22 ноября 1909 г. Гумилёв стрелялся с Максимилианом Волошиным.
Из заметки «Эпидемия дуэлей» в «Русском слове» за 24 ноября 1909 г.: «Гумилёв резко и несправедливо отозвался об одной девушке, знакомой Волошина. Волошин подошёл к нему, дал ему пощёчину и спросил: “Вы поняли?” – “Да,” – ответил тот».
«Девушка» из заметки – это Лиля, поэтесса Елизавета Дмитриева.
Из воспоминаний Максимилиана Волошина: Основатель журнала «Аполлон» Сергей «Маковский, “Papa Мако”, как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен…
Лиля – скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи её были в редакции отвергнуты.
Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи с письмом».
Так родилась знаменитая литературная мистификация «Черубина де Габриак».
Из воспоминаний Максимилиана Волошина: Гумилёв «знал Лилю давно и давно уже предлагал ей помочь напечатать её стихи, однако о Черубине он не подозревал истины… В 1909 г., летом, будучи в Коктебеле вместе с Лилей, он делал ей предложение. [Немецкий поэт и переводчик, сотрудник журнала «Аполлон» Иоганн фон Гюнтер] стал рассказывать, что Гумилёв говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман… Я почувствовал себя ответственным за всё это, и, с разрешения Воли [Всеволода Васильева, жениха Дмитриевой, отбывавшего воинскую повинность]… через два дня стрелялся с Гумилёвым.
Мы встретились с ним в мастерской [Александра] Головина в Мариинском театре во время представления “Фауста”. Головин в это время писал портрет поэтов, сотрудников “Аполлона”.
…Я подошёл к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощёчину».
Из письма Александра Шервашидзе, секунданта Волошина, художнику Борису Анрепу: «Всё, что произошло в ателье Головина в тот вечер – Вы знаете, т.к. были там с Вашей супругой.
…Пишу Вам оч. откровенно: я был очень напуган, и в моём воображении один из двух обязательно должен был быть убит.
Тут же у меня явилась детская мысль: заменить пули бутафорскими. Я имел наивность предложить это моим приятелям! Они, разумеется, возмущённо отказались.
Я поехал к барону Мейендорфу и взял у него пистолеты».
Из воспоминаний Алексея Толстого: «Весь следующий день между секундантами шли отчаянные переговоры. Грант [так Толстой называет Гумилёва] предъявил требования – стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи – не было иного выхода, кроме смерти…
С большим трудом, под утро, в ресторане Альберта, секундантам В. – князю Шервашидзе и мне – удалось уговорить секундантов Гранта – [секретаря “Аполлона” Евгения] Зноско‑Боровского и [Михаила] Кузмина – стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гранта. На это был потрачен ещё один день. Наконец, на рассвете третьего дня, наш автомобиль выехал за город, по направлению к Новой Деревне».
Из воспоминаний Николая Чуковского: «Гумилёв прибыл к Чёрной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой и торжественный, как всегда. Но ждать ему пришлось долго. С Максом Волошиным случилась беда – оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Чёрной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно, искал её вместе со своими секундантами. Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошёл ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши…
…Гумилёв рассказывал о дуэли насмешливо, снисходительно, с сознанием своего превосходства. Макс – добродушнейшее смеясь над собой».
Из воспоминаний Максимилиана Волошина: «Мы стрелялись…, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему».
Из воспоминаний Алексея Толстого: «Когда я стал отсчитывать шаги, Грант, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов… Гранту я понёс пистолет первому… Он… взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядел на В.
Передав второй пистолет В., я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Грант перебил меня, сказав глухо и зло: “Я приехал драться, а не мириться”. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: “Раз, два… Три!” – крикнул я. У Гранта блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Грант крикнул с бешенством: “Я требую, чтобы этот господин стрелял!”»
Из воспоминаний Максимилиана Волошина: «Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал».
Из воспоминаний Алексея Толстого: «Я подбежал к… [Волошину], выдернул у него из дрожащей руки пистолет, и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Грант продолжал неподвижно стоять. “Я требую третьего выстрела”, – упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали».
Из воспоминаний искусствоведа Виктора Василенко: Ахматова «мне сказала: “Ни Пушкин, ни Лермонтов, выходя на дуэль, не могли убить Дантеса и Мартынова”. – “Почему? – я говорю. – Ведь Пушкин был великолепным стрелком”. – “Да, но поэт, – сказала Анна Андреевна, – не может быть убийцей. Он только может быть убит”. …Если бы Пушкин убил, то он не был бы поэтом большим. Если бы Лермонтов убил Мартынова, это было бы страшно, поэзия его была бы обескровлена, “запятнана” – она сказала. …И потом она ещё добавила, что Пушкин ведь был прекрасный, как Вы сказали, стрелок, но пуля попала в… пуговицу бронзовую на кителе Дантеса».
Вот и поэтов Гумилёва и Волошина Бог спас от убийства, чтобы сохранить их для поэзии.
Из «Записных книжек» Ахматовой: Осенью я получила от Николая Степановича «письмо, кот. убедило согласиться на свадьбу (1909). Я запомнила точно одну фразу: ”Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам…” Это почему‑то показалось мне убедительным».
Из книги Веры Лукницкой: «26 ноября вместе с Кузминым, Потёмкиным, Толстым Гумилёв приехал в Киев, где выступал вместе с ними на литературном вечере “Остров искусств”… В зале присутствовала А. Горенко. Вечер провёл с нею. Пошли в гостиницу “Европейскую” пить кофе. Там он вновь сделал ей предложение. На этот раз получил окончательное согласие. Все три дня, которые Гумилев пробыл в Киеве, он был с Анной, хотя жил с Кузминым у художницы А. А. Экстер… Нанёс визит родственнице Ахматовой – М. А. Змунчилло… 30 ноября, провожаемый друзьями, выехал в Одессу, оттуда пароходом в Африку».
Из воспоминаний Ахматовой: У него «страсть была к путешествиям. Я обещала, что никогда не помешаю ему ехать, куда он захочет. Ещё до того, как мы поженились, обещала».
Тем не менее, Анна сильно расстроилась, почувствовав себя брошенной, и в то же время очень переживала за Гумилёва, понимая всю опасность его путешествия. Это видно из стихотворений, написанных Ахматовой в Киеве с декабря по январь: «Хорони, хорони меня, ветер!..», «Пришли и сказали: “Умер твой брат!”» и
Сладок запах синих виноградин…
Дразнит опьяняющая даль.
Голос твой и глух и безотраден,
Никого мне, никого не жаль.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Солнце в небе. Солнце ярко светит.
Уходи к волне про боль шептать.
О, она наверное ответит,
А быть может, будет целовать.
В Абиссинии (так тогда назывался Египет) Гумилёв охотился на леопардов и, по словам Ахматовой, привёз в числе экзотических редкостей два замечательных бокала, сделанных из рога носорога. Они были подарены ему кем‑то из абиссинской знати.
5 февраля 1910 г. Гумилёв вернулся домой, два дня провёл в Киеве и уехал в Царское.
Из воспоминаний Ахматовой: «На масленицу я была в Петербурге, жила у отца на Жуковской».
Из книги Веры Лукницкой: Ахматова впервые «поехала в Царское Село к Гумилёву. Случайно оказалась в одном вагоне с Мейерхольдом, Кузминым, Зноско и др. (ехали к Гумилёву), с которыми ещё не была знакома. Гумилёв встретил их на вокзале, предложил всем ехать прямо к нему, а сам направился на кладбище, на могилу И. Анненского. По возвращении домой познакомил АА со всеми присутствующими (не сказав, однако, что АА – его невеста. Он не был уверен, что свадьба не расстроится)…
Стали вместе бывать в музеях, на концертах, на литературных вечерах».
Из воспоминаний Ахматовой: «Вначале я… писала очень беспомощные стихи, что Николай Степанович и не думал от меня скрывать. Он… советовал мне заняться каким‑нибудь другим видом искусства, например, танцами («Ты такая гибкая»)… Я прочла (в Брюлловском зале Русского музея) корректуру “Кипарисового ларца” [Иннокентия Анненского] (когда приезжала в Петербург в начале 1910 г.) и что‑то поняла в поэзии».
Из воспоминаний Веры Срезневской: «…В одно прекрасное утро я получила извещение об их свадьбе. Меня это удивило. Вскоре приехала Аня и сразу пришла ко мне. Как‑то мельком сказала о своём браке, и мне показалось, что ничего в ней не изменилось; у неё не было совсем желания, как это часто бывает у новобрачных, поговорить о своей судьбе. Как будто это событие не может иметь значения ни для неё, ни для меня. Мы много и долго говорили на разные темы. Она читала стихи, гораздо более женские и глубокие, чем раньше. В них я не нашла образа Коли».
Записка Ахматовой Срезневской: «Птица моя, – сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы всё знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Валя моя, если бы я умела плакать. Аня».
5 апреля Гумилёв подал прошение ректору университета: «Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить мне вступить в законный брак с дочерью статского советника Анной Андреевной Горенко». Через несколько дней Гумилёв приехал в Киев, подарил Анне только что вышедший в свет сборник стихотворений.
Из воспоминаний Ахматовой: «”Жемчуга”. Надписал: “Кесарю – кесарево”, привёз, когда приехал венчаться, тогда же (1910) подарил “Балладу”:
Тебе, подруга, эту песнь отдам,
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты, нежа и карая…»
Свидетельство о браке: «Означенный в сем студент Санкт‑Петербургского университета Николай Степанович Гумилёв 1910 года апреля 25 дня причтом Николаевской церкви села Никольской Слободки Остерскаго уезда Черниговской губернии обвенчан с потомственной дворянкой Анной Андреевной Горенко, что удостоверяем подписями и приложением церковной печати 1910 года апреля 25 дня.
Николаевской церкви села Никольской Слободки Остерскаго уезда Черниговской губернии
священник (подпись)
псаломщик (подпись)»
Анна Андреевна приняла фамилию мужа. Шаферами были поэты Владимир Эльснер и Иван Аксёнов.
Из книги Аманды Хейт: «Родственники Ахматовой считали брак заведомо обречённым на неудачу, и никто из них не пришёл на венчание, что глубоко оскорбило её».
Строки из стихотворения Ахматовой «Хорони, хорони меня, ветер! / Родные мои не пришли…» (декабрь 1909 г.) оказались пророческими.
Из книги Аманды Хейт: «…Ахматова говорила, что их брак был не началом, а “началом конца” их отношений».
Из воспоминаний Николая Гумилёва в передаче Ирины Одоевцевой: «Когда я женился на Анне Андреевне…, я выдал ей личный вид на жительство и положил в банк на её имя две тысячи рублей… Я хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной».
Из дневника поэта Льва Горнунга: «5 мая 1925 г. От Лукницкого я узнал, что переписка Гумилёва с Ахматовой‑невестой, по их обоюдному решению, была сожжена».
Из книги Веры Лукницкой: «До конца месяца супруги жили в Киеве, а 2 мая отправились в свадебное путешествие в Париж. В Париже поселились на 10, Rue Bonaparte. Посетили Лувр, музей Гимэ, музей Густава Моро, средневековое аббатство Клюни, Зоологический сад, были в Булонском лесу, сиживали в любимых Гумилёвым кафе Латинского квартала, были в ночных кабарэ. Встречались с С. Маковским, А. Экстер, Ж. Шюзвилем, А. Мерсеро, Р. Аркосом, Н. Деникером. Нанесли визит французскому критику Танкреду де Визану».
Познакомились с молодым художником Амедео Модильяни.
Из воспоминаний Ахматовой: «В 10‑м году я видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз».
«Когда я его в первый раз увидела, подумала сразу: какой интересный еврей. А… [Модильяни] тоже говорил (может, врал?), что, увидев меня, подумал: какая интересная француженка».
«У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, – он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как‑то навсегда остался в памяти».
Из стихотворения «Песенка»:
…Будет камень вместо хлеба
Мне наградой злой.
Надо мною только небо,
А со мною голос твой.
Из воспоминаний Ахматовой: «Мне… из моей первой книги “Вечер” (1912) сейчас по‑настоящему нравятся только строки:
Пьянея звуком голоса,
Похожего на твой.
Мне даже кажется, то из этих строчек выросло очень многое в моих стихах».
Из воспоминаний Сергея Маковского: «На обратном пути из Парижа в Петербург случайно оказались мы в том же международном вагоне. Молодые тоже возвращались из Парижа, делились впечатлениями об оперных и балетных спектаклях Дягилева.
Под укачивающий стук вагонных колёс легче всего разговориться по душе. Анна Андреевна, хорошо помню, меня сразу заинтересовала, и не только как законная жена Гумилёва, повесы из повес, у кого на моих глазах столько завязывалось и развязывалось романов “без последствий”, но весь облик тогдашней Ахматовой, высокой, худенькой, тихой, очень бледной, с печальной складкой рта и атласной чёлкой на лбу (по парижской моде), вызывал не то растроганное любопытство, не то жалость. По тому, как разговаривал с ней Гумилёв, чувствовалось, что он полюбил её серьёзно и горд ею».
Из воспоминаний Ахматовой: «На север я вернулась в июне 1910 года. Царское после Парижа показалось мне совсем мёртвым. В этом нет ничего удивительного. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь».
В Царском Селе Гумилёвы жили на Бульварной ул. в доме Георгиевского.
Из воспоминаний Анны Гумилёвой, жены брата поэта: «В семье Гумилёвых очутились две Анны Андреевны. Я – блондинка, Анна Андреевна Ахматова – брюнетка. А. А. Ахматова была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с большими синими, грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столовую, говорила: “Здравствуйте все!” За столом большей частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату; вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург».
Из воспоминаний Ирины Одоевцевой: «О том, что… [Гумилёв] подарил Ахматовой на Рождество в первый год [Одоевцева, вероятно, перепутала Рождество с днём рождения Ахматовой, т.к. в тот год на Рождество Гумилёв был в Африке] рассказал даже очень подробно: “Я купил у Александра на Невском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил её доверху, положил в неё шесть пар шёлковых чулок, флакон духов «Коти», два фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками – я знал, что она о нём давно мечтает – и томик “Les amours jaunes” Тристана Корбьера. Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости”».
Из дневника Михаила Кузмина: «10 июня 1910 г. Был в Павловске… Приехали Гумилёвы. Она манерна, но потом обойдётся.
13 июня. Вечером визитировали Гумилёвы. Она ничего – обойдётся и будет мила».
Из воспоминаний Ахматовой: «Н. С. Гумилёв после нашего возвращения из Парижа (летом 1910 года) повёз меня к Вяч. Иванову. Он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроём), и я прочла: “И когда друг друга проклинали…” (1909. Киевская тетрадь) и ещё что‑то (кажется, “Пришли и сказали…”), и Вячеслав очень равнодушно и насмешливо произнёс: “Какой густой романтизм!” Я тогда до конца не поняла его иронии».
Из книги Павла Лукницкого: «Про последнее стихотворение АА сказала, что оно нравилось Н.С. Он очень едко и сильно критиковал всегда её стихи. А когда АА была в первый раз у Вяч. Иванова на "башне" и её попросили прочесть стихи, она обратилась с вопросом – какое прочесть – к Н.С. …Ник. Степ. указал на это».
Из воспоминаний Ахматовой: «Затем я поехала к маме, вероятно, в августе, там получила письмо: “Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, п. ч. я уезжаю в Африку.” …Вернулась, проводила Николая».
13 сентября Гумилёв устроил в Царском Селе прощальный вечер. В числе приглашённых был художник Сергей Судейкин с женой Ольгой, которая впоследствии стала ближайшей подругой Ахматовой.
Три раза пытать приходила.
Я с криком тоски просыпалась
И видела тонкие руки
И тёмный насмешливый рот.
«Ты с кем на заре целовалась,
Клялась, что погибнешь в разлуке,
И жгучую радость таила,
Рыдая у чёрных ворот?
Кого ты на смерть проводила,
Тот скоро, о, скоро умрёт».
Был голос, как крик ястребиный,
Но странно на чей‑то похожий.
Всё тело моё изгибалось,
Почувствовав смертную дрожь,
И плотная сеть паутины
Упала, окутала ложе…
О, ты не напрасно смеялась,
Моя непрощённая ложь.