Любочка плакала над своей хрипящей, задыхающейся любовью. Нет ничего унизительней, чем мечтать о мужчине, которому ты не нужна. Клим предпочёл ей Нину Одинцову, бессовестную самозванку, которую Любочка по наивности считала подругой.
Видя, что с ней происходит, Саблин принёс со службы толстый медицинский справочник, где были описаны симптомы меланхолии и рекомендованы надёжные средства.
Она швырнула книгу в угол.
– Тебе надо было жениться не на мне, а на скелете из анатомички! Хочешь – считай у него рёбра, хочешь – поставь в угол, чтоб не мешался на проходе.
– Ну, душенька, ну будь же справедлива… – начал Саблин, но Любочка не хотела быть справедливой. Её сердце обливалось кровью, а её никто не понимал, да и не хотел понять.
Когда Клим вернулся домой, она сразу почувствовала, что у него что-то не заладилось. Он был бледен, губы поджаты. Вошёл и, ни с кем не здороваясь, сразу поднялся к себе.
Через час к Любочке заглянула кухарка Мариша.
– Молодой барин велел продать вещи, оставшиеся от папеньки. «Созови, – говорит, – соседок и за ценой особо не гонись. Уезжаю от вас; всё, нагостился».
Любочка схватилась за сердце. Всё было ясно: Нина отказала аргентинскому поклоннику. Боже, какая дура!
Весь вечер Любочка бродила по дому потерянная, стараясь изобрести способ, как удержать Клима. Но что она могла сделать? У неё не было никакой власти над ним.
За ужином Клим предложил Саблину либо долгосрочную аренду дома, либо постепенный выкуп, чем совершенно выбил доктора из колеи.
– Он не требует даже процентов! – повторял Саблин, укладываясь спать. – Подумать только, у нас будет собственный дом! Но мне стыдно: мы ведь наживаемся за счёт твоего родственника.
Он искоса взглянул на лежащую рядом Любочку.
– По-моему, Клим выглядит нездорово. Я намекнул, что с удовольствием порекомендую ему нужного специалиста, но он, как и ты, ужасно боится докторов.
Его деликатностью и прозорливостью можно было восхищаться.
Отца Любочки звали Антон Эмильевич Шустер. Худой, с узким серьёзным лицом и седой бородкой, он был большим любителем литературы и антиквариата и жил в каменном тереме, уцелевшем со времён Козьмы Минина.
Любочке нравилось приходить к отцу, это был их обычай: раз в неделю, по субботам, устраивать обед на двоих. Но на этот раз стол был накрыт на три персоны.
– Ты кого-то ждёшь? – спросила Любочка, расправляя на коленях салфетку.
Антон Эмильевич хитро взглянул на часы.
– Сейчас-сейчас!
Любочка заметила, что среди милого отцовского хлама появились вещи Роговых – включая старый американский сейф, в котором некогда хранились документы о наследстве. Антон Эмильевич забрал у племянника, до чего не успели дотянуться ушлые соседи.
Клим купил билет до Москвы, и Любочка в растерянности ждала рокового часа. Ей-то что делать, когда он уедет? Ведь она уже не сможет жить как раньше, в пустоте и бессмысленности.
В прихожей загремели медные колокольчики.
– Это наш гость! – Антон Эмильевич вскочил и через минуту ввёл в столовую… усатого солдата. – Встречай, милая, Осипа Другова! Как вас по батюшке?
– Петрович, – пробасил солдат.
Любочка осторожно протянула ему ладонь, и тот крепко стиснул её крупной, шершавой рукой.
– Рад знакомству.
Осип был высок и широк в плечах. У него было очень полнокровное лицо и синие глаза с желтоватыми белками в красных прожилках. Когда он тянулся за хлебом, на его бурой от загара шее расправлялись не тронутые солнцем светлые морщины.
– Товарищ Другов – в своём роде герой, – произнёс Антон Эмильевич. – Он был одним из зачинщиков бунта в шестьдесят втором полку. Вылечившихся после ранений солдат насильно сажали на поезда, чтобы отправить на фронт, а Осип Петрович с коллегами отбил их у конвоя.
Отец старался говорить с иронией, но Любочке слышались в его голосе непривычные заискивающие нотки. Он ухаживал за Осипом.
– Вы кушайте, пожалуйста, не стесняйтесь! Чудесная форель, только сегодня привезли с Мызы.
Но Осип не замечал его усилий и обращал внимание скорее на Любочку, чем на хозяина дома.
– Несправедливо это – гнать нас на бойню, когда в тылах отсиживаются те, за кого папенька с маменькой заплатили. Я сразу в газету пошёл, в «Нижегородский листок», – чтобы врагов трудового народа как следует пропесочили. А там ваш батя ответственным секретарём работает, вот мы и познакомились.
Любочка сидела, вжавшись в спинку стула, всем телом чувствуя взволнованное напряжение отца и спокойный, уверенный напор гостя, который не был ни развязным, ни наглым, а просто ощущал себя вправе делать и говорить то, что хочет.
– Папа взял у вас интервью? – спросила она, натуженно улыбаясь.
Осип кивнул.
– Я ему: так и так, кровь за вас проливал, имею два ранения и контузию. Давайте помогайте! А не будете писать о народных нуждах – мы вас реквизируем.
Антон Эмильевич захохотал.
– Я, конечно, изумился: «Да вы кто такой?» А он мне: «Российский большевик!»
Любочка всё поняла. Её отец имел чутье на важные события. В последнее время он постоянно намекал на то, что он, Любочка и все их знакомые живут как золотые рыбки в стеклянном шаре: видят всё в искажённом свете, да и не особо задумываются, что происходит за пределами их аквариума. А между тем стекло уже дало трещину.
Антон Эмильевич хотел знать, что творится в казармах и заводских цехах, – именно поэтому он пригласил к себе большевика, члена левой партеечки, вокруг которой объединились дезертиры и левацки настроенная молодёжь. Они засели в столичном Совете рабочих и солдатских депутатов и в открытую призывали к государственному перевороту.
Осип Другов говорил такое, что волосы становились дыбом:
– Да, мы не желаем победы России в войне, потому что такая война должна быть проиграна. Но это будет не наше поражение, а Временного правительства. Буржуазия заставила нас убивать братьев-рабочих из Германии и Австро-Венгрии. Вы вдумайтесь: сколько людей побито! И ради чего? Нет уж, коль скоро мы получили оружие, мы обратим его против нашего настоящего врага: помещика, фабриканта и прочих угнетателей трудового народа. Власть будет принадлежать людям труда, а дармоедов мы уничтожим – факт, а не реклама!
– Как же вы их будете отличать? – вежливо поинтересовался Антон Эмильевич.
– Да очень просто! Кто пользу приносит, тот пусть живёт. А кто дармоед – того на фонарный столб. Вот у вас, Антон Эмильевич, профессия очень полезная…
– Погодите! – перебила Любочка. – Так это, значит, меня – на фонарный столб? Я как раз и есть дармоед.
Осип ничуть не смутился.
– Это потому что буржуазия загнала вас в такие рамки. К нам большевичка одна приходила, рассказывала про женский вопрос. Вы подумайте, какую пользу рабочему классу могли бы приносить бабы, если бы им разрешили трудиться наравне с мужчинами! Чем бы вам, Любовь Антоновна, хотелось заняться?
Любочка обвела взглядом комнату и обеденный стол.
– Ну, скажем, открыть ресторан…
– Это никак не получится, потому что частную собственность мы запретим. А вот толковые люди в общественном питании нам потребуются.
Стали прощаться.
– Вы приходите к нам ещё, – пригласил Антон Эмильевич. – У Любочки скоро день рождения.
Осип повернулся к ней и посмотрел так пронзительно, с открытым самцовым интересом, что у неё ослабели колени.
– Что вам подарить? – спросил он.
– А что может подарить большевик?
– Всё. Весь мир.
– Ну тогда подарите.
– Будет сделано.
Матвей Львович Фомин, председатель Продовольственного комитета, сидел за столиком в «Восточном базаре» и смотрел на танцующие пары – весь сопревший, с горлом, стиснутым воротничком, с плечами, отдавленными заботами.
Он нарочно позвал Нину не к себе, а в ресторан – чтобы вокруг были люди и чтобы они не дали ему совершить то, чего так хотелось.
Нина влетела в полупустой зал, вся раскрасневшаяся от волнения. Бросила мокрый зонтик на стул и, сев напротив Матвея Львовича, принялась расспрашивать о подробностях: с кем он встречался в Петрограде и что ей теперь надлежит делать.
Эта девочка была на редкость смекалистой, бойкой и самонадеянной и совершенно не походила на краснощёких дочек Фомина – хотя была их ровесницей. Впрочем, какими они стали, он не знал: с начала войны его семейство обитало в нейтральной Швейцарии, от греха подальше.
Матвей Львович старался быть спокойным и трезвомыслящим. Он пересказывал свои новости; Нина ахала, морщила нос и по-девчоночьи прикусывала нижнюю губу, не позволяя себе улыбаться и хохотать от восторга.
Угораздило же познакомиться с ней и так расшибить сердце! Впрочем, винить было некого: Матвей Львович сам вторгся в её жизнь – немолодой, здоровый, с брюхом, выпиравшим из-под ремня… Но что он мог поделать, если видел, как она погибала – задавленная своим горем и затравленная свекровью? У неё ведь никого не осталось, кроме младшего брата.
Матвей Львович не питал иллюзий: Нина считала его всего лишь благодетелем. Внимательно слушала, когда он давал ей советы, была благодарна за каждую мелочь и каждый раз старалась расплатиться за доброту. В рабочем кабинете Фомина уже накопился целый склад её подарков: крошечные банки с вареньем, тёплые варежки на зиму…
Нина могла бы не благодарить его – разве бы он посмел настаивать? А тут пастушье бесхитростное благородство: «Ты – мне, я – тебе. Не хочешь варенья – ну что ж… у меня больше ничего нет, кроме меня самой».
Матвей Львович знал, что у них нет будущего и конец этой истории может быть только трагичным.
Нина достала из сумки тетрадь и принялась что-то высчитывать в столбик.
– Вы думаете, курс рубля продержится до зимы? – спросила она, поднимая взгляд. И тут до неё дошло, что Матвей Львович сидит перед ней, весь белый от еле сдерживаемой ярости.
– Что с вами?
Стены шатались вокруг Матвея Львовича, глаза застилала мутная пелена. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить её и потом застрелиться?
– Софья Карловна мне обо всём доложила, – бесцветно выговорил он. – Пока я был в отъезде, занимаясь вашими делами, вы закрутили роман с прокурорским наследником.
Нина бросила карандаш на стол, и он, покатившись, упал ей на колени.
– Вы что, не понимаете, что Софья Карловна хочет нас поссорить? Она же сама прислала ко мне Рогова.
– Он жил у вас три недели!
– А что вы хотели? Я ему должна двадцать семь тысяч. Мне надо было как-то договориться с ним!
На них начали оглядываться, но Матвею Львовичу уже было всё равно. Как Нина могла «договориться» с Роговым? Точно так же, как и с ним?
– Можно я расскажу вам всё как есть? – спросила Нина и тут же принялась описывать подробности: как они ходили на завод и по грибы и как она отказалась ехать с Роговым в Аргентину.
– Если не верите, можете спросить Жору и Елену, – с вызовом произнесла Нина. – Всё происходило у них перед глазами.
Матвей Львович разом обессилел. Он чувствовал, как у него дрожит челюсть, а по виску ползёт холодная капля пота.
– Почему же вы отказались ехать в Буэнос-Айрес?
Нина раскрыла тетрадь на середине и развернула её к Матвею Львовичу.
– Вот моя бухгалтерия. У меня ещё нет государственного подряда, а я уже поставила завод на ноги. – Она откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. – Я засадила своих работниц шить мешки. Это именно то, что нужно спекулянтам, которые возят муку из хлебных губерний.
Матвей Львович усмехнулся.
– Вы ненормальная, право слово… Рогов предложил вам пляжи и пальмы, а вы выбрали мешки.
– Мне не надо чужого, – тихо отозвалась Нина. – Мне дорого моё – то, что я сама заработала и что у меня никто не отнимет.
Церковь была полна народа. На окладах и ризах сияли отсветы свечей, и голоса певчих возносили к куполу «Господи, воззвах».
Нина крестилась вместе со всеми, но смысла службы не понимала и лишь смотрела по сторонам на встревоженные, сосредоточенные лица. У стены на коленях стояла молодая женщина в чёрной кружевной накидке на волосах. Старик пытался зажечь свечу перед иконой, но не мог совладать с трясущимися руками. Толстая купчиха окунала палец в лампаду и мазала веки себе и маленькому сыну.
Нина получила то, о чём мечтала: Клим переоформил вексель, бумаги о казённом подряде были подписаны, и на её банковский счёт пришли первые деньги. И всё же её не покидало чувство, будто почва уходит у неё из-под ног.
Раньше Нина твёрдо знала, что ей нужно, и упорно шла к своей цели: наладить производство в Осинках, расплатиться с долгами и навсегда избавиться от позорной бедности, в которой прошло её детство. Нинин отец хоть и был хорошим мастером и за иное платье брал по тридцать рублей, но в его карманах ничего не задерживалось. Он спускал все деньги за картами и в кабаках, а потом мама бегала по знакомым и искала, у кого занять несколько копеек, чтобы накормить детей.
Если бы Володя не вытащил Нину из этой ямы, она бы повторила мамину судьбу, и ей было невыносимо стыдно при мысли, что она может променять его на другого мужчину. Матвей Львович был не в счёт, а вот после встречи с Климом образ Володи вдруг потерял всякую ценность – как билет на вчерашний спектакль. Нина с суеверным ужасом думала, что ей придётся за это «ответить»: ведь она и так получила от судьбы гораздо больше, чем полагалось.
Ох, лучше бы Клим вовсе не приезжал! Он принял её за горничную, тут же разглядев, что она принадлежит к низшему сословию. А она сразу увидела в нём «грабителя» – человека, способного украсть… пусть не деньги, но её сердце.
Он позвал её в Аргентину? Но разве она могла бросить завод, в который было вложено столько труда? Разве бы она оставила брата? Взять его с собой было невозможно: он бы не поехал без Елены. А её родители ни за что бы не отпустили её в чужую страну, невесть с кем.
Если бы только Клим мог остаться в Нижнем Новгороде! Но чем бы он тут занялся? Устроился в газету к своему дяде – освещать обеды у митрополита? Превратился в богатого бездельника?
Да и как бы Нина ушла от Матвея Львовича? Он ей прямо сказал, что пристрелит Клима, если тот «позволит себе вольности».
Нина не достояла службы и вышла из церкви.
Смеркалось. Погода была дрянная – накрапывал мелкий дождь и дул ветер. Откуда-то вынырнул мальчишка с пачкой газет.
– Последние телеграммы! Временное правительство низложено!
Нина остановилась. Только этого не хватало!
Вокруг газетчика тут же собралась толпа. Люди совали ему деньги и выхватывали вкривь и вкось напечатанные листки.
– Что пишут? Опять война? С кем?
– В Петрограде новая революция… Власть захватили большевики.
Нине газеты не хватило. Встревоженная, она оглянулась, ища других мальчишек. Из церкви повалил народ – кто-то уже пустил слух о падении правительства.
Нина увидела солдата с газетой.
– А… дьявол, ничего непонятно! – зло проговорил он. – Барыня, ты грамотная? Прочитай, чего пишут.
Нина взяла у него грязный листок, и её пальцы тут же окрасились типографской краской.
– К гражданам России! – громко начала она.
К ней придвинулись люди: слушали жадно, боясь пропустить хоть слово.
– Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки Военно-революционного комитета. Дело, за которое боролся народ, – немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, – это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
Дальше шли телеграммы, из которых было ясно, что в Петрограде беспорядки, а в Москве стреляют.
– Большевики никогда не делали тайны из своих намерений, – сказал господин в каракулевой шапке. – Обещали взять власть, вот и взяли. Теперь будет резня.
Толпа начала расходиться. Нина не знала, что и думать: отмена собственности на землю, рабочий контроль… А вдруг завод в Осинках отнимут? Ох, надо бежать в кремль к Матвею Львовичу, он наверняка знает подробности!
Она торопливо пошла вниз по Покровке. Отсветы фонарей сияли в жидкой грязи на мостовой и отражались смазанными кругами в пыльных витринах.
– Нина Васильевна, постойте!
Она оглянулась. Это был Клим – в элегантном сером пальто, в шляпе и замшевых перчатках.
– Вы слышали о перевороте? – спросила Нина.
Она пересказала ему манифест большевиков.
– Как вы думаете, это серьёзно?
– Понятия не имею, – пожал плечами Клим. – Вы куда-то спешите? Я провожу вас. У меня сегодня ночью поезд; я раздобыл себе целое купе, так что поеду до Москвы барином. Мои вещи уже на вокзале.
Он помолчал, грустно усмехаясь своим мыслям.
– Жора мне сказал, что вы будете в Покровской церкви. Я хотел встретиться с вами перед отъездом и совершить, так сказать, гаучаду.
– Что? – не поняла Нина.
– В Аргентине так называют поступок, достойный настоящего гаучо. Это обыкновенные скотоводы, но считается, что они очень благородны и имеют особый талант к подвигам. Собственно, вот… – Клим достал из внутреннего кармана белый конверт и протянул его Нине.
Она с удивлением взглянула на него.
– Что это?
– Вексель. Надо же оставить вам что-то на память.
Нина растерялась.
– Вы дарите мне завод? Вам не нужны деньги?
– Больше одной шляпы не наденешь. У меня хватит средств, чтобы покататься по миру в течение ближайших десяти лет. А потом я вернусь за вами. Может, к тому времени вы смените гнев на милость.
Он смотрел на неё, улыбаясь.
– Конечно, хотелось бы прибить к вам на ворота памятную табличку с профилем героя, но Матвей Львович наверняка будет против. Ладно, настоящие гаучо не требуют награды.
Нина взяла конверт и спрятала его в муфту.
– Спасибо.
До самой Благовещенской шли молча – Нина не знала, что сказать. Отвергнутые мужчины мстят, обижаются, но не проявляют царского великодушия…
Мимо проносились грузовики и маршировали солдаты. Баба, сидевшая на корчаге, вопила на всю площадь:
– Вот кому требухи – жареной, пареной, в масле валянной! – Ветер поднимал концы её клетчатого платка выше головы.
В кремле было темно и тихо, только окна губернаторского дворца горели ярким электрическим светом. На решётке у арсенала было натянуто красное полотнище: «Вся власть рабочим, солдатам и крестьянам!»
Нина поднялась на крыльцо.
– Ну, прощайте… – Голос её дрогнул. Она говорила не то, что нужно. Слова не соответствовали ни подарку, который только что сделал Клим, ни тому, что они сейчас распрощаются навсегда.
Мелкие капли дождя чуть поблёскивали в ворсинках на пальто Клима. Он был гладко выбрит и пах одеколоном. Он не принадлежал этой измученной стране, ему надо было быть на другом конце земли, там, где сейчас весна и цветут сиреневые жакаранды.
Клим снял шляпу и поцеловал руку Нины.
– Прощайте.
В губернаторском дворце никого не было. Нина медленно прошлась по вестибюлю и открыла дверь в коридор, заляпанный отпечатками грязных подошв. Воздух ощутимо пах гарью.
«Неужели мы больше никогда не встретимся?» Сама мысль об этом казалась Нине дикой. Пусть у них с Климом не могло быть совместного будущего, но ведь нельзя отпускать его просто так! Это какое-то издевательство над собой, над ним и над здравым смыслом!
Нина развернулась и побежала назад – «Я верну его!» – и, как на каменную стену, наткнулась на Матвея Львовича.
– Следуйте за мной! – Голос у него был как у тюремного конвоира.
Схватив Нину за руку, он чуть ли не силой притащил её в кабинет, где по всему полу был разбросан бумажный пепел. Чернильный прибор на столе был опрокинут; перья, ручки и карандаши сметены в сторону.
– Слушайте меня внимательно! – произнёс Матвей Львович, приблизив к лицу Нины страшные глаза. – В Петрограде скопились десятки тысяч дезертиров, ни черта не делающих, живущих за счёт спекуляции и грабежей. Временное правительство попыталось отправить их на фронт, и они взбунтовались.
Матвей Львович взял Нину за плечи.
– Мы должны уехать, причём немедленно! Страной будут править вооружённые банды.
– А как же большевики? Ведь это они захватили власть…
– Кто эти большевики, скажите мне? Кучка эмигрантов и политкаторжан, которые случайно оказались на гребне стихийного бунта. Большевиков поддерживают как раз дезертиры, которым они обещали немедленный мир с немцами. А теперь задумайтесь, кто и как будет кормить наших «серых героев». Только в Нижнем Новгороде расквартировано три пехотных полка – это фронтовики, за три года совершенно отвыкшие от труда, озверевшие от крови крестьянские парни. И уж поверьте мне, они не постесняются разграбить ваш дом, как был разграблен Зимний дворец.
– Бог мой!.. – ахнула Нина.
– Они ворвались в Зимний, всё, что смогли, перебили, вскрыли винные погреба, и сейчас в Петрограде третий день идёт попойка.
– Но, может, до нас не дойдёт?
– Не будьте дурой! У меня есть точные сведения, что сегодня большевики попытаются взять нижегородский кремль.
Нина отступила от него.
– Я не поеду с вами…
– А с кем вы поедете? С господином из Аргентины, которого я только что встретил на улице?
Зазвонил телефон, и Матвей Львович схватил трубку.
– Да… Да… Арестован? Хорошо, сейчас буду. – Он прикрыл веки, выругался и повернулся к Нине: – Ждите меня здесь.
– Я вам уже сказала: я никуда не еду!
Нина кинулась к дверям, но он так рванул её за руку, что она чуть не упала.
– Сидеть здесь, я сказал!
Матвей Львович вышел из кабинета, и в то же мгновение в коридоре послышался стук сапог и матерная брань. Грохнул выстрел.
Нина в испуге отпрянула. «О, Господи… Господи…»
Она бросилась к окну, раздвинула шторы и принялась трясти зимнюю раму. Посыпалась замазка; наконец рама поддалась, и в лицо пахнуло влажным ветром.
Сев на подоконник, Нина перекинула ноги наружу. Мелкие капли дождя неслись в столбе света, падающего из окна.
– Осторожно, тут битое стекло, – раздался голос Клима.
Ни о чём не спрашивая, он помог Нине спрыгнуть на землю.
– Бежим!
Они неслись, взявшись за руки, разбрызгивая лужи, куда-то в темноту, в ночную революцию, в сходящий с ума город. Прятались в тени кремлёвской стены, пережидая, пока мимо пройдёт красногвардейский отряд. Один из солдат зажёг спичку, чтобы прикурить, и пламя озарило его страшное бородатое лицо и грани винтовочных штыков.
Стук сапог, скрип колёсиков пулемёта, подпрыгивающих на каменной мостовой…
Наконец Нина и Клим выбрались на Благовещенскую площадь, где между соборами шныряли сутулые люди с поднятыми воротниками.
– Куда теперь? – растерянно спросила Нина.
– Ко мне, – отозвался Клим. – На случай, если Фомин вздумает вас искать.
– А как же ваш поезд?
– Да чёрт с ним!
Их трижды останавливал патруль: какие-то типы с пулемётными лентами поверх ватников требовали документы, но всякий раз пятирублёвая купюра оказывалась нужнее пропусков.
Клим всю дорогу держал Нину за руку. Его сердце оглушительно билось, мысли метались. Московский поезд, верно, уже ушёл, вместе со всеми вещами, но это не имело значения. Происходило то, что должно было случиться давным-давно, то, чего он ждал столько времени – может, всю жизнь.
– Почему вы вернулись за мной? – тихо спросила Нина.
– Услышал, как стреляли.
На Мироносицкой и Ильинке было отключено электричество. Дома стояли тёмные, будто заброшенные; кругом ни души.
Поднявшись на крыльцо, Клим открыл входную дверь и повёл Нину в свою комнату. Там было пусто: остались только кровать, икона с мерцающей лампадкой и портрет Николая II, который никто из соседей не захотел купить.
Они скинули пальто на кровать и сели на пол, прислонившись спинами к жаркому печному боку.
– Печка – лучшее изобретение на свете, – сказала Нина, стягивая промокшие чулки.
Клим кивнул. Невероятно: Нина сидела в его комнате. Напряжение в каждом суставе, в мышцах, в глазах…
Она дотянулась до муфты, упавшей на пол, и достала конверт с векселем.
– Я не возьму его.
– Почему?
– Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя использую.
Первый раз назвала на «ты»…
– А что ещё со мной делать? Использовать, конечно. – Клим кинул вексель в печь.
Нина придвинулась и положила голову ему на грудь.
– У тебя так сердце грохочет…
– Неудивительно.
Обнять, целовать ямочку на затылке, висок, уголки губ. Проваливаться в свои легендарные сны, с восторгом узнавать их – и тут же терять ход мысли, ход времени. «Ниночка, Ниночка…» – выдыхать с усилием.
Она вдруг встала. Закинула руки за голову и, вынув одну за другой шпильки, сунула их в карман. Потом распустила крючки на платье и спустила его на пол.
Села на кровать – совсем иная в белой рубашке и панталонах.
– Иди ко мне.
Развязала Климу галстук, расстегнула пуговицы на жилете.
Скрип половиц в коридоре заставил их вздрогнуть. В щели под дверью мелькнул отблеск свечи.
– От-т ссыльнокаторжный… – ворчала Мариша. – Лампочку-то, поди, не выключил: счёт набежит – не расплатишься. – Она подёргала запертую на задвижку дверь. – Ба, так ты не уехал, что ли?
– Я сплю, – подал голос Клим.
– Как же это? Поезд отменили?
– Мариша, я сплю!!!
– Ну ладно, ладно… Завтра расскажешь. – Маришины вздохи и шарканье туфель затихли в глубине дома.
Нина – ещё более разгорячённая от того, что их могли застать, – стянула рубашку через голову. Взглянула победно, откинув кудри с высоко вздымавшейся груди, и потянула завязки на тонких узорчатых панталонах.
Дали электричество, и в ванной загорелся свет. Мариша была права: Клим действительно не повернул выключатель.
Нина, вытянувшись, лежала на спине: глаза закрыты, пальцы стиснули край простыни. Клим ткнулся лбом ей в плечо.
– Тебе попить принести?
Она чуть заметно покачала головой.
Шатаясь, Клим направился в ванную. Открыл кран, глотнул с ладони ледяной воды, посмотрел на себя в зеркало. В собственное счастье было трудно поверить.