Аргентина. Лонжа - читать онлайн

Глава 1 «Колумбия»

Белый танец. – Внучка. – Куманёк и дурачина. – «Фукурума». – Стружки на манеже. – Эксперт Шапталь. – Допрос. – Рисунок, цвет, композиция

Белый танец – светлая перчатка на желтой кости…

Смерть никогда не опаздывает, но порой приходит слишком рано. Весы еще колеблются, последние песчинки цепляются за гладкое стекло… Но Смерть нетерпелива, она не любит ждать, пока прозвенит невидимый колокольчик, и заиграет музыка. Особенно здесь, в Ее логове, в Ее царстве.

По серой известке стен – долгий ряд цифр, от единицы до шестерки, перечеркнутых наискось. Столбиками, неровными квадратами, кое-где просто ногтем, кое-где чем-то тонким и острым. Последний ряд обычно неполон – от пяти до зябнущей единички. Ее клинопись, Ее, Смерти, гроссбух. Она знала каждого, не многие ушли, не повидавшись с Нею, не услыхав Ее зов.

– Никодим… Никодим!

Людские имена Смерть не помнила – и не пыталась узнать, обращаясь ко всем одинаково. Никодим – Увидевший Победу, Ее победу[1].

– Никодим!..

На Ее троекратный зов откликаются всегда, он слышен даже в самых глубинах беспамятства. Лежавший на бетонном полу легко поднялся над собственным телом, привычно пригладил залитые засохшей кровью светлые волосы, все еще не понимая, окинул взглядом камеру.

…Слева от обитой железом двери еле различимое «3,5 года», справа, у самого потолка, «Черный фронт не сломить!» Двухэтажные нары пусты, тело – ногами к двери, лицом в бетон.

Столик. Жестяная кружка. Ложка, надломанная как раз посередине.

Камера 128. Военная тюрьма. Колумбия-штрассе. Темпельгоф.

– Пора! – Смерть, зубасто улыбнувшись, протянула руку в светлой перчатке. – Наш танец, Никодим!

Отказа не ждала, но человек, прислушавшись к чему-то недоступному даже Смерти, молча покачал головой. Та не обиделась – привыкла! – но в бесчисленный раз огорчилась людской непонятливости.

– Чего еще ты ждешь? Смотри!

Светлая перчатка легко стерла нестойкую явь, открывая залитый лунным огнем белоколонный зал. Вместо паркета – неровная черная тьма, она же вверху, за колоннами, со всех сторон. Оркестр не виден, но хорошо различим. Музыканты репетировали, дирижер, явно чем-то недовольный, отсчитывал холодным резким голосом: «Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… Раз-два-три…»

– Один лишь танец, Никодим! – Смерть, вновь оскалившись, простерла длань к черному безвидному небу. – И все кончится. Не будет боли – и страха больше не будет. Не жди, когда зазвенит колоколец! С утра – снова на допрос, и тебя опять станут бить, а потом мы встретимся снова. Несколько часов мучений – разве оно стоит того?

«Раз-два-три… Раз-два-три-четыре…»

Желтая кость, легкая невесомая ткань. Ладонь – у его плеча. Человек отшатывается, резко качает головой…

«Раз-два-три-четыре…»

И улыбается. Говорить не может, но Смерть понимает без слов. И на этот раз в ее голосе темной водой плещется нешуточная обида.

– Еще пожалеешь, мой Никодим. Это мог быть прекрасный танец… Завтра новый день – и новые муки. Ты будешь звать меня, наглый мальчишка, но я спешить не стану. Ты парень крепкий, жизнь из тебя будут выбивать долго. Опасно злить палачей, Никодим, но еще опаснее сердить меня…

Перчатка ударила в черное небо, вминая его пустоту. Дрогнули белые колонны, растворяясь в нестойком полумраке тюремной камеры, дирижерский голос оборвался, так и не досчитав («Раз-два-три…»), черный цвет уступил место серому. Бетонный пол, известка по стенам, лампочка в железной оплетке под потолком. Человек, приподняв голову, с трудом выплюнул кровь.

Привстал, опираясь на локти.

– Ни-ко-дим…

Выговорил с трудом, усмехнулся разбитыми губами.

– Не дож-дешь-ся!

Встать не смог – прилег обратно на холодный бетон. Завтра – новый день, и этот день надо обязательно пережить. Опасно сердить Смерть, но подвести живых – еще хуже.

Сил не было, и человек не запел, лишь шевельнул губами, обозначая памятные с детства слова:

Темпельгоф, южный пригород Берлина, столицы Третьего Рейха. Первый шаг сделан…

Такси она отпустила в самом начале Рю Скриб. Пристроила сумочку на плече, перехватила поудобнее картонную папку, походя отфутболив настырного усатого франта, сунувшегося помочь «прекрасной мадемуазель»[3]. От «прекрасной» (сказанул!) тут же заныли зубы. Даже не разглядел как следует, порода кошачья – и туда же! Или он из тех, для которых лишь бы двигалась?

Фыркнула, притопнула ногой в тяжелом, не по сезону, ботинке. И пошла по Рю Скриб без особой спешки. До встречи – верные полчаса, а до стеклянных дверей «Гранд-отеля» три минуты неторопливого хода. Еще пара минут, чтобы пересечь вечно бурлящий толпой холл, потом на второй этаж, тоже две минуты, причем с запасом…

Матильда Верлен (для своих – просто Мод) прекрасно чувствовала время – и очень этим гордилась. Ее немногочисленные кавалеры даже не подозревали, что лучшей для них рекомендацией было бы опоздать на первое свидание. К таким девушка относилась с легким снисхождением, особенно если не забывали извиниться с подробным указанием причин (автобус, толкучка в метро, галстук, сгоревший под утюгом). А еще чтобы рубашка была помятая – и с расстегнутой верхней пуговицей. Если же видела ровню – секунда в секунду, сверкающая обувь и пиджак без складок, – сразу же принимала боевую стойку. Впрочем, ничем серьезным такие встречи не кончались, как в первом случае, так и во втором. Мод привыкла – и воспринимала как данность. Двадцать четыре года, ни разу не замужем, подбородок – хоть орехи коли, а на правой щеке, неизгладимым клеймом – багровое пятно, точно свежей краски плеснули…

«Дедушкина кровь», – с горечью обмолвилась мама. Маленькая Мод, очень удивившись, нашла фотографию деда, папиного папы (в книжке, иных в доме не оказалось), долго вглядывалась, но никакого пятна у Поля Мари Верлена не обнаружила. Наверняка под бакенбардой спряталось! Она попыталась спросить своего второго деда, но мамин папа (ни бакенбард, ни, само собой, пятен) говорить на эту тему отказался наотрез.

– Он был очень дурной человек, внучка. А ко всему – безбожник. Бедная Матильда, твоя бабушка!

Так и осталось пятно не проясненным. И то, что на щеке, и второе, много больше, – багровой кляксой посреди живота. Дурная дедушкина память…

Никакой гордости не чувствовала, ни в детстве, ни позже. На «внучку Верлена» откровенно обижалась, в школу живописи поступила под маминой фамилией, ею же подписывала картины.

Стихи деда все же прочла. Не понравились.

Дурной человек, дурная безбожная кровь…

«Ты еще сменишь кожу, девочка!» – пообещали ей когда-то. Но годы шли, багровые пятна проросли уже до самой души, и Мод давно научилась принимать жизнь такой, как она есть. И себя саму – тоже. Тяжелый подбородок, нижняя губа не по размеру, вздернутый короткий нос, вечная сигарета в зубах, темно-серый пиджак, светло-серая юбка, волосы на затылке – тяжелым узлом, под рукой – картонная папка с рисунками.

Так и шла по жизни, печаль свою сопровождая.

– Мод Шапталь. Нет, не графиня и не родственница. И не внучка. Просто – Мод.

* * *

Последняя картина («Мод Шапталь» желтой охрой в правом нижнем углу) закончена год назад. Красила через силу, закончив же и расписавшись, не показала никому, так и оставив на мольберте. Не потому, что не понравилась, просто показывать некому. Коллеги лишь плечами пожимали: «Рисунок хороший, четкий, но… Ты опоздала на сто лет, Мод. Энгр давно умер!»

Энгр умер. Пикассо и Матисс живы.

Вначале спорила. Потом бросила, заперла студию и заказала новые визитные карточки. На прежних – «Мод Шапталь, художник». На новых она же, но «эксперт». Короткое слово неожиданно понравилось – полным отсутствием ясности и определенности, точь-в-точь, как в современной живописи. «Не так важен Гомер, – говаривал ее учитель в пансионе, – как комментарий к Гомеру!» Энгр умер, говорите? Значит, настало время писать комментарии.

Пять часов пополудни, «Гранд-отель», что на Рю Скриб, второй этаж, бар, столик у стены. Эксперт Мод Шапталь к работе готова. Как там выразился дедушка? «Не радость, нет, – покой души бесстрастен».

Пиджак и юбка выглажены, поверх багрового клейма – пудра телесного цвета, помада самая лучшая, Lancоme, розовое масло.

…Сигареты! «Gitanes Mais» в синей пачке с силуэтом танцующей цыганки! В холле есть киоск, слева от мраморной лестницы, ведущей на второй этаж…

Сошлись однажды Шут с Королем, и Шут молвил так:

– Гитлер сейчас силен, как никогда, куманёк[4]. Свергнуть его невозможно, а убивать бессмысленно. За него подавляющее большинство – и в Рейхе, и в мире.

– А меньшинство?

В Шута и Короля они играли с детства. Согласно строгим правилам – тем самым, которые Король, сам того не желая, нарушил.

– Ты не добавил «дурачина», – укоризненно констатировал Шут. – И не стыдно, куманёк? Пять поколений моих шутейших предков требуют, знаешь, уважения… Меньшинство… Если большинство подавляющее, то меньшинство, стало быть, подавляемое. В Рейхе тихо, как на кладбище. А за кордоном… Кто сейчас готов с Гитлером воевать, скажи? Англичане, французы? Или, может быть, русские? Ты, куманёк, расклады по внешней торговле видел? А по кредитам?

Спорить с Шутом, дипломированным экономистом, Король не стал, тем более цифры и сам видел.

– Может быть, Польша? Там после смерти Пилсудского, конечно, в правительстве дурак на дураке, меня за пояс заткнут. Но чтобы воевать? А сам Бесноватый воевать не полезет. Псих – но умный.

– Ты забыл, дурачина, о кредитной линии «Шрёдер, Рокфеллер и К», – наставительно заметил Король. – Сейчас на этой ниточке висит вся экономика Германии. Но тот, кто подвесил, тот может и отрезать, не так ли? Повод найти будет легко, а нет – так организовать.

Шут лишь развел руками.

– Извини, куманёк, такой уж я дурак. Наследственный, можно сказать. Взял – да и забыл про страшный заговор полковника Эдварда Мандела Хауса и присных его. Подсадить Бесноватого на кредиты, подождать, пока увязнет всеми четырьмя – и р-раз! Гитлер от отчаяния ввязывается в войну на радость мировому масонству, Штаты ступают ковбойскими сапогами на европейские пажити, Дядя Сэм торжествует. Glory, glory, hallelujah! Это было бы так, куманёк, если бы фюрер германской нации играл в поддавки. Не забывай, финансами у него занимается сам Ялмар Шахт. Он что, этой ниточки не видит?

Шут сам вышел из роли. Он и так мало походил на шута, впрочем, как и Король на своих венценосных предков. Два друга детства, два немца, выросшие на чужбине, но не забывшие отчий дом.

– Вторая кредитная линия, понимаешь? И деньги на этот раз не американские, а… неведомо чьи. Я их уже год отслеживаю, но поймал только краешек. Некая структура, именуемая просто «Структура», – и банки Лихтенштейна! Там, кажется, твои родственники правят?

– Мои родственники всюду правят, – согласился Король. – В Лихтенштейне – Франц I, троюродный прадедушка. А вот его сын, Алоиз… Он же банкир, даже от права наследования отказался в пользу дяди Франца!

Шут поморщился брезгливо.

– Мне, знаешь, с родичами больше повезло… куманёк. Итак, банки Лихтенштейна будут давать деньги Бесноватому – и деньги очень большие. Алоиз, тобой помянутый, акула из акул, деньги назад получит, не беспокойся. Но и Гитлер не прогадает. На двух ниточках удобнее, чем на одной, верно? Можно даже качели пристроить… Узнать бы, чьи это деньги! Здесь, в Штатах, это, боюсь, невозможно.

– А если не в Штатах?

Обоим недавно исполнилось двадцать три.

* * *

– Подавляемое меньшинство, куманёк! Всё германское подполье – коммунисты, социал-демократы, Черный фронт – либо уничтожено, либо давно под колпаком. Кто остается? Германское сопротивление и Бюро Кинтанильи? Ты уверен, что это не миф, не пропагандистские сказки? Но даже если они действительно существуют, с чего ты взял, что они работают против Гитлера? И ты им точно не нужен. Но это ладно! Большинство немцев сейчас за Гитлера – вот что главное. Крестьяне, рабочие, интеллигенты, аристократы, военные – всем им Гитлер что-то дал и еще больше наобещал. Станут они с ним бороться? Не станут, причем из чисто рациональных соображений.

– Рациональных… Ты сам это сказал, дурачина. Да, разум силен, но есть нечто посильнее. В каждом из нас сидит что-то этакое… Ты же помнишь моего деда? Циник, вояка, шкура, словно у бегемота. Но когда кайзер отрекся, он заплакал. Иррациональное чувство верноподданного…

– Ты на что намекаешь, куманёк?

– Не хотелось бы тебя втягивать… Но одному из нас придется здорово рискнуть.

Эксперт Мод Шапталь не слишком интересовалась теориями мироздания, имея под рукой свою собственную, до которой дошла в детстве. Невероятно большой мир напоминал ей японскую игрушку «фукурума»: выточенную из кости фигурку, внутри которой была другая, под нею третья – и так сколько фантазии и мастерства хватит. Громадный и шумный Париж становился прост и понятен, стоило лишь представить его футляром с крышкой из безоблачного майского неба. Под ним – футляры-миры поменьше, не один, как у японцев, но множество: ее крошечная квартирка с запертой студией, выставочные залы, роскошный неповторимый Лувр, без которого жизнь теряла смысл. «Гранд-отель», что на Рю Скриб, – тоже «фукурума» с множеством миров внутри, больших и поменьше. Прежде бывать здесь не приходилось (зачем коренной парижанке отель?), но нынешний шеф-работодатель настоятельно предписал проводить все рабочие встречи именно в «Гранд-отеле». Почему, объяснять не стал, но Мод догадалась сразу. Шеф, таинственный и почти неуловимый, сам обитал где-то в глубинах огромной гостиницы, спрятавшись в своей раковине-«фукуруме». Ей тоже предложили снять номер, но девушка, чуть подумав, отказалась. Лишние хлопоты – и лишние глаза. «Гранд-отель», мир внутри миров, богат на укромные закутки. Бар на втором этаже Мод нашла почти сразу, и с тех пор приглашала контрагентов именно туда. Днем, когда народу поменьше. За месяц к ней успели привыкнуть – и даже ее столик старались не занимать. Очень удобный – как раз на двоих и напротив двери.

4.45 пополудни, стеклянные двери, ряды роскошных авто, величественные, словно египетские фараоны, швейцары, юркие мальчишки на посылках – и люди, люди, люди. Мир-Отель хоть и уступал по размерам миру-Городу, но не слишком намного.

Десять минут (две в резерве), чтобы добраться до столика в баре. Еще пять в чистом запасе. Можно перекурить, можно…

– Добрый день, мадемуазель Шапталь!

Первый клиент оказался ей под стать – пришел пораньше и даже успел вписаться в небольшой водоворот у дверей, так что сразу и не заметишь. Глазастый, увидел первым. Будь это личным свиданием, крепкий плечистый в старом поношенном костюме уже заработал бы первый тяжелый «минус», но поскольку речь шла о деле…

– Очень рада, мсье Бонис. Здравствуйте! Давайте-ка отойдем в сторону и перекурим.

– Да, сейчас…

Откуда-то из-за спины словно сама собой появилась гитара в сером полотняном чехле. Мод лишь моргнула. Про гитару уговора не было. Парня, дабы пристроить к делу, рекомендовал все тот же шеф. Не настаивал, но советовал. По всем статьям подходит: крепок, разбирается в технике, прекрасный шофер – и не парижанин, много не запросит.

То, что Жорж Бонис – откуда-то с юга, Мод поняла при первом же беглом знакомстве. О деньгах парень сказал сам, заранее согласившись на все условия. «На мели!» – констатировал он, разведя широкими ладонями. Торговаться явно не умел, и Мод мысленно вывела большой и основательный «плюс». Работяга откуда-то из Прованса, в Париже не слишком везет…

Гитара?

Слева от стеклянных дверей народу оказалось поменьше. Мод поставила картонную папку на асфальт, достала из сумочки «Gitanes Mais», извлекла последнюю сигарету. Парень поспешил щелкнуть зажигалкой – огромной, остро пахнущей бензином, явно самодельной. Сам достал надорванную пачку «Gauloises Caporal» – как раз к костюму и внешности. Бывший художник Мод оценила образ: рост, широкие плечи, мятый серый пиджак, галстук не первой свежести, сдвинутый на сторону, крепкая шея, слегка вьющиеся темные волосы – и щеточка усов. Ее лет, но выглядит куда старше. Самодельная зажигалка, мозоли на ладонях… И гитара. Оставалось сложить все вместе.

Обладатель усов между тем не спешил. Размял сигарету, сунул в уголок рта, поглядел не слишком уверенно.

Решился.

– Так как, мадемуазель, берете на службу? А то, знаете, совсем плохи дела. С квартиры попросили, того и гляди в полицию заявят. Вот, даже гитару с собой таскаю, чтобы не пропала ненароком.

Да, торговаться парень явно не умел. Мод улыбнулась.

– «Понтиак-кемпер» 1935 года, американец. Знаете, что за зверь?[5]

Жорж Бонис, ничуть не удивившись, пожал широкими плечами.

– Черная глазастая жаба с вагоном на плечах? Знаком, как же. Там первым делом карбюратор проверить надо…

Девушка кивнула. Кажется, шеф знал, кого рекомендовать. «Черная глазастая жаба»?

Неплохо!

* * *

– Нет, – решительно заявил Жорж Бонис, отставляя тарелку в сторону. – Не разбираюсь я в ней, в живописи, мадемуазель. Особенно в современной. Ну, совсем!

Тарелка (омлет-фриттата с овощами и мясом) была уже второй. Парень явно успел изрядно оголодать. Поначалу отказывался, смущался, но Мод сумела настоять. «Хочешь проверить работника – накорми его», – изрек как-то ее мудрый дед, мамин папа. Шапталь-старший был бы доволен результатом.

– Я ведь как понимаю, мадемуазель? Картина – это вроде жизнь, только в раме. Окошко! А у нынешних – не пойми что. Как они только такое видеть могут?

В баре почти пусто. Ее столик, как и ожидалось, оказался свободен, стрелка наручных часов миновала зенит (десять минут шестого), но за столиком они по-прежнему вдвоем. Тот, кого она ждала, запаздывал. Мод не слишком огорчалась. Появится! Тем более, слушать простодушного парня было очень приятно. Просто медом по сердцу!

Говорите, Энгр умер?

Отхлебнув кофе (заказала, как обычно, крепкий без сахара), распечатала купленную в холле сигаретную пачку с силуэтом цыганки.

– Не расстраивайтесь, мсье Бонис. Вы – не исключение. В современной живописи никто не разбирается, поверьте мне как специалисту.

Широкая ладонь взлетела над столиком.

– Если можно, по имени, мадемуазель. «Мсье Бонис» – сразу себя в комиссариате представляешь. Наслушался! Но… Вы же эксперт!

Визитную карточку Мод вручила усачу еще в первую их встречу.

– Именно, – согласилась она. – Эксперт – это тот, кто делает вид, что разбирается. А остальные делают вид, что верят, – и платят деньги. Такая у нас игра…

Полюбовалась эффектом и добавила уже серьезно:

– Я – художник. Не знаю, насколько хороший, но училась у настоящего мастера. И всегда могу сказать, что на мольберте – живопись или профанация.

Парень задумался, провел пальцем по подбородку.

– А если на этом самом мольберте, извиняюсь, три пятна зеленого колера?

– Даже в этом случае. Мазок – профессионала видно сразу. Поверьте, не так просто вписать три пятна в холст… А еще я всегда подскажу, какие картины лучше отобрать для выставки, чтобы они не смотрелись, словно в лавке старьевщика. Собственно, этим мы с вами и займемся. Придется поездить, поэтому мне нужен «кемпер». Он – целиком ваша забота. Еще может понадобиться помощь при погрузке и… Мало ли что еще?

Ладонь Жоржа Бониса вновь взлетела над столиком, сжимаясь в полете в крепкий увесистый кулак.

– И это тоже, – невозмутимо согласилась она. – А вся наша работа – ради большой выставки, которая должна открыться в начале июля. Работы очень много, сейчас уже середина мая… Нужно постараться.

Говорила, а сама поглядывала в сторону двери. Столик действительно очень удобен. В баре не слишком светло – в отличие от широкой лестничной площадки. Все как на ладони…

Он и она. На ней – длинное светлое платье явно от Мадлен Вионне. Прическа под Бэт Дэвис, колье на высокой шее, белая сумочка с большой красной розой, белые перчатки. На нем – обычный темный костюм, но строго по фигуре, от лучшего портного. Ей – под тридцать, он много моложе. Ростом вровень, оба высокие, только в плечах и разница.

Номер третий. Ради него Мод и попросила придвинуть к столику лишнее кресло. 14 минут шестого…

…Поклонился, слегка небрежно, тряхнув черными кудрями. Сейчас приложится к ручке… Нет! Рука к руке, прикасаясь лишь кончиками пальцев. И не просто – на короткий миг дама присела в коротком, похожем на книксен, поклоне. Склонила голову…

Мод едва удержалась, чтобы не протереть глаза. Церемониальный, чуть ли не придворный поклон – здесь, в «Гранд-отеле»!

– Мы кого-то ждем, мадемуазель? – проявил прозорливость ее усатый спутник.

Девушка кивнула.

– Уже дождались.

* * *

– Мод! Здравствуй, Мод! Извини, кажется, опоздал. Задержали, понимаешь, никак не мог прервать разговор… Здравствуйте, мсье, я – Арман, Арман Кампо. Можно просто по имени, меня тут все знают… О, это ваша гитара? А какая она у вас?

Девушка невольно усмехнулась. Приблизительно так они и познакомились месяц назад, здесь же, в баре. Подскочил, тряхнул кудрями, зачастил, перемежая слова улыбкой. После первой фразы очень захотелось двинуть приставалу прямиком в челюсть – в гладко выбритый острый подбородок. После второй решила не бить, но дать от ворот поворот, не сходя с места. Однако фраз оказалось куда больше, чем три.

Жоржу Бонису, человеку с гитарой, довелось испытать все это заново, причем с тем же результатом. Вначале нахмурился, потом, расслабившись, протянул широкую ладонь, а вот уже и гитара выглянула из чехла.

Арман Кампо был невероятно, нечеловечески обаятелен. Ничего удивительного, профессия обязывает.

Жиголо!

– Чего разлегся? Встать!

Серый сумрак, желтый четырехугольник двери, черный силуэт охранника… Надо встать, иначе будет хуже. Еще хуже.

– Н-ну?!

Встал, покачнулся, поймал губами клочок сырого воздуха. В тюрь-ме быстро учатся.

Не молчать!

– Пауль Рихтер, номер 880. Эмигрант, Черный фронт.

Силуэт качнулся, надвинулся тяжелой горой.

– И чего ты такой красивый, номер 880?

Как отвечать, он уже знал. Вбили в первый же день.

– Упал с лестницы.

Гора весело хмыкнула.

– С лестницы, не с лестницы, а днем дрыхнуть не положено. Ясно?

Еще клочок воздуха.

– Д-да!

– Не «да», кретин, а «так точно!»

Не ударил, просто толкнул резиновой дубинкой в грудь, но и этого хватило.

– Вста-а-ать!

И он снова встал. Гора тяжело дышала рядом, от нее несло табаком и тяжелым перегаром.

– Эмигранты – все предатели! И ты тоже, понял?

Всему есть предел, даже инстинкту самосохранения. Особенно когда понимаешь, что в любом случае останешься виноват.

– Я не предатель!

Сказал даже не Смерти – самому себе. Ждал удара, но вместо этого с горы вновь донесся смешок.

– Не предатель? У нас зря никого не сажают, умник. А ну, приседание на носках! Раз-два-три!..

«Раз-два-три-четыре…»

Присел, встал, присел, завалился на бок.

– Встать!!!

И вновь не ударил – схватил за ворот грязной рубахи, подтянул ближе.

– Выжить думаешь, эмигрант? Не надейся. Представь, что здесь твои Штаты, а ты – поганый ниггер!..

Пока смеялся, с гоготом и присвистом, хватило времени сообразить. Штаты?! Он ничего не говорил о Штатах!

– Черный фронт, значит? А как зовут вашего бундсфюрера?

– Партайгеноссе Кун, Фриц Кун из Нью-Джерси.

Ответил, как и спросили, шепотом. Не тайна, об этом его уже спрашивали на допросах. Гора явно удивилась.

– А почему – Черный фронт? Партайгеноссе Кун – верный камрад, его сам фюрер награждал.

– Я из Германо-американского союза работников искусств. Председатель – Рудольф Боле. Мне сказали, что он друг Штрассера. Я, к сожалению, не знал.

Последнюю фразу проговорил не вслух, про себя. Не знал, хотя и следовало. Нацисты казались все на одно лицо, и разбираться в пятидесяти оттенках коричневого он просто побрезговал. Выходит, зря…

– Предатель и есть, – гора дохнула алкогольным паром. – Чего стоишь? Приседание на носках. Раз-два-три! Раз-два-три!

И снова – шепотом:

– Главное, парень, ничего не подписывай, иначе – крышка. Пусть лупят – не подписывай. В лагерь попадешь, найди наших и передай привет от старины Гроссштойсера. Фамилию не перепутай. Гросс-штой-сер…

Он снова упал и снова на бок. С грохотом захлопнулась обитая железом дверь.

* * *

Короли в изгнании – не короли на престоле. Паспорт удалось достать совершенно случайно. Пауль Рихтер, эмигрант, цирковой акробат, шапочный знакомец Шута и горький пьяница, умудрился насмерть рассориться с супругой, тоже акробаткой. Заодно и вылетел с работы – супруга приходилась родной племянницей директору. В довершение всех бед непутевый Рихтер был изгнан из дому с конфискацией всего движимого и недвижимого, включая и документы. Без таковых иностранцу в Штатах не слишком безопасно, и Шут лично отвел бедолагу в посольство Рейха, посоветовав, не вдаваясь в подробности, объявить об утере. Дубликат выдали, а через год супруги помирились. Лишний паспорт Рихтер Шуту на радостях просто подарил, не сразу, но после третьей рюмки самодельного яблочного шнапса.

– На два года нас с тобой старше, – резюмировал Шут. – Судимостей нет, никакой политикой не занимался, а пометки насчет алкоголизма в паспорте не предусмотрены. Годится?

– Еще нет, – возразил Король. – Надо проверить, особенно насчет политики.

Проверили, узнали про Германо-американский союз работников искусств, но, поразмыслив, не придали этому особого значения. Сам Рихтер, будучи аккуратно расспрошен, лишь рукой махнул. Не союз, мол, а сборище идиотов, только что способных песни орать и взносы требовать. Глубже вникать не стали. Мало ли их, эмигрантских союзов и союзиков?

Но все равно на душе было тревожно.

– Я бы тебя с такой сомнительной бумажкой за океан не послал бы, – резюмировал Шут.

– Я бы тебя тоже, – не стал спорить Король. – Но с нашими паспортами нас арестуют прямо на границе. Рискнем?

Арестовали его не на границе – в Берлине, прямо в вагоне, не позволив выйти из купе. Поезд отогнали на запасной путь, запястья сжала сталь наручников…

Первый раз избили возле черного Mercedes-Benz 260 D, когда он попытался узнать о причине ареста.

* * *

За окном – зарешеченной амбразурой под самым потолком – один за другим, с малым перерывом, взлетали и садились самолеты. Шум он слыхал и раньше, но только сейчас, немного отогнав боль, понял, что к чему. Темпельгоф – воздушные ворота столицы Третьего Рейха. Где-то там, в неизмеримой дали, майское предвечернее небо, перистые облака у горизонта, легкий чистый ветер. Летать он очень любил. Начав зарабатывать, записался на частные курсы пилотов, несколько раз прыгал с парашютом, тщательно скрывая от чувствительных родителей. Среди безумных планов, которые довелось обсуждать с другом, был и самый простой: купить билет на один из цеппелинов, курсирующих между Берлином и Нью-Йорком. «Гинденбург», а еще лучше «Олимпия», всеобщая любимица, небесная богиня. Билет стоил никак не меньше фордовского авто, зато таких пассажиров не станут усиленно проверять. Спорили, прикидывали варианты, даже съездили в Лейкхерст – поглядеть на старт чудо-цеппелина.

– Сошло бы, – резюмировал Шут. – Но только в одном случае: если бы у тебя, куманек, имелся американский паспорт – вдогон к родному. В Темпельгофе на землю Рейха сходит наглый янки, а из такси где-нибудь в Шарлоттенбурге выходит скромный немецкий Михель. Но собственная Его Величества разведка эмигранту не положена.

– Как и американский паспорт, – согласился Король.

Каждый из них имел право на американское гражданство, прожив на земле Свободы почти всю свою недолгую жизнь. Но в королевской семье о подобном и не думали. Представитель династии не может быть каким-то там «гражданином». Его ждет престол – или не ждет, но в любом случае наследник древнего королевства должен остаться немцем.

Родители Шута оказались куда большими реалистами, и молодой человек в свой срок получил документ с клювастым орлом.

– Плохи мои дела, – сказал он как-то своему сюзерену. – В Штатах слишком много конкурентов, куманёк. Сплошные, я тебе скажу, клоуны. Затеряюсь!

Дипломированный экономист шутил – как и положено по рангу. Последним придворным шутом был его прапрадед, честно прозвеневший бубенчиками у подножия трона всю свою долгую жизнь. Состарившись, положил колпак у ног монарха, но старый король, нарушив традицию, не стал даровать шутовское звание его старшему сыну. Времена менялись, и тот давно уже числился офицером королевской гвардии. Внуки пошли по статской линии, но продолжали честно служить изрядно покосившемуся престолу. Однако королевский пенсион так и не успели получить.

Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918…

Король и Шут, родившиеся перед началом Великой войны, выросли в штате Нью-Йорк, не помышляя ни о престоле, ни о придворной службе. Родители хотели видеть их серьезными людьми, но Шут не хотел в экономисты, а Король – в адвокаты.

Мальчишки очень любили цирк. Запах свежей стружки на манеже казался им милее всякой карьеры. Никакие уговоры не помогали. Королевская семья даже не желала подобное обсуждать, отец же Шута, в прошлом – действительный тайный советник, а ныне удачливый бизнесмен, соизволил уцепить наследника за буйные вихры и тряхнуть от всей чиновной души.

– В клоуны, значит, собрался, бездельник? В шу-ты? Может, тебе бубенчик подарить на Рождество?

Шуту было очень больно и обидно, но он сдержал слезы.

– Я сделаю конный номер, папа. А шамберьер у меня уже есть.

Король-папа, законный наследник отрекшегося дедушки, никаких вопросов не задавал, а просто перестал выпускать отпрыска из дому. Его несостоявшемуся величеству так и не довелось узнать, что сын мечтал стать коверным клоуном.

После седьмого класса, на летних каникулах, Шут и Король бежали из скаутского лагеря, устроившись в разъездной цирк братьев Ринглинг – один в цирковую конюшню, другой – помощником билетера.

* * *

Странное дело, но его больше не тревожили. Можно было лежать на жестких нарах, отгоняя липкую боль, дышать, вспоминать, думать. Совет надзирателя был понятен. «Колумбия» – тюрьма следственная, здешним служакам, дабы отработать свой хлеб с маслом, требуется поскорее сшить «дело». Признается – трибунал и в лучшем случае решетка на много лет. Не признается – забьют до смерти и оформят «упавшим с лестницы».

Или… Или не забьют.

Лагерь ничуть не лучше тюрьмы, но проволока, пусть и колючая, все же не каменные стены. Гроссштойсер. Гросс-штой-сер…

За окном-амбразурой подал свой низкий голос еще один самолет, поднимаясь в чистое вечернее небо. Тот, кто лежал на нарах, улыбнулся и беззвучно шевельнул губами:

– Меня не запрут!

И задышал, ровно и твердо:

– Только, понимаешь, Мод, у меня руки, – Арман Кампо, воздев над столом помянутые, застенчиво улыбнулся: – Руки у меня.

Девушка, оценив маникюр на длинных тонких пальцах, невозмутимо кивнула:

– Знаешь, у меня тоже. Показывать не буду, ты видел.

– Ты не понимаешь, – улыбка густо налилась очарованием. – Они у меня нежные очень, беречь надо. Я, видишь ли, еще никогда в жизни… Как это называется? Работать? Никогда еще не работал. Руками, в смысле.

И поглядел виновато. Мод не нашлась, что сказать, просто залюбовалась наглецом. Темноволосый красавец в идеально пригнанном костюме, с лица хоть Аполлона лепи, на левом указательном – кольцо с граненым карбункулом, улыбка – все рекламные агенты от зависти умрут. И легкий, почти не различимый акцент, делающий речь особо звучной. Лотарингский – как объяснил однажды Арман. Предки темноволосого, если ему верить, из Меца. Потому и видом почти иностранец, причем даже не из земли Лотаря, а прямиком из солнечной Италии.

И ни сантима в кармане. Коньяк парню Мод купила сама.

Не работал, значит? Руками? А чем именно, уточнить бы! Покосилась на мсье Бониса, и тот поспешил спрятать улыбку под усами.

– Но если не руками, я могу, – заспешил Аполлон. – Мне, понимаешь, очень нужны деньги. И… Можно мне аванс, прямо сейчас?

Не хотела – а улыбнулась в ответ. Что делать с темноволосым сокровищем, Мод прекрасно знала – дать по шее и выгнать вон, дав сперва допить коньяк. Но – не ее воля.

* * *

Эксперт нужен тому, кто в искусстве не разбирается, пусть вслух и говорит обратное. Ее нынешний начальник, как Мод уже успела убедиться, хоть и печатал порой статьи в профильных журналах, силен был иным – жесткий, требовательный, готовый прицепиться к каждой мелочи. С таким вести дела не слишком приятно, но у девушки имелись свои причины не разрывать контракт. На начальника она и сослалась, когда неделю назад Арман Кампо доверительным шепотом попросил у нее взаймы двести франков, а если не двести, то хотя бы пятьдесят. Денег не дала, однако коньяком угостила – шепот понравился. И сообщила, что сама на службе. Нужны деньги – добро пожаловать! Дала контактный телефон шефа – просто так, даже не предполагая, что красавчик советом воспользуется сполна. Достучался – и очаровал.

– Парень сможет вести переговоры, – уверенно заявил шеф. – Если станет трудно, запускайте его. Вы, мадемуазель Шапталь, прекрасный специалист, но человек, извините, очень самостоятельный.

Мод не обиделась – начальник был личностью тоже по-своему обаятельной, и сказанное прозвучало отнюдь не упреком. Все верно, такой росла – и выросла. Но… Что ей теперь делать с этим гостиничным жиголо при маникюре?

Чем занят очаровательный Арман в «Гранд-отеле», девушка поняла быстро. В карты не играет, лотерейные билеты не продает. Вор? Но парень – завсегдатай, а служба охраны и не пытается возражать. И денег нет, практически никогда. Однако сыт, ухожен, костюм с иголочки, кольцо на пальце – и неоднократно замечен в компании богато разодетых дам много его старше.

…Церемониальный поклон! Видать, есть за что благодарить.

Выводами Мод делиться ни с кем не стала, но зарубку сделала. Общаться не прекратила, но ничего серьезнее совместного похода в кино (за ее счет) даже не планировала. И вот, получите и распишитесь!

– Мне наш главный все рассказал, – обнадежил между тем Арман, допив дареный коньяк. – Мы будем ездить по Франции на авто, а я буду вести путевой дневник. Надеюсь, автомобиль у нас приличный? Я не представляю, как можно путешествовать, извиняюсь, в «Рено».

Жорж Бонис шумно вздохнул.

– О, вижу вы меня понимаете, – обрадовался обаятельный. – Вкус! Вкус, друзья! Во всем нужен вкус, без него жизнь – словно лангусты без тимьяна!..

Усатый согласно кивнул.

– Лангусты – это вы в самую точку, Арман. Кстати, вы когда-нибудь колесо меняли?

Черноволосый недоуменно моргнул, раз, другой, третий.

– Менял?! А, простите, на что?

* * *

На своего нынешнего шефа Мод работала с первых чисел апреля. Помогли знакомые: по Парижу прошел слух о новой большой выставке, причем не совсем обычной. Эксперт Шапталь очень постаралась попасть на собеседование к куратору, человеку денежному, щедрому, но очень придирчивому. Мод и не пыталась его обаять, не дано, однако у девушки имелись серьезные рекомендации и некоторая известность в узких «галерейных» кругах. Хватало специалистов куда более опытных, но не все были столь принципиальны и дотошны. На этом с начальством и сошлись, хотя сама будущая выставка с самого начала показалась ей не просто «не совсем» обычной, а скорее «совсем не». Даже для видавшего виды Парижа.

– Мне кажется, ребята, что политикой вы не слишком интересуетесь, – Мод, отставив недопитый кофе, достала сигареты. – Да и я сама, признаться, не очень.

– Две недели в каталажке, – невозмутимо отозвался Бонис. – Будем считать, что этой даме я кое-что должен.

– Но… Франция – свободная стгана, – красавчик Арман даже потерял букву «р». – Здесь за политику не сажают!

Усач наклонился вперед, улыбнулся невесело:

– Посадили-то за бродяжничество – после того, как песню спел. Кто-то ушастый рядом крутился. А еще про политику знаю то, что у нас в Авалане два года назад людей ни за что ни про что живьем сожгли. Говорят, реакционеры были, «Огненные кресты». Политика – значит, государство. А где государство – там насилие. Так что – без меня.

Мод щелкнула зажигалкой. Звук оказался неожиданно громким. Жорж Бонис поморщился.

– Только не говорите, мадемуазель Шапталь, что без политики – никак.

– Скажу, – невозмутимо кивнула она. – Без политики никак, мсье Бонис. Но я постараюсь попроще. У немцев, наших соседей, сажают не на две недели. Начали с коммунистов и евреев, теперь и до художников добрались. Тех, кто не арийского духа, решили не просто извести, но еще и ошельмовать. Покойный Геббельс задумал провести специальную выставку «дегенеративного искусства». Мозги, как вы знаете, ему вышибли, но выставку все равно откроют, уже скоро, в июле.

– Нацизм – это вульгарно. Голые мужчины, худые женщины. Никакого вкуса, – констатировал Арман, блуждая взглядом между двумя пачками выложенных на скатерть сигарет. Отвернувшись от сурового «Капрала», потянул тонкие пальцы к «Цыганке», улыбнулся. Мод лишь вздохнула. Не лупить же парня по руке!

– Голые мужчины и худые женщины будут на официальном вернисаже, его тогда же откроют, такая вот задумка. Немецкие эмигранты решили их опередить. В конце июня в Париже откроется выставка «Искусство Свободной Германии». Ее готовят Марк Шагал и один голландец, торговец картинами. Пусть добрые французы сами рассудят…

– Я бы не слишком на этих добрых уповал, – хмыкнул усач. – Дай им только волю, собаками станут дегенератов травить. Но, мадемуазель Шапталь, это все дела немецкие. Или…

Девушка улыбнулась.

– Угадали.

Она и сама угадала, когда шеф рассказал ей о будущей парижской выставке. «Свободная Германия? – удивилась Мод. – А где же Свободная Франция?»

– Французские дегенераты – самые дегенеративные в мире, – негромко, но очень серьезно проговорил красавчик Арман. – Но зачем? Национальная гордость в извращенной форме? Или просто – деньги?

Мод задумалась. В свое время она и сама хотела узнать об этом у шефа. Не рискнула.

– Думаю, все вместе. В любом случае, на скандале кое-кто сделает себе имя, а работы будут продаваться. Даже если разойдется четвертая часть, выставка с лихвой окупится. А скандал намечается. Хотите, покажу?

Картонная папка легла на край столика. Мод затушила сигарету и взялась за тесемки.

– Чт-то это?!

Именно так, слово в слово, отреагировали уже двое, кому девушка показала рисунки. Шеф хотел перенести их на холст в соотношении один к двум. Будущие полотна должны стать гвоздем программы. Но художники проявили упрямство, невзирая на неплохой гонорар.

И в самом деле, чт-то это?

– По-моему, бабочка, – без особой уверенности рассудил Жорж Бонис, разглядывая очередной лист. – Только… Очень странная.

Красавчик Арман дернул длинным аристократическим носом.

– А по-моему, рентгеновский снимок позвоночника. А это… Женщины у колодца?

Усач гулко вздохнул.

– Разве? Просто самый обычный горшок, у нас такие в каждом селе. Мадемуазель Шапталь, а это и вправду, если сказать помягче… живопись?

Эксперт Шапталь ответила честно, как и привыкла:

– Техника совершенно безукоризненная. А то, что вы, парни, над этими картинками задумались, тоже о чем-то говорит. Рисунков десять, художника уже нет в живых, но у нас есть разрешение от наследников. Знаете, почему эти двое отказались? Поняли, что не смогут скопировать, чтобы точно, черточка в черточку, цвет в цвет. Ничего, завтра поищу третьего. Ну что, нравится?

Жан Бонис внезапно рассмеялся, весело и задорно.

– Шутите, мадемуазель Шапталь? Знаете, как это называется? Буржуа бесятся с жиру!

– Не буржуа, – чуть подумав, возразил Арман. – Им до такого безумия – как до неба. Знаешь, Мод, мне это очень по душе. И… Если нельзя аванс, то можно мне чего-нибудь на ужин? Престранный случай, забыл бумажник в номере…

Пиджак на следователе – бурый, чуть ли не с прозеленью. Рубашка белая, галстук – темный, узкой удавкой, вместо заколки – кругляш с хакенкройцем в белом круге. Лицо… Плоское, с острым носом, ничего приметного.

– Итак, Рихтер, вы политикой не интересовались. Не странно ли? В такое время!

За большим столом – двое: бурый следователь и серый гауптман, с виду обычный вояка, средних лет, средних размеров. Его рассматривать не стал. Что тот капитан, что этот…

– Интересовался, герр следователь, но больше в прикладном смысле. Я работник цирка, цирковой. Рейджер, ответственный за безопасность. На газеты времени не оставалось, а вот охрана труда, страхование, налоги… Потому и записался в Германо-американский союз работников искусств. Иностранцам в Штатах не очень уютно. А то, что на собраниях говорили, не очень-то понимал. Думал, обычное дело, политики грызутся… Гитлер – канцлер и рейхспрезидент, Штрассеры – оппозиция…

– Фюрер, – наставительно поправил следователь, ставя закорючку на листе бумаги. – В Рейхе никакой паршивой оппозиции нет, есть только враги и предатели.

Бурый и серый – за столом, чуть ближе привинченный к полу простой деревянный табурет. Но сидеть не положено, его место – справа от табурета. А еще правее, в метре – черный, детина в эсэсовской форме с дубинкой. Этот молчит, зато дышит паровозу на зависть.

Окно большое, но тоже с решетками. Третий этаж.

– Итак, Рихтер, вы признаете, что состояли в союзе работников искусств, возглавляемом врагами Рейха и фюрера? – Следователь оторвал длинный нос от бумаги. – Если верить вашим показаниям, с 1932-го по 1934 год.

– Состоял – и вышел, – попытался уточнить он, но плечо словно обожгло огнем. Черный ударил не в полную силу, удалось устоять на ногах…

Серый гауптман еле заметно поморщился.

– Признаете, – невозмутимо повторил следователь и отложил ручку-самописку. – Все ясно. Знаете, Рихтер, вам в одном повезло – вы приехали в Рейх, а не в Советскую Россию…

На узких губах – серая улыбка.

– Там бы вас ГПУ живо заставило признаться в шпионаже, подготовке террористического акта на вождей и еще в дюжине преступлений сразу. Есть у них в кодексе замечательная 58-я статья… У нас в Рейхе этим не занимаются, мы, национал-социалисты, выше подобной грязи. Гнилой гуманизм нам чужд, но мы – справедливы…

Улыбка стерта, глаза смотрят в глаза.

– Ваш единственный шанс, подследственный Рихтер! Сейчас я продиктую заявление, и вы запишете, буква в букву. Вы – раскаиваетесь, искренне и полностью. Раскаиваетесь в том, что добровольно вступили в организацию, возглавляемую врагами Рейха и фюрера, состояли в ней, выполняли все данные вам поручения, после чего, опять же по собственной воле, вернулись в Фатерланд. Раскаиваетесь, целиком и полностью! Только это облегчит вашу участь. Понятно?

…Бурый и серый за столом, черный дышит под ухом, а за открытым окном – ясное майское утро и бездонное синее небо.

– Понятно, – согласился он. Задумался на самый малый миг – и вздернул подбородок.

– Ничего писать и подписывать не стану.

На этот раз сбили с ног первым же ударом. После третьего под закрытыми веками плеснул оранжевый огонь.

Тьма…

– Встать! – голос сквозь тьму, из самых глубин Ада. – Встать, говорю!

Встал.

* * *

Коричневых пауков он действительно не особенно различал. Что Гитлер, что Штрассеры – велика ли разница? Тем более, аналитики, которым он привык доверять, в один голос твердили, что сторонников Грегора Штрассера подчистую перебили в «Ночь длинных ножей», а Черный фронт младшего брата, Отто, – горсть болтунов-эмигрантов. Никакого «черного» подполья в Германии не было и нет, уцелевшие давно раскаялись и ревностно служат Бесноватому. От «красного» подполья тоже мало что уцелело, а бодрые рапорты Коминтерна об успехах нелегальной КПГ – обычная пропаганда. Социалистов и прочих профсоюзников можно вообще не брать в расчет. Вывелись!

Надежда была совсем на других. Уже не первый месяц газеты писали о Германском сопротивлении, руководимом неуловимым и загадочным Вальтером Эйгером. Скептики умолкли, уж слишком заметны были успехи. Сожженная рейхсканцелярия, пули, пробившие гнилой череп доктора Геббельса, «точечные» удары по провинциальным нацистским бонзам. Не так давно заговорили о новом герое-террористе – Ночном Орле, за которым без всякого успеха охотились все спецслужбы Рейха.

– Грандиозная провокация, – заметил недоверчивый Шут.

– Слишком грандиозная, – возразил Король.

О Бюро Кинтанильи газеты почти не писали. Сеть, раскинутая Шпионом Без Лица, охватывала «новые территории» Рейха – от оккупированных кантонов Швейцарии до Мемеля. Агенты Жозе Кинтанильи работали тихо и неприметно, настолько, что их даже официально не искали. «Фолькише беобахтер» в одном из фельетонов посмеялась над эмигрантскими сказками про пребывающего в безнадежном климаксе отставного британского разведчика.

– Глубокое внедрение и инфильтрация, – предположил Король. – Работа на будущее, на конечный результат.

– За этим стоят чьи-то очень большие деньги, – добавил свое Шут. – Нам Кинтанилья не помощник, мы для него – помеха.

А в середине зимы, когда друзья уже твердо решили пересечь океан, стало известно еще об одном игроке. Рейх справедливо гордился успехами своего эфирного вещания. «Радиоприемник – в каждую германскую семью!» – взывал ныне покойный рейхсминистр культуры и пропаганды. Мечта Колченогого осуществилась – и этим сполна воспользовалась ворвавшаяся в немецкий эфир радиостанция «Свободная Германия». Передатчик располагался на территории Бельгии, но это был лишь ретранслятор.

«…Внимание! Внимание! Передаем сводку последних известий. В ночь на 12 мая известный террорист Ночной Орел осуществил поджог загородной резиденции рейхслейтора Роберта Лея, руководителя Германского трудового фронта. Об этом нашему корреспонденту сообщил…»

МИД Германии посылал в Брюссель ноту за нотой, бельгийцы же в ответ поминали тевтонские зверства времен Великой войны.

– Британцы подключились, – констатировал Шут. – А это, куманёк, уже очень серьезно.

– И очень медленно, – возразил Король. – Стратегия непрямого удара с расчетом на Тридцатилетнюю войну. Хорошо им на их острове!

И подвел итог.

– Ты прав, дурачина, никто помогать нам не станет. Вся наша армия – ты да я, да мы с тобой.

– Приятно быть заместителем главнокомандующего, – хмыкнул Шут, а потом добавил серьезно:

– Скорее всего, растопчут – и не заметят.

* * *

Растопчут – и не заметят.

Встать смог, а вот стоять – нет. Упасть не дали, черный эсэсман придержал за плечи. Сквозь кровавую пелену – все то же: кабинет, стол, портрет Бесноватого над столом…

– Объяснитесь, Рихтер, – равнодушно проговорил следователь и добавил негромко:

– Пока еще способны.

Он провел ладонью по окровавленным губам, попытался стать ровнее.

– Если каюсь – значит, виноват. Если выполнял поручения – значит, виноват. Если после этого вернулся в Рейх – значит, не исключено, что по приказу. Презумпцию невиновности в Рейхе, насколько я знаю, отменили. Выйдет не хуже, чем по русской 58-й.

– Умный, – столь же равнодушно молвил бурый. – Все верно, только не завидую я тебе, умный.

Кивнул эсэсману…

– Погодите! – серый гауптман встал, поглядел прямо в глаза. – Умный, упрямый и крепкий…

Пожевал тонкими губами.

– В армии не служили, Рихтер?

– Не служил. В Штатах иностранцев в вооруженные силы не берут, а из Рейха повестку так и не прислали. Но стрелять умею.

На этот раз – чистая правда. Почти…

– Пригодится, – серый взял блокнот со стола, черкнул несколько строк. – Па-уль Рих-тер, 25 лет, не служил…

– Думаете? – с сомнением покосился бурый.

– Думаю! – отрезал гауптман. – А кого прикажете набирать? Трусов, слюнтяев и задохликов? Этот, чтобы выжить, станет драться до конца.

Следователь щелкнул ногтем по листу протокола.

– Шутите? Он же все лжет! Такие первыми к врагу перебегают.

– Перебегают? – серый негромко рассмеялся. – Это, майн герр, смотря к какому врагу!

И вновь поглядел в глаза.

– Ты еще меня возненавидишь, парень. И будет за что. Так и должно быть, готовься. Кстати, у тебя прозвище есть? Чтобы короткое и не слишком затертое.

На этот раз пришлось подумать. Прозвища были, но их называть в этих стенах совершенно не хотелось. Разве что…

– Так точно! Лонжа!..

…Арена, незабываемый запах свежей стружки – и прочный, не разорвешь, шнур. Годен для всего – и чтобы гонять по кругу лошадей, и чтобы свернуться в лассо, а главное – для страховки во время самых опасных трюков.

Бурый и серый переглянулись.

– Циркач! – поморщился следователь. Гауптман пожал мундирными плечами и молча записал короткое слово в блокнот.

Боль валила с ног, перед глазами плавали красные пятна, но тот, кто мечтал выступать на пахнущей стружкой арене, с трудом сдержал усмешку. Лонжа – не только прочная веревка. Для тех, кто пишет сценарии, – это заранее продуманный ход, нужный для спасения главного героя. И так, и этак – верная страховка.

Лонжа выпрямился и сбросил чужую руку с плеча.

* * *

Ночью его вновь позвала Смерть, вначале как привыкла, а после и по имени, настоящему, крестильному. Он не откликнулся, но все равно увидел знакомый зал с белыми колоннами и черным небом над головой. Играла музыка, и теперь он смог ее расслышать. Слова ускользали, но он знал, что это Ее, Смерти, танго, любимое, пригретое у ледяного сердца. Танго самоубийц… Стоило сделать всего лишь шаг – и закружиться в бесконечном танце среди бесчисленных теней. Музыка манила, звала за собой, смывая легкой прозрачной волной память о прошлом и надежду на грядущее. Танго, танго, танго…

Он устоял, остался на пороге вечного танца. Смерть не обиделась, улыбнувшись костлявым оскалом.

Встретимся, мой Никодим!

Матильда Верлен, давно уже ставшая Мод Шапталь, кровь от крови своего прÓклятого деда, тоже слышала во сне танго. Перед нею был не зал – хрустальный дворец с острыми шпилями-льдинками, подпиравшими бездонное ночное небо. Девушка стояла на лестнице, держа на ладони маленький круглый флакон, тоже хрустальный, как и всё в ее сне. Достаточно снять невесомую крышечку, переступить через первую ступень…

Танго звало, манило, дворец сверкал мириадами холодных огней, и Мод показалось, что она уже различает слова, такие же холодные и зовущие.

Память почти исчезла, но малым остатком девушка сумела уцепиться за реальность. Ничего особенного в танго нет, модное, каждый день по радио услышишь. Флакончик, не хрустальный, а фаянсовый, стоит на трюмо слева, прикрытый косметичкой, и его надо обязательно выбросить, завтра же, с утра. Но музыка все играла, дворец надвигался тяжелой хрустальной горой…

Закричала, но все равно не проснулась. Хрусталь исчез, залитый тяжелой густой тьмой, но музыка все не хотела отпускать. Танго, танго, танго…

Жорж Бонис, захлопнув черный капот, принялся тщательно протирать руки тряпкой. Затем провел тыльной стороной ладони по усам и выдал резюме:

– Карбюратор, как я и думал. А еще маслопровод и…

Отошел на шаг, поморщился.

– Одним словом, янки. Велосипеды бы сперва научились делать! Шесть цилиндров, независимая подвеска… «Серебряная вспышка»! Ка-ак вспыхнет прямо посреди дороги, как полыхнет! Все перебирать надо.

Мод не спорила, смотрела. «Понтиак-кемпер», он же «Pontiac Silver Streak», модель 1935 года, оказался, как и обещано, черной глазастой жабой – фары вынесены далеко вперед, а корпус, и без того невысокий, смотрелся сплющенным под нависающим сверху вагоном-кемпером, тоже черным, но с желтой крышей. Чудище!

На этот раз встретились на свежем воздухе – у ворот нового коммунального гаража «Фальконе», что на левом берегу Сены, почти сразу за бульваром Сен-Мишель. В глубине одного из кирпичных корпусов и обитало чудище по имени Вспышка. Девушка, отдав своему спутнику ключи, принялась терпеливо ждать, когда оное соизволит проснуться и показаться на свет божий. Дождалась, поразилась – и слегка расстроилась.

– Дня три, не меньше, – уверенно заявил усач. – Только не торопите меня, мадемуазель Шапталь. Я его и через час на шоссе выгнать смогу, но, представьте, если обломаемся где-нибудь за Орлеаном. Как эту «Вспышку» прикажете чинить? Она же американка, ни запчастей, ни мастеров толковых. Здесь, в Париже, проще, кликну пару знакомых ребят, разберемся потихоньку.

Девушка решила не спорить. Шеф уже предупредил, что «Вспышка» хоть и не ветха летами, но не слишком здорова. Ехать же придется именно на ней, опять-таки по начальственной воле. Работодатель намекнул, что это не просто чудо-машина, но еще и подарок одного из организаторов выставки. Не стоит обижать хорошего человека.

Дипломатия на колесах с прицепным вагоном в придачу.

– Действуйте, – вздохнула Мод. – Нужны будут деньги, говорите. На три дня дел и в Париже хватит. И… Где тут у них курят?

От самодельной зажигалки знакомо пахло бензином. Девушка, поймав огонек, резко отдернула голову…

– Что-то не так, мадемуазель Шапталь? – негромко спросил усач. – Начальство? Но если чего, считайте, что вы меня просто не слышали.

Девушка пожала плечами. Как ответить? Косметика – вещь незаменимая, однако глаза не закрасишь. Можно, конечно, надеть темные очки, но остается голос. Гитара… У парня наверняка музыкальный слух.

Затянулась, вдохнула резкий табачный дым

– Спала плохо. Не обращайте внимания, это у меня бывает.

И, предупреждая следующий вопрос, поспешила добавить:

– Лекарства пью. И – хватит об этом.

…Фаянсовый флакон все там же, на трюмо, за ширмой-косметичкой. Не выбросила, духу не хватило. И радио утром не стала включать, чтобы случайно не услышать:

– Я здесь, Мод! Я уже здесь. Ай-й!..

Знакомый голос позволил отвлечься, перевести дух, и девушка мысленно поблагодарила черноволосого, умудрившегося опоздать и на этот раз. Добрался, и слава богу. Но почему «ай»?

– Я уже иду, бегу. Ой, как грязно!..

…За асфальтированным выездом из кирпичного корпуса – обычная парижская землица в лужах от вчерашнего дождя, в потеках масла, бензина.

Ай!

Арман Кампо не шел, не бежал даже – прыгал, высоко вздергивая длинные ноги в туфлях-лодочках. На этот раз он был в светлом клетчатом костюме при галстуке-бабочке с большой желтой орхидеей в петлице. Мод мельком отметила, что и этот костюм сидит на парне, словно влитой. Балуют красавчика, хороших портных приглашают, оделяют цветочками. Вот только денег не дают.

– Я… – прыжок, – уже, – прыжок, – тут!

Поскользнулся, чуть не упав, выпрямился – и улыбнулся так, что все простить можно.

– Мод! Жорж! А почему надо ехать именно сюда? Здесь… Здесь такая ужасная гря-а-азь! Отогнали бы нашего першерона к «Гранд-отелю»…

Девушка оценила «першерона», усач же развел крепкими руками.

– Колеса подкачать нужно. Как раз вас, Арман, ждали. Пиджак можете закинуть в кемпер, а насос я сейчас принесу.

Черноволосый взглянул растерянно.

– Насос? А, простите, з-зачем? Я не создан для насоса, это так вульгарно! Мод, а в кемпере койки – они мягкие? Я, знаешь, на жестком спать не могу, это противоречит самой моей природе!..

И вновь улыбка, да такая умильная, что сразу кулаки разжимаются. Усач лишь хмыкнул, Мод же решила внести ясность.

– Койки две, откидные. Мы с Жоржем уже все решили. Моя – левая, если по ходу, правая – его. Водитель должен отдыхать и набираться сил, иначе никуда не доедем. Можешь, конечно, забрать мою…

Бонис, сохраняя невозмутимый вид, вновь негромко хмыкнул, но Арман отреагировал на диво спокойно:

– Я так и знал. В нашем путешествии будет господствовать кулачное право. Конец цивилизации в одном отдельно взятом кемпере… Мод, зачем все эти трудности? Сели бы в поезд, доехали, куда надо, все изучили, картины отправили бы тоже поездом…

Эксперт Шапталь тоже об этом подумала и даже решилась спросить шефа. Тот выложил на стол большую карту Французской республики с уже намеченным маршрутом. Случайно или нет, но железная дорога обходила нужные им места стороной. Добираться придется по шоссе, а то и по грунтовке. А кемпер…

«Вы представляете себе провинциальные гостиницы, мадемуазель Шапталь?»

Последний аргумент убедил даже Армана Кампо. При слове «провинциальные» его передернуло.

– Но… Но зачем тогда вообще ездить? Не надо никуда ездить! – чуть подумав, решил черноволосый. – Кому нужно, сам картины пришлет. По почте. Лучшие отберем, остальным скажем «спасибо». Пусть обижаются!

– И получим хор обиженных как раз к открытию, – кивнула Мод. – Спасибо, это лишнее. План работы утвержден, Арман, и обсуждаться не будет. А дел у нас, ребята, много. На выставке в Рейхе будет четыре сотни работ, нацисты их из музеев изъяли. Мсье Шагал собрал более сотни, мы хотим вдвое больше. Двести хороших картин, причем таких, что еще не выставлялись! В Париже мы собрали чуть более семидесяти, еще два десятка будут готовы к открытию. Сегодня утром я, кстати, договорилась по поводу тех рисунков… Остальное предстоит найти нам. Есть адреса, есть заявки, кое-кто прислал репродукции…

– Но ведь нам нужно не просто хорошие работы, – негромко проговорил усач.

– Да! – подхватил черноволосый. – Нам требуются, извиняюсь, дегенераты. А как их отличить? Медицинскую справку требовать?

Вопрос – в самую точку. Его Мод и задала шефу.

* * *

– Именно для этого и нужны вы, мадемуазель Шапталь, именно вы. И не удивляйтесь. Прежде чем к вам обратиться, я постарался узнать о вас побольше. Вы не просто талантливая художница, вы – ученица гения. Я видел ваши картины. В живописи не слишком разбираюсь, но мне они понравились. Однако новых вы не пишете. Можете объяснить почему?

– Мой учитель – один из последних художников старого Салона. Сейчас это уже почти ругательство. Хвалят всех, от импрессионистов до нынешних, кому еще кличку не подобрали. А старый Салон – сборище скучных ретроградов и душителей всего прогрессивного.

– А на самом деле?

– Рисунок, цвет, композиция… Старый Салон – он и есть живопись. Остальное называйте как хотите, но – не этим словом.

– Тогда все просто, мадемуазель Шапталь. Рисунок, цвет, композиция – вот что нам требуется. Вам следует искать такие работы, пусть от содержания вас будет тошнить. Нам нужен профессионально сделанный кошмар!..

– …А я смогу определить и то, и другое. Спасибо за доверие!

– Вы, конечно, можете спросить, зачем это вообще нужно? Отвечаю. Мы заработаем денег, но не это главное. Наша выставка нужна Франции, как ни высокопарно это звучит.

– Нужна Франции? Значит… Политика?

– Занимайтесь живописью, мадемуазель Шапталь. Политикой займусь я.