Мы промышляли втроем: Петюня, Пипа и я. У нас было вот что: аккордеон, на котором наяривал я, и труба, в которую дул Петюня. Не хватало деревянных ложек и балалайки, но я знал, что рано или поздно мы дойдем и до них. Еще недавно я пользовался гитарой, а Петюня колотил в бубен, но все это перестали разрешать.
Изменился и репертуар.
Мы заскочили в последний вагон. Я откашлялся и воскликнул:
– Добрый день, уважаемые граждане пассажиры, всем хорошего дня и немного музыки наших дедушек и бабушек в эти весенние дни!
Мало кто посмотрел в нашу сторону, и чуть повернулись всего две, три… пять голов. Остальные сидели прямо и смотрели перед собой. Многие не смотрели – подсматривали. Опущенные веки чуть подрагивали, выдавая бодрствование.
Я развел меха и запел:
– Много девушек есть в коллективе, а ведь влюбишься только в одну! Можно быть комсомольцем ретивым и весною вздыхать на луну!
Пока я пел, Пипа приплясывала, держа наготове вязаную шапочку. Она гримасничала, изображая весенний энтузиазм.
– Как же так: на луну и вздыхать всю весну? Почему, растолкуйте вы мне?
Петюня тоже приплясывал, на двух первых строчках. Лицо его выражало игривую заинтересованность и как бы вопрошало.
– Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!
Это был ответ, и Петюня облегченно преображался. Он впивался в трубу и победоносно дудел. Он и не ждал другого, он успокаивался. Его незначительные сомнения моментально рассеивались.
– …Как же так: резеда и герою труда? Почему, растолкуйте вы мне?
Виляя жопой, Пипа пошла по проходу. Она совала свою шапочку всем подряд, и кое-что сыпалось в эту мошну – в основном, медяки, но дважды залетела и бумажка.
– Всем приятного пути и спасибо за внимание!
Поезд остановился. Мы выскочили из вагона и метнулись в следующий. Я отметил, что в метро маловато народу. Почти никто не вышел и не вошел.
– Добрый день, уважаемые граждане пассажиры!..
В этом вагоне к нам и вовсе не повернулись. Публика полностью оцепенела и не отреагировала на наш концерт. К улыбке Пипы примешалась растерянность, но Пипа все равно двинулась собирать дань и отчасти преуспела. Странно же ей подавали, нельзя не признать. Отдельные руки механически взлетали и опускались, не будучи связаны с телами и бесстрастными лицами.
– Всем спасибо, хорошего настроения!
Мы выбежали снова. На платформе не было ни души.
– Где все-то? – спросил на бегу Петюня.
– Не отвлекайся, шевелись… Добрый день, уважаемые!
Не скрою, что в этом третьем вагоне и я немного смешался. Приветствие застряло в горле. Пассажиры выглядели не совсем людьми. Вроде все у них было на месте, но местами заострялось, а где-то сглаживалось, и в их чертах и позах проступало нечто животное. Пипу заклинило, ее улыбка неестественно застыла. Кое-что она собрала, но половину просыпалась. Я собственными глазами видел, как у одной женщины рука простерлась из солнечного сплетения, в строгом перпендикуляре к туловищу. Две положенные от природы приросли к пальто.
– Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!
– Ну на хер, – шепнула на выходе Пипа.
– Вали, если хочешь, – огрызнулся я, однако голос мой дрогнул.
Мы заскочили в очередной вагон, и там сидели не все, некоторые лежали. Исключительно ничком, лиц не было видно, и слава богу. Остальные кто скрючился, кто развалился, кто замер с закушенными пальцами рук и ног.
– Под весенним родным небосводом даже старые клены цветут! Можно быть очень важным ученым и играть с пионером в лапту!
Угловой пассажир лопнул. Приглушенный хлопок – и вот он сдулся, сочась зеленым, однако успел – все так же механически – одарить Пипу свернутой в трубочку бумажкой.
Двери разъехались.
– Немного осталось, – выдохнул я. – Терпим, народ.
Пипа осталась стоять.
– Я больше не пойду, с меня хватит.
– А жрать мы что будем? – осведомился взмокший Петюня. Рыжий вихор выбился из-под картуза и прилип к белому, как бумага, лбу.
В следующем вагоне сидели крысы.
А в том, что далее, не оказалось и крыс. Сиденья были застланы полиэтиленом, и под ним медленно пузырилось что-то черное.
– Как же так: и в лапту, старый клен – и в цвету? Почему, растолкуйте вы мне? Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!
Монеты посыпались сами собой, не сдерживаемые ничем. Лампы мигали, поезд ревел, за окнами кривлялась ночь. Пипа опустилась на четвереньки и поползла. Металл выскальзывал из ее прыгающих пальцев.
Мы вылетели на перрон, как ошпаренные. Вдали на лавочке неподвижно сидел грузный железнодорожник, больше не было никого.
– Последний – и все на сегодня, – сказал Петюня, хотя мы и так видели, что остался один вагон, самый первый.
Ноги стали ватными. Поезд не трогался. Возможно, он ждал нас.
Мы вошли, двери съехались, и свет погас.
– Добрый день…
Я осекся. Вагон был одновременно и полон, и пуст. В нем что-то растеклось, заменив собой атмосферу. Мы задохнулись, и вагон стал дышать за нас.
Слова испихнулись сами собой, как изгоняемые мехами вездесущего аккордеона:
– Как же так: на луну и вздыхать всю весну? Почему, растолкуйте вы мне? Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!
Петюня приложил к губам трубу, и она загудела самостоятельно.
Поезд ворвался на безлюдную станцию, где царил полумрак. Эскалаторы стояли.
За дверью машиниста заворочалась масса. Дверь чуть приотворилась, и к нам из кабины выпорхнула сотенная бумажка. С нею просочился черный дым. И каркнул оттуда же голос, одновременно задумчивый и насмешливый:
– There’s a lady who’s sure all that glitters is gold
And she’s buying a stairway to heaven
When she gets there she knows, if the stores are all closed
With a word she can get what she came for
Ooh, ooh, and she’s buying a stairway to heaven.
Мы вывалились. Поезд жарко вздохнул и уполз в тоннель. Мы пробежали мимо узорчатых колонн и стали подниматься по неподвижным ступеням.