Вечер в гостинице «Речник» навалился на плечи сырой тяжестью. Андрей Истомин спустился в кафе, зал которого был пуст и гулок, как заброшенный вокзал. Пахло разогретым жиром, пыльными портьерами и чем-то неуловимо тоскливым – так пахнет время, застрявшее в провинциальной штукатурке. Андрей выбрал столик у окна, за которым, впрочем, ничего не было видно, кроме мокрого асфальта и желтого пятна фонаря, дрожащего на ветру.
Ему принесли солянку – густую, огненную, в которой плавали кружки лимона, похожие на маленькие утонувшие солнца. Истомин ел медленно, чувствуя, как горячая еда возвращает его в реальность из архивного полусна.
Скрипнул стул напротив.
Андрей поднял глаза. Перед ним, без спроса и церемоний, усаживался человек. На вид ему было лет пятьдесят: лицо, будто грубо вытесанное из мореного дуба, глубокие морщины, в которых, казалось, скопилась въедливая речная грязь. Глаза у незнакомца были светлые, почти прозрачные, с тем немигающим выражением, какое бывает у людей, привыкших долго смотреть в темноту.
– Не помешаю? – спросил он голосом, в котором слышался хруст гравия. – А то скучно одному жевать. Да и места тут… – он обвел рукой пустой зал, – хоть пляши.
Истомин пожал плечами, отодвигая хлебницу.
– Садитесь. Я – Андрей.
– Гена, – коротко бросил тот. – Местные кличут «Кессон».
Официантка, сонная и равнодушная, поставила перед Геной графин водки и тарелку с селедкой, укрытой шубой из лука. Видимо, заказ был привычным.
– Историк? – вдруг спросил Кессон, опрокинув первую рюмку и даже не поморщившись.
– Почему вы решили? – удивился Андрей.
– Глаз у тебя такой. Цепкий, но печальный. Будто ищешь то, чего уже нет. Да и одет ты… не по-нашему. Не по-деловому, но и не как турист.
Андрей усмехнулся. Проницательность случайного собутыльника интриговала.
– Угадали. Историк. Приехал в архивах поработать.
– Архивы… – Гена хмыкнул, вытирая губы тыльной стороной ладони. Ладонь была широкая, вся в мелких белых шрамах. – Бумага врет. Чернила выцветают. Настоящая история, брат, она не в папках лежит. Она на дне.
Он подался вперед, и от него пахнуло не перегаром, а речной тиной и холодным железом.
– Слыхал про Березовку?
– Затопленное село? – Андрей кивнул. – При строительстве ГЭС в пятидесятых ушло под воду. Стандартная история.
– Стандартная… – передразнил Кессон. – Для тебя это строчка в отчете. А я там бываю. Часто.
Истомин отложил ложку. Профессиональный интерес, тот самый «охотничий инстинкт» исследователя, мгновенно вытеснил усталость.
– Вы дайвер?
– Я – мародер, – спокойно, с циничной прямотой поправил Гена. – Ныряю за цветметом. Медь, латунь… Провода срезаю, что от старой линии остались. Иногда иконы попадаются. Медные складни, кресты. Коллекционеры за них хорошие деньги дают. Им плевать, что вещь с покойника или из затопленного дома. Им патина нужна.
Он налил себе вторую, посмотрел на свет сквозь стекло.
– Знаешь, как там, внизу?
Андрей покачал головой, боясь спугнуть рассказчика.
– Там тихо. Не так, как здесь, – Гена постучал пальцем по столу. – Там тишина густая, как кисель. И город… он живой, Андрей. Жутко живой. Вода его не убила, она его законсервировала. Как в формалине.
Кессон прищурился, глядя куда-то сквозь Истомина, сквозь стены кафе, в свою ледяную глубину.
– Плывешь по улице – а там заборы стоят. Сгнили, конечно, но стоят. Ворота течением туда-сюда водит, скрипят они, будто хозяев ждут. В дома заплываешь через окна… А там сомы. Огромные, черные, как бревна. Лежат прямо в горницах, на полу. Усами шевелят. Хозяева теперь они. Смотрят на тебя, и в глазах у них – вечность. Не злоба, а именно вечность. Мол, ты тут гость, подышишь и уйдешь, а мы тут навсегда.
Андрей слушал жадно, впитывая каждое слово. В его воображении вставали картины русской Атлантиды: зеленый сумрак воды, колышущиеся водоросли вместо занавесок, рыбы, проплывающие сквозь печные трубы. Это была история, к которой нельзя прикоснуться в перчатках, история, которая могла раздавить толщей воды.
– А церковь? – тихо спросил Истомин. – Говорят, там церковь осталась.
– Стоит, – кивнул Кессон. – Купола снесли еще до затопления, а колокольня цела. Я туда в прошлом месяце поднимался… ну, то есть опускался. Знаешь, что самое страшное?
– Что?
– Язык у колокола. Он там висит. Сам колокол сняли, а язык оставили. И он там, в воде, качается потихоньку. Беззвучно. Бьет в пустоту. Дзынь… Дзынь… Только никто не слышит.
Гена замолчал, разглядывая свои грубые руки.
– Я там оклад нашел серебряный. Восемнадцатый век. Продал одному в Москве. А себе… – он полез в карман потертой джинсовки и выложил на стол маленький, изъеденный коррозией медный крестик. – Вот это оставил. Не знаю зачем. Жжет он мне карман.
Истомин смотрел на крестик. Металл был темным, почти черным, впитавшим в себя мрак подводного небытия.
– Вы… вы можете меня туда взять? – вырвалось у Андрея. – Не нырять, конечно. Просто на лодке. Посмотреть на воду.
– Посмотреть можно, – усмехнулся Кессон, пряча крестик обратно. – Вода она всех принимает. Только она плату берет. Не деньгами. Душой берет. Посмотришь в нее долго – и сам станешь как тот сом. Холодный и молчаливый.
Он достал из пачки сигарету, покрутил в пальцах, но прикуривать не стал – в кафе было запрещено.
– Ладно, историк. Запиши цифры.
Андрей торопливо достал телефон. Гена диктовал номер глухим, ровным голосом, словно вбивал сваи в дно.
– Звони, если надумаешь, – Кессон поднялся, бросил на стол смятую купюру за водку. – Только помни: то, что под водой, – оно уже не наше. Оно Божье. Или чертово. Тут уж как повезет.
Он ушел, не прощаясь, тяжелой, уверенной походкой человека, который привык ходить в свинцовых ботинках по дну. Андрей остался один. Солянка остыла и подернулась жирной пленкой. За окном все так же дрожал фонарь, но теперь Истомину казалось, что это не свет на ветру, а далекий, размытый толщей воды блик, на который плывет, шевеля усами, огромная темная рыба.
______________________________________
23 октября 1951 г.
Село Спасское.
Здравствуй, Миша.
Дожди зарядили на неделю. Небо опустилось так низко, что цепляется брюхом за печные трубы. Грязь на улицах такая, что сапог не вытащить – чавкает, держит, будто земля уже сейчас пытается нас не отпустить, присосать к себе перед тем, как утопить. Те красные колышки, о которых я писал, теперь едва видны из-под опавшей листвы и глины. Но они никуда не делись.
А на окраине, там, где старая лесопилка у оврага, теперь стучат топоры. Только стук этот не добрый, не плотницкий, когда строят дом или чинят крыльцо. Стук торопливый, злой.
Туда, к лесопилке, третий день гоняют грузовики. Водители чужие, молчаливые, в кабинах не курят, по сторонам не глазеют. В кузовах – столбы. Длинные, ошкуренные, желтые, как кости. И мотки проволоки. Много проволоки, Миша. Она лежит в кузовах черными, маслянистыми кольцами, похожая на спящих змей.
В селе говорят разное. Вчера в сельпо Кузьмич, сторож наш, радовался:
– Склады строят! Для ГЭС оборудование повезут, а может, и продовольствие. Глядишь, и нам чего перепадет, мучицы или сахару, раз уж мы теперь «зона особого назначения».
Люди кивают, надеются. Им хочется верить, что эта стройка принесет сытость. А я стоял, слушал их и не мог сказать правду. Я ведь ходил туда вчера вечером, когда стемнело.
Это не склады, сынок.
Я видел, как они ставят забор. Обычный забор ставят, чтобы обозначить: «это моё, не заходи». А этот ставят в два ряда. И столбы у него особенные – с наклоном внутрь, с «козырьком» наверху. Я знаю эту геометрию. Она придумана не для того, чтобы не пустить вора снаружи, а для того, чтобы никто не вырвался изнутри.
А по углам периметра уже поднялись вышки. Сколоченные наспех, грубые, они торчат над лесом, как уродливые цапли на одной ноге. Скворечники для людей с винтовками.
Страшно смотреть, как меняется пространство. Еще неделю назад там бегали мальчишки, собирали орехи, мы с тобой там когда-то искали грибы. А теперь этот кусок земли вырезали из мира. Обнесли колючкой, отгородили от жизни. Воздух там теперь другой, сгущенный.
Жители думают, что это стройка века пришла к нам. А я вижу, что к нам пришла тюрьма. Она придвинулась вплотную к нашим огородам. И знаешь, что самое страшное? Мы здесь, снаружи, вроде бы свободны. Но когда я смотрю на эти вышки, мне кажется, что это не их заперли. Это нас всех обнесли забором, просто наш периметр чуть пошире.
Ветер воет в трубе, как живой. Скоро зима. Говорят, первый этап пригонят по первому снегу, чтобы следы было видно.
Береги себя, где бы ты ни был.
Твой папа.
___________________________________________________