Третью неделю дождь. Он выбивает крупные пузыри на воде; когда они лопаются, жижа вытекает из них – они напоминают мне чумные болячки. Море ходит внизу отдельными лоскутами; воды в нем прибавило, и оно перекатывается из конца в конец. Я вижу, как часто и сильно его лихорадит. Дожди не перестают ни на минуту; бывает, что ночью мне не хочется спать, и тогда я могу до утра слушать эти звуки на крыше – то немного тише, то чаще и громче. В такие минуты кажется, что во всей вселенной не осталось ничего, кроме воды.
Для зимы это обычная погода. Небо начинает истерить, исходит слюной и крупными слезами. И так методично, день за днем, оно перетекает в море, пока от него – от неба, то есть – не останется одна только жалкая полоса.
Это хорошее время для мыслей. Выходишь на балкон – и никаких изменений. Только дождь. Если не слишком сильно лило, я выносила на балкон раскладной стул и читала под зонтиком. Теперь, когда крестных в башне больше нет, я легко могу это себе позволить. Больше некому одергивать меня, выхватывать книгу, кричать (кричала, правда, в основном Январь-Февраль – голос у нее как раз подходит для таких вещей: он едко-игольчатый, неровный).
– Иди сейчас же в комнату!
– Зачем? – я неохотно поднималась и складывала зонтик. – Мне и тут хорошо.
– Темно. Ты себе так зрение испортишь.
Испорчу? Хотела бы я испортить здесь что-нибудь! Сколько я ни пыталась, ничего из этого не выходило. Бывает, пока крестные не видели, я хватала ножик и начинала кромсать им стены: царапала их сверху донизу, пыталась искорежить их, исполосовать. Могла отколупнуть кусок то там, то здесь: камень в башне мягкий, легко крошится. Минуту или две я любовалась тем, что сделала, – потом порезы начинали затягиваться, и стены приобретали первоначальный вид. Я сползала на пол. Сидела, скрестив ноги, закрыв руками лицо. Беззвучно, давясь слезами – мне не хотелось, чтобы крестные услышали меня, – я плакала от бессилия. От того, что ничего не могу изменить. От того, что крестные должны неизбежно уйти, и тогда я останусь одна. Мне хотелось забыть об этом. Вернуться на несколько месяцев назад, когда я еще не знала, когда они еще не говорили мне. Закупориться. Застыть в этом состоянии неведения.
Я так и жила целый год этим ощущением – мне исполнится шестнадцать, и они все уйдут. Появятся на один день, чтобы попрощаться, – и исчезнут. Время еще оставалось, и я пыталась ухватиться за него: твердила себе, что нужно дорожить им, дорожить каждым днем. Но у меня ничего не получалось – я только злилась и срывалась на них, начинала кричать. Потом замыкалась в себе и часами лежала, уставившись в стенку.
Они, конечно, пытались меня подбодрить – кто как мог. Помню, как садилась ко мне на кровать Февраль-Апрель, трепала меня по плечу – меня раздражало это, и я отодвигалась от нее подальше.
– Ладно тебе, – сказала она мне как-то, – все пройдет. И боль выйдет в итоге, если ты позволишь ей выйти. Не будешь торопить ее и подгонять…
– Пройдет?! – закричала я, не дослушав. Перевернулась на другой бок – так, чтобы видеть ее лицо – пухлое, студенистое, с розовыми, как у ребенка, ямочками на щеках. Смотрит на меня сочувственно. Моргает. И взгляд такой растерянный, жалкий – как у собаки, когда ее пытаются побить. – Ты-то откуда это знаешь?
– Знаю, – ответила она спокойно. Встала. – И я вообще не понимаю, зачем ты начинаешь на меня кричать.
– Хочу кричать – и кричу! – голос у меня задрожал, сорвался; я подбежала к балкону и распахнула дверь.
– Куда ты? – окликнула она меня. – Там же дождь.
Я не отреагировала на ее слова никак – с силой захлопнула дверь за собой. Стекло в ней задребезжало; может, даже треснуло слегка – хотя какой мне от этого прок? Через пару минут все затянется опять, словно и не было на самом деле ничего – только казалось таким, притворялось, чтобы меня одурачить.
Дождь на улице усилился. Капли стекали у меня по лицу, спускались по телу, по волосам; море внизу вздрагивало и шло крупной рябью. Я наклонилась вниз, через перила, прикрыла, чтобы слегка расфокусировать зрение, глаза. Вода перемещалась передо мной – волны, дождь – складывалась у меня на лице мелкой сеткой. В такие минуты я становилась похожа на пчеловода на пасеке; мир передо мной – это улей с опрокинутой крышкой; стоит только опустить туда руку в перчатке, и я, казалось, смогу извлечь что-то из его глубин. Я продвигаюсь на ощупь, выискиваю что-то медленно и смутно, по частям – и в этот момент за спиной у меня раздается короткий щелчок, словно кто-то выключил свет. И сразу за этим щелчком тягучее, плаксивое почти: «Промокнешь».
Я оборачиваюсь: опять она. Щурится, прикрывает глаза от дождя; из-за двери сейчас видна только ее голова на толстой, в розовых складках, шее.
– И что? Простудиться-то я не могу.
Может, оно и к лучшему? Они все уйдут, и я наконец буду предоставлена самой себе.
– Не можешь, – отвечает Февраль-Апрель. Задумывается. – Пока. А вот выйдешь из башни, и начнешь простужаться без конца – просто потому, что мы не выработали у тебя нужных привычек.
– Ты так уверена в том, что я выйду из башни?
– Выйдешь, конечно, – она встряхивает мокрой головой. Волосы у нее рыжие, короткие, обвисли сейчас по щекам. – Выйдешь, – повторяет она энергично, – как же иначе?
Этот ее извечный оптимизм. Все наладится. Все будут любить друг друга.
– Захочу – и останусь здесь навсегда. Меня никто не будет принуждать.
– Не будет, конечно. Только зачем? Зачем оставаться, когда ты можешь выйти?
Ей не понять этого. Не понять того, как сильно я боюсь – оказаться там, снаружи, вне этих ненавистных стен – они как будто держат меня, как скелет. Не будет их, и я рассыплюсь на части.
– Мне и здесь хорошо.
– Ты просто не была там. Не знаешь, каково оно.
– Я видела сны.
– Сны и реальность – это не одно и то же.
Она смотрит на меня – ждет, наверное, пока я что-то скажу. Но я отворачиваюсь от нее; стараюсь показать, что мне все равно, и она, подождав какое-то время, уходит. Я остаюсь на балконе одна. Смотрю на дождь. Пытаюсь представить, что там – за этой стеной воды. Есть ли что-то? Или это все одна большая иллюзия? Игра? И этот мир за пределами башни, который я вижу во сне, всего лишь моя собственная проекция?
Сны снились мне всегда, сколько себя помню – черно-белые сны; в них мне показывали мою предполагаемую жизнь – скрупулезно, в мельчайших деталях. Как я вставала по утрам, запихивала учебники в рюкзак, общалась с кем-то во время перемены. Каждый мой разговор, каждый взгляд, каждый пройденный в школе урок… Следующий подобный сон мне снился через неделю, иногда через две, и я легко теряла за это время связь между тем, что в этих снах происходило. Появлялись какие-то люди, места, которые я вроде бы должна была знать, – там, во сне, я реагировала на это естественно, легко, но, проснувшись, не всегда понимала, что это такое.