Астра - читать онлайн

Эти травы не образуют ложе.

Каждый стебель как перочинный ножик.

На языке божьей коровки

«Ложь» звучит как «ночная тень».

Я лежу в этом поле девятый день,

И покровы слетают с меня,

Как сытый слепень слетает

С коровьего бока,

Похожего на карту сражения

Дьявола с богом.

После ожесточенных боёв

Наши войска покинули

Твою душу.

И корова, как в слоу-мо,

Неторопливо превращается в тушу.

Эти скелеты не образуют общность.

Каждый здесь допустил оплошность.

На языке кузнечика

«Стон» звучит как «серебряный скрип».

Я пишу травяной скрипт,

Текст степи прорастает

Сквозь сепию мёртвой кожи.

В эти буквы речи подземные вложены

Тех, кто здесь погиб позже

Третьего века до нашей эры.

Я снимаю с глаз толстые склеры

Чтобы читать дальше эту

Книгу погибели.

И кузнечик на скрипке гетто

Пиликает.

Это небо не образует лимба.

Просто фон с нарисованным чёрным нимбом.

На языке мыши-полёвки

«Смерть» звучит как «удар подковы».

Я спрятал в вене три капли крови,

Это мой пропуск

В мир полумёртвых,

Бредущих по полю среди подсолнухов,

Плюющих под ноги зубами чёрными,

Выпускающих на волю шмелей

Из черепных коробок.

Град претёмный тело моё

Окружает так зло и неловко,

Как пальцы запойного алкоголика

Нетерпеливо стучат по прилавку.

В нашем лесу – ни фавна, ни нимфы,

Да и лес – ручная сосновая лесопосадка.

Овраги, ручьи мутной лимфы,

За каждым кустом – засада вуайериста

Или пикник трактористов, диггеров, пикадоров.

Эдуард Мане в сговоре с Хансом Гигером

И десяток дзотов, не пригодившихся гитлеровцам.

Но и в таком лесу есть своя чаща,

Место, где солнце становится чёрным.

Если верить легенде, здесь была спрятана чаша,

Но не Грааль, а чёртов кубок

Рубика,

Шестицветный и исполняющий все желания,

Мании, лоции и девиации.

Хочешь – получишь девицу шалую,

Розовую, точечно-алую,

Хочешь – дадут деньгами.

Мы с пацанами в эти дела не верили,

Мы просто на лайбах летали ярами,

С девяти до тринадцати – самое время,

Чтобы светить самодельными фарами

В будущем падающем тумане жизни,

Называть взрослых – «какой-то шизик»

Потому что все они бредят,

Презирать телек и любить книжки.

Нас было много больше, чем трое,

Но в то утро мы были троицей,

Бог-Андрей, Бог-Роман и Бог-Юрий

В поисках вечнозелёной Трои

Дышали апрельским стронцием

И наткнулись на рукотворное узкое нечто,

Уходящее в подвенечную почву.

Пещера Лейхтвейса.

Схрон лесных братьев.

Рядом кострище курится, ещё пылавшее прошлой ночью.

Вспоминай, детская память,

Все романы о древних кладах.

Зажигай, детская сказка,

Свой костер, впрочем, ладно,

Давайте пока без шума

Вдруг хозяева чёрной норы вернутся.

Надо слиться с травой и кустами сирени пьяной

И раскрыть тайну зловещей ямы.

Я сочинял в голове план поимки злодеев.

Андрей думал о ящике золота

Маме с папой – квартиру (они жили у злого деда Кирилла),

себе – новый велик.

Ромка хотел просто уйти под землю.

На его коже жили белые черви шрамов

От ударов резиновым шлангом

И голубые медузы

Отчимова вазелинового абьюза.

Но тогда мы об этом не знали.

Никто не пришёл, мы зевали,

Чёрное солнце стало цвета

Новорожденной стали.

Мы заснули и долго спали.

Я проснулся один на всём лесном свете.

Ромку давно съели белые черви

В камере обскуре тюремной.

Андрей рухнул сосной корабельной

После скандала с бывшей

женой о делёжке квартиры.

А я все лежу в сирени на своём участке фронтира

С лицом Шерлока Холмса

И с оптикой Карла Цейса

И жду, что кто-то всё же вернётся

К пещере Лейхтвейса.

Борис Семёнович, наш Генеральный,

Любил разглагольствовать,

Полулёжа в курилке,

В своём персональном кресле,

И горе тому, кто присел бы на краешек,

Даже и в нерабочее время,

Так вот, Бор Семёныч,

Так мы его называли,

Он типа хмурился,

Но очень любил это прозвище,

Намекавшее на величие разума

И столь желанную премию,

Что было совсем нереальным

Развитием нашей

Законспирированной тёмной истории,

И он понимал это,

Почему снова начал курить,

Будто отринув тщеславие,

Похоронив цель полёта,

Просто делая вид, что ещё что-то может,

Хотя его мёртвого мозга

Хватало только сказать:

«Цель человечества, парубки, —

Собрать, сконструировать Бога,

Чтобы этот искусственный Бог

Заглянул во все дыры Вселенной,

Во все щели нашего подсознания

И обнаружил или не обнаружил,

Бога естественного,

Бога нашей безнадёжной надежды».

Я не курил тогда, но посещал курилку.

Это как клуб для британского джентльмена.

Место лучших научных решений.

Сизый рай.

Провонявшие вещи.

Я ненавидел и изводил половину зарплаты

На средства для стирки

На освежители воздуха

На одеколоны с запахом свежего сена.

У меня никогда не было девушки,

Да и женщину по себе я ещё не встретил.

Я проживал в самом лучшем мире

Экспериментов, теорий и междометий.

К лету тысяча девятьсот девяностого

Мы подошли с показателями

Восемьдесят восьмого,

То есть, стояли на месте.

Получали данные радиотелескопов,

Расшифровывали скопом

Древних этрусков и финикиян,

Когда нам сообщили, что у киевлян

Получилось собрать алгоритм Провидения,

И всё готово к испытанию на мышах.

Мы с филиалом всегда на ножах.

Они как будто ужалены

Осой гениальности.

Руководил там молодой чувак,

Юлик Ферман по прозвищу Божий Кулак.

Он намекал на учёных советах,

Что Бор Семёныч источник тёмного света,

Агент мировой энтропии.

И нас бы уже закрыли,

Если б не три Звезды и ордена Ленина

На выходном пиджаке нашего Мерлина.

Он сказал собирайтесь, едем.

Едем пустые, пушки возьмём на месте.

Превратим филиал в кровавое месиво.

Я смотрел, как догорал их НИИ,

И впервые тогда закурил.

Это сейчас я понимаю,

Что мы тогда просто спасли

Бога нашего, Вседержителя,

Неуловимого Джо.

И сказал огненный окровавленный Бор:

«Это хорошо».

Снять квартиру в шпиле высотки

Было ничьей, но плохой идеей.

Зато вид обалденный,

С севера – одичалые,

С запада – конница Гудериана

И стальная мотопехота Нея.

Из колонок – Адель и Рианна,

Из одежды – колготки

С открытым, как Белград в сорок первом, низом.

Это вызов – жить в шести кубометрах вертикального лего.

Это нега – касаться друг друга

Бесконечно любимо.

Снова мимо на чёрных оленях

Летит Санта Морте.

Мы немного опаздываем

Ко всем распродажам.

Потому что море

На юге горит

Красным воском.

Потому что восток наступает

Ордой и Портой.

И мы пьём из друг друга

В морозной жажде.

И наглаживаем друг друга

По свежей шёрстке.

Жёстко жизнь распорядилась нами.

Разбросав кусками.

Приковав цепями безнадёжно крепко.

Лифт на сто этажей,

Вход в живую подземку,

Книжную, овощную, кофейную

Репку, ей так не хватает мышки.

Мне сегодня на выселки

В Институт Глупой Физики имени Ричарда Филлипса

Фейнмана.

Ты выходишь на станции «Н. Искренко»

Вечером – в нашей вышке.

В квадрате цветущих сакур,

Спрятанном в параллелепипедном мире

Советской застройки,

Можно выбрать правильный ракурс,

Такой манга-манга,

Чтобы сходили с ума молодые японки

И мужчины всех остальных архипелагов.

Ветви чёрным пустить по контуру щёк

Как будто лицо это просто цветок,

Белый лист,

И тушью зелёной на нём

Глаза – сигнальные флаги:

«Господин, третий замок пал,

И Вас ждёт ловушка».

Но нежнейшее эльфово ушко,

Лишь угадываемое,

Невидимое,

Не говорит (уши не говорят),

Но безмятежно шепчет:

«Милый, волноваться не надо,

Я виноградинка лидия,

Я боевая мидия.

Раз – и я уже в бронедомике».

Ветер вздыхает томно,

Гуляя невдалеке от тебя

В квадрате цветущих сакур.

Мы приезжаем из зимней степи к весеннему морю

Мы снимаем тёплые куртки

Мы щуримся солнцу.

Мы пьём дешёвый домашний портвейн

У грустной армянки Азы.

В очереди за нами сибирь,

Бело-бледный урал,

Пёстрый кавказ и дородное закавказье,

Стильный питер и стрёмный владивосток,

Десять одесс,

Одна другой беспонтовей.

Понт бугрится бетоном.

Закат как кровосток.

Чехи «Авразию» захватили в Трабзоне.

Набережную патрулирует омон.

Чайка издаёт чеховский стон —

Где же лето,

Где жирный металлургический прайс и кост?

Война торчит из пасти дохлого пса,

Как последняя сладкая кость.

В наш номер поднимается гость,

Усталый, как гвоздь из запястья Христа.

Военкор НТВ,

Аллюр три креста,

Только из Первомайского,

Трое суток засчитываются за год.

Говорит, у меня ещё оператор,

Но он, сука, почти не пьёт.

Говорит почти ласково.

Мы отвечаем – брат, полный вперёд,

Все, что горит на столе, – твоё.

Он выглядит так, как будто

Пересёк траекторию дуэли взглядов

Двух горгон.

У нас в восемнадцать завтра генеральный прогон.

Набережную, море и небо

Патрулирует мёртвый омон.

У грустной армянки подходят к концу запасы,

У меня зашкаливает панкреатическая амилаза,

Журналист пьёт кровь из тетрапака агдама,

Оператор ласкает ствол своего бетакама.

Панорама моря такой красоты и силы…

Мы юны и прекрасны,

И как все говорят,

У нас есть перспективы.

Дома нет никакой войны

И впервые радует украинская ксива.

Птица падает с неба.

Птица бьётся в прицеле глаза,

Будто запуталась в красных кореньях

Хищного азиатского дерева.

Птица цепляется за мерзлую ветку

Чёрного европейского дерева.

Птица больна.

Она переносит вирус.

И в этом цель её существования

В той части жизни,

Что закончится через две минуты

Падением с ветки

В евразийский зелёный снег.

Я представляю,

Как с ветки падает человек крылатый,

Не слишком сопротивляясь,

Ломая пустые ветки,

Выстилая ими свою гробницу.

До неё – четыре секунды.

Шесть метров.

Впрочем, что я знаю о нейронных связях

Птичьего мозга?

Может, там, в тёмной зоне,

Недоступной пока орнитологам,

Генералиссимус Лебедь летит вдоль

Замершего,

Но летящего ежесекундно,

Серого строя

Камикадзе-соек

И хрипло, но отчётливо так:

Сынки и дочки,

Вы не вернётесь,

Но вы отомстите за слёзы гусынь.

Вы приблизите нашу победу

Ещё на мгновение.

Смерть им!

Смерть нам!

Птица лежит на снегу,

Как иероглиф

«Восстание».

Как человек.

С дружком моим, Саней Основой,

Мы, как вихри враждебные, влетали

В дом его бабушки

(Украинской, той, что на Васнецова,

А не русской, что на Володарского)

После подвигов моих в центре поля,

И – дружка моего – вратарских.

Он кричал – Лэся бабушка!

И я кричал – бабушка Леся!

Наши бабушки были общие.

И вот нас уже борщом потчуют.

Борщ насыпают у нас.

Это так естественно.

Так засыпают бульдозером

Могилу братскую,

Только это наоборот – сласть и радость.

И сметана вчера удалась —

Густая и белая.

Ложки стоят, как идеалы социализма.

В мире бушует первый нефтяной кризис,

Но его ложноножки

к нам не дотянулись.

Сашкина бабушка очень волнуется,

Что мы мало и плохо едим,

И пророчит нам скорые

Матримониальные беды.

Не позарятся девки, мол, на ласапедов

И чахликов нэвмирущих.

Я ковыряюсь в борщевой гуще.

Саня кричит – а где второе, где мясо?

Бабушка, мы футболисты-спортсмены!

Мы мясоеды!

Бабушка на моих глазах

(Саня-друг верещит, ничего не видит,

Он как пластинка,

Где игла вертушки застряла в пазах)

Превращается в девочку.

Пятнадцатилетнюю.

Худую.

Недужую.

В глазах неразмороженный красный ужас

Выходит из кухни.

Саня филином ухает,

Потом замолкает.

И в доме прохладная хворь тишины.

Не до войны, хлопчики, после войны.

Мы находим её у окна.

Белые пальцы на белоснежном тюле.

Ищем её валокордин.

Где-то играет аккордеон,

То ли живой, то ли радио —

Не отличишь в июле,

Воздух эфир маяк проминь один.

Она говорит – отец мой был ранен,

Представлен к награде

И демобилизован

(мне слышится – демон)

В родное село над Тясмином.

Там дни тихие летние ясные,

А ночи такие густые и чёрные,

Что я, часовая окна обречённая,

Палила дефицитные свечи,

Из дохлых рук топор не выпускала

От заката и до рассвета.

Ночью округой шастали мясоеды.

Калечили,

Убивали и свежевали

Граждан.

Продавали и сами жрали.

Так из прошлого смерть скалится

В наше будущее бессмертие.

Но вы не бойтесь.

Это все было раньше.

Как говорят в сериалах – «ранее в сериале»

Унесённое сучьим ветром.

Я люблю такую вот музыку,

Что не мешает думать,

Что не царапает сердечную сумку,

Чтобы негромко,

Такое спокойное —

Пульсирует бас,

Гитара, как яхта в порту грузовом,

Лавирует между огромными,

Закопчёнными, чёрными.

И девичий голос…

Такая случайно зашла на репбазу,

Предложили попеть.

Я люблю музыку, как в кафе,

Когда заказал салат,

И ждёшь лучшую женщину в мире,

И улица ждёт лучшую женщину в мире,

Все собрались,

Причесались ладонью,

Тренировочно улыбнулись,

Некоторые надели очки с

Закопчёнными чёрными стёклами.

И вот бас пульсирует.

Ты говоришь —

Ты самая лучшая девушка в мире

Она отвечает —

Я твоя женщина.

Пошли делать тайфун.

Пошли уничтожим спасём пару провинций

Пошли посрамим сатану,

Закопчённого чёрного.

И ты просишь —

Ещё две минуты.

Любимая музыка.

Давай дослушаем.

Недоумение недоумение недоумение…

Я просто хочу свой салат,

Из листьев салата

И тайного масла

Древа познания зла и добра,

Что щедро льёт повар

Из закопчённой чёрной бутыли.

Я люблю музыку такую, как ты,

Или хотя бы как твоё эхо,

И с первых тактов

Слышу,

Ты ли это.

Дом обвалился в двенадцать сорок,

Словно спешил на работу

После обеденного перерыва.

Третий и четвёртый подъезды

Криво сложились

И превратились в ничто

С видом на реку

Вместе со ста двадцатью людьми,

Тридцатью пятью псами,

Несчитанными котами

И одной канарейкой.

Мне трудно представить

Семью,

Что держит сейчас канарейку.

Возможно,

Это тот одинокий старик

(Он единственный из жильцов дома,

Кто в то утро молил бога

О быстрой гибели)

Падающий дом издаёт крик.

Нет.

Падающий дом – это симфония звуков,

На десять секунд

Вырвавшаяся из рабства стен,

Телевизоров,

Мебели.

А потом становится тихо.

Совсем.

Слышно, как миллиард цементных пылинок

Таранит воздух.

Только где-то мяучит кот.

Еле-еле.

Здесь надо сказать

О жильцах второго и пятого.

Их навсегда не оставит

Чувство острого счастья.

(Хотя их квартиры

Теперь непригодны для жизни)

И они выбегают во двор,

Будто бы посмотреть на победный салют

Из детской советской книжки.

Появляются первые скорые.

Появляются первые ролики на ютубе,

Снятые жителями дома напротив.

(С ними никогда не случится такое)

Появляются первые версии.

Взрыв бытового газа

Террористический акт.

Халатность при сдаче проекта.

Месть потревоженных предков.

Статистика жертв

Одновременно растёт:

Десять, двенадцать, семнадцать

На пожарном брезенте,

На детской площадке;

И падает:

Из ста двадцати сорок восемь

Уже отзвонились с работы.

Трое уехали в отпуск.

В аккаунте мамы семейства

Красивые фотки на фоне бассейна

В Анталии.

Один найден живым.

Одинокий старик.

Без единой царапины

В четырнадцать тридцать четыре

Мальчик

(Девять лет, из неполной семьи

Без признаков папы)

Звонит из ситуативного склепа.

Говорит, что живой,

Но не чувствует левую ногу.

(Забегая вперёд,

На девяти килограммах

Бывших костей и мяса

Лежит многотонно бетонная масса)

Плачет мама-библиотекарь.

Мальчик смеётся

И говорит, что он тут,

Как цифра «четыре» в тетрадной клетке.

Отключается.

Спасатели сверлят доспехи смерти

Специальным алмазным буром.

Библиотекарша страшно кричит

Ну сколько ещё вам долбить

Сколько

Сколько

Сколько.

Мальчик

Тратит последние семь процентов

Зарядки аккумулятора

На онлайн-симулятор

Звездолёта «Тысячелетний Сокол».

Он хочет закончить уровень.

Новость бьёт общество плетью,

Но общество любит по-жёсткому.

Соцсети молятся

Без отрыва от пива и кофе

Проклинают центральную власть,

Злую бездушную курву,

Впавшую в информационную кому.

За секунду до перехода

В Гиперпространство

У пилота садится в груди батарейка.

На ветку берёзы,

Поседевшей от пыли,

Плюхается

Совершенно безумная канарейка.