В бесконечном лабиринте человеческих профессий существует одна, о которой не упоминает ни одна энциклопедия. Я говорю о мастерстве изготовления глюковин – искусстве столь древнем и одновременно непостижимом, что даже сам термин "глюковина" ускользает от точного определения, подобно тени в зеркале или отражению отражения.
Доктор Миранда Эскобар, жившая (если верить предисловию) во времена, когда время не существовало, в своём трактате "Каталог невозможных ремёсел" утверждает, что глюковина есть предмет, существующий исключительно в процессе своего создания.
“Глюковина – это субстанция, которой нет, но которая оставляет след. Ею можно лечить, но только тех, кто уже выздоровел. Стоит мастеру завершить работу, как глюковина перестаёт быть глюковиной и становится чем-то иным – возможно, простым куском металла, возможно, воспоминанием о несуществующем предмете.”
Он понял: он был не просто мастером – он был наследником профессии, которой, возможно, никогда не существовало.
Он оказался в мастерской, которая могла находиться как в средневековой Праге, так и в каком-то невообразимом будущем. Стены были выложены книгами – не обычными книгами, а томами, в которых каждая страница содержала описание одной-единственной глюковины. Книги эти, как он вскоре понял, писались сами собой, строка за строкой, по мере того как он работал.
На верстаке лежали инструменты, назначение которых было ему интуитивно понятно, хотя названий их он не знал. Рядом – материалы: нечто похожее на металл, но мягкое, как воск; нечто прозрачное, как стекло, но звенящее, как колокол; нечто тёплое на ощупь, хотя оно не излучало тепла.
Первую глюковину он сделал, не понимая, что делает. Руки сами знали движения – сгибать, скручивать, соединять. Процесс напоминал чтение текста на неизвестном языке, смысл которого постигаешь не разумом, а некой более глубокой частью сознания.
Когда работа была завершена, в его руках оказался предмет неопределённой формы – он был одновременно круглым и квадратным, тяжёлым и лёгким, холодным и горячим. Предмет этот издавал звук, который нельзя было услышать, и светился светом, который нельзя было увидеть.
"Это глюковина", – подумал он, и в тот же миг предмет исчез, оставив лишь ощущение завершённости.
Клиенты приходили странные. Первым был седой человек в чёрном костюме, который объяснил, что ему нужна глюковина для забывания. Не просто забывания чего-то конкретного, а забывания самого процесса забывания.
– Понимаете, – сказал он, – я помню, что забыл что-то важное, но не могу вспомнить, что именно забыл. Это хуже, чем помнить.
Вторым клиентом была женщина, которая заказала глюковину для поиска потерянного времени. Не времени, которое она потратила впустую, а времени, которое потеряла буквально – час из своей жизни, который просто исчез из памяти, оставив пустое место между вторником и средой.
Кто-то хотел глюковину, чтобы забыть имя врага. Другой – чтобы вспомнить смех матери. Третий – просто чтобы удостовериться, что он существует.
Он понял: его изделия – не лекарство, не товар. Они были проверкой. Испытанием памяти. Реконструкцией душ.
С каждой новой глюковиной он понимал, что мастерство его растёт, но парадоксальным образом: чем лучше он умел делать глюковины, тем хуже он понимал, что такое глюковина. Это было похоже на изучение иностранного языка наоборот – сначала ты знаешь значения слов, потом учишься их произносить, а в конце забываешь, что они вообще что-то означают.
Он начал вести дневник, записывая процесс создания каждой глюковины. Но странное дело – записи исчезали на следующий день, словно глюковины забирали с собой даже память о своём создании.
В мастерской была дверь, которую он долго не решался открыть. Когда наконец решился, обнаружил за ней библиотеку – не обычную библиотеку, а собрание всех глюковин, которые когда-либо были созданы. Они стояли на полках, как книги, но каждая глюковина была одновременно и книгой о себе, и самой собой.