Айн Рэнд. Эгоизм для победителей - читать онлайн

Алиса Розенбаум. Ленинград, Россия, 1925 г.

Глава первая Из России к Рузвельту

Одним зимним днём 1918 г. бойцы Красной гвардии постучались в дверь аптеки Зиновия Розенбаума. Гвардейцы принесли с собой государственную печать, которую они прибили к двери, что означало конфискацию во имя народа. Зиновий по крайней мере мог благодарить безумный вихрь революции за то, что она отняла у него только его собственность, а не жизнь. Но старшая дочь Алиса, которой на тот момент было 12, сгорала от негодования. Лавка принадлежала её отцу; он в ней работал, долгое время учился в университете, давал клиентам важные советы и лекарства. И теперь в одно мгновение её больше нет, отняли в угоду каким-то неизвестным, безликим крестьянам, чужакам, которые не смогли предложить её отцу ничего взамен. Солдаты пришли в сапогах, с оружием, давая понять, что сопротивление будет означать смерть. Но тем не менее они говорили о честности и равенстве. Их целью было построить лучшее общество для всех. Наблюдая, слушая, впитывая, Алиса перестала сомневаться в одном: тем, кто поощряет такие высокопарные идеалы, нельзя доверять. Слова о помощи окружающим были лишь ширмой их силы и власти. Этот урок она не забудет никогда.

Отец Айн Рэнд, Зиновий Розенбаум, был человеком, который «сделал себя сам». Свой путь он начал в желанном Варшавском университете – привилегированном месте, где вместе с ним учились ещё несколько евреев. После получения степени доктора химических наук он открыл своё дело в Санкт-Петербурге. К моменту Февральской революции он с семьёй успел обосноваться в уютной большой квартире на Невском проспекте, знаменитом месте в самом центре города. Его образованная и интеллигентная жена Анна была родом из зажиточной и влиятельной семьи. Её отец был искусным портным, которого жаловали в Русской императорской армии, что помогало защищать их большую семью от антисемитского насилия.

Анна и Зиновий считали европейскую культуру эпохи Просвещения важнее своего религиозного воспитания. Они соблюдали основные еврейские праздники, устраивали Седер Песах каждый год, но в остальном по большей части вели светский образ жизни. Дома они разговаривали на русском, а три их дочери брали частные уроки по французскому, немецкому, а также занимались гимнастикой и игрой на пианино. Своей старшей дочери Алисе, родившейся в 1905 г., они говорили, что «культура, цивилизованность и всё, что в мире есть интересного… находится за границей», и не позволяли ей читать русскую литературу[5].

Своей культурной выдержанностью и светским образом жизни семья Розенбаумов сильно отличалась от подавляющего большинства семей русских евреев, живших в штетлах – черте осёдлости. Подчинявшимся и ограничиваемым волей царя в выборе занятия и места жительства русским евреям удавалось находить шаткое пристанище в пределах империи до 1880-х гг., когда ряд погромов и новых запретительных законов положили начало волне миграции. За период с 1897 по 1915 г. Россию покинуло более миллиона евреев, в основном направлявшихся в Соединённые Штаты. Другие переезжали в города, где для проживания им нужно было зарегистрироваться. Еврейское сообщество Санкт-Петербурга выросло с 6700 человек в 1869 г. до 35 тыс. в 1910 г. На тот момент Алисе уже было пять лет[6].

По любым меркам, русским или еврейским, семья Розенбаумов считалась элитой, привилегированной. Бабушка и дедушка Алисы по линии матери были настолько богаты, с трепетом замечали дети, что, когда их бабушке нужна была салфетка, она с помощью кнопки на стене вызывала прислугу[7]. Алиса и её сестры росли при поваре, гувернантке, няне и домашних учителях. Их мать любила принимать гостей, и их чудесная квартира всегда была наполнена родственниками и друзьями, которых она приглашала на свои вечерние приёмы. Каждое лето семья ездила в Крым, популярное у зажиточных людей место отдыха. Когда Алисе было девять лет, она вместе с семьёй шесть месяцев путешествовала по Австрии и Швейцарии.

Детство Алисы было наполнено непостоянством её матери. В юности Алиса поняла, что невольно стала участницей соревнования Анны с мужем её сестры. Обе семьи жили в одном доме. Её мать приходила в восторг каждый раз, когда Алиса опережала своих двоюродных братьев и сестёр в чтении, письме или арифметике, а также хвасталась своей дочерью на семейных встречах. Но когда они оставались наедине, она ругала свою старшую дочь за то, что у неё нет друзей. Алиса была одиноким, отчуждённым ребёнком. В непривычных для неё обстоятельствах она вела себя тихо и спокойно, наблюдая за всем взором своих больших тёмных глаз. Анне сдержанная натура Алисы нравилась всё меньше. «Почему мне не нравилось играть с остальными? Почему у меня не было подруг?» – этими словами она постоянно мучила меня»[8], – вспоминала Алиса. Иногда недовольство Анны переходило в полноценные приступы ярости. В «порыве темперамента» она набрасывалась на своих детей, однажды сломав ножки любимой куклы Алисы, а в другой раз порвав ценное фото Александра Керенского. Она открыто заявляла, что никогда не хотела детей, ненавидела о них заботиться и делала это только потому, что исполняла свой долг.

Зиновий, молчаливый и покорный, едва ли делал что-то, чтобы усмирить переменчивое поведение своей жены. Он самоотверженно работал на благо своей семьи, а свободное время проводил за игрой в вист, популярной карточной игрой. Несмотря на ссоры со своей мамой, Алиса знала, что, несомненно, была в семье любимицей. Её бабушка души в ней не чаяла, осыпая её безделушками и угощениями каждый раз, когда они виделись. Она была идолом для младшей сестры, и, хотя её отец оставался в стороне, как это было принято в то время, она чувствовала одобрение многих своих достижений.

После продолжительного домашнего обучения Алиса поступила в прогрессивную гимназию с большой академической нагрузкой. На уроках по религии девочек-евреек отсаживали в заднюю часть помещения, предоставляя им возможность занять себя самим[9]. Что на самом деле отделяло Алису ото всех, было не в её религии, а в том самом отчуждённом характере, который так беспокоил её мать. Время от времени она обращала на себя внимание других девочек, но никогда не могла сделать эти отношения постоянной дружбой. Её базовое мироощущение просто было другим. Алиса была серьёзной и суровой, не одобрявшей сплетни, игры или интриги для популярности. «Я была застенчива, потому что буквально не знала, о чём говорить с людьми», – вспоминала она. Одноклассники были для Алисы загадкой, «для которой, видимо, не было подходящих подсказок». Единственным спасительным средством был её интеллект. Высокие оценки в школе позволили ей завоевать если не любовь, то по крайней мере уважение одноклассников[10]. Мнение о своём детстве Алиса резюмировала в написанном ею сочинении в подростковом возрасте: «Детство – худшая пора в жизни человека».

Эти одинокие годы ей удалось пережить благодаря побегу в мир фантазии, где она воображала себя похожей на Екатерину Великую, постороннюю в русском дворце, которой приходилось пробираться к известности. Как и Екатерина, Алиса считала себя «ребёнком судьбы». «Они этого не знают, – думала она, – но докажу я это или нет, зависит от меня»[11]. Она убегала к страницам французских журналов для детей, которые давала ей мать, чтобы помочь в изучении языка. Там Алиса находила множество историй о прекрасных принцессах, храбрых авантюристах и смелых воинах. Погрузившись в самостоятельно созданную воображаемую вселенную, она начала сочинять свои собственные драматические истории, зачастую сидя на задних партах, погрузившись в вымысел вместо того, чтобы вникать в занятия.

Самой увлечённой аудиторией её ранних рассказов были две сестры. Нора, самая младшая, обладала теми же интровертными чертами и творческими наклонностями. Её коронным номером были карикатуры на членов семьи, которых она изображала как помесь человека со зверьми. Алиса и Нора были неразлучны, они называли себя Дакт 1 и Дакт 2 в честь крылатых динозавров из фантастического романа Артура Конан Дойла «Затерянный мир»[12]. Средняя сестра Наташа была хорошей пианисткой, общительной и компанейской. Нора и Наташа одинаково почитали талант своей старшей сестры, а перед сном Алиса читала им свои самые новые рассказы.

Но по мере того как смятение революции опускалось на семью Розенбаумов, им пришлось отказываться от роскоши, наполнявшей детство Алисы. Путешествия за границу и летние каникулы остались в далёком прошлом. Наблюдая за падением Санкт-Петербурга (теперь переименованного в Петроград), Анна убедила Зиновия в необходимости перебраться в Крым. Там, на царской территории, он смог открыть новый магазин и на короткое время стабилизировать ситуацию в семье. Алиса, будучи уже подростком, пошла в местную школу, где с помощью высококлассного образования ей удалось стать настоящей звездой.

Но Крым был недолговременным убежищем. Красноармейцы воевали с белогвардейцами за контроль над территорией, и Евпатория – город, в котором жила семья Розенбаумов, – была повержена в хаос. Солдаты коммунистов бесчинствовали в городе, снова ограбив Зиновия. Мало-помалу семья продала все драгоценности Анны. Как порядочной крестьянке, Алисе нужно было начать работать. Она занялась обучением солдат чтению.

В разгар этих мрачных лет Алиса неожиданно пробилась к своему отдалившемуся отцу. Благодаря политике. Несмотря на запрет читать газеты или говорить о политике, она с большим интересом следила за ходом революции. Когда однажды вечером Зиновий сказал, что уходит на одно политическое собрание, Алиса смело попросила взять её с собой. Удивлённый, но довольный, Зиновий согласился, и после у них впервые состоялся настоящий разговор. Он слушал Алису с уважением и предлагал озвучивать своё мнение.

Зиновий был антикоммунистом и, как говорила уже взрослая Рэнд, «проиндивидуалистом». Как и она. В её приключенческих рассказах героические борцы с советским режимом теперь заменяли рыцарей и принцесс. Свои дневники она наполнила поношением коммунистов, чему способствовала позиция отца. Для Алисы их связь была источником великой радости, позже она вспомнит, что «лишь после того, как мы стали политическими союзниками, я действительно почувствовала свою любовь к нему…». Она также осознала, что её отец «всецело признавал способности её ума», что впоследствии утвердит созревающее в ней самоощущение[13].

Как и в Петрограде, она не стала популярной среди одноклассников. Они просили у неё помощи в школьных делах, но не приглашали на вечеринки и не звали на свидания. Из-за отрешённости Алиса чувствовала негодование. Неужели одноклассники не любили её за то, что она была умнее? Они что, наказывали её за её достоинства? Это был первый отголосок идеи, которая позже всплывёт на поверхность в её творчестве. «Я думаю, поэтому у меня не клеятся отношения», – начала предполагать она, но в то же время переживала, что это объяснение было «слишком простым»[14].

Скорее всего, одноклассники считали Алису грубой и сварливой. Всем были известны её склонность провоцировать споры, неистовость взглядов и досадная неспособность избежать споров. Но по её мнению, их зависть вынудила её на одиночество. Алиса начала воспринимать себя героиней, несправедливо наказанной за лучшие свои качества. Позже она будет считать зависть и негодование основными социальными и политическими проблемами.

Обратившись к своему внутреннему миру, Алиса стала интересоваться не только тем, что она думает, но и тем, как она думает. До подросткового возраста её отношение к религии было несколько более радикальным, чем у всей семьи, и она считала себя атеисткой. Теперь она обнаружила две причины отсутствия в себе веры: логику и разум. Когда учитель рассказывал классу об Аристотеле и силлогизме, это было, «как если бы взорвалась лампочка». Последовательность была завладевшим её вниманием принципом, что неудивительно, учитывая её непредсказуемую жизнь, наполненную страхом. Последовательность, как понимала её Алиса, была дорогой к правде, способом победить в любимых ею жарких спорах, единственным методом определения истинности её мыслей[15].

В 1921 г., через три года после отъезда из Петрограда, семья Розенбаумов вернулась в город. Идти было некуда, потому что Крым, как и оставшаяся часть страны, отошёл под контроль коммунистов. Анна умоляла Зиновия уехать из России, бежать всей семьёй через Чёрное море, но он решительно ей возражал. Решение вернуться не было мудрым. Их квартиру и смежные владения отдали другим семьям, хотя Розенбаумы смогли выбить себе несколько комнат в здании, которым раньше по праву владел Зиновий.

Спустя годы Алиса в одном из рассказов опишет мрачное разочарование от возвращения семьи в Петроград: «В их новом доме не было парадного входа. Не было электричества; водопровод не работал; им приходилось носить воду в вёдрах с этажа ниже. Потолки покрывали жёлтые пятна, свидетельствовавшие о недавно прошедшем дожде». Все прелести роскоши и высокой культуры исчезли. Вместо серебряных ложек с монограммами – столовые приборы из тяжёлой жести. Не было хрусталя или серебра, а «в стенах торчали ржавые гвозди, указывавшие, где раньше висели картины»[16]. На приёмах хозяйки могли предложить гостям только сомнительные деликатесы в виде печенья из картофельных очисток и чай с таблетками сахарина вместо настоящего сахара.

В условиях нового советского экономического плана Зиновий смог на короткий срок вновь открыть свой магазин при помощи нескольких партнёров, но затем его опять конфисковали. После этого, возмутившись, он сделал тщетный ход: отказался работать. Алиса тихо восторгалась принципами своего отца. Для неё это отречение был не самоуничтожением, а самосохранением. Его отказ работать на эксплуатационную систему ляжет в основу её последнего романа «Атлант расправил плечи». Но когда речь шла о выживании, ни на принципы, ни на буржуазные приличия времени не было. Анна устроилась работать школьной учительницей иностранных языков, став основным источником дохода для семьи. Но её учительской зарплаты не хватало на пятерых, и в семье Розенбаумов начался голод.

Но даже при наличии денег найти достаточно еды было трудно, потому что в течение 1921–1922 гг., известных как голод в Поволжье, в России от голода умерло 5 млн человек. В городе ограниченные запасы еды выдавались лишённому сил населению по продовольственным карточкам. Пшено, жёлуди и маисовая каша стали главными составляющими семейной диеты. Анна пыталась готовить удобоваримую еду на примусе – примитивной советской печи, задымлявшей всё жилое помещение. В старшем возрасте Алиса вспоминала эти мрачные времена в ярчайших деталях. Она рассказывала своим друзьям о том, как заворачивала ноги в газеты вместо обуви, и о том, как умоляла мать о последнем сушёном горошке, чтобы отогнать голод.

Живя в таких суровых условиях, Розенбаумы продолжали ценить образование и культуру. От Алисы, теперь студентки очного отделения университета, работать больше не требовали. Когда её родители наскребали достаточно денег для того, чтобы она могла оплатить проезд на трамвае, Алиса покупала на эти деньги билеты в театр. Мюзиклы и оперетты заменили её главный «наркотик» – художественную литературу. В Петроградском государственном университете Алиса была невосприимчива к страстям революционной политики, устойчива к любому радикализму из-за тягот своей семейной жизни. Когда она окончила школу в возрасте 16 лет, вся советская система образования находилась на стадии реформирования. Большевики либерализовали правила приёма студентов, сделали обучение бесплатным, создав целый поток студентов, в том числе женщин и евреев, кому до этого доступ к университетам был закрыт. Алиса была среди первых женщин, принятых в университет. Наряду с этим большевики выгнали контрреволюционных профессоров, притеснили оставшихся и ввели марксистские курсы по политической экономии и историческому материализму. Студенты, равно как и профессора, опротестовали новые условия. На протяжении своего первого года обучения Алиса высказывалась особенно активно. Затем начались чистки. Антикоммунистически настроенные профессора и студенты начали исчезать, о них никогда больше не слышали. Саму Алису на время исключили из университета, когда выгоняли всех студентов с буржуазным прошлым. (Позже эту политику пересмотрели, и она смогла вернуться.) Отчётливо осознавая всю опасность, Алиса стала вести себя тише и говорить с осторожностью.

Образование Алисы было ярко окрашено цветами марксизма. В своём позднем творчестве она высмеивала банальщину, которую скармливали студентам через такие книги, как «Азбука коммунизма» и «Коллективный дух». К окончанию её учёбы заведение переименовали в Ленинградский государственный университет (а Петроград – в Ленинград). Как и сам город, университет оказался в плачевном состоянии. Учебники и канцелярские принадлежности были в дефиците, а в аудиториях и кабинетах профессоров было холодно так, что замерзали чернила. Затянувшаяся реорганизация и реформы означали, что отделения и требования к выпускникам постоянно менялись. В течение трёх лет учёбы в университете Алисе больше нравились семинары в небольших аудиториях, и она пропускала большие лекции, на которых сильно ощущалось влияние коммунистической идеологии. По большей части она занималась изучением истории, но также посещала занятия по французскому языку, биологии, истории мировоззрений, психологии и логике. Свой диплом она получила на междисциплинарном факультете социальной педагогики[17].

К своему университетскому образованию Алиса относилась скептически, что, похоже, повлияло на неё больше в плане формы, нежели содержания. За время, проведённое в Ленинградском университете, она поняла, что все идеи обладают общей политической ценностью. Коммунистическая власть тщательно проверяла всех профессоров и их курсы на наличие контрреволюционных идей. Самое безобидное утверждение могли проанализировать и определить, выражает оно поддержку советской системы или нет. Даже историю – предмет, который Алиса выбрала, потому что он был относительно свободен от марксизма, – можно было вывернуть и подогнать так, чтобы в ней отражалась слава большевизма. Спустя многие годы она начнёт считать себя авторитетным специалистом по пропаганде, опираясь на опыт, полученный в университетские годы. «Меня этому учили эксперты», – рассказывала она одному из своих друзей[18].

Университет также сформировал у Алисы понимание интеллектуальной жизни, главным образом благодаря открытию для неё формальной философии. Русская философия была синоптической и системной, такой подход мог подогреть её интерес в созданию интегрированной философской системы[19]. На занятиях она слушала про Платона и Герберта Спенсера, а также впервые начала изучать труды Аристотеля. Также в России существовала традиция исследовать философию вне стен университета, и именно тогда она наткнулась на книги Фридриха Ницше – философа, вскоре ставшего её любимым. Один её кузен упрекал Алису за чтение книги Ницше, «который опередил все её идеи»[20]. Вне занятий она залпом читала труды философа.

Первой любовью Алисы после университета, впрочем, стала не философия, а кинематограф. В начале 1920-х гг. российская киноиндустрия, находившаяся в спячке во времена хаоса войны и революции, начала просыпаться. При новом экономическом курсе советская власть разрешила показ зарубежных фильмов, а Народный комиссариат просвещения начал поддерживать производство русских фильмов. В надежде стать сценаристкой Алиса поступила в новый Государственный институт кинематографии после получения степени бакалавра. Кино стало её страстью. За 1924 г. она посмотрела 47 фильмов, а за следующий – 117. В своём дневнике, где она писала о просмотренных картинах, Алиса давала оценку от одного до пяти каждому фильму, отмечала в них основных звёзд, а также создавала список любимых артистов. Кино послужило источником вдохновения для её первых опубликованных работ: памфлета об актрисе Поле Негри и буклета «Голливуд: американский киногород». В своих ранних работах она со знанием дела писала о главных режиссёрах, артистах и фильмах, рассказывала, как устроена работа студии, как работают режиссёры и даже о том, как в съёмках используют специально выдрессированных животных[21].

Фильмы повлияли на восприятие Алисой Америки: идеальный мир, место настолько отличное от России, насколько можно представить. У Америки было очарование, она будоражила, соблазняла и обладала роскошью материальных благ. Она с благоговением писала о Голливуде: «Люди, которым дня из 24 часов недостаточно, потоками передвигаются по его бульварам, гладким, как мрамор. Им трудно говорить друг с другом, потому что их голоса тонут в шуме автомобилей. Сияющие, элегантные «Форды» и «Роллс-Ройсы» пролетают мимо, сияя своими огнями, как кадры длинной киноленты. Солнце ярко освещает окна огромных белоснежных студий. И каждую ночь над городом нависает свечение электрических огней»[22].

Её интерес к Америке возрос ещё больше, когда их семье неожиданно пришло письмо из Чикаго. Почти 30 лет назад Гарри Портной, один из родственников Анны, эмигрировал в Америку, а её семья помогла оплатить его переезд. Теперь один из детей Гарри – его дочь Сара Липски – начала наводить справки о Розенбаумах, потому что о них ничего не было слышно во время войны. Алиса поняла, что это её шанс. Благодаря связи с Портными она могла бы получить визу в Соединённые Штаты, а будучи уже там, сможет найти и способ остаться. Алиса стала умолять маму попросить родственников помочь ей с этим. Её родители согласились, вероятно, переживая о том, что их прямолинейная дочь никогда не сможет выжить в условиях меняющейся политической обстановки.

Но, может быть, они согласились, потому что несчастье Алисы было ощутимым. Несмотря на все лишения Петрограда, она пыталась наладить свою жизнь, у неё даже был заботливый ухажёр, живший по соседству, известный её семье под именем Серёжа. Но повседневная жизнь постоянно разочаровывала. Киношкола казалась дорогой в никуда, так как Алиса знала, что от неё как от будущей русской сценаристки будут ожидать пропагандистских материалов, поддерживающих ненавистную ей систему. Серёжа едва ли был утешением. Они познакомились, когда их семьи однажды летом во время короткого отпуска арендовали домики для отдыха по соседству. Вернувшись в Ленинград, Алиса продолжала позволять ему за собой ухаживать, но её сердце всё ещё помнило другого. Первой любовью юности был загадочно привлекательный Лев, с которым её познакомил один из кузенов. Много лет спустя память о нём закрепится в персонаже по имени Лео в «Мы, живые»: «Он был высоким; ходил с поднятым воротником; шляпа надвинута на глаза. Его рот, спокойный, жёсткий, презрительный, был словно рот древнего вождя, который мог приказать людям пойти на смерть, а глаза были такими, что спокойно могли смотреть на это»[23]. Сражённый пылкой молодой Алисой, Лев какое-то время регулярно навещал Розенбаумов. Однако он не был заинтересован в романтических отношениях и вскоре покинул её, чтобы сконцентрироваться на других занятиях. Сердце Алисы было разбито. Потеря Льва символизировала утрату всех возможностей для жизни в России. По вечерам Розенбаумы слышали, как их любимая старшая дочь кричала от отчаяния в своей комнате.

Анна понимала, что должна вывезти Алису из России[24]. На подготовку к этому ушли многие месяцы. Первым шагом были занятия по английскому. Затем Анна, Наташа и Нора начали бурную деятельность на благо коммунизма, чтобы доказать преданность семьи революции, даже несмотря на то, что Анна начала получать разрешения на «побег» Алисы. Розенбаумы утверждали, что Алиса намеревалась изучать американские фильмы, а затем вернётся, чтобы помочь с наладкой кинопроизводства в России. Эта ложь была правдоподобной благодаря поступлению Алисы в киноинститут, а также тот факт, что её родственники владели кинотеатром. Вся родня Анны в Чикаго: Портные, Липски, Сатрины и Голдберги – обязалась помогать.

Приближение момента отъезда Алисы заставляло всю семью нервничать. Каждый раз, когда Алиса сталкивалась с каким-либо бюрократическим препятствием, её организм реагировал паническими атаками и мыслями о том, что ей, может, не удастся сбежать. Даже несмотря на то что её убеждали использовать любые средства для того, чтобы остаться в Соединённых Штатах, чувствовалось, насколько члены её семьи были подавлены. Алиса была настроена чуть более оптимистично. Поездка в Америку для неё была «как путешествие на Марс», и она знала, что никогда может больше не увидеть свою семью, но в то же время в высшей степени была уверена в своих перспективах, а также разделяла мнение отца о том, что коммунистическое правительство не просуществует долго. «Когда вернусь, уже буду знаменитой!» – кричала она своей охваченной горем семье, когда поезд в январе 1926 г. увозил её прочь из Ленинграда. Кроме страдающего от безответной любви Серёжи, который взялся доехать с ней до Москвы, никого теперь не будет рядом с Алисой. Она теперь сама по себе. С собой она везла 17 сценариев для фильмов и драгоценный камень, зашитый Анной в её одежду. Нора, Наташа и её кузены бежали за поездом, когда тот тронулся. Дома Зиновий заплакал[25].

Отъезд из России был лишь первым шагом, потому что теперь Алисе предстояло получить документы об иммиграции в Американском консульстве, расположенном по соседству – в Латвии. Всего годом ранее в ответ на растущие националистические настроения Конгресс США ввёл жёсткий закон о запрете на иммиграцию из России и других стран Восточной Европы. Ожидая назначенного времени и остановившись у друзей семьи, Алиса успокаивала нервы в кино, посмотрев четыре фильма за свой недолгий визит в Латвию. На скорую руку выдуманная история о женихе помогла получить необходимые для Америки документы, и теперь путь для неё был открыт. Она села на поезд, проезжавший через Берлин и Париж, где семейные связи вновь помогли ей. В Гааге она послала в Ленинград последнюю телеграмму и ступила на борт океанского лайнера, идущего в Нью-Йорк. По прибытии её снова встретили друзья семьи, которые помогли ей добраться до Чикаго.

На борту De Grasse на Алису накинулась морская болезнь. Но, прикованная качкой к койке в своей каюте, она стала придумывать себе новый образ. Ещё в России Алиса начала экспериментировать с использованием другой фамилии – Рэнд, образованной от своей настоящей фамилии Розенбаум. Теперь она решила отказаться от своего имени и вдохновилась именем финского писателя[26]. Как любой голливудской звезде, ей хотелось иметь новое, современное имя, которое запоминалось бы на афишах. Выбранное в итоге имя, Айн Рэнд, освободило её от своего пола, религии и прошлого. Она – дитя судьбы, а это – идеальное имя.

Стук клавиш печатной машинки Айн сводил её чикагских родственников с ума. Она писала каждый вечер, а иногда и ночи напролёт. В Америке ничто не могло встать на её пути. Она не упускала возможности сходить в кинотеатр Липски, пересматривая фильмы раз за разом, вникая во все детали съёмок, актёрскую игру, сюжет и задумку. За шесть месяцев, проведённых в Чикаго, она посмотрела 135 фильмов. Её знания английского всё ещё были скудными, но, приобщая к действию субтитры, она постепенно училась.

Погрузившись с головой в достижение своих целей, Рэнд едва ли выделяла время на то, чтобы поболтать с родственниками. Когда её спрашивали о том, как дела у её семьи в России, она отвечала односложно или разражалась длинными тирадами о кровожадных большевиках. Слишком многие представители Портных были озадачены таким странным поведением новой родственницы. Они начали переселять её с места на место, потому что ни одна семья не могла долго мириться с её эксцентричностью. К концу лета их терпение иссякло.

Впрочем, Рэнд тоже не терпелось уехать из Чикаго. Особенно её расстраивало исключительно еврейское общество, в котором жили её родственники. С момента прибытия в Нью-Йорк почти каждый, кого она встречала, был евреем. «Это не настоящая Америка», – думала она. Она хотела вырваться из душного этнического анклава своей большой семьи и открыть для себя страну, о которой она так сильно мечтала в России. Портные купили ей билет в Голливуд и дали сто долларов на первое время. Рэнд пообещала им взамен «Роллс-Ройс»[27].

В России она представляла Голливуд миниатюрой всего мира: «Там ты увидишь представителей всех национальностей, людей из разных социальных классов. Элегантных европейцев, энергичных, предприимчивых американцев, великодушных негров, тихих китайцев, дикарей из колоний. Профессора из лучших школ, фермеры и аристократы всех типов и возрастов жадной толпой бросаются к киностудиям Голливуда»[28]. Но, несмотря на свой международный имидж, сам Голливуд едва ли представлял собой нечто большее, чем животноводческий городок, который не мог сравниться с роскошью своей продукции. В 1926 г., когда Рэнд приехала сюда, крупнейшие студии только открывались, их привлекали социальные свободы Калифорнии и тёплый климат, означавший, что фильмы можно будет снимать круглый год. Дороги были сделаны как попало и могли внезапно заканчиваться тупиком с густыми зарослями кустарников; гряду холмов на востоке, где укрывались гремучие змеи и горные львы, покрывал чапараль. Помимо фильмов, главными экспортными товарами были апельсины и лимоны, росшие на окраине города. Недалеко от студий по улицам ходило невероятное количество людей в разных костюмах. «Шахтёрский посёлок в стране лотосов» – так говорил писатель Ф. Скотт Фицджеральд о раннем Голливуде. Менее позитивным было отношение его современника Натаниэля Уэста, называвшего этот город «свалкой мечтаний»[29]. Но Рэнд было мало что известно о подноготной киноиндустрии.

Напротив, приехать в Голливуд для неё было как попасть в один из вымышленных ею в детстве рассказов. Ей повезло приехать сюда в нужное время. Индустрия была ещё молода и относительно гибка; более того, середина 1920-х гг. ознаменовала конец немого кино, так что, хоть Рэнд едва овладела английским, она всё ещё могла надеяться на роль автора сценария. Диалоги, появлявшиеся в виде субтитров внизу экрана, были непременно краткими и примитивными. Действие в фильмах сопровождалось популярной фортепьянной музыкой, которую Рэнд обожала. В Чикаго она успела написать ещё несколько сценариев на своём ломаном английском.

Её первым этапом была De Mille Studio – организация её любимого режиссёра. Ни один из религиозных фильмов Де Милля не был выпущен в России, где он был известен как приверженец «гламурного общества, секса и приключений», по воспоминаниям Рэнд[30]. Портные написали для неё трафаретное письмо с представлением, которое она теперь вместе с пачкой своих работ держала в руках. Секретарь вежливо выслушал её рассказ, прежде чем указать ей на выход. И тогда она увидела его, самого Сесила Б. Де Милля. У ворот студии он сидел в своём автомобиле, двигатель которого не спешил заглушать, и был увлечён беседой с кем-то. Она смотрела, не отводя глаз. Де Милль, привыкший к низкопоклонству, был поражён глубиной её взгляда и подозвал к себе прямо из своего родстера. Рэнд, заикаясь, принялась объяснять ему своим утробным акцентом, что она только что приехала из России. Де Милль мог уловить интересную историю, когда слышал подобное, поэтому под впечатлением пригласил Рэнд к себе в машину. Он прокатил её по улицам Голливуда, назвал несколько известных имён, показал местные достопримечательности и пригласил посетить завтра место съёмок «Царя царей». После всего этого Рэнд обзавелась прозвищем «Чёрная икра» и получила постоянную работу статисткой.

Благодаря личной связи с Де Миллем она вскоре смогла занять место младшего сценариста в его студии. Её собственные первые сценарии были сырыми, но Рэнд могла отличить хороший фильм от плохого. К своему приезду в Голливуд она успела просмотреть и оценить более трёх сотен фильмов. В качестве младшей сценаристки она перебирала реквизит Де Милля и писала предложения по его улучшению. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Менее чем через год после отъезда из России Рэнд поняла, что осуществила некоторые из своих самых заветных мечтаний. Она поселилась в новом здании Studio Club, где с ней жили 80 начинающих актрис. Прекрасный дом в средиземноморском стиле был построен по проекту Джулии Морган. Основанный неравнодушными голливудскими матронами, Studio Club намеревался оберегать испытывавшую благоговение к кинематографу статистку от неприятностей, предоставив ей безопасное, доступное и охраняемое убежище. К ним не пускали мужчин, резиденткам предоставляли ряд полноценных занятий для совместного досуга, а каждую неделю здесь проводились чаепития.

Всё это едва ли привлекало Рэнд, казавшуюся своим соседкам чудачкой. В отличие от всех этих мнимых старлеток, окружавших её, Рэнд редко красилась, а ещё сама себе стригла волосы, предпочитая короткую причёску. Ночи напролёт она проводила за написанием всё новых произведений. Также она любила горячо поспорить на абстрактные темы. «Сначала я подумала, что эта женщина – ненормальная!» – вспоминала одна из её голливудских знакомых. Сама Рэнд понимала, что была другой. «Старайся быть спокойной, взвешенной, безразличной, нормальной, а не проявлять энтузиазм, восхищение, восторг, экстаз, не будь вспыльчивой и ревностной, – наставляла она себя в дневнике. – Научись вести себя спокойно ради всего святого!»[31].

Даже в городе, до отказа наполненном амбициозными людьми, Рэнд была невероятно замотивирована. Она даже ругала себя в своих дневниках: «Перестань собой восхищаться, ты пока никто». Её постоянным интеллектуальным компаньоном в те годы был Фридрих Ницше, а первой книгой на английском, купленной ею, была «Так говорил Заратустра». Ницше был индивидуалистом, прославлявшим сотворение себя, а именно за этим Рэнд и приехала в Америку. Казалось, её глубоко затронула важность, которую он отводил силе воли или преодолению себя. Она командовала себе: «Секрет жизни: ты должна быть ничем, кроме воли. Знай, чего ты хочешь, и сделай это. Знай, что ты делаешь и зачем. Помни об этом каждую минуту прожитого дня. Всё подвластно воле и контролю. Остальное пошло к чёрту!»[32]. Намереваясь повысить свои навыки английского, она стала изучать британскую и американскую литературу в библиотеке. В сценарной работе Рэнд экспериментировала с различными жанрами, создавая короткие рассказы, сценарии для кино и театра. Свои лучшие работы она приносила в студию Де Милля, но ни одну из них не приняли.

Кроме того, она пыталась разобраться в головоломке, состоящей из любви, секса и мужчин. Вскоре после прибытия в Чикаго она написала Серёже письмо, в котором сообщила ему о разрыве с ним отношений. Её мать одобрила такое решение, ответив дочери, что «она провела с ним столько времени только потому, что была окружена людьми из каменного века». Но менее понимающей она была, когда Рэнд начала позволять «развязывать» семейные узы. «Ты покинула нас так, будто порвала с нами»[33], – осуждающе писала Анна, когда Рэнд несколько месяцев не отвечала на письма. Рэнд всё больше наскучивала зависимость в любом проявлении. Вероятность возникновения романтических отношений в особенности пробудила в ней боль от того, что несколько лет назад её отверг Лев. Желать – значит нуждаться, а Рэнд не хотела нуждаться ни в ком.

Вместо этого она создала вымышленный мир, в котором прекрасные, очаровательные и богатые героини доминировали над своими ухажёрами. Этой же теме было посвящено несколько рассказов, написанных ею в Голливуде, но так и не изданных. Героиней «Мужа, которого я купила» была богатая наследница, которая, выйдя за него замуж, спасала своего молодого человека от банкротства. Другая наследница, в «Достойном экземпляре», также спасала карьеру своего возлюбленного из редакции газеты, опять же, выйдя за него замуж, в то время как в «Эскорте» женщина непреднамеренно приобретает услуги своего мужа на вечер. В некоторых рассказах женщина не только обладает над мужчиной финансовой властью, но и унижает его в сексуальном плане, лишая его мужественности, не прикрывая связи на стороне. В представлении Рэнд женщины должны быть страстными, но сохранять контроль[34].

Реальная жизнь не была такой простой. По пути на работу, в трамвае, в один из её первых дней пребывания в Голливуде она заметила высокого и эффектного незнакомца. Фрэнк О’Коннор был из тех, кого Рэнд находила наиболее привлекательными. К её радости она поняла, что они оба ехали в одном направлении – на съёмочную площадку «Царя царей» Де Милля. Переодевшись в свой костюм, она увидела его снова в облике римского солдата, в мантии и головном уборе. Рэнд несколько дней пристально следила за каждым его шагом. На четвёртый день она намеренно подставила ему подножку во время съёмок, а потом стала рассыпаться в извинениях за его падение. По её словам стало понятно, что она не американка, и, как в случае с Де Миллем, Фрэнк был поражён необычной иностранкой. Их разговор не был долгим. Волнение усилило акцент Рэнд, и Фрэнк едва мог разобрать, что она говорит. Затем его кто-то отвлёк, и он ушёл.

Рэнд никогда не сомневалась, что это была любовь. Найти Фрэнка и тут же потерять – это разбивало ей сердце. Тоска по дому, одиночество, тревога за своё будущее: все подавляемые ею эмоции хлынули наружу теперь, когда красивый незнакомец стал её наваждением. Несколько месяцев из её комнаты в Studio Club были слышны громкие всхлипы, и это тревожило других девушек. Затем она встретила его вновь, на этот раз в библиотеке на Голливудском бульваре. Они проболтали несколько часов, и он пригласил её на ужин. С этого момента их отношения развивались медленно, но уверенно.

Фрэнк вырос в небольшом городке в Огайо, он был третьим ребёнком из семерых в семье набожных католиков. Его отец был сталеваром, а мать – домохозяйкой, стремившейся к лучшей жизни. Будучи властной и амбициозной, она господствовала над своим большим потомством и безвольным мужем-алкоголиком. После преждевременной кончины матери Фрэнк ушёл из дома в возрасте 15 лет вместе с тремя своими братьями. Они добрались до Нью-Йорка, где Фрэнк начал актёрскую деятельность в постепенно распускающей свои крылья киноиндустрии. Несколько лет спустя он вслед за студиями перебрался на Западное побережье, в Голливуд, примерно в то же время, что и Рэнд. Как и она, он был под глубоким впечатлением развития кинематографа.

На этом сходства закончились. Там, где Айн смело высказывалась, Фрэнк застенчиво молчал. Она была взбалмошной, упёртой и целеустремлённой; он был сдержан, миролюбив и мог приспосабливаться. Но главное – его тянуло к сильным женщинам. Его заинтриговала твёрдая позиция Рэнд и её интеллект, а также он был готов уступить ей место у руля их отношений. Рэнд была очарована и поведением Фрэнка, и его красотой. Она преклонялась перед красотой Голливуда, но понимала, что со своим квадратным подбородком и грубыми чертами лица не может рассчитывать на своё место в этой красоте. Фрэнк же был красив как кинозвезда, статный, грациозный, ослепительный. Её соседки по Studio Club начали замечать новую Рэнд, более спокойную, приветливую и общительную, чем раньше. О её приоритетах немало говорит один забавный случай, о котором поведали другие девушки. «По всей видимости, у неё были ужасные проблемы с деньгами, она была должна деньги клубу, – вспоминала одна из них. – Одна женщина собиралась пожертвовать 50 долларов самой нуждающейся девушке из клуба, и мисс Уильямс выбрала Айн. Айн поблагодарила за деньги, а затем сразу же пошла и купила себе комплект чёрного белья»[35].

Финансовые проблемы Рэнд были вызваны появлением звуковых фильмов, что в корне изменило киноиндустрию. В 1927 г. Де Милль закрыл свою студию, и теперь, когда в фильмах появилась речь, Рэнд, уверенно поднимавшаяся по карьерной лестнице, не могла найти работу. Не имея достаточных навыков, никому не известная, она была вынуждена сменить несколько временных, странных работ. Ей стало не хватать на аренду жилья, и она начала экономить на еде. Не об этом она думала, когда несколькими годами ранее ступила с корабля на нью-йоркскую землю. Хотя она приняла несколько мелких займов от своей семьи, но не готова была просить о помощи Фрэнка или даже хоть немного рассказать ему о масштабе своих проблем. Во время их свиданий она не подавала виду, никогда не позволяла видеть своего отчаяния, в которое уже начала погружаться.

Нереализованные амбиции Рэнд разъедали её изнутри. Когда таблоиды наполнились информацией о сенсационном деле Уильяма Хикмана, который убил подростка, надругался над своей жертвой и безумно хвастался своим поступком, когда его поймали, Рэнд скорее сочувствовала ему, чем была напугана. По её мнению, Хикман был воплощением сильного человека, вырвавшегося из привычного порядка людских вещей. Она представляла, что Хикман мог быть таким же восприимчивым человеком, как она, жизнь которого пошла под откос из-за недопонимания и безразличия. В своём дневнике она писала: «Если бы у него были какие-нибудь стремления и амбиции, что могло бы его остановить? Длительный, медленный, душераздирающий, разбивающий сердце тяжёлый труд и лишения; унизительный, низкий путь тихой боли и громких компромиссов»[36]. Рассматривая его преступление в благоприятном свете, Рэнд придавала важность его открытому отказу от выражения раскаяния или угрызений совести.

Она начала продумывать «Маленькую улицу» – рассказ, главным героем которого стал Дэнни Ринахан. Его прообразом послужил Хикман. Это был её первый рассказ на абстрактную тему, где она выражала себя не косвенно. Она хотела задокументировать и выразить открытое неодобрение того, как общество подавляет исключительных людей. В своих черновиках она объясняла, почему ей так приглянулся этот скандал: «Более точным будет сказать, что основой для героя послужил не Хикман, а то, что я в нём увидела». Тем не менее Рэнд не смогла интерпретировать это дело по-другому, кроме как проявление психологии толпы. Она писала: «Суть этого дела была не в моральном возмущении ужасным преступлением. Дело было в кровожадном желании толпы отомстить за своё уязвлённое тщеславие человеку, осмелившемуся быть одиноким». То, что, по мнению газет, было психопатией, у Рэнд вызывало восхищение: «Это великолепный пример человека, ни во что не ставящего то, что в обществе считается священным, обладающего собственным сознанием. Этот человек по-настоящему один – на деле и в душе»[37].

Судя по всему, Рэнд, размышляя над этим делом и своим рассказом, опиралась как на свою психологию, так и на недавно прочитанные труды Ницше. Персонаж Ринахана она явно создавала по ницшеанским мотивам, отмечая, что «он обладает истинной, природной психологией сверхчеловека». Для Рэнд сверхчеловеком был тот, кому совершенно не важны мысли, чувства или мнение других людей. Описание персонажа Ринахана в качестве сверхчеловека перекликалось с её собственным характером в детстве: «Он родился с замечательным, свободным и лёгким умом, развившимся в результате полного отсутствия социальных инстинктов или стадного чувства. Он не понимает, потому что у него нет органа, отвечающего за понимание необходимости, значимости или важности других людей»[38].

Представление Рэнд о сверхчеловеке как сильном индивиде, ставящем себя выше общества, было популярной, если выражаться примитивно, интерпретацией сверхчеловека Ницше[39]. Отличие состояло в том, что она делала упор на холодной эмоциональной отчуждённости Ринахана. Рэнд явно восхищалась солипсизмом своего героя, хотя и выбрала профессию, в которой успех измеряется популярностью. Напряжение между её ценностями и целями вылилось в отвратительное неудовлетворение. «Покажи, что человечество мелочно. Что оно ничтожно. Что оно глупое, бесконечно и безнадёжно бестолковое, полное слабоумных людей»[40], – писала она. Эти злость и отчаяние, порождённые собственными профессиональными трудностями, сами по себе были величайшим препятствием для развития писательской карьеры Рэнд.

Злоба Рэнд несомненно уходила корнями в изучение трудов Ницше. Судя по записям в её дневниках, отсутствие работы спровоцировало второй раунд прочтения его трудов. Её записи наполнились фразами «Ницше и я думаем» и «как говорит Ницше». Её стиль также стал развиваться в его направлении, когда она экспериментировала с ёмкими афоризмами и наблюдениями. Но важнее было то, что элитизм Ницше укреплял её собственный. Как и многие из его читателей, Рэнд, по-видимому, никогда не сомневалась в том, что была одним из создателей, художников, потенциальным сверхчеловеком, о котором говорил Ницше[41].

В некоторой степени Рэнд понимала, что её страстное увлечение Ницше хоть и вдохновляло её, но в то же время было разрушительным для её творчества. Мысль о том, что в её голове живёт сверхчеловек, была проблемной силой. Ей плохо удавалось сопротивляться: «Попытайся забыть о себе: забыть все высшие идеи, амбиции, сверхчеловека и т. д. Попытайся поместить себя в психологию обычных людей, когда придумываешь истории»[42]. Убеждённая в собственной ценности, но сдерживаемая своим низким статусом, Рэнд переходила от отчаяния к мании.

Когда после долгого перерыва она вновь начала писать своей семье письма, Анну поразил мрачный тон в её словах. Она чувствовала, что ожидания Рэнд были частью проблемы, напоминавшей её дочери о том, что успех не придёт без трудностей: «Абсолютно точно и понятно, что у тебя талант. Твой дар проявился очень рано и очень давно. Он настолько бесспорен, что в конечном итоге прорвётся и забьёт струёй, как фонтан»[43]. Её мать догадывалась, что молчание Рэнд отчасти объяснялось её страхом разочаровать семью. Они возложили на неё надежды, но после такого многообещающего старта Рэнд едва ли было о чём рассказать.

Впрочем, об одном своём успехе она рассказать могла – муж. После года регулярных свиданий Рэнд переехала из Studio Club в меблированную комнату, и теперь у них с Фрэнком было больше личного пространства. Вскоре она стала предлагать узаконить их отношения, потому что после нескольких продлений её виза вскоре закончится. Они поженились в 1929 г., когда рухнул биржевой рынок. Спустя несколько месяцев Рэнд подала запрос на гражданство как миссис Фрэнк О’Коннор.

Как оказалось, истории Рэнд о лихих наследницах и беспомощных воздыхателях дали ей представление об их с Фрэнком браке. Будучи начинающим актёром, он всегда работал нерегулярно, а экономическая депрессия только ещё больше затруднила поиск работы. Рэнд с самого начала была добытчицей в семье. Вскоре после их свадьбы она получила работу делопроизводительницы костюмерной RKO Radio Pictures, после того как на эту работу ей указал другой русский, работавший там. Сосредоточенная, организованная и отчаянно нуждавшаяся в работе, Рэнд была идеальным сотрудником. За один год она доросла до начальницы отдела и стала получать достойную зарплату, что позволило молодожёнам вести стабильную жизнь. У них были колли, автомобиль, и жили они в квартире, достаточно большой для длительного размещения гостей. Когда близкие друзья семьи О’Конноров проходили через тяжёлую процедуру развода, Айн и Фрэнк приютили у себя на лето десятилетнюю крестницу.

В череде будничных дней супружества их очарование друг другом подпитывала своего рода экзотичность. В письме родным Рэнд называла Фрэнка «ирландцем с голубыми глазами», а он начал носить русские казачьи рубашки[44]. Но ритм домашней жизни всё равно изматывал Рэнд. Она вставала рано утром, чтобы успеть позаниматься своим творчеством перед тем, как отправиться в RKO, где её рабочий день мог длиться до 16 часов. Каждый вечер она спешила домой, чтобы приготовить Фрэнку ужин, эту обязанность она ценила как знак добродетели жён. Невзирая на возражения Фрэнка, она кипятила воду, чтобы ошпарить посуду после еды, унаследовав фобию микробов от своей матери. Поужинав и убрав со стола, она возвращалась к писательству.

В свободное от работы время она работала над сценарием «Красной пешки» – мелодраматичной любовной истории, действие которой разворачивалось в Советской России. Её сосед, обладавший нужными связями, передал сценарий одному агенту, а Рэнд воспользовалась своим положением в RKO для неофициальных связей. Она отослала работу сценаристу Universal Гувернеру Моррису, писавшему желтоватые романы и истории для журналов (а ещё он был правнуком одного государственного деятеля эпохи колониальной Америки). Они не были знакомы, но остросюжетные работы Морриса впечатляли Рэнд. Моррис ворчал в ответ на просьбу от какой-то девчонки-гардеробщицы, но, к своему удивлению, нашёл историю интересной. При знакомстве с Рэнд он назвал её гением. Когда в 1932 г. издательство Universal купило «Красную пешку», Моррис сделал всё, что мог, и уговорил студию нанять её в качестве сценариста. В Universal заплатили Рэнд 700 долларов за историю и дополнительные 800 за восьминедельный контракт на написание сценария и его обработку[45].

Наконец удача стала поворачиваться к Рэнд лицом. Производством «Красной пешки» заниматься так и не начали, но к ней возник интерес у некоторых известных людей, что вызвало короткую череду новостей в прессе. «Русская девочка нашла конец радуги в Голливуде» – таким был заголовок короткой статьи Chicago Daily на первой полосе, в которой рассказывалось о жизни Рэнд в Чикаго, знакомстве с Де Миллем и планах на фильм[46]. Работа сценаристом была гораздо прибыльней работы в костюмерной, и к концу года у Рэнд было достаточно денег, чтобы перестать работать и посвящать всё своё время творчеству. Последующие два года станут её самыми продуктивными. В 1933 г. она закончила пьесу «Ночью 16 января», а в следующем году завершила свой первый роман: «Мы, живые».

Когда она занялась писательством всерьёз, то не стеснялась опираться на творчество других авторов. Копирование было одной из немногих традиций, почитавшихся в Голливуде; как только одна студия выпускала популярный фильм, другие начинали спешить запустить в производство свой проект с подобной историей. Точно так же Рэнд вдохновлялась на написание судебной драмы после просмотра «Суда над Мэри Дуган». Когда её пьеса «Ночь 16 января» только увидела свет, в Los Angeles Times сразу тревожно подметили, что «она настолько же напоминает «Суд над Мэри Дуган» в общих чертах, насколько использует тот же сюжет»[47].

Однако можно смело сказать, что автор «Мэри Дуган» не пытался с помощью театра донести идеи индивидуализма. Эту цель преследовала только Рэнд. «Ночь 16 января» была первой работой Рэнд, где читалась гармония развлечения и пропаганды. По её задумке она должна была как развлечь, так и одновременно помочь распространить идеи индивидуализма. Как и «Маленькая улица», пьеса была пропитана интерпретациями Ницше. При её создании она опиралась на ещё одно криминальное дело для создания своего персонажа Бьорна Фолкнера, который был условно срисован с печально известного «спичечного короля» Ивара Крюгера. В 1932 г. Крюгер застрелился, когда вокруг его финансовой империи, на самом деле оказавшейся пирамидой, разразился скандал.

Рэнд по-прежнему считала преступность метафорой индивидуализма, перед которой трудно устоять, однако результаты этого были неоднозначны. Ретранслируемое в художественную литературу переосмысление ценностей Ницше превращало преступников в героев, а изнасилование в любовь. По замыслу Рэнд Бьорн Фолкнер должен был воплощать героический индивидуализм, но в самой пьесе он предстаёт кем-то едва ли больше чем бессовестным бизнесменом, любящим жёсткий секс. Карен Андре, свою секретаршу, он насилует в её первый рабочий день. Андре незамедлительно влюбляется в него и остаётся его любовницей, секретаршей, а в итоге становится и бизнес-партнёром. Когда при загадочных обстоятельствах Фолкнер умирает, Андре является главным подозреваемым. Она предстаёт перед судом за убийство Фолкнера, и всё действие разворачивается в зале суда. Чем «Ночь 16 января» действительно отличалась, так это новшеством, которое понравилось публике: каждый раз присяжных выбирали из зала. Рэнд создала пьесу так, чтобы обвинить двух персонажей можно было приблизительно одинаково, и написала для истории две концовки. Как закончится история, зависело от вердикта присяжных.

Необычная постановка привлекла внимание Эла Вудса – опытного продюсера, который захотел показать пьесу на Бродвее. Это был большой прорыв, которого она ждала, но всё же относилась к Вудсу с недоверием. Как бы Айн ни желала славы, она хотела добиться её своими силами. В «Ночи 16 января» были зашифрованы намёки на индивидуализм и мораль. Амбициозная Карен Андре была смягчённой версией Дэнни Ринахана из «Маленькой улицы». Если аудитории индивидуалистские наклонности Рэнд покажутся близкими, она оправдает Андре. Рэнд боялась, что Вудс, нацеленный на большой успех, лишит пьесу высокого смысла. Она отвергла его предложение.

Даже когда литературная слава была в зоне досягаемости, амбиции Рэнд продолжали расти. В начале 1934 г. она начала вести философский дневник. На протяжении нескольких последующих лет она будет нерегулярно вести его, исписав около десяти страниц, прежде чем вернуться к художественной литературе. Это были лишь «невнятные первые шаги философа-любителя», как скромно писала она, но в конце первой записи решила: «Я хочу быть известна как самая ярая сторонница здравого смысла и величайший враг религии»[48]. Айн записала два обоснования своего протеста против религии: она устанавливала непостижимые, абстрактные этические идеи, делавшие людей циничными, если религия не оправдывала их ожидания, также опора на веру исключала здравый смысл.

От этих первых рассуждений Рэнд плавно перешла к раздумьям о связи между чувствами и мыслями. Ей было интересно, «обязательно ли инстинкты и эмоции должны быть вне контроля чистого разума? Или это воспитывается? Почему абсолютная гармония разума и эмоций невозможна?». В течение первого периода без работы Рэнд ругала себя за чрезмерную эмоциональность. Теперь она убеждала себя, что эмоции можно контролировать, если только ей в голову будут приходить нужные мысли. Она размышляла, могут ли противоречивые эмоции считаться «формой неразвитого разума, своего рода скудоумием?»[49].

В течение нескольких последующих месяцев рассуждения о здравом смысле углубились. Если прежде она считала себя угрюмой и лёгкой на подъём, то теперь утверждала, что «мои инстинкты и разум являются одним неделимым целым, при этом разум управляет инстинктами». Её настрой на грандиозность сменяло чувство неуверенности в себе. Она думала: «Пытаюсь ли я выставить собственные черты характера как философскую систему?» Однако у неё не было сомнений в том, что эти рассуждения в итоге приведут к «логической системе, основанной на нескольких аксиомах вслед за последовательностью логических теорем». «Конечный результат, – объявила она, – будет моей «математикой философии»[50].

Она также начала реагировать на призыв Ницше к новой естественной этике, которая превзойдёт христианство. Она полагала, что ключ к оригинальности будет крыться исключительно в центральной позиции человека. «Является ли этика непременно и по своей сути социальной концепцией? – писала она в своём журнале. – Были ли описаны этические системы, основой которых главным образом являлся индивид? Можно ли это сделать?» Закончила запись она ницшеанской мыслью: «Если люди – высшие из животных, не является ли человек следующим шагом?» Неуверенно, медленно Рэнд вырисовывала основу для своих дальнейших размышлений[51].

Тем временем её карьера драматурга начала набирать обороты. Отказ от предложения Вудса был смелым ходом, из-за которого он заинтересовался «Ночью 16 января» только больше. После успешной постановки пьесы в местном голливудском театре Вудс предпринял ещё одну попытку. На этот раз он согласился немного уступить в контракте и дать Рэнд больше влиятельности. Он также потребовал, чтобы Рэнд немедленно перебралась в Нью-Йорк, чтобы помочь с постановкой пьесы. Отбросив все опасения, Рэнд приняла новое предложение Вудса. Переехать в Нью-Йорк она была более чем рада. Голливуд никогда не был ей особо по душе, а вот пара дней, проведённых в Нью-Йорке, надолго остались в её памяти. В Калифорнии О’Конноров едва ли что-то могло удержать, раз актёрская карьера Фрэнка, затрещав по швам, подошла к своему концу. В ноябре 1934 г. они запаковали то немногое количество вещей, что у них было, и отправились в долгий путь до Нью-Йорка.

К моменту их приезда у молодой пары почти что не осталось средств к существованию. Сбережения Рэнд ушли на возможность заниматься писательской деятельностью как основным занятием, а последние деньги она потратила на переезд. Вудс не мог найти спонсора показа пьесы, а потому в обозримом будущем Рэнд могла получать лишь минимальную месячную оплату. Маленькая комната с мебелью – это было всё, что можно было себе позволить. Они заняли денег у нескольких друзей, а брат Фрэнка Ник, холостяк, стал часто захаживать к ним на ужин и помогать с оплатой расходов.

Как и в Голливуде, в люди они выходили редко. Рэнд ненавидела болтать и часто на общественных мероприятиях сидела молча. На вечеринках Фрэнк незаметно передавал ей записки, в которых предлагал темы для разговоров и собеседников[52]. Оживлялась она только, если разговор переходил в то русло, где она могла поддержать спор. Любое упоминание религии, морали или этики превращало её из тихони в яростную тигрицу, готовую напасть на любого, кто к ней подойдёт. Ни то ни другое не слишком подходило для приятной компании. Но Ник О’Коннор, которому нравились умные разговоры, любил проводить время с Рэнд. Помимо Ника в этот круг входили Альберт Маннхеймер, молодой социалист, с кем Рэнд любила спорить, а также несколько русских, с которыми Рэнд познакомилась благодаря семейным связям. Мими Суттон, племянница Рэнд, тоже была частой гостьей в её доме. В общем и целом, впрочем, Рэнд довольствовалась вниманием немногих близких друзей. Она и Фрэнк, или «Пушинка» и «Мой уютный», как они теперь называли друг друга, сблизились ещё больше. Фрэнк, никогда и не претендовавший на звание интеллектуала, развивал в себе сдержанное чувство юмора, что Рэнд считала уморительным. Будучи серьёзной и собранной в профессиональной жизни, она рядом с Фрэнком могла дурачиться и вести себя как девочка. В семью пришло пополнение: длинношёрстный персидский кот по кличке Тарталлия.

В ожидании выхода пьесы Рэнд начала думать о том, чтобы выпустить свой роман, который она завершила год назад. «Мы, живые» – самая автобиографичная работа Рэнд из всех. Его действие происходило в хорошо знакомой ей обстановке – мире культурной интеллигенции России, потерявшей в ходе революции почти всё. В романе рассказывается о судьбе двух буржуазных семей, Аргуновых и Дунаевых, что, как и Розенбаумы, лишились своего высокого положения в обществе и оказались в нищете. Главные герои – Кира, Лео и Андрей, три молодых человека, борющихся с несправедливостью и жестокостью советского режима. Сам Петроград играет в романе ощутимую роль. Элегантным и тоскливым тоном Рэнд рассказывала о его улицах и памятниках с выразительной детальностью.

Антикоммунистический настрой Рэнд вплетён в каждую сцену романа и его общую структуру. Кира, героиня произведения, независимая и полная решимости карьеристка, насмехающаяся над общественным строем, делит квартиру со своим возлюбленным Лео, сыном известного генерала, казнённого за контрреволюционную деятельность. Из-за их бывшей классовой принадлежности Лео и Киру отчисляют из университета, и они не могут найти работу, потому что не состоят в Коммунистической партии. Когда Лео заболевает туберкулёзом, ему отказывают в лечении по той же причине. «Почему ради Союза Советских Социалистических Республик одному аристократу не умереть бы?»[53] – спрашивает Киру одно из официальных лиц. В отчаянии Кира начинает тайный роман с Андреем, сексуальным коммунистом, обладающим связями с тайной полицией. Андрей отдаёт свою зарплату Кире, которая использует её, чтобы оплачивать лечение Лео в санатории.

Удивительно, что Рэнд питает симпатию к Андрею, особенно если сравнивать его с будущими злодеями её произведений. При всей ненависти Рэнд к коммунизму Андрей – один из её наиболее продуманных и убедительных персонажей. Бескомпромиссно следуя своим идеалам, он находит в себе силы и мудрость увидеть коррупцию в коммунистической системе. В одной из самых захватывающих в книге сцен Андрей обыскивает квартиру Лео и узнаёт о его связи с Кирой. Когда Кира признаётся в том, что деньги были основной причиной, по которой она начала с ним отношения, Андрей чувствует, будто его растоптали. Она непреклонна: «Если вы учили нас тому, что наша жизнь перед лицом государства ничего не значит, то действительно ли вы страдаете?» Задетый её словами, Андрей начинает осознавать последствия приверженности своим идеалам на деле. Затем он всё больше утрачивает веру, когда его начальство, преследовавшее Лео за спекуляцию, скрыло участие нескольких членов Коммунистической партии в преступной схеме. На следующем партийном собрании Андрей осуждает деятельность партии и выступает в защиту индивидуализма. Вскоре он совершает самоубийство – действие, которое Рэнд считает подходящим для финала: это достойное решение человека, признавшего зло системы, которой служил, но отказавшегося позволить ей отравить его душу[54].

Роман заканчивается на ещё более мрачной ноте. Кира спасла жизнь Лео, но не его дух. Отказавшись от высокооплачиваемой работы, он становится преступником, а затем покидает Киру ради состоятельной женщины постарше. Кира подводит итог: «Это моё противостояние против пятидесяти миллионов человек я проиграла». В конце Кира была застрелена при попытке пересечь границу с Латвией. Рэнд драматично описывает её смерть: «Она лежала на краю холма и смотрела в небо. Одна рука, белая и неподвижная, свисала с края, маленькие капли крови медленно скатывались с неё по снегу». Сквозь все романтические интриги прослеживается поучительное послание: коммунизм – это система зла, растаптывающая благонравных и поощряющая продажных[55].

«Мы, живые» – первая попытка Рэнд связать свою идею фикс об индивидуализме с более масштабными социальными и политическими проблемами. В романе чувствуется её презрение к массам, но общая тематика стала иметь больший вес и релевантность, что отсутствовало в её более ранних работах. В своих записях к роману она впервые использовала слово «коллективизм»; книга демонстрирует «его дух, влияние, последствия», как было написано ею на полях. Использование Рэнд этой концепции показало, что она теперь разбирается в современном американском языке. Когда страна в 1930-е гг. всё больше погружалась в депрессию, стали появляться разговоры о коллективных решениях и коллективном действии[56]. Как и многие другие, Рэнд считала Россию символом коллективизма. Такое понимание лежало в основе её осуждения.

По мнению Рэнд, коллективизм сам по себе был проблемой, поскольку в приоритет ставил общее благо ценой жизней отдельных людей. Россия со своими чистками, тайной полицией и краденой собственностью была ярчайшим примером такой правды. Однако в романе она хотела показать, что эта проблема вышла за пределы России, что дело было именно в принципах коммунизма, а не только в его применении. Рэнд отказывалась дать коллективизму какое-либо моральное обоснование. Кира говорит Андрею: «Мне противны твои идеалы»[57]. Это был зачаток критики Рэнд альтруизма. Он также ознаменовал развитие и зрелость её философии. Первые работы Рэнд были посвящены столкновениям исключительных личностей непосредственно с обществом, в котором они живут. Теперь она начала изучать вопрос о том, как эти силы проявлялись в большем масштабе.

Переход к социальной системе изменил труды Рэнд. В Советской России она нашла место действия, подходящее для полного и убедительного выражения её собственных внутренних эмоциональных паттернов. Помещённый в условия угнетающего общества, одинокий, осаждённый человек становится не антисоциальным изгоем, но почитаемым борцом за свободу. Прошлое Рэнд также помогало ей разбираться в самых диких полётах её фантазии. Сюжет романа был причудлив, но большинство персонажей воспринимались искренними. Многих из них Рэнд создавала по прообразу своих знакомых из России и не стеснялась использовать собственный опыт для описания разочарования и неуверенности в будущем от жизни при советском коммунизме[58].

Рэнд ожидала, что роман быстро уйдёт в продажу. Она понимала, что он был не самым лучшим из того, что могло выйти из-под её пера, но это всё равно лучше, чем всё, что она писала раньше. Кроме того, у неё было немного нужных связей. Её голливудский помощник Гувернер Моррис назвал её последнюю работу «советской «Хижиной дяди Тома» и послал рукопись своему другу Г. Л. Менкену, известному литературному критику. Как и Рэнд, Менкен был ярым сторонником философии Ницше. Будучи беззастенчивым сторонником элитизма, он с удовольствием насмехался над глупостью американских «болванчиков». Со временем Менкен становился всё более политически консервативным и смог убедиться в важности послания Рэнд об индивидуализме. Моррису он ответил, что роман «Мы, живые» был «на самом деле блестяще выполненной работой», и они поставили свои имена под рекомендациями на рукописи. Несмотря на это, агент Рэнд сообщал ей, что издательства вновь и вновь отказывались принимать книгу в печать[59].

На Рэнд начало снисходить прозрение, что в Америке тоже были те, кто симпатизировал идеям коммунизма, или «умеренные радикалы». Поначалу она думала: «Их всё равно не так много… Это самая капиталистическая страна на свете, и, судя по всему, левые взгляды, или социализм, здесь проблем не создают»[60]. Но теперь она начала слышать, что, хотя издателям книга и понравилась, политические взгляды в ней они находили предосудительными. Рецензенты и члены редколлегии объясняли агенту Рэнд, что она просто не права насчёт Советской России и неправильно поняла доблестный эксперимент, проводимый там. Некоторые, помимо этого, утверждали, что хоть во время революции условия для жизни в России и могли быть плохими, но теперь там всё по-другому[61].

То, что «Мы, живые» полностью противоречил тому, что было известно большинству образованных американцев о России, было правдой. Когда пришла Великая депрессия и уровень безработицы повысился, учёные нехотя начали сравнивать свою ненадёжную капиталистическую экономику с русским коммунизмом. Карл Маркс предсказывал, что капитализм падёт под гнётом собственных противоречий, и теперь, когда экономический кризис охватил Запад, его прогнозы, казалось, начали сбываться. В отличие от этого, Россия казалась наиболее передовой страной, с лёгкостью совершившей невероятный переход от феодального прошлого к индустриальному будущему[62].

Высокопоставленные американцы, посетившие Россию, только укрепляли такое представление. Важным гостям из Америки в СССР оказывали высший приём, а они, в свою очередь, доверчиво рассказывали дома своим согражданам о тех фантазиях, которыми их кормили. Спустя более десяти лет после революции коммунизм наконец начал расцветать в полной мере, как писал репортёр New York Times Уолтер Дюранти, поклонник Сталина, яростно опровергавший сообщения о голоде на Украине – катастрофе, произошедшей по вине человека, унёсшей жизни миллионов людей. Советская экономика процветала; России даже удалось избавиться от детской преступности, проституции и психических заболеваний, о чём свидетельствовал психиатр Фрэнквуд Уильямс, автор оптимистичного произведения «Россия, молодёжь и современный мир»[63].

Всё это навевало чувство неизбежности. В кругах образованных сторонников реформ стало обыденностью считать, что Соединённым Штатам придётся двигаться в сторону коммунизма или по крайней мере социализма. Уиттакер Чемберс, коммунист с 1920-х гг., вспоминал внезапный наплыв популярности Коммунистической партии США: «Это были первые квоты великого оттока избирателей из Колумбийского университета, Гарварда и других… С 1930 г. малая часть армии интеллектуалов стала приверженцами Коммунистической партии без особых усилий со стороны последней». Многие из тех, кто не присоединился, всё равно оставались сочувствующими. Во время Народного фронта, с 1935 по 1939 г., когда Коммунистическая партия создала с американскими левыми силами альянс, либералы из лучших побуждений присоединились к множеству антифашистских и рабочих движений. Вышедший за рамки политической партии коммунизм стал целым общественным мнением[64].

Нигде эти настроения не были столь явно выражены, как в нью-йоркских кругах деятелей искусства и литературы. Одной из самых сильных групп партии был Конгресс американских писателей, призывавший «новую литературу» поддерживать современное общество и даже убедивший президента Рузвельта принять в нём почётное членство. «Сталинисты и их друзья под разными масками смогли проникнуть в издательства, редакции журналов и умы рецензентов консервативных газет», – писал в 1938 г. Филип Рав, основатель Partisan Review. Результатом, по его мнению, стала де-факто цензура[65]. Не то чтобы Рав был противником марксизма; и в самом деле, он находился под влиянием троцкизма – соперничающей с коммунистами фракции. Речь шла не о достоинствах коммунизма, а о том, какая форма коммунизма лучше всех.

Рэнд бежала из Советской России, чтобы вновь оказаться в окружении коммунистов. Ни одно из обсуждений нового экономического порядка не воодушевляло её. Трудности Голливуда лишь укрепили её веру в индивидуализм, и она осталась верна системе конкурентного рынка, при которой дело её отца процветало, когда она была маленькой. Даже теперь, глубоко в депрессии, Рэнд презирала любое коллективистское решение касательно экономической агонии страны.

Особенно её возмущали радостные газетные отзывы о жизни в России. Письма от её родителей подтверждали, что положение с тех пор, как она уехала, лишь ухудшилось. Даже образованные и находчивые члены её семьи теперь с трудом сводили концы с концами. Её талантливые сёстры работали гидами и ходили на политические митинги, чтобы сохранить свои рабочие места. Будучи в непривычной для него роли домохозяина, отец Рэнд однажды рыскал по улицам города, чтобы найти обычную лампочку. Домашние обрадовались, когда Анне Розенбаум однажды удалось купить целый мешок яблок[66]. У Рэнд была рукопись, обличавшая кошмары жизни при коммунизме, но богатые ньюйоркцы, никогда не бывавшие в России, лишь презрительно фыркали на её доказательства.

Её скептицизм подогревал спор с Элом Вудсом по поводу пьесы «Ночь 16 января», продолжавшийся почти весь 1935 г. В каком-то смысле он был неизбежен. Рэнд была ревнивым автором, не желавшим вносить какие-либо изменения в сюжет или диалоги, особенно те, что были важны для индивидуализма. Вудс был человеком, зарабатывающим деньги, пьеса интересовала его из-за необычного суда присяжных. Он едва ли хотел ругаться с Рэнд и вместо этого указывал ей на все хиты, которые увидели свет благодаря ему. Ко времени первого показа она почти что перестала контролировать процесс постановки. Позже им пришлось судиться из-за роялти[67]. Это было начало тенденции, характеризующей карьеру Рэнд. Её имя наконец подхватили огни Бродвея, но известность, когда она пришла, была для неё трудной, как и анонимность.

Только когда Рэнд достигла пика в своём противоборстве с Вудсом, она узнала, что её новому литературному агенту удалось продать «Мы, живые» издательству Macmillan. Как и прочие, редакционный совет Macmillan противился идеологическому посылу романа, но в итоге решил пойти на риск.

Рецензии на «Мы, живые», опубликованные после выхода книги в 1936 г., только укрепили подозрения Рэнд в том, что с Америкой происходило что-то ужасное. Газеты наполнились пропагандой о России, но именно её роман, основанный на жизненных реалиях, называли фальшивым. «История хорошо читается, но не очень вяжется. Она не является ценным документом, касающимся российского эксперимента», – писали в Cincinnati Times-Star. В The Nation сомневались, что «мелкие чиновники в Советской России ездят в оперу на заграничных лимузинах, в то время как рабочий человек не может позволить себе ни хлеба, ни мяса». Пытаясь взять более мягкую ноту, в одной газете из Торонто отметили, что 1920-е гг. были «переходным периодом в жизни нации». То, что свидетельства Рэнд не соответствовали «заявлениям компетентных обозревателей, таких как Анна Луис Стронг и Уолтер Дюранти, не обязательно должно означать, что книгу можно всецело списывать со счетов»[68]. Даже те критики, которые хвалили труды Рэнд, по-видимому, полагали, что её понимание о жизни в России было настолько же продиктовано её воображением, насколько и неправдоподобный любовный треугольник в основе сюжета.

Было и несколько исключений, в основном среди журналистов, подозрительно относившихся к новой моде на всё советское. Элси Робинсон, смелая колумнистка из Hearst, бурно нахваливала Рэнд: «Если бы я могла, то вручила бы эту книгу каждому молодому американцу… Когда такие вещи могут угрожать любой стране, как почти наверняка сейчас угрожают Америке, ни у кого нет права быть беззаботным»[69]. Джон Темпл Грейвс, популярный писатель с Юга, также был впечатлён её книгой и активно рекламировал Рэнд в своей модной небольшой колонке «Этим утром». Прочие читатели были глубоко тронуты эмоциональным накалом романа. Рэнд, как никому другому, удалось спеть гордую, несчастную песнь индивидуалистской души. Один из читателей сказал Рэнд: «Меня поразили трудности. Эта книга произвела на меня такое впечатление, что я всё ещё сбит с толку. Я думаю, что больше всего меня поражает то, что вы говорите правду. В ней столько чувства…»[70]. Это было первое письмо обожания от поклонника, которые она будет получать на протяжении всей своей карьеры.

Определённым образом роман «Мы, живые», несомненно, был успешным. Он получил множество рецензий, и почти все критики удивлялись владением Рэнд английским, а также отмечали её необычную биографию. Фотографии автора появлялись в газетах наряду с несколькими краткими справками. Когда в Town Hall Club прозвучала речь Рэнд о зле коллективизма, колонка «Нью-Йорк день за днём» провозгласила её «интеллектуальной сенсацией». Впрочем, продажи книги разочаровывали. Издательство Macmillan напечатало только 3000 экземпляров, а после уничтожило оттиски. Когда весь тираж был распродан, книга, по сути, умерла. Шанс Рэнд на успех в литературе пресекли на корню[71].

Разочарованная медленной смертью «Мы, живые», Рэнд начала раздумывать о состоянии нации. К политической сознательности она пришла благодаря самому мощному и редкому феномену в американской демократии – партийной реорганизации. Старая республиканская коалиция моралистов Среднего Запада и горожан Востока была раздавлена тяжестью Великой депрессии. Банкротства банков, неурожаи, а также растущий уровень безработицы с огромной скоростью пронеслись по привычному политическому ландшафту, уничтожив старые представления, методы и альянсы. Из пепла президент Франклин Делано Рузвельт собрал новую коалицию из реформаторов, городских рабочих и афроамериканцев, которая просуществует почти что до конца века.

Основой для новой коалиции послужил «Новый курс», предложенный Рузвельтом избирателям Америки во время своей кампании 1932 г. Он говорил, что эта депрессия не была чем-то обыденным. Скорее кризис сигнализировал о конце экономического индивидуализма. В прошлом либерализм означал республиканское правительство и политику невмешательства в экономику. Теперь Рузвельт переосмыслил либерализм как «простое английское слово, означающее изменённую концепцию долга и ответственности правительства по отношению к экономической жизни». Его федеральное правительство будет принимать активные меры по направлению развития и регулированию национальной экономики. Конечно, он не сказал каким образом. «Смелый продолжительный эксперимент» – это всё, что Рузвельт смог пообещать[72].

Рэнд голосовала за Рузвельта в 1932 г. главным образом потому, что он обещал отменить сухой закон, но из-за проблем с продажами «Мы, живые» она изменила своё мнение. «К «Новому курсу» я начинаю относиться со всё большим безразличием. На самом деле осталось недолго до того момента, как моё безразличие перерастёт в ненависть», – писала она Рут, жене Гувернера Морриса, в июле 1936 г. Её неприязнь к Рузвельту подкреплялась ощущением того, что на самом деле он казался ей «розовым» (американцем, придерживающимся идей коммунизма). Она рассказывала Рут: «Ты не представляешь, насколько радикальный и просоветский сейчас Нью-Йорк, особенно, как все подмечают, в течение последних трёх лет. Может быть, Рузвельт тут ни при чём, но совпадение забавное, не так ли?»[73] В письме Джону Темплу Грейвсу Рэнд придерживалась более консервативного мнения. Она согласилась с Грейвсом насчёт того, что «крупный бизнес душит индивидуализм и против этого нужно предпринять какие-то меры». Но затем добавила: «Понятие «посреднический индивидуализм» меня немного пугает»[74]. Рэнд интересовало, кто именно будет посредником.

Выборы 1936 г. не особенно успокоили. Под угрозами популистских демагогов, таких как Хьюи Лонг и отец Кофлин, Рузвельт сильно тяготел к левому крылу. Во время своей кампании он критиковал «тех, кто стремится контролировать деятельность правительства», изображая себя единственным ответственным сторонником простого человека. Его президентство задало тон современной политике, основав такие учреждения, как Служба социального обеспечения, Федеральная корпорация по страхованию вкладов, Комиссия по ценным бумагам и биржам, Национальное управление по трудовым отношениям, Федеральная авиационная администрация, а также Федеральная комиссия по связи. Он медленно выводил основные контуры административного государства, заботясь как о средствах к существованию разорённых американцев, так и о своих политических выгодах[75]