Доктор Саблин не участвовал в забастовке. Каждый день он шёл в Мартыновскую больницу, надевал халат и – когда при электричестве, когда при свете керосинок – делал операции.
Октябрьский переворот совершенно выбил его из колеи. Всё, что раньше считалось правильным, оказалось контрреволюционным: быть богатым – плохо, защищать страну – глупо, грабить – полезно для блага народа. Врагов государства вычисляли по фетровым шляпам и чистым ногтям.
– Советская городская управа проелась, – как-то сказал ему Антон Эмильевич. – Казна пуста, а на все запросы Петроград отвечает, что надо изыскивать средства на местах. Скоро начнутся конфискации.
– Откуда вы знаете? – изумился Саблин.
Антон Эмильевич показал ему отпечатанное на машинке постановление о необходимости изъять собственность у буржуев.
– Вот, прислали нам в редакцию и велели опубликовать.
Что делать? Как ко всему этому относиться? Душа вопиет, протестует, но ведь русский народ принял большевиков. Или это только кажется, что принял?
Учредительное собрание разогнали. Оппозиционные забастовки и демонстрации были полностью запрещены. На своих митингах большевики кричали о полном равенстве и общественной собственности на средства производства: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям!» Ведь это законы первобытного племени!
Самое удивительное – вместо того чтобы протестовать, город молился: в праздник Сретения Господня крестный ход шёл от кафедрального собора до Новобазарной площади. Саблин, сняв шапку, в оцепенении смотрел на дышащую паром двухвёрстную толпу. Хоругви колыхались, снег визжал под тысячами ног. Пленные австрийцы – ещё более жалкие, чем всегда, – подходили и просили хлеба:
– Христоратти… Христоратти…
По всем церквам шли молебны об умирении страстей, и тут же анафема «творящим беззакония и гонителям веры и Церкви Православной»: большевики объявили религию опиумом для народа.
Международные новости Саблин узнавал от Любочки: немцы требовали от России значительных территориальных уступок и контрибуцию, а в противном случае обещали наступление. Но в Кремле посчитали это пустыми угрозами, и нарком по иностранным делам Лев Троцкий приказал армию распустить, мира не подписывать и ждать, пока германский пролетариат скинет жадного кайзера.
– Будет оккупация… – повторял Саблин и пытался предугадать, что в таком случае надлежит делать честному человеку.
Саблин поднялся на крыльцо и отряхнул валенки от снега. Дверь ему открыл Клим – он тоже только что вернулся домой.
– Как дела в больнице? – спросил он, весело глядя на доктора.
Саблин буркнул что-то неразборчивое. Любочка не вышла его встречать. Опять где-то загуляла?
Клим вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку шампанского и поставил её на тумбочку под зеркалом.
– Это вам гостинец.
Саблин посмотрел на него в изумлении.
– Откуда вы её взяли?
– Нашёл клад.
Кажется, Клим был слегка пьян. Он был единственным, кто не воспринимал ситуацию всерьёз, и его беспечность раздражала Саблина. Ведь это ненормально – в такие времена крутить роман со вдовой офицера! На что они надеются? На что собираются жить?
Заслышав стук в дверь, Клим и доктор переглянулись.
– Это, наверное, Любочка, – сказал Саблин и открыл замок.
Но вместо неё на пороге появились вооружённые люди.
– Мы Комитет голодных, – хмуро представился высокий сутулый молодой человек в медном пенсне. – Все классово чуждые дома обыскиваются на предмет оружия, спиртного и прочих излишков.
Прихожая наполнилась безмордой суетливой толпой. Захлопали дверцы, заскрипели выдвигаемые ящики, повалились на пол сапожные щётки и обувные рожки.
– По какому праву? – завопил Саблин, но тут же осёкся, когда главарь разбойников ткнул ему в лицо револьвер.
– Ты врач? Спирт, морфий, кокаин имеются?
У него было бледное лицо и искривлённый, будто иссушенный нос. Движения порывисты, зрачки расширены, на лбу – крупные капли пота.
«Наркоман, – в ужасе подумал Саблин. – Такой убьёт и не поморщится».
– У нас ничего нет! – проговорил он срывающимся голосом и вдруг вспомнил о злополучном шампанском.
Клим – всё ещё в расстёгнутом пальто – наблюдал за происходящим, скрестив руки на груди. Бутылка исчезла: верно, он успел её спрятать.
Хозяевам и прислуге велели сидеть в столовой.
– Услышим от вас хоть слово – получите прикладом по зубам, – сказал человек в пенсне и повернулся к Саблину. – Если ты наврал насчёт спирта – расстреляю на месте!
Мимо проносились «голодные комитетчики» – кто с кучей полотенец, кто с охотничьими сапогами и хрустальной вазой под мышкой. По ногам гулял сквозняк от беспрерывно открываемых дверей. Летели перья из вспоротых подушек, на столе валялись семейные документы – метрики, дипломы и квитанции. Мариша плакала навзрыд – у неё забрали американскую машинку для штопки чулок.
«Только бы не обнаружили шампанское!» – молился Саблин.
Клим, насмешливый и злой, шёпотом задирал охранника, курносого паренька с винтовкой:
– Тебе сколько лет?
Тот не смотрел на него и молча ковырял в зубах измочаленной спичкой.
– Лет девятнадцать, я думаю, – не унимался Клим. – Из рабочих? Понятно, что не из архиереев. Но в церковь наверняка ходишь. Как насчёт «Не укради», «Не возжелай дома ближнего твоего… ни вола его, ни осла…»?
«Он достукается! – ужасался Саблин. – Нашёл время для проповеди!»
Парень бросил спичку на пол и вытер обветренные губы.
– Товарищ Щербатов говорит, что попы всё врут. Надо, чтобы всё поровну, по чести было: что у одного, то и у другого.
– Пусть будет поровну, – согласился Клим. – Давай винтовку: ты подержал, теперь моя очередь.
– Ишь, хитрый!
– Значит, не хочешь делиться? Как ты сюда попал?
– Фабрика закрылась, есть нечего, а тут плотят.
В дальних комнатах послышался топот.
– Эй, глянь, чё мы нашли!
У Саблина покатилось сердце. В столовую медленно вошёл молодой человек в пенсне. В руках у него был портрет Николая II.
– Чьё? – спросил он, переводя взгляд с одного лица на другое. – Та-а-ак, стало быть, мы раскрыли гнездо монархистов…
– Это моя картина, – сказал Клим. – Поставьте на место и не трогайте. Я иностранный журналист и имею право на вывоз исторических сувениров.
Разбойник удивился.
– Иностранец? А что так хорошо по-русски говоришь?
– На специальных курсах учился.
– Покажь документы!
Аргентинский паспорт смутил реквизиторов. Клим начал плести про выдуманный на ходу Особый комитет по делам печати, про личное знакомство с Лениным и про ответственность за незаконные действия.
– Я могу узнать ваши фамилии? – строго спросил он.
Человек в пенсне вытянул из кармана часы и взглянул на циферблат.
– У нас времени нет, дела.
Банда выкатила на улицу.
Задвинув засов, Саблин привалился к двери взмокшей спиной.
– Ничего не понимаю… Убейте меня на месте, но мне это недоступно…
– А что тут понимать? – презрительно бросил Клим. – Этот негодяй служит в каком-нибудь подотделе снабжения, деньги вышли – вот он и созвал дружков для набега. Знает, крыса, что ему ничего не будет: за буржуев никто не вступится. А иностранец – кто его знает? Вдруг и вправду с Лениным за руку здоровался?
Клим вынул из кармана преступную бутылку.
– Напейтесь, доктор, а то на вас лица нет. – Он накрутил шарф и застегнул пальто. – Я на Гребешок; ночевать там буду. Дверь никому не открывайте, царя сожгите. И пусть Любовь Антоновна не ходит в одиночку по темноте.
Но Любочка вернулась не одна: товарищ Осип проводил её до крыльца, откозырял и исчез в снежном буране.
Она с удивлением оглядела разорённую прихожую.
– Что здесь произошло?
Саблин, измученный и пьяный, вышел к ней с бутылкой в руке.
– Доброй ночи, солнышко. Хочешь выпить? Клим нам шампанское принёс и даже умудрился спрятать его под пальто во время обыска.
Любочка спустила платок на плечи.
– Я попрошу Осипа, и он даст нам охранную грамоту или ещё что-нибудь, – проговорила она дрогнувшим голосом.
– К нам приходили, – сказала Нина, как только Клим вошёл в дом.
– Кто?
– Товарищи, кто же ещё?
Вокруг царил разгром. Значит, это всё-таки был не единичный налёт, а спланированная кампания.
– Они нашли вино? – дрогнувшим голосом спросил Клим.
Нина покачала головой.
– Если бы нашли, мы бы тут не сидели. Но у нас забрали всё ценное, даже почти всю одежду. И, кроме того, нам запретили выезжать из города. Поставили в документы штамп, и мы теперь не имеем права покинуть Нижний Новгород без специального разрешения.
Жора тоже вышел в прихожую.
– Забастовка железнодорожников кончилась, и теперь всем буржуям ограничили свободу перемещения – чтобы мы не разбежались. А то кого винить во всеобщем развале? Но это и к лучшему: хватит сидеть сложа руки! Мы должны драться.
– Нет, – покачала головой Нина, – мы уедем. Это уже не игрушки, нам объявили войну.
– Вот и прекрасно!
– Тебя убьют! Если самому себя не жалко, подумай о Елене и обо мне.
Она посмотрела на Клима, ища поддержки.
– Я поеду в Петроград и потребую у аргентинского посла, чтобы мне помогли вывезти вас за границу, – произнёс он. – Нам не откажут – все-таки у меня есть имя и кое-какие связи в Буэнос-Айресе.
– Только крысы бегут с тонущего корабля! – закричал Жора. – Как я поеду без Елены? Куда я поступлю в вашем Буэнос-Айресе? На дворницкую службу? Я же ни слова не знаю по-испански!
– Иногда людям приходится принимать непростые решения, – тихо сказала Нина.
Весь вечер Жора не мог найти себе места. Как уезжать? Как рассказать обо всём Елене? А вдруг Клим вовсе не собирается вывозить их в Аргентину и лишь хочет сбежать, воспользовавшись благовидным предлогом?
Впрочем, Жора прекрасно его понимал. Сначала большевистская революция казалась Климу забавным приключением, о котором можно писать в газетах, но теперь он понял, что дело принимает серьёзный оборот. Клим не такой дурак, чтобы взваливать на себя ответственность за лишние рты; тем более сейчас, когда у него не осталось ни отцовских денег, ни работы.
Нина, Клим и Жора до полуночи сидели в разгромленной гостиной. Клим размешивал угли в печи, нарочно выбивая искры, и по его хмурому лицу гуляли огненные тени.
Чем дольше Жора обдумывал их ситуацию, тем горячее молился о том, чтобы тот никогда не возвращался из Петрограда. Они с Ниной не пропадут: она умная и найдёт способ, как выкрутиться. К тому же в России наверняка начнётся восстание, узурпаторов скинут, и всё будет хорошо. Университет, свадьба с Еленой, блестящая дипломатическая карьера…
Жора перевёл взгляд на Нину; у него сжалось сердце. Она сидела, тесно прижавшись к Климу, и, казалось, боялась пошевелиться.
– Я не знаю, сколько времени пробуду в Петрограде, – произнёс Клим. – И неизвестно, смогу ли писать тебе. Но я обещаю, что вернусь за вами. Что бы ни случилось!
Нина кивнула и подняла на него полные слёз глаза.
– Спать пойдём ко мне, ладно?
Они ушли, словно забыв о Жоре. А он всё сидел, пристыжённый и ошеломлённый. Как Нина могла спать с кем-то – невенчанной? Пусть Клим хороший парень, пусть она любит его – но это безобразие!
На пороге появилась Софья Карловна. В руке её трепетала тонкая церковная свечка.
– А ведь я предупреждала, что этим кончится! – произнесла она. – Сначала ваша сестра спуталась с Фоминым и навеки загубила свою репутацию, а теперь мужчины смотрят на неё как на кабацкую девку. Врут ей, что женятся, а на самом деле им от неё нужно только одно.
– Сейчас другие времена! – дрожащим голосом отозвался Жора.
Но Софья Карловна лишь покачала головой. Она подняла портрет сына, брошенный грабителями на пол, и отёрла треснувшее стекло.
– Господи, Володенька, кого ты привёл в наш дом?
Клим запретил Нине провожать их.
– Не надо, чтобы тебя видели на вокзале. А то ещё прицепится кто-нибудь.
Стоя на крыльце, она смотрела, как Клим укладывает вещи в извозчичьи санки. В них уже сидел Антон Эмильевич, закутанный в шубу. Узнав о том, что его племянник направляется в столицу, он решил поехать с ним, а потом дальше, в Финляндию, которая успела вовремя отделиться от большевистской России.
– Простите меня, старика, но я не могу жить в таком кавардаке, – то и дело повторял он. – Пережду революцию в Гельсингфорсе, там у меня есть знакомые.
Клим подошёл к Нине. Её веки опухли от слез, губы дрожали.
– Вернись ко мне!..
Он обнял её и вложил в её руку ключ от своего дома, который уже давно ничего не отпирал. После налёта Комитета голодных Любочка распорядилась поставить новую, укреплённую железными пластинами дверь.
– Что это? – спросила Нина.
– Ключ от моего сердца, – улыбнулся Клим. – Пока мне больше нечего тебе подарить.
– Опоздаем! – закричал из санок Антон Эмильевич.
Нина перекрестила Клима.
– Иди в дом, простудишься! – подтолкнул он её к дверям.
Но она стояла на ветру, пока санки не скрылись из виду.
Билеты в спальные вагоны достать было нельзя – очередным декретом всех пассажиров уравняли в правах, чтобы и простой народ, и буржуи ездили в одинаковых условиях. Но вместо вагонов третьего класса подали красные теплушки с надписями у входа: «Вместимость – восемь лошадей или сорок человек».
Пол вагона был высоко, никаких ступенек и платформ, и посадка превратилась в штурм. Клим одним из первых оказался внутри – кто-то подсадил, а дальше он сам принимал вещи и втягивал за руки пассажиров, большей частью мешочников.
В центре вагона – железная печка, вокруг – нары. Народу набилось столько, что можно было только сидеть вплотную.
– Закрывай двери! – орали мешочники. – Всё, больше некуда!
Дверь хлопнула, лязгнул замок, и пассажиры принялись считать раны, заработанные в побоище. Только тут Клим заметил, что среди них не было женщин. Оно и понятно: нужно быть ненормальной, чтобы сунуться в такую давку, в общий вагон без уборной. Как вывозить Нину в таких условиях?
Антон Эмильевич никак не мог отдышаться – его ткнули локтем в солнечное сплетение.
– Всё-таки изумляет это рвачество! – говорил он, осматривая оторванную ручку чемодана. – Привыкаешь к вежливости… Встретившись с соседом, надо кланяться и любезничать: «Вы первый проходи́те!» – «Нет, вы!» А тут какая-то свинская боязнь, что не достанется места у корыта.
Как только поезд тронулся, пассажиры достали кисеты с махоркой, и вагон наполнился едким дымом. Климу повезло: ему досталось место у стены, прошитой пулемётной очередью. Из дырок несло ледяным ветром, но это был свежий ветер.
Вскоре всё кругом – одежда, вещи, лица – покрылось тонким белым налётом.
– Это мучная пыль, – шепнул Климу Антон Эмильевич. – Мешочники везут провизию в Москву и Петроград, там с едой намного хуже, чем у нас. Вагон трясёт, вот мучная пыль и летит из багажа.
Клим оглядывал суровые бородатые лица. В советских газетах спекулянтов изображали как слабых, но хитрых слизняков. Ну-ну… Чтобы ехать в переполненных теплушках за тридевять земель, таскать огромные мешки, ежедневно рисковать всем и вся, нужна такая воля, такая решительность, которая и не снилась кабинетным фельетонистам.
На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами и грозили кинуть под вагон гранату.
– Местов нету! – кричали мешочники.
Через маленькое окно под потолком они совали местным мальчишкам котелок, чтобы те принесли кипятку. Расплачивались сухарями.
Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке.
Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи.
Жарко натопленная комната; отсвет зелёной лампы на боках фарфоровых коней на комоде.
Отчаяние – как перед самоубийством – сливалось с тёплой, пульсирующей радостью обнимать Нину. Чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать её голос:
– Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.
– Почему убийцы?
– Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки, тот способен на ужасные поступки.
Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть её, пусть даже на время.
Клим проклинал свою беспечность: он должен был ещё осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…
Он пытался отвлечь её:
– Нарисуй-ка мне большие мышцы, а то на советском пайке я скоро совсем отощаю.
– Не буду. Мужчина должен быть атлетически мускулист, но поджар. Порода подразумевает изящество.
Дикость какая – вышвырнуть себя из этого поблёскивающего рая в гудящую от храпа вонючую теплушку! Нужно было остаться, пропасть, погибнуть, но всё-таки вместе.
Колеса всё стучали и стучали: так-на-до, так-на-до, так-на-до…