нике.

– А куда ты идешь? – Сашка явно чувствовал, что с Киром что-то не то, не мог понять и с тревогой вглядывался в лицо друга.

– Не твоё дело!

Кир ответил грубо, по привычке, но тут же понял, что перегнул. Это на того, старого Сашку можно было так прикрикнуть. И он бы не ответил, сжался бы весь и подчинился ему. Но после того покушения что-то в Сашке поменялось, Кир это чувствовал. И этот новый Сашка уже не был таким безвольным и покладистым.

– Ну тогда и добирайся наверх сам, без меня, раз так, – твёрдо заявил Сашка и отвернулся, собираясь уйти.

Кир его удержал.

– Да погоди ты! Сань, я к Нике иду. Мне очень надо.

– К Нике? – Сашка изучающе посмотрел на Кира. – А зачем тебе к Нике?

– Какая разница? Ну помириться я с ней хочу, – неуклюже соврал Кир, так, что Сашка это тут же заметил.

– Слушай, не темни, – Сашка сдвинул брови. – Или ты всё выкладываешь, как есть, или я ухожу.

– Ну хорошо, – сдался Кир, оглянулся, оттащил Сашку подальше от людей, в угол и торопливо заговорил. – Всё, Сань, край! Не могу я так больше. Понимаешь? Не могу. Нельзя так с ней было поступать. Я пойду и всё ей расскажу. И про отца и про… всё!

– Ты что? Спятил? – Сашка даже слегка покраснел. – С ума сошёл? Нельзя ей ничего говорить.

– Это почему? Потому что эти двое так решили? Засели у себя в норе, окопались и только и делают, что разговоры разговаривают. И радуются себе. Типа, нагнули нас.

При этих словах Сашка ещё больше покраснел.

– При чём тут это? Просто они правы. Мы сто раз это обсуждали. Наверху Ника в безопасности. С ней всегда кто-то рядом. Я слышал, ребята постоянно к ней ходят, и Марк, и Лёнька с Митей, а Вера и вовсе, кажется, к ней переехала… И потом Литвинов и тебе, и мне популярно объяснил, на пальцах. Пока все думают, что её отец погиб, Нике ничто не грозит.

– Да плевать мне на то, что там объяснил Литвинов, – Кир невольно повысил голос, но Сашка шикнул на него и оттащил ещё дальше от лифтов, в самый дальний угол. – Плевать, понимаешь? Они тут, а она – там, наверху. И убийца тоже там. И, может быть, даже ближе к ней, чем мы предполагаем. Чем они думают, умники чертовы, аристократы хреновы!

– Почему аристократы? – удивился Сашка.

– А-а-а, неважно! – отмахнулся Кир. – Просто, ты как хочешь, а я больше не буду сидеть сложа руки и ничего не делать.

– Да постой-ты! Пойдём, успокоимся, поговорим…

– Хватит. Наговорились. Я вообще по горло сыт всеми этими разговорами. В общем так, – Кир сплюнул и посмотрел на Сашку с отчаянной решимостью. – Или ты идёшь сейчас со мной и помогаешь мне пройти к Нике, или я… я всё равно до неё доберусь! И без тебя как-нибудь справлюсь.

Кир упрямо расправил плечи. В этот момент люди, стоящие на площадке, вздрогнули, зашевелились, двери лифта со скрежетом распахнулись. Кир схватил Сашку за плечо и потянул к кабинке.

– Так пойдёшь или нет? Или я сам? Сиди тут с этими…

– Ладно, – Сашка нехотя подчинился.

Они просочились в кабинку, забились в самый дальний угол.

– Всё равно, Кир, так нельзя, – шептал Сашка, не теряя надежды отговорить друга от опрометчивого, по его мнению, шага. – Ну, нельзя так. Ты же её под удар ставишь. Да и всех нас тоже.

– За свою шкуру боишься? – презрительно скривился Кир.

– Нет, Кирилл, не за свою, – неожиданно твёрдо произнёс Сашка.

– А за чью? Не за мою же? Или ты всё ещё из-за Ники…

– Дурак ты, Шорохов, – Сашка устало пожал плечами. – Редкий дурак. Мы же все повязаны, понимаешь? И ты, и я, и эти… двое там, и Анна Константиновна, и… Катя.

Сашка замолчал, отвернувшись, и Кир понял. Ну, конечно же. Катя…

Остаток пути они проделали молча. Сначала в кабине лифта, потом пройдя КПП, углубившись в коридор, ведущий к квартире Савельева.

– Сань, ты можешь идти обратно, к Кате. Спасибо тебе. Дальше я сам, – наконец проговорил Кир.

– Да, конечно, сам он, – Сашка хмурился, о чём-то сосредоточенно размышляя. – Нет уж, вместе в это влезли, вместе и будем расхлебывать. И всё-таки, Кир, подумай. Ты представляешь, что сейчас начнётся? Ты хоть не при всех это на неё вываливай… И не так в лоб…

– Да что же вы меня все за идиота держите? – возмутился Кир, со стыдом понимая, что Сашка-то прав, и Кир даже не сообразил, что сейчас там у Ники сидят все. А он даже не успел решить, как он поведёт разговор – в его мыслях было всё просто – он входит, даёт в морду Стёпке, берёт Нику за руку и ведёт к отцу. О том, что там толпа народу, Кир просто не подумал.

Они остановились перед дверью.

– Короче, Сань… Ты молчи, просто стой и не отсвечивай. Я сам, – Кир занёс руку, чтобы постучать, и в нерешительности замер. А что, если прав не он, а Сашка? И эти двое, Савельев с Литвиновым? Что, если он сейчас действительно в запале совершит что-то непоправимое? Что-то такое, о чём будет потом сильно жалеть? Имеет ли он право ставить их всех под удар? Может, им, этим поднаторевшим в интригах политиканам виднее?

– Ты точно решил? – Сашка как будто уловил сомнения, одолевшие Кира.

– Точно.

Кир быстро, словно боясь передумать, постучал.

Несколько мгновений за дверью было тихо, потом раздались шаги… её шаги. Ещё секунда, и он оказался с ней лицом к лицу. И тут же понял, что совсем к этому не готов.

Перед ним стояла его Ника. Точно такая, какой он её представлял всю эту бесконечную чёртову неделю. С лёгкими тенями под глазами, слегка осунувшуюся, с поникшими рыжими кудряшками. Усталую. Потухшую. Но всё равно, свою, родную, знакомую до каждой маленькой веснушки. Даже сейчас от неё шёл свет, не такой радостный и яркий, как до всех этих событий, но всё ещё достаточно сильный, чтобы озарить его мир.

– Хорошо, что ты пришёл, – вдруг сказала она. Сказала очень просто, словно всё это время только и делала, что ждала именно его. Во всяком случае, Кир так подумал.

А ещё он подумал, что нужен ей. Про то, что то же самое говорила утром Вера, он, конечно, не вспомнил. Но это было неважно.

– Пойдёмте, – Ника только сейчас заметила Сашку, робко выглядывающего из-за его плеча, и кивнула ему. Тот торопливо пробормотал слова приветствия, и они оба устремились вслед за Никой.

Проходя по широкому коридору Савельевской квартиры, где всё ещё незримо чувствовалось присутствие самого Савельева, навстречу доносившимся из дальней комнаты голосам, Кир понимал, что с каждым шагом его решимость рассказать ей о том, что её отец жив, тает всё больше и больше, а когда они вошли в светлую, залитую солнцем гостиную – маленькую или голубую гостиную, так, кажется, она называлась, – и наткнулись на всю компанию, разом замолкнувшую при их появлении, Кир совершенно растерялся.

«Потом как-нибудь ей скажу, – подумал он, но уже без прежней уверенности. – Потом, в другой раз…»

Глава 3. Ника

Казалось, все вокруг задались целью не оставлять её одну. Ни на минуту. Ни на секунду. Никогда ещё в своей жизни Ника не была так окружена людьми, как в эти дни. И в раннем детстве, когда к ней была приставлена няня, и в школьном интернате, который кишел детьми, и в больнице у Анны – даже тогда в её жизни случались моменты одиночества. А сейчас ей в этом отказали. С ней теперь всегда кто-то был. Вера, Марк, Стёпка, близнецы Фоменко, знакомые, учителя, папины коллеги, какие-то посторонние люди, которых она едва знала. И все пытались её утешить, что-то сказать, сочувственно помолчать, не понимая, что ничего этого ей не нужно – ни их слов, ни их молчания. Она хотела только одного, чтобы её наконец-то оставили в покое. Но, увы, все вокруг думали иначе и как сговорились.

Но даже не это выводило Нику из себя. Сочувственные взгляды и настойчивое, упорное желание постоянно быть с ней рядом она бы ещё как-то выдержала. Хуже было другое. Все непременно считали своим долгом уговорить Нику пожить какое-то время у них.

Первым заявился Мельников, как всегда безупречно и с иголочки одетый, и, выдав положенные слова, предложил на время переехать к ним. Сказал, что они уже подготовили для неё комнату, где её никто не будет тревожить. В глазах Стёпки, выглядывающего из-за плеча отца, Ника уловила отчаянную мольбу, но лишь отрицательно покачала головой. Приходил дядя Серёжа, папин двоюродный брат, он нечасто у них бывал, но Нике всегда нравился. Сергей Анатольевич Ставицкий очень волновался, снимал и снова надевал очки, близоруко щурился, отчего казался едва ли не несчастнее, чем сама Ника. Примерно на третий день в квартиру вихрем влетела маленькая и решительная женщина. Ника сперва не сообразила, кто она такая, и лишь потом поняла, что это Александра Валерьевна, жена Руфимова, которого отец безмерно любил и уважал. Женщина сразу взяла быка за рога, и Нике стоило большого труда убедить её, что она никуда не поедет. Приходил Величко. Константин Георгиевич был хмур и неприветлив. Уговаривать Нику не стал, но сказал, чтобы она имела в виду, что они с женой её обязательно примут у себя. Но настойчивей всех была, конечно, Вера.

Подруга не признавала никаких отговорок. Она насела на Нику так, что хотелось взвыть. Подключила тяжёлую артиллерию, в лице своей мамы, Юлии Алексеевны, и, скорее всего, Нике пришлось бы уступить, если бы не Анна.

Анна появилась внезапно. Быстро расставила всё по местам, со всеми переговорила, убедила Веру на время переселиться к Нике, а не наоборот, и, провернув всё это, также быстро исчезла, даже толком ни о чём не поговорив с Никой. Это выглядело странно, но у Ники не было сил, чтоб думать ещё и над этим. Главное, благодаря Анне она осталась у себя, в квартире, где они жили с папой.

Никто, даже близкие друзья, не понимали, насколько это было для неё важно. Прошло уже больше недели, и все вокруг приняли смерть Павла Григорьевича Савельева как само собой разумеющееся. Четыре трупа, обнаруженные на месте преступления, не оставляли надежды, что её отцу удалось как-то уцелеть. Это противоречило и логике, и здравому смыслу. И, тем не менее, в самом дальнем уголке души тлела надежда, что отец вернётся. Придёт однажды домой, обнимет, шутливо чего-нибудь скажет, прищурив глаза с рвущимися на волю смешинками, или просто улыбнётся, а на вопрос: «Где ты был?» ответит устало и немного рассеянно: «Да где я только не был, рыжик». И, представляя это, прокручивая в уме воображаемую сцену, Ника больше всего на свете боялась, что, когда отец вернётся, её не окажется дома.

Она никому про это не говорила, как не говорила и про то чувство вины, что давило на плечи, лежало на душе тяжёлым и неподъёмным грузом.

В тот вечер, когда отец ушёл после непонятного телефонного звонка, Ника не придала этому особого значения. Мало ли в её жизни было вечеров, когда он вот так уходил – да не сосчитать. Только он всегда возвращался. Всегда. Но не в этот раз. И хуже всего было то, что она, Ника, увлечённая своими чувствами и переживаниями, даже не заметила его отсутствия.

Ника помнила, как они со Стёпкой провожали Кира и Сашку, и как Кир, этот придурок, шёл, засунув руки в карманы, с таким невозмутимым и равнодушным видом, что его хотелось пристукнуть, но вместо этого она взяла Стёпку за руку, чтобы Кир тоже видел, что ей все равно. А потом они с остальными что-то обсуждали, Вера поругалась с Марком и тут же помирилась, а когда все ушли, они со Стёпкой ещё долго целовались на диване, пока Ника его не вытурила и не отправилась спать.

То есть, в то время как внизу, на Северной станции происходило страшное, она разговаривала, смеялась, целовалась, и нигде ничего у неё не ёкнуло, не отозвалось. Она даже утром не поняла, что отец не ночевал дома, спокойно собралась, отправилась на учёбу, и когда её прямо с лекции позвали в учебную часть, пошла туда, ни о чём не догадываясь, не замечая сочувственные взгляды, которые на неё бросали те, кто каким-то образом был уже в курсе. И вот этого-то Ника никак и не могла простить себе, потому что по всему выходило, что она плохая дочь, и будь она менее эгоистичной, всё бы было по-другому. Конечно, умом Ника понимала, что по-другому бы не было, но ум в её горе был плохим советчиком, и она упорно продолжала корить и изводить себя за холодность и бесчувствие, добровольно запершись в четырёх стенах и с детским упрямством повторяя: «Когда папа вернётся, я должна быть дома».

Она бездумно слонялась по комнатам, присаживалась на диван и тут же вскакивала, боясь задремать и пропустить его приход, ходила по отцовскому кабинету, иногда застывая от какой-то промелькнувшей в голове мысли, прислонялась разгорячённым лбом к холодному стеклу книжного шкафа, где вперемешку стояли книги так любимых им русских классиков и инженерно-технические справочники, в сотый раз поправляла бумаги на его столе. Она срывалась на горничной, которая продолжала приходить по утрам, за то, что та опять что-то переставила. Горничная оправдывалась, и от этих оправданий Ника злилась ещё больше и после её ухода часами чего-то поправляла, передвигала, иногда с ужасом понимая, что она уже не помнит, как и где что лежало. Почему-то ей казалось это важным – непременно сохранить всё так, как было в тот последний вечер. Какое-то глупое суеверие, не дающее покоя: пока все вещи лежат на своих местах – отец жив.

Иногда она ловила на себе испуганные взгляды друзей. Вера, в те часы, когда была у неё, а не на учёбе или в больнице у Анны, ходила за Никой по пятам, пытаясь поговорить и в чём-то убедить. Ника её не слушала. Верин голос журчал где-то рядом и совсем не трогал.

Вера уходила, и её сменял кто-то другой. Марк, безуспешно пытающийся её рассмешить, молчаливый Митя, Лёнька, задумчиво переставляющий фигурки на шахматной доске. В эти минуты Ника застывала рядом с Лёнькой, не сводя глаз с чёрно-белого поля. Её друзьям казалось, что это её успокаивало. На самом деле Ника просто упорно следила за передвижением чёрных фигурок (папа всегда играл чёрными), чтобы после Лёнькиного ухода вернуть всё на место.

Но хуже и тяжелее всего было, когда приходилось оставаться наедине со Стёпкой. Васнецов уж точно был ни в чём не виноват, но каждый раз, когда он пытался обнять Нику или коснуться губами щеки, она инстинктивно отстранялась, вспоминая долгие и сладкие поцелуи на диване в тот злополучный вечер. Стёпка не мог не видеть эту перемену, но умудрялся оставаться терпеливым и нежным. Иногда в его глазах проскальзывало непонимание и лёгкая обида, и Ника, устыдившись своего поведения, сдавалась его ласкам и горячим словам, а потом, когда он наконец уходил, чувствовала усталость и тошноту, сладкой волной подкатывающую к горлу.

Она очень сильно от них устала. Ото всех. От их постоянного присутствия. От неуклюжих попыток её растормошить. И ни она, ни они не понимали (она – потому что была сильно придавлена горем, они – потому что очень любили её), что одиночество – это как раз то, что ей сейчас нужно. Чтобы она наконец-то выплакалась.

При них она этого сделать не могла. Её глаза оставались сухими. А тот единственный, с кем она умела не сдерживать слёзы, был не с ней, и когда наконец появился, сердитый, раскрасневшийся, она просто сказала, глядя в его тёмные, слегка влажные глаза, с длинными как у девочки, чуть подрагивающими ресницами:

– Хорошо, что ты пришёл.

***

Она шла впереди, ощущая затылком тяжёлое, сбивчивое дыханье Кира. Рядом с Киром семенил Сашка Поляков. Ника, открыв им дверь, заметила его не сразу. Взгляд упёрся в Кирилла, в его взволнованное лицо, в тёплые карие глаза, и одновременно пришло что-то похожее на облегчение. Все эти дни Ника, сама того не осознавая, была напряжена, натянута как струна, и это ощущение натянутости не только не ослабевало, но становилось всё сильней, словно кто-то тянул и тянул её душу в разные стороны, пытаясь наконец разорвать, и это почти удалось, не появись на пороге Кир.

Ника чувствовала, как напряжение постепенно спадает, и, хотя горе никуда не делось, дышать стало легче.

Из маленькой гостиной доносились голоса. Что-то громко доказывал Марк, его то и дело перебивала Вера и Стёпка, но, когда они втроём, Ника и Кир с Сашкой, появились на пороге, все как по команде смолкли, повернув в их сторону головы.

– О, Кир, привет! – Марк первым поднялся, шагнул к Киру, радостно улыбаясь и протягивая руку. – Здорово, что ты пришёл!

– Мог бы и раньше, конечно, – на Верином лице тоже появилась улыбка, но тут же погасла. Её глаза презрительно сощурились. Она заметила Сашку.

Кир поздоровался с Марком и Верой, потом подошёл к близнецам, обменялся рукопожатием и с ними. Васнецова, небрежно развалившегося на диване, он проигнорировал. Прошагал мимо и с независимым и даже вызывающим видом встал в стороне, засунув по привычке руки в карманы. Этот жест выдавал его с головой – Кир нервничал и чувствовал себя не в своей тарелке.

Сашка, потоптавшись немного на пороге, занял место рядом с Кириллом.

– А вы теперь, я смотрю, всегда парой ходите, – раздался насмешливый голос Стёпки.

Васнецов поднялся с дивана, небрежной походкой пересёк комнату и пристроился на подлокотник кресла, в которое опустилась Ника. По-хозяйски положил руку ей на плечо, и Ника с досадой и раздражением подумала, что сделано это вовсе не для того, чтобы поддержать её или быть к ней ближе. Это было рассчитано на Кира. «Она теперь моя. Держись от неё подальше», – заявлял Киру Стёпка. Кир послание считал правильно и развязно ухмыльнулся.

– А тебя чего-то напрягает?

– Не люблю стукачей и шпионов.

– Не вижу тут таких. Если ты только не намекаешь на себя.

Стёпка, обычно сдержанный, вспыхнул и чуть приподнялся. Его пальцы больно сжали Никино плечо, выводя её из состояния оцепенения. До этого она следила за их перепалкой молча и довольно равнодушно.

– Хватит! – она чуть повысила голос. Сняла руку Стёпки со своего плеча и тихо повторила. – Хватит уже. Проехали.

– Мы вообще-то тут важное дело обсуждаем, – Васнецов никак не желал сдаваться. – Придётся тогда отложить до другого раза. Да, Вер?

Стёпка прибёг к помощи Веры, своей союзницы в этом вопросе, и та мигом его поддержала:

– Увы, придётся. Лишние уши нам сейчас совсем не в тему. Пойдут свои доносы строчить.

До прихода Кира с Сашкой они обсуждали какой-то дневник, вернее, его пропажу. Если честно, Ника почти не слушала, о чём они говорили. Когда во время их ежевечерних сходок спонтанно возникала та или иная тема, для Ники это был лишний повод немного помолчать в уголке. Она отстранялась, замыкалась в себе, думала про папу, а когда её пытались привлечь к обсуждению, отвечала односложно или просто кивала головой. Она и сегодня так делала, но сейчас, после слов Стёпки и Веры, Ника вдруг подобралась, стряхивая с себя оцепенение. Она никак не могла понять, но какое-то воспоминание толкало её изнутри, что-то важное, связанное именно с отцом, но она никак не могла вспомнить что.

– Вер, ну ты опять? – Марк умоляюще посмотрел на свою девушку. – Никуда Сашка не побежит. К тому же, он и так почти всё знает. Ну, давай хоть сейчас не будем…

– Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит, – подал голос Лёнька. Сегодня он, слава Богу, сел подальше от шахмат, и Нике не нужно было следить за тем, что он опять что-то переставит.

– Так может нам уйти? – тут же вскинулся Кир и дёрнул Сашку за рукав. – Пошли, Сань. Тут походу тайная сходка…

Ника вдруг испугалась, что они действительно уйдут. Уйдут, и опять то чувство, что тебя кто-то пытается разорвать на части, вернётся. Вера это, видимо, заметила, потому что резко сдала назад.

– Не надо никуда уходить, Кирилл. И этот… ладно уж, пусть остаётся.

– Вот и хорошо, – тут же отозвался Марк, и на его широком лице разлилась улыбка. Он повернулся к Киру с Сашкой и торопливо заговорил, словно боясь, что его товарищи сейчас передумают. – Тут такое дело… в общем, мы тут уже обсуждали и пришли к выводу, что смерть Вериного деда и смерть Павла Григорьевича взаимосвязаны.

Произнеся имя Никиного отца, Марк покраснел и бросил виноватый взгляд на Нику. Они редко говорили «убит», «умер», щадили её. Наверно, однажды она будет им за это благодарна, но в данную минуту Нике было всё равно.

– Ну и вот, – продолжил Марк. – Когда мы говорили про Вериного деда, про то, что произошло в тот день, Лёня сказал одну дельную мысль. Он подумал…

– Не я, – перебил его Лёнька. – Мы с Митей подумали. Да, Мить? Мы подумали, очень странно как-то, что Рябинин решил отравить генерала, когда в квартире было полно народу. Тем более, он же видел всех. Зачем ему было так рисковать? Мог бы отравить в другой день. А он сделал именно в этот.

– Как будто бы он или торопился очень или сильно не хотел, чтобы генерал чего-то узнал, – тихо добавил Митя.

– А узнать он мог только от кого-то или из чего-то, – подхватил речь брата Лёнька.

Ника с удивлением посмотрела на близнецов. Нет, дело было вовсе не в этой удивительной способности братьев перехватывать друг друга на полуслове, продолжая одну и ту же мысль, словно они думали и действовали как одно целое – к этому Ника за десять лет совместной учёбы и дружбы привыкла, – дело было в другом. Нику действительно это заинтересовало. Возможно, присутствие Кира так на неё подействовало, или организм, устав от бесконечного напряжения, включил наконец пресловутые защитные механизмы, но Ника почувствовала что-то похожее на почти забытое за эти дни чувство любопытства.

– А Вера говорила про дневник. Который генерал просил принести ему в столовую, – закончил общую мысль братьев Митя.

Дневник. Тоненькая тетрадка в чёрной кожаной обложке. Ника вспомнила, как Вера перебирала книги на полке, снимая их одну за другой и складывая в руки Киру. Она увидела это, как если бы это было вчера. Кир, взлохмаченный, с красными пятнами на щеках, с плотно сжатыми губами, стоит рядом с книжным шкафом. Тонкий нервный профиль, резкие скулы, прядь чёрных волос, упавшая на лоб. Он на неё не смотрит или делает вид, что не смотрит. Она тоже делает вид.

– Я помню про дневник, – негромко сказала Ника. – Когда мы прибежали, дневник лежал рядом с креслом, где сидел Алексей Игнатьевич. Он его читал?

– Нет, – отозвалась Вера. – Он не успел. Когда я пришла с дневником, дед уже был без сознания. Я не сильно помню, как там всё было, но, кажется, дневник я уронила. А потом он куда-то делся. Пропал. Вчера Лёня попросил вспомнить всё детально, я попыталась, конечно, но этот день у меня как в тумане. А вот, что касается дневника… его никто после того дня не видел. Я спрашивала у родителей, сама искала. Он исчез.

– В общем, всё понятно, – уверенно подытожил Стёпка. – Это Рябинин его стащил. Вместе с рубашкой и стаканом. Положил в свой портфель, пока мы суетились, и вынес всё к себе.

– Да зачем он ему понадобился? – Кир мгновенно среагировал на реплику Стёпки. – Тоже мне, ценность. Старая тетрадка. На фига она Рябинину?

– Некоторые люди умеют читать и писать, – Степка тут же повёлся на провокацию. – Не все, конечно, тут от интеллекта зависит. Так вот, в такие тетрадки иногда записывают очень важные вещи. И содержащаяся там информация бывает очень ценной. Впрочем, – Стёпка скривил в насмешливой улыбке губы. – Кому я это говорю.

– Прекратите! – оборвала их Вера. – Хватит уже.

– Да что там такого ценного могло быть в том дневнике? – не сдавался Кир. – Тоже мне, нашли секретную информацию. Или ты, Вер, знаешь, что туда записывал твой дед?

– Это не деда дневник. А прадеда. Отца деда, – пояснила Вера. – Мне дед даже когда-то зачитывал отрывки. Не знаю, может, с точки зрения истории это и представляет какую-то ценность. Прадед мой, он же в восстании Ровшица участие принимал. Много видел и знал, наверное.

– Ты что, не читала его? – удивился Митя.

– Не читала, – вздохнула Вера. – Ну, то есть, что-то дед мне читал давно. Но я плохо помню.

– Что же такое там было, что Рябинин из-за него… – задумчиво протянул Стёпка.

– Ты думаешь, это из-за этого дневника Алексея Игнатьевича и убили? – спросил Марк.

– А почему нет? – Стёпка снова закинул руку на плечи Ники и попытался притянуть её к себе, но она отстранилась. Инстинктивно. Даже не задумываясь, почему это делает. – Вот смотрите. Всё сходится. Генерал просит дневник. В дневнике содержится что-то такое, о чём никому знать нельзя. Рябинин по какой-то причине это понимает и тут же подсыпает своему начальнику яд. Похищает дневник, и всё шито-крыто.

– А яд Рябинин ваш, конечно же, с собой всегда носит, – снова издевательски влез Кир. Смотрел он при этом на Стёпку. – На всякий случай. Если вдруг кому-то приспичит старые дневники почитать. Бред какой-то. Что там могло такое быть в том дневнике? Это же восстание было сто лет назад. Кому это вообще сейчас интересно?

– Умным и образованным людям интересно.

– Типа тебя, да?

– Сечёшь. Ну хоть что-то до тебя доходит, – и, отвернувшись от Кира, Васнецов продолжил. – И теперь этот дневник у Рябинина.

– Ага, лежит у него, вместе с моей рубашкой и тем стаканом. Дома, на полочке. Тебя ждёт, – не унимался Кир. – Даже если он и взял этот дневник, то уже наверняка выкинул его на хрен. Вместе с рубашкой и стаканом. Или он, что, специально для тебя оставил? Подумал, а вдруг умному и образованному Стёпе Васнецову захочется его почитать.

– Ну ты дурак! Рубашка и стакан – просто улики. А в дневнике наверняка что-то ценное содержится. Давай пораскинь своими мозгами, если они у тебя имеются, конечно. Если Рябинин убил своего начальника, генерала, то он и Павла Григорьевича мог. Это всё может быть связано. Оба убийства. Или тебе на пальцах объяснить?

– Ну давай объясни, только смотри, как бы я тебе эти пальцы не переломал.

– Перестаньте немедленно! Совсем рехнулись? Тестостерон в голову ударил? – рявкнула Вера.

Стёпка резко замолчал, а вот Кир так не мог. Ника видела, что его уже несло.

– С чего ты вообще взял, что Савельев убит? Может, он и не убит вовсе… Ты, что ли, видел его убитым?

– Кирилл! Не надо! – Сашка схватил Кира за рукав. Тот вырвался, бешено сверкая глазами.

И в эту минуту Ника наконец-то заплакала.

***

Рыдания прекратились, Ника только судорожно всхлипывала, но слёзы всё ещё продолжали катится, и бог его знает, сколько этих слёз вообще в ней было.

Вера стояла рядом и то и дело подавала Нике платки, забирала мокрый и взамен тут же совала чистый и сухой. Откуда она их взяла, Ника понятия не имела, но складывалось ощущение, что у её подруги они уже давно были наготове. Вера, обычно действующая в лоб и идущая напролом, не разбирающаяся в тонкостях человеческой души, в нужную минуту проявляла чудеса понимания. Как так получилось, что девочка, воспитанная даже не родителями (Вериным родителям всё время было некогда), а дедом, который время на воспитание Веры всегда находил, суровым генералом, учившим внучку быть стойкой, сдержанной и безжалостной к врагам, девочка, которая в жизни не играла в кукол, а в начальной школе дралась с пацанами так, что только мелькали в драке её растрёпанные косы, как так получилось, что именно эта девочка вот в такие минуты, когда другие застывали в растерянности, топчась и говоря тысячи ненужных слов, угадывала, что нужно делать. Она каким-то шестым чувством понимала, что Нике сейчас нужны не слова, не ласковые объятья, а эти дурацкие платки, даже не платки, а сами действия – вот это монотонное взял-подал – в которых проявлялась и высокая любовь и безмерное сострадание.

Мало-помалу слёзы пошли на убыль. Кир и Стёпка, оба разом двинулись к ней, но были остановлены резким окриком Веры:

– А ну назад оба! Придурки!

Мальчишки хоть и неохотно, но отступили. А Ника опять почувствовала благодарность к подруге. Сейчас она хотела только одного, чтобы эти двое исчезли или, если уж это невозможно, хотя бы держались от неё подальше.

Выплакавшись и высморкавшись в очередной чистый, поданный Верой платок, Ника вымученно улыбнулась и сказала, обращаясь только к ней:

– Вера, наверно, вы все правы… про дневник. И если он у Рябинина, то его надо забрать.

– Да ладно, фиг с ним, с дневником.

Вера присела рядом с Никой, втиснулась в кресло, плотно прижавшись к подруге. В детстве, когда она оставалась у Ники с ночёвкой, и папа им обеим читал что-нибудь на ночь, они вот так же, забирались вдвоём в одно и то же кресло, и папа смеялся: «Что, пигалицы, все диваны в доме заняты, да?», а они дружно кивали головами, силясь придать хитрющим мордашкам серьёзное выражение.

– Нет, надо найти и забрать, – мысли об отце придали Нике решимости. – Там на самом деле, наверняка, какая-то важная информация.

– Ну хорошо, – неуверенно проговорила Вера. – Только как мы это сделаем?

Она повернулась к Марку, ища у него ответа на свой вопрос. Но тот лишь пожал плечами. Братья Фоменко, и Лёнька, и Митя, удрученно покачали головами, а Кир со Стёпкой, которым слова не давали, молча сопели в стороне.

Васнецов не выдержал первым.

– Вон пусть Поляков сходит за дневником, – он мотнул головой в сторону Сашки, который так и стоял в стороне.

– А точно, – оживилась Вера. При упоминании Сашки в ней снова проснулась решимость и злость. – Ты же у нас, Поляков, в близких друзьях теперь у Оленьки Рябининой. Свой там в доску.

Ника поморщилась, но её подруга, превратившаяся в прежнюю Веру, уже неслась вперёд на всех парах.

– Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник.

Сашка побледнел и часто-часто заморгал глазами.

– Я не могу.

– Чего там мочь? – Стёпка презрительно фыркнул. – Идёшь к Рябининым и ищешь дневник. Наверняка, он в кабинете лежит. Ну прояви чудеса изобретательности, тебе не привыкать. Ты со школы задницей на двух стульях усидеть пытаешься.

– Вот именно, – Вера зло усмехнулась. – Удавалось же тебе за всеми нами шпионить и доносить. Тетрадку какую-то найти вообще пара пустяков.

– Я не пойду, – Сашкин голос дрогнул.

– Куда ты денешься, – Стёпка угрожающе придвинулся.

– Чего ты к нему прицепился? – Кир моментально оказался между Васнецовым и Сашкой. – Он тебе чего, мальчик на побегушках? Отвяжись от него.

Васнецов и Шорохов, оба красные и злые, стояли друг напротив друга. Ника видела, как сжались в кулаки Стёпкины руки, как заходили острые желваки на высоких скулах Кира, и поняла, что они сейчас сцепятся.

– Господи, как вы оба мне надоели, – вдруг сказала она, тихо и отчетливо. Парни замерли и как-то разом сдулись.

Стёпка сделал шаг назад, упёрся спиной в стену, и Кир тоже отошёл, встав рядом с Сашкой. Поляков же, мучительно покраснев до кончиков волос, пробормотал, ни на кого не глядя:

– Я не пойду.

Он уже второй раз повторил эти слова, но, похоже, был готов повторять их ещё и ещё, как заезженная пластинка. Нике вдруг стало его жаль. Почему-то вспомнилось, как Сашка пришёл к ней ни с того, ни с сего, сюда, и что-то бормотал невнятное, она толком даже не поняла, чего он хотел и зачем приходил. Вывалила на него в запале всё, что думала о нем в ту минуту, – а ничего приятного она, разумеется, не думала, – и хотела захлопнуть дверь перед его носом, а потом появился папа. Вырос, как всегда, нерушимой и крепкой стеной и готов был спустить Сашку с лестницы, и спустил бы, конечно, если бы Сашка не ушёл сам. И вслед за этим память подсунула тот самый злополучный вечер. Они же тогда тоже были в том же составе, только в отцовском кабинете. Сашка сидел на стуле, очень бледный, вцепившись обеими руками в сиденье. И папа тогда сказал… Ника очень хорошо запомнила его слова: «Не знаю, решился бы я на твоём месте на такое признание. Честно – не знаю. Но… спасибо. Должен сказать, это смелый поступок…». И вдруг, сопоставив в уме эти два события: Сашку, пытающегося что-то ей сказать (а он явно пытался, это она его не слушала), и папину фразу, до неё вдруг дошло.

– Саш, – тихо сказала она. – Тогда, когда ты приходил ко мне, помнишь? Ты ведь хотел рассказать про готовящееся покушение на Вериного деда?

Сашка медленно кивнул.

– А я тебя не поняла. А ты был готов ещё тогда всё рассказать. И папа, – Ника запнулась о слово «папа», к горлу опять подступили рыдания, но она справилась. – Папа сказал тебе, что это смелый поступок. Когда ты признался…

Ника знала, что она говорит путано, но Сашка её понял. Понял, что она хотела этим сказать. Это было видно по его глазам, по лицу, бледному, потерянному. Потому, как он нервно крутил в руках пропуск, то сгибая, то разгибая тонкий пластик.

– Саша, нам правда очень важно достать этот дневник. Помоги, пожалуйста, – Ника секунду помолчала, а потом выдохнула. – Мне помоги.

Глава 4. Анна

Где-то, почти над самым ухом, гудел перфоратор. Анне казалось, что звук раздаётся прямо за стеной её кабинета, но это было не так. Рабочие сейчас заканчивали отделку одной из операционных палат, той, что была в конце главного коридора, но ещё день-два и они доберутся сначала до кабинета старшей медсестры, потом и до неё. А вот куда дальше они развернут свою строительную машину, об этом Анна старалась не думать.

Словно в ответ на её мысли в дверь настойчиво и нетерпеливо постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, к ней ввалился Фомин, бригадир, в усыпанной побелкой и заляпанной краской спецовке. Анна слегка поморщилась. Конечно, пока на этаже полным ходом шёл ремонт, говорить о чистоте, а уж тем более о стерильности, не приходилось, но Анна всё равно с трудом воспринимала и эту грязную спецовку, и стойкий запах штукатурки и растворителя, который врывался к ней в кабинет каждый раз, когда Фомин появлялся здесь, и большие руки бригадира с въевшимися в кожу следами краски. Когда он протягивал Анне на подпись какие-то бумаги, она всё никак не могла отвести взгляд от чёрной каёмки грязи под его ногтями.

– Что-то случилось, Ярослав Петрович? – она подняла на него глаза, в который раз улыбнувшись про себя непривычному, торжественному и никак не вяжущемуся со всем обликом бригадира именем.

Здесь все звали его просто Петровичем: от старшей медсестры, пока та ещё была в больнице, до мальчишек-учеников, делавших свои первые шаги в деле освоения строительно-ремонтного мастерства, или просто по фамилии – Фомин. Имени своего бригадир чурался как огня и в первые дни пытался выдержать с Анной бой в борьбе за право называться для всех, и для неё в том числе, просто Петровичем. Бой этот он с треском проиграл, и теперь всякий раз, когда Анна обращалась к нему по имени-отчеству, недовольно кривился и раздражённо махал рукой.

Но сейчас он пропустил мимо ушей ненавистное ему обращение, быстро пересёк кабинет и встал перед Анной, тяжело упершись кулаками в стол.

– Случилось, Анна Константиновна. Начальство сегодня на планёрке порадовало. Ваш департамент приостановил оплату работ. Ничего толком не говорят, просят только продолжать, типа сейчас там наверху всё уладят. А я знаю, как там уладят, – бригадир буравил Анну маленькими злыми глазками. – Наобещают в три короба, потом не заплатят. Или кинут три копейки. А у ребят семьи, да и вообще. Мы тут волонтерствовать не нанимались. Чего я своим скажу?

У Петровича был мерзкий характер, вздорный, как у бабы, но в одном ему было не отказать – за своих ребят, которых он крыл матом с утра и до вечера, Фомин стоял горой. Вот и сейчас, едва почуяв угрозу для своей бригады, прибежал к Анне, навис над ней, и его усыпанное капельками побелки лицо исказило от злости.

– Я позвоню Мельникову и всё узнаю, – Анна спокойно выдержала бешенный взгляд бригадира. – А сейчас я вас прошу, продолжайте свою работу.

Фомин хотел возразить, но, встретившись с чёрными Анниными глазами, сдал назад, нехотя отлепился от её стола, потоптался тут же, ожидая, видимо, что она при нём будет звонить Мельникову, и, так и не дождавшись, развернулся и вышел. Только после того, как невысокая жилистая фигура бригадира скрылась за дверями, Анна сняла трубку и набрала Мельникова.

– Что происходит, Олег? – начала в лоб, не здороваясь.

Мельников её понял сразу, кашлянул в трубку, чуть помолчал, подбирая слова, а потом, как будто ему дали отмашку, заговорил быстро и сердито.

– Я сам, Ань, ни черта не понимаю. Здесь наверху хрен знает что творится после того, как… – он не договорил – щадил её чувства, и тут же перепрыгнул на другое. – Нам вообще всё финансирование урезали. Это какая-то насмешка.

– Нам – это вообще всем больницам? – уточнила Анна, хотя по нервному и злому голосу Олега было и так всё понятно.

– Да, всем больницам. Ставицкий откуда-то выкопал проект бюджета, который якобы подписал… – Мельников опять запнулся, но нашёл в себе силы продолжить. – Подписал Савельев. До своей гибели. Но это, Аня, бред. Мы с Павлом разговаривали утром, в тот день. И проект бюджета был другим, я видел сам, собственными глазами! Чёрт…

Олег на том конце трубки замолчал. Анна слышала лёгкое потрескивание на линии, далёкое шуршание, похожее на шелест звёзд, так говорила Лиза, бог весть из каких древних книжек выкопавшая это сравнение.

– Ань, прости, – наконец выдохнул Олег. – Я знаю, что Павел, что он…

Мельников опять не договорил – ему, честному и прямолинейному, нелегко давался этот разговор, в котором он то и дело соскальзывал на опасную тему, ту, что причиняла ей боль. По его мнению, причиняла. Анна отняла от уха трубку, задумчиво на неё посмотрела и опустила на рычаг. Далёкий шелест звёзд она слушать не хотела.

***

Если бы тогда утром она задержалась наверху, как и планировала, то весть о гибели Савельева застала бы её там – об этом очень быстро стало известно. Говорили, что дежурные, явившиеся на свою смену на Северную станцию, нашли зарезанного охранника Павла в будке КПП и труп Полынина на платформе (Анна тогда понятия не имела кто это такой), а ещё чуть позже тела тех двух, что дежурили в ночную смену. Сам Павел исчез, но мало у кого оставались сомнения относительно официальной версии – Савельев погиб, предположительно застрелен.

Анна могла бы сказать, что в тот день она что-то почувствовала, потому и сорвалась вниз, вопреки всему, но это было не так. Ничего она не почувствовала. Просто Мельников, с которым ей, собственно, и нужно было кое-что решить, ускакал ни свет ни заря по больницам. Ждать его было гиблое дело, поэтому Анна и решила спуститься вниз, к себе, чтобы не терять времени.

Говорят, что такие особенные дни крепко врезаются в память, и человек помнит всё до мельчайших подробностей – куда пошёл, что сказал. Ерунда, наверно. Анна ничего такого не помнила. Обычное утро, как и тысячи других.

Было ещё совсем рано, когда она появилась на этаже, и непривычно тихо. Не ревели дурным голосом перфораторы, не стучали молотки, не визжали болгарки. Редкие рабочие, из любителей приходить на работу пораньше, кучковались по углам, обмениваясь редкими вялыми фразами. Анна прошла по коридору, машинально перебирая в уме всё, что предстояло сделать, и тут взгляд упёрся в кушетку, рядом с кабинетом. Рабочие приволокли её откуда-то сверху, да так и забыли. Анна, натыкаясь на неё, каждый раз ругалась, но в запарке всё забывала отдать приказ унести её.

На кушетке спали двое. Спали полусидя, крепко прижавшись и склонив друг к другу одинаковые светлые головы.

Анна остановилась, разглядывая юную парочку. Катюшу и этого мальчика, как его, Полякова.

На других она бы гаркнула, не раздумывая, но Катя Морозова была её любимицей. Нет, сама Анна, конечно, так не считала, да и Катя, если бы ей это сказали, удивлённо округлила бы и без того круглые глаза. Едва ли во всей больнице нашёлся бы ещё хоть один человек, к кому Анна была так же строга, как к Кате. Анна гоняла свою Катюшу в хвост и гриву, отчитывала за болтливость, за безалаберность, даже за Катину безмерную любовь к старикам и то ругала, разражалась на её преданность и привязанность, сама не понимая, что вот так, бывает, и проявляется любовь к человеку, которого мы непременно хотим сделать ещё лучше.

Анна подняла руку и громко постучала костяшками пальцев по косяку.

Мальчишка проснулся первым. Вскочил, увидел Анну, дёрнулся, хотел что-то сказать, да так и замер с открытым ртом, вытаращив на неё голубые, чуть навыкате глаза.

– Совсем обнаглели, да?

Она развернулась, чтобы идти к себе, но мальчик наконец-то опомнился.

– Анна Константиновна, там у вас в кабинете Егор Саныч. Он… он спит.

И, начиная с этой минуты, оттолкнувшись от абсурдной по своему смыслу фразы (потому что как вообще в её кабинете мог очутиться спящий Ковальков), время понеслось галопом, перескакивая через часы и минуты и иногда возвращаясь назад. В голове Анны всё смешалось: Катя, так до конца и не проснувшаяся, с сонными больными глазами, перепуганный мальчишка, который нёс какую-то ахинею, Ковальков, помятый и состарившийся лет на сто, и она сама в водовороте событий, которые она не понимала и отказывалась понимать.

И только после слов Егор Саныча «он жив, Ань, и сейчас, скорее всего, уже должен прийти в себя» до неё наконец-то дошёл смысл всего, что ей говорили.

Она неслась по коридорам, ничего не слыша и почти ни о чём не думая.

Это потом она вспомнит серое лицо Ковалькова, и её вина перед этим старым врачом, несколько часов назад прооперировавшего человека, которого он ненавидел больше всех на свете (Анна знала, что ненавидел), навалится на неё тяжким грузом. Подумает о Катюше, и сердце её захлестнёт благодарность к этой маленькой девочке. Испугается – в первый раз за всё это время испугается по-настоящему – того, что всё могло сложиться по-другому, не окажись на той станции двух мальчишек. Но это будет потом. Потом.

А тогда она просто бежала. И ворвавшись в комнату, где прятала Литвинова, натолкнувшись на весёлый, почти счастливый взгляд Бориса и увидев Павла, бледного, но живого – живого, чёрт возьми, она дала волю эмоциям. Устроила им разнос. Обоим. Двум идиотам. Двум придуркам. Двум взрослым мужикам, одного из которых она любила как брата, а второго… второго просто любила.

В первые дни ему было очень плохо, но он крепился. Улыбку выдавить из себя, конечно, даже не пытался, но старался говорить ровно, если приходилось, и только бисеринки пота, блестевшие на высоком лбу, да напряжённые желваки на резких скулах говорили о том, как ему больно.

Анна хорошо помнила это его «терпимо», когда она в то утро, растерявшись и не желая показать свою растерянность перед этими двумя, задала самый дурацкий из всех возможных вопросов: «Болит?». Словно она и так не знала, что болит, и будет болеть ещё долго, и он будет жить на обезболивающих, на тех запасах, которые она у себя откопала.

Она старалась не смотреть на него, отметила только про себя, на автомате, уже как врач, не как женщина, что он неестественно бледен, приложила ладонь к разгорячённому лбу, подумала об антибиотиках, и что их мало, стала привычно рассчитывать, что дальше и как – и всё это помогало отогнать страх, придавало сил и решимости. И ещё, где-то совсем на краю сознания промелькнула мысль, что его она потерять не может. Как Лизу. Как папу. Нет. Он должен жить. Должен. С ней, без неё, какая разница. Только пусть живет. Пусть.

В то самое первое утро ей стоило большого труда уйти. Но остаться с ним она тоже не могла. Не выдержала бы. Смотреть на его бледное, с проступившей желтизной лицо, на заострённый нос, затуманенные пасмурные глаза, чувствовать его боль – это было выше её сил. Она боялась, что врач отступит на задний план. И перед ним – беспомощным, но всё равно сильным – останется просто женщина, которая любит его уже бог знает сколько лет и отчаянно боится этой любви, глупой, нелепой, никому в общем-то не нужной.

Она собралась.

Сказала себе: Аня, ты – врач. В первую очередь врач. И во вторую, и в третью, и в сто двадцать третью. Для него, для Павла. И твоя задача, чтобы он встал на ноги. И сказав себе это, она стала действовать.

Ум, холодный и рациональный, вытеснив эмоции, привычно принялся просчитывать все ходы и искать решения. Она моталась по другим больницам и по складам, всеми правдами и неправдами добывая лекарства, торчала над душой у лаборантов, требуя чуть ли не немедленного получения результатов так нужных ей анализов, вконец затерроризировала свою несчастную Катюшу и Кирилла, загрузив их с головой, да ещё заставив по очереди дежурить ночью у дверей комнаты Павла. Параллельно была больничная рутина и ремонт, с бесконечной руганью Фомина, планёрки и совещания наверху, были старики – там спасали волонтёры, исключительно благодаря Вере Ледовской, которая временно взяла на себя обязанности Ники, – и был ещё миллион дел и забот, которые помогали не сойти с ума от временами накатывающего страха и благодаря которым она валилась под вечер с ног на ту самую кушетку у себя в кабинете, на которой спал несколько дней назад Егор Саныч.

К Павлу она приходила по утрам, нацепив на лицо холодную и отстранённую маску. Быстро проводила осмотр, задавала необходимые вопросы, с облегчением отмечая, что он быстро идёт на поправку. Ловила привычные насмешливые взгляды Бориса (вот кто почти не отходил от Павла), злилась на эти взгляды, а когда Борис пытался поддеть, непонятно кого – её или Павла – резко осаживала его. Борька тут же затыкался, но в хитрых зелёных глазах продолжал искриться весёлый смех.

Павел тоже молчал. То есть отвечал ей, если она спрашивала, но по большей части только слушал их перепалки с Борисом, в какой-то странной задумчивости глядя на неё. От этих взглядов она нервничала и спешила уйти.

Ей не нравилось, как он на неё смотрит. Хотя нет, «не нравилось» – это не то слово. Настойчивый взгляд твёрдых серых глаз, который она ощущала даже спиной, и который день от дня становился всё невыносимей, заставлял её паниковать. И пару дней назад, когда она, неловко развернувшись, вдруг упёрлась в эти глаза, ей показалось, что он всё знает, откуда-то знает и теперь смотрит на неё, словно проверяя, прав ли он. Она отступила, уже понимая, что поздно, потому что стена, та самая стена, которую она кирпичик за кирпичиком возводила между ним и собой, рушилась, рассыпалась, взлетая кусочками битого кирпича и цемента, оседая облаком серой пыли из страха и несбывшихся надежд, обнажая и открывая её перед ним.

«Он знает», – это был даже не вопрос, а утверждение, и вслед за этим пришла другая мысль, совершенно немыслимая, дикая, детская: «А вдруг? Вдруг он тоже…». И ей стало страшно.

Она давно, очень давно, запретила себе даже думать, что у них с Павлом что-то может быть. Потому что хорошо помнила, как однажды она уже оступилась.

Это было в тот далёкий день, когда она от обиды и унижения срезала свою косу, и Пашка случайно застал её без защиты. Не было у неё тогда сил ни на какую защиту – всё она извела, когда пряталась в том вонючем туалете и слушала, как её валяют в грязи. Она чувствовала опустошённость, усталость, броня на какое-то мгновение упала, и так же, как и сейчас, их взгляды встретились, и что-то случилось, что-то почти родилось – как вспышка, как озарение… А потом закончилось, так и не начавшись. Оборвалось, и словно не было ничего…

Тогда она ещё ждала, долго ждала, несколько недель, пытаясь поймать, уловить, ухватить то робкое настроение, смутное желание. Что-то сделать такое, чтобы Пашка опять посмотрел на неё так, как смотрел в тот день, и потянулся к ней. А потом пришло понимание, что этого не случится, потому что на самом деле, скорее всего, он ничего и не чувствовал особенного. У мальчишек с этим проще, наверное. Это она, как дура, сняла рубашку, оказалась перед ним в одном лифчике, а у него… у него просто гормоны.

Больше она такого не допускала. Возвела вокруг себя надёжные крепкие стены, всё проверила, навесила замки. Что там бушует у неё внутри – её дело. Ему это видеть и знать совсем не обязательно. И вот теперь…

«А вдруг? Вдруг он тоже…» – её отражение колыхалось в серых глазах Павла, как тогда в шестнадцать лет, и кто-то странный и невидимый нашёптывал сладкие слова, вливал их в уши, отравляя сознание. И она испугалась.

Мыслей своих испугалась, этого неведомого шёпота внутри. Стыда, боли, которые неизменно последуют, если она опять даст слабину. И она, забыв зачем пришла, попятилась, не в силах оторвать глаз от смотрящего на неё Павла, наткнулась на дверь, слепо нащупала ручку и, развернувшись, выбежала вон из комнаты. Сбежала.

Ну да, это и выглядело, скорее всего как бегство, потому что Борис выскочил вслед за ней, схватил за рукав больничного халата и, почти силком притянув к себе, прошипел чуть ли не в лицо:

– Аня, ты что же, мать твою, делаешь, а? Ты вообще ничего не видишь, да?

А она видела, в том-то и дело, что видела. Только это всё было не нужно. Сейчас уже не нужно.

– Отстань! – она выдернула свою руку, развернулась и быстро зашагала прочь, усиленно борясь с желанием перейти на бег и чуть не сбив с ног удивлённого Кирилла Шорохова, который непонятно каким образом здесь оказался.

***

Поглядев долгим невидящим взглядом на телефон, так до конца и не переварив полученную от Мельникова информацию – какой ещё проект бюджета, что всё это значит? – Анна встала и подошла к полкам с папками. Вспомнила, что на завтра надо ещё успеть подготовить отчёт для совещания в департаменте.

Перебирая тонкими пальцами корешки папок на полке в поисках нужной, Анна опять переключилась мыслями на то, что занимало её сейчас больше всего.

Прошло уже больше недели, и тот первый страх, обручем сдавивший сердце при виде раненого Павла, ушёл, уступив место невнятной тревоге, которая была связана даже не с жизнью Павла, а с чем-то другим.

Теперь Анна уже понимала, что Павел выкарабкался. Благодаря счастливому случаю, удачной операции (рука старого доктора нигде не дрогнула), железному здоровью самого Павла, её неуклюжим молитвам или всему вместе взятому, но Павел очень быстро восстанавливался. Иногда, перед тем как зайти к нему утром, она слегка притормаживала перед дверями, прислушиваясь к их с Борисом разговорам, ловя уверенный голос Павла – прежний голос, и даже смех.

Наверно, в чём-то она им завидовала.

Пройдя через совершенно страшное испытание, Борис и Павел нашли в себе силы остаться друзьями, хотя людям для смертельной вражды бывает достаточно и гораздо меньшего повода, и то, что они вместе (не опять вместе, а по-прежнему вместе) она поняла ещё тогда, когда белая от страха влетела в комнату к раненому Павлу, и они уставились на неё одновременно с одинаковыми выражениями на лице. Она даже заметила их переглядки и идиотское Борькино подмигивание, словно им опять было по тринадцать – Борька, дурак, неужели он думал, что она этого не увидит?

Анна не спрашивала себя, как им это удалось, почему-то их дружба сейчас казалась вполне естественной, только временами с какой-то горечью отмечала, что она сюда уже никак не вписывается. Потому что… как?

– Анна Константиновна! – в приоткрытую дверь просунулась Катина испуганная мордашка. За её спиной маячил Катин бессменный рыцарь, Поляков. К этой Катиной тени Анна уже начала привыкать.

– Что такое? – Анна поставила папку, которую держала в руках, на одну из полок.

– Там… там Павел Григорьевич…

Катя ещё не договорила, но по сердцу Анны словно полоснули острой бритвой.

– Борис Андреевич сказал, что Павел Григорьевич неважно себя чувствует и…

Ноги стали ватными, и Анна инстинктивно ухватилась рукой за полку. Но это продолжалось не больше секунды, потому что в следующее мгновенье она уже бежала в чёртов тайник, ругая себя на чём свет стоит за безалаберность и за то, что рано расслабилась.

«Дура! Чёртова старая дура! – повторяла она. – Идиотка! А ещё врач!»

Она ворвалась в комнату Павла и застыла на месте.

Он был один. Сидел за столом (Анна вспомнила, Борис потребовал принести им в комнату письменный стол) и что-то торопливо записывал. Услышав звук открывающейся двери, Павел обернулся. Его лицо удивлённо вытянулось.