Моя бабушка по отцовской линии Раиса Васильевна была человеком необразованным. Три класса сельской школы, суровый крестьянский быт, раскулачивание, ссылка да восемь детей – вот ее университеты. Она родилась в 1909 году в глухой вятской деревне на границе с Коми. Ее отец, мой прадед Василий Андреевич имел крепкое хозяйство. Кроме прочего, наладил дегтярное производство. Деготь в те времена был в цене, поскольку имел широкое применение. Им смазывали колеса, пропитывали деревянные изделия, сбруи, обувь. Не думаю, что у прадеда было производство в промышленных объемах. Так, кустарщина, скорее всего. Но деготь позволял зарабатывать копеечку, а не просто жить натуральным крестьянским хозяйством.
По бабушкиным рассказам, это был очень тяжелый труд. Нужно заготавливать дрова, обдирать бересту, затем каким-то до сих пор не ведомым для меня образом получать варкой конечный продукт. Во время этого технологического процесса, если верить преданиям, от котлов не отходили даже по нужде. Ели и спали тоже прямо тут. Деготь мои предки варили в деревне, а продавали в уездном городе Слободском, что, приблизительно, в ста километрах от их починка. Бочки грузили на телегу и ехали на ярмарку.
Торговля занимала несколько дней, а то и больше недели. Василий Андреевич старался всегда брать с собой маленькую Раю. Вдвоем сподручнее. Торговали, в основном, летом, поэтому в городе ночевали прямо на телеге. Днем торгуют, ночью товар стерегут. Была у Раисы и одна специальная секретная миссия. В этой экспедиции она еще выполняла функции инкассатора. Когда выручка от реализации набирала достаточный объем, отец отправлял ребенка обратно в деревню с наличностью. Как говорится, от греха подальше. Согласитесь, рискованное предприятие. Лично я бы своего ребенка на такое дело не поставил. Но в этом, видимо, и состоял предприимчивый крестьянский расчет. Кто подумает, что маленькая девочка несет с собой узелок наличности.
Глаза Раисы в городе горели от удивления, а голова крутилась во все стороны. Еще бы, это вам не деревня! Люди в чудных одеждах, экипажи, а не телеги, большие каменные дома, а не избы. Ярмарка на городской площади – вообще отдельный праздник: толчея, торговля, товары всяческие, забавы. Дети, они во все времена одинаковые. Бывало, отец с выручки баловал дочку. Наряд какой-нибудь покупал или вкуснятину. Вот здесь особенно не обольщайтесь и отключите банальную гастрономическую фантазию современного человека. Лично я немало удивился, когда в моем детстве услышал от бабушки рассказ о том, как отец купил на ярмарке не виданное доселе угощение – большие красные плоды с тонкой кожицей. Не сладкие, но водянистые. Откусываешь его, сок брызжет, а внутри косточки мелкие, белые и мягкие. Догадались? Конечно, помидор. Оказывается, в наших северных широтах в начале прошлого века томаты не выращивали.
Все было хорошо на ярмарке: веселье, люди, папкины гостинцы. Нравилось Раисе и спать под открытым небом на телеге, укрывшись тулупом и уткнувшись носом в небритую отцову щеку. Все хорошо, кроме одного – дороги домой. Проблема даже не в том, что приходилось расставаться с городом. Добираться одной было страшно. Хоть и было ей мало лет, но даже детским умом она понимала, что деньги – это всегда опасность. Из города уезжала со знакомыми на лошади, с ними же ночевала в ближайшем селе. Наутро пристраивалась к кому-то другому в телегу, а дальше как Бог даст. Случалось и пешком от деревни до деревни хаживать. Представляете, идет такая Красная Шапочка, несет узелок, а в нем не пирожки и горшочек с маслом, а вырученные отцом деньги.
Василий Андреевич, отсылая дочь домой, всегда тихонько отводил ее в сторонку и шептал на ухо: «Языком шибко не болтай, узел из рук не выпускай». Затем осенял крестным знамением и отправлял с Богом. Дорога занимала два, а то и три дня. Всякое случалось. То мужики-попутчики запьют на ночевке до драки, то гроза. Однажды пришлось Раисе идти часть пути пешком. Дело к ночи, а деревни на горизонте не видно. Запаниковала, затревожилась. Еще, на тебе, лисица дорогу перебежала. Девчонка от неожиданности заплакала. Поди знай, а вдруг следом волк или медведь выскочит.
– Господи, помилуй! Спаси и сохрани! – вслух начала повторять она одну и ту же фразу. Прижала узелок к груди и что есть духу побежала по лесной дороге. Уже скоро добралась до деревни, в которой жили родственники. Те приютили путешественницу, к обеду следующего дня она была дома.
Вскоре пришла советская власть, а за ней и коллективизация. Василий Андреевич как человек, привыкший жить на починке своим хозяйством, не разделял принципов общежития. Однажды в сердцах при посторонних людях небрежно бросил фразу, мол, лучше я свою лошадь сгною, чем в колхоз отдам. Прошло немного времени, деваться некуда, прадед мой в колхоз все же вступил и лошадь отдал. Но надо же такому случиться, кобыла утонула. Я не верю, что хозяин сам Сивку порешил. А вот колхозная общественность, наоборот. Нашелся свидетель, ранее нещадно эксплуатированный подозреваемым на дегтярном производстве, который показал следствию, что имели место антисоветские высказывания и угрозы нарочно заморить животину. Обвинили предка моего в умышленной порче народного имущества, пришили вредительство. Как водится, арестовали. Затем суд да дело, в итоге сослали Василия Андреевича в неизвестном направлении. Где могила его, одному Богу известно.
Раису в восемнадцать лет выдали замуж за сверстника, человека хорошего, но по расчету. А был он прост – избежать раскулачивания. Семья у жениха была большая, хозяйство у родителей крепкое. Как говорили в те времена, нужно было разделиться. Не помогло. Уже вскоре после свадьбы их с моим дедом Анатолием Васильевичем как кулацких элементов отправили в свадебное путешествие – сослали на Урал строить трубный завод. Как рассказывала бабушка, ехали в товарном вагоне, как сельди в бочке, мужики, бабы, дети – все вместе. Вместо туалета – ведро. Высадили в чистом поле у лесочка, дали лопаты, топоры, пилы и велели строить для жилья землянки. Так начиналась взрослая, замужняя жизнь моей бабушки.
В землянке, в бараках, в съемной комнате, но они выжили. На Урале у них родилось восемь детей. Старшая Тамара умерла в одиннадцать лет, еще трое в младенчестве. Выжившие четверо стали достойными людьми, получив образование, послужив людям.
Деда по болезни в армию не взяли, и всю войну они с бабушкой работали на Уральском трубном заводе. Раиса Васильевна рассказывала, как с великой радостью они встретили Победу. Немного погодя, когда срок кулацкой ссылки истек, зов предков потянул на малую родину, и, собрав свой выводок, небогатый скарб, они вернулись на Вятку. В свою глухомань не сунулись. Решили искать счастья в том самом уездном городе Слободском, где Раиса вместе с отцом торговала дегтем. Дед мой был слесарь-инструментальщик, имел золотые руки, поэтому без труда устроился на меховую фабрику, где и проработал до самой пенсии. Бабушка не работала, сидела дома с детьми и двумя старухами – своей и мужниной матерями. Впрочем, назвать домом их стесненные условия быта можно с натяжкой.
С Урала они привезли какие-никакие сбережения. Копили, недоедали, экономили на себе и детях, чтобы вернуться на родину. Их скромных сбережений по тем временам хватало, чтобы купить в городе небольшой дом. Они все время мечтали вернуть прежнюю вольную жизнь, чтоб завести скотину и жить своим хозяйством, как это было в детстве. Не вышло. Забыла бабушка отцов наказ: «Языком шибко не болтай, узел из рук не выпускай». Дальний родственник, приютивший их в городе, как прознал про сбережения, попросил взаймы. Те по простоте душевной одолжили. До сих пор не вернул.
Дальше ввосьмером долгое время жили они в маленькой комнате фабричного барака. Условия спартанские, но в тесноте, да не в обиде. Под кроватью держали курочек. Дед после работы слесарил всякую бытовую мелочь: вилки, бидоны и прочее. После войны ничего не было. Это обстоятельство навело мою бабушку на одну хорошую мысль. Даром, что ли, в ней текла кулацкая предприимчивая кровь. Поскольку в послевоенные годы в стране, по понятным причинам, наблюдался дефицит товаров народного потребления, спрос на предметы быта оставался высоким. Дед с бабушкой решили освоить производство корзин – незаменимой тогда вещи.
Это мы сейчас ассоциируем корзинку только со сбором грибов, а тогда это была очень востребованная в любом хозяйстве вещь. Белье полоскали на колоде, поэтому носили его бабы исключительно в корзинах, в долгушках – дрова, с маленькими – на базар и по магазинам. Словом, ходовой товар. Дед как опытный слесарь разработал конструкцию и технологии. Сырья по берегам вятских рек полно. Все плесы – сплошные заросли ивняка. Работай, не ленись. Они и не ленились. Корзинки выходили ладные и крепкие. Бабушка вновь вернулась в занятие из детства – торговлю. По выходным они с дедом стояли на рынке и реализовывали все, что произвели долгими будними вечерами. Дед торговли стеснялся, а бабушка была, как рыба в воде. Все было легально – патент на торговлю, который они получали в горфо, уплачивая налог. Имели официальное торговое место на рынке. На сей раз у государства не было претензий к желанию кулаков честно зарабатывать. Фактически, с этого момента началась их спокойная, а значит, счастливая жизнь.
Корзинки помогли реализовать мечту о собственном жилище. Трое из четверых детей закончили институты при поддержке родительской копеечки на общежитский быт. Даже нас, внуков, плетение корзин приучило к труду. Во время летних каникул нас обязательно брали на заготовку виц. Если б вы знали, как мы с братом ненавидели это дело. Наши сверстники летними днями резвились во дворе на свежем воздухе, а мы, как каторжные, спозаранку отправлялись на реку за вицами. В дни летних каникул, проснувшись поутру, мы с братом первым делом бежали к окну посмотреть, не идет ли дождик. Если за окном было ненастье, мы незаметно от взрослых радовались тому, что сегодня не придется ехать за вицами.
Дед и отец резали их ножами. Мы под бабушкиным руководством обдирали листву с кожицей, а затем раскладывали вицы на просушку. К концу дня готовую продукцию связывали в снопы и вывозили ближе к дому. У деда была лодка «Казанка» с мотором, и пока он был помоложе, за вицами ездили водным транспортом. Это было самым приятным моментом во всем предприятии. Прокатиться жарким летним днем с ветерком по водной глади было здорово! Мы добирались до какого-нибудь плеса и вставали лагерем. Усевшись рядком на бревне в тенечке, начинали драть вицы. Монотонность операции, детская неусидчивость, жара и пауты вынуждали нас возненавидеть народный промысел. Нам позволялось недолго купаться, но потом вновь приходилось садиться за работу. Особой морокой было возвращение домой, тем более, когда на место заготовки и обратно приходилось добираться общественным транспортом. Сейчас не могу объяснить, но тогда было почему-то стыдно. В автобусе то и дело встречались знакомые, и каждый считал своим долгом спросить, что это мы везем и с какой целью. Приходилось что-то нехотя объяснять, оправдываться. Во времена моего детства, в середине восьмидесятых, не очень-то приветствовалось предпринимательство. Помню, однажды какая-то женщина съязвила в автобусе в наш адрес, дескать, вот они, люди, занимающиеся получением нетрудовых доходов. Тогда велась большая пропагандистская компания по борьбе с этим явлением, и словосочетание «нетрудовые доходы» было у всех на слуху. Стало как-то очень обидно услышать такое в свой адрес. Во-первых, особых доходов мы с братом не видели, одни труды. А во-вторых, я был активным членом школьной пионерской дружины и никак не был готов попадать в категорию людей, с которыми наше советское общество вело непримиримую борьбу. Мне очень не хотелось становиться врагом народа.
Бабушка никогда не запрещала нам быть пионерами. Все ее дети, к слову, и вовсе состояли в КПСС.
– Надо, так надо, – приговаривала она. – Только Бога не забывайте.
По этому поводу я никогда не спорил с ней. Мне было понятно и очевидно. Все было так, как нам объясняли в школе. Моя бабушка верит в Бога, потому что она старенькая, необразованная. Она родилась еще в царской России, а сейчас на дворе конец двадцатого века: прогресс, процветание науки, человек давно в космосе и не видел там никакого Бога. Я со снисхождением относился к бабушкиным заблуждениям, пропуская часть ее рассказов мимо ушей, над чем-то откровенно смеялся. Вот, например, рассказывала, что в деревне, когда она была еще маленькой девочкой, они с мамой из коровьего молока делали сметану и масло.
– Во время поста, помню, даже ложку не оближешь, когда сметану в кадушку перекладываешь, – рассказывала бабушка.
Ну, что за глупость! С дедом они регулярно ходили в единственную действующую в нашем городе церковь. Зачем, мне было не понятно. Дважды в год (через несколько дней после Нового года и потом когда-то весной) дед и бабушка просыпались в полночь, зажигали свечи в своей комнате и крестились, стоя напротив иконы, которая находилась неприметно в углу за дверью. Несколько раз я тоже просыпался в этот момент и по дороге в туалет или на кухню за водой становился невольным свидетелем их ночных молитв. «Вот не спится старикам! О чем они там просят своего несуществующего Бога? Ну да ладно, мне-то от этого ни хорошо, ни плохо, – рассуждал я по-пионерски. – Хорошо, что мы уже не такие, а современные, просвещенные, не наивные».
Однажды, когда дома никого не было, из любопытства я решил посмотреть на этого самого Бога на иконе. На деревянной доске, закопченной и потасканной, размером меньше альбомного листа, не очень искусно был нарисован портрет худощавого молодого мужчины с длинными волосами и бородкой на фоне белого платка. Ничего особенного. Пускай себе молятся, если хотят.
Мы с братом справедливо считали, что нам повезло меньше, чем другим внукам – нашим двоюродным братьям. Им хорошо, они жили отдельно, в других квартирах со своими родителями. Некоторые даже в других городах. Когда иногородние внуки приезжали на историческую родину, их носили на руках. А нас чего баловать, мы же каждый день рядом. В силу этого обстоятельства вицы были только нашей повинностью. Но даже детским умом мы понимали, что дед с бабушкой материально помогают всем одинаково. Это была не жадность, а скорее, обида, что нам достается больше забот, чем остальным.
Было у меня еще одно бабушкино послушание. Я получил его, как только в школе научился писать. С определенной периодичностью бабушка Рая подзывала меня в свою комнату, и мы писали письма моим дорогим иногородним двоюродным братьям и их родителям. Бабушка по причине слабого зрения и неграмотности шариковую ручку в руки брала всего один раз в месяц, когда расписывалась в ведомости за получение пенсии. Все остальное время в течение многих лет ее штатным писарем был я. Это ничуть меня не утомляло. Мне даже нравилось писать под бабушкину диктовку. В эти моменты я как будто сам вживую общался с родней, представляя, как они будут читать мое послание. Наши письма начинались всегда одинаково, например, так: «Здравствуйте, дорогие мои детеныши Витя, Таня, внуки Алеша и Надя! Как вы там поживаете, что у вас нового? Не болеете ли…». Бабушка почему-то ласково всех нас называла словом «детеныши». Заканчивались письма тоже однотипно, что-то вроде: «…оставайтесь с Богом. Мама и папа».
Ее лексикон – это вообще находка для диалектолога. Мы часто с братьями посмеивались над бабушкиными словечками. Свои больные колени она называла «колинями», ступени и лестницы – «сходнями», автобус – «антобусом», сухую погоду – «вёдро» и так далее. Перед «ф» она почему-то всегда произносила звук «х». Так, свою сноху называла «Хфаина». Много было у бабушки разных чудных словечек. Спустя много лет в институте на этом материале я с успехом защитил прекрасную курсовую работу по лингвистике на тему «Диалекты вятского севера». Спасибо тебе, бабушка Рая. Жаль, ты не почитала этой работы.
Как штатный бабушкин писарь я знал больше, чем другие внуки. Бабушка любила не только диктовать, но и просто рассказывать о своем детстве и жизни. К десяти годам я знал всю родословную семьи с именами участников генеалогического древа по отцовской линии, названия починков, деревень, сел и населенных пунктов, по которым помотала судьба моих предков. Однажды заговорила бабушка и про ту самую икону. Оказывается, она проехала с ними по всем местам вынужденного проживания. Во время раскулачивания образ Спаса Нерукотворного первым делом положили в небольшой узелок личных вещей, которые дозволялось взять с собой в ссылку. Спасала она моих пращуров в землянке и заводском бараке. Словом, всю жизнь они молились Богу перед Его иконой Нерукотворного Образа.
Поскольку мы, к своему «несчастью», жили вместе с бабушкой, то и назидала нас она больше других внуков. Хоть я и пропускал наставления о Боге мимо ушей, но четко запомнил ее слова: «Никогда не отрекайся от Бога. Если будет трудно или страшно, повторяй: «Господи, помилуй! Спаси и сохрани!»
Став старше, я все еще сомневался в бабушкиной правоте, но когда становилось невмоготу, нет-нет, да и прибегал к ее совету. И чем старше я становился, тем чаще повторял эти слова. Еще бабушка через палку как-то заставила меня выучить наизусть молитву «Отче наш». Руководствуясь принципом дипломатии, что быстрее отвяжется, если я выучу, чем спорить и убеждать, так-таки зазубрил в свое время. Бабушка моего подвоха не поняла, но была счастлива и успокоилась.
Помню, в детстве на новом отцовом «Москвиче», купленном, наверное, в том числе и на «нетрудовые доходы» с корзинок, всей семьей, с бабушкой и дедом, поехали мы на родину предков. Нет уже давно разработанного Василием Андреевичем починка, заросли лесом и травами здешние некогда плодородные поля. Дальняя родня радушно встречала нас на краю жизни в небольшом поселке, за которым начиналась безлюдная тайга. На другой день меня как старшего брата все же взяли в экспедицию по поиску прадедовского дома. Нашли. Во всяком случае, так сказала бабушка. Помню лишь лес на краю заросшего поля и какие-то камни. Бабушка заплакала, упала на свои больные колени перед валунами и, обняв, долго целовала их. Спустя годы, уже много лет после смерти бабушки Раисы, став взрослыми людьми, мы с отцом и братом попытались повторить экспедицию, которая увенчалась еще меньшим успехом. Жизнь отступила от нашего починка еще на тридцать километров, и теперь уже не только поля, но и дороги заросли непроходимым лесом.
Зато мы побывали в селе Николаево, где еще проживало несколько семей. В нем сохранились останки церкви Успения Пресвятой Богородицы. Скажу вам, огромный по сельским меркам храм с колокольней и дивной архитектуры! Штукатурка со стен давно осыпалась, но даже своим красным кирпичом он представлял собой произведение искусства. Сбоку центральной части варварским способом прорублены большие ворота. Скорее всего, церковь постигла участь многих сельских храмов, и она была переоборудована под машинно-тракторную станцию или склад. Но на колокольне еще сохранился деревянный купол.
Методом исключения я сделал вывод, что это та самая церковь, с которой была связана вся юношеская жизнь моей бабушки. Другой в окрестных местах больше попросту не было. Скорее всего, именно здесь, в этом Успенском храме, крестили младенца Раису, сюда со своими родителями по воскресеньям на лошади она ездила на литургию, здесь венчалась с дедом Толей, и та самая икона Спаса Нерукотворного была ими куплена тоже здесь. Случайно или нет, но родилась моя бабушка аккурат на Успение Пресвятой Богородицы. Стоя в центре ее храма, я словно вновь встретил ее. Большая бабушкина жизнь в один миг пролетела в моей голове, наполнив сердце радостью встречи. И теперь уже я целовал эти камни.
Вернувшись из экспедиции, я робко намекнул своей тетушке, у которой хранилась бабушкина икона, дескать, берегите святыню, чтоб спустя годы она не исчезла в неизвестном направлении. Мол, прошу меня считать после Вас первым наследником. Я был максимально деликатен, потому как понимал: икона тоже дорога ей, поскольку это последнее, что осталось у нее от матери. К моему удивлению, тетка, не раздумывая, выразила готовность передать мне Спаса. Образ, конечно, дорог ей. Но она, рассказав притчу, что если кто-то просит у тебя в дар икону, нужно, не колеблясь, отдать, передала мне бесценный дар. Я, перекрестившись, приложился к образу и принял с великой благодарностью. Уже дома на обороте обнаружил бумажку, чисто написанную теткиным почерком и столь же аккуратно прикрепленную к задней стороне доски. Это были названия городов и весей, а также адреса, по которым путешествовала икона в течение своей жизни. Я, следуя семейной традиции, столь же аккуратно написал два своих. Теперь она стоит у меня в доме так же незаметно в красном углу за комнатной дверью.
Несмотря на бытовое благополучие, моя бабушка до конца дней оставалась антисоветчицей. Она не любила советскую власть и не могла ей простить отобранного при раскулачивании сундука с девичьими нарядами, разоренного отчего дома, погубленного отца и своей ссылки. Неграмотная деревенская женщина, побитая жизнью, она не была диссидентом, не устраивала протестов и демаршей, не писала обличающих власть мемуаров. Она просто не любила советскую власть.
– Я-то не доживу, а вы, детеныши, обязательно увидите, как выкинут из мавзолея плешатую голову, – часто приговаривала бабушка Рая, имея в виду вождя мирового пролетариата. В силу малого образования все свои лишения и пережитое горе она справедливо ассоциировала с ним, Лениным.
Я учился в пятом классе, когда к руководству страной пришел М. С. Горбачев. Он с первых дней стал любимым бабушкиным героем. Уже старенькая, в своих больших очках она могла подолгу сидеть перед самым кинескопом телевизора на маленьком детском стульчике и слушать выступления лидера страны. Конечно, после кремлевских старцев, выступающих по бумажке, Михаил Сергеевич, думаю, имел успех у многих советских бабушек. Но моя-то была особенная, она не любила советскую власть. А тут, на тебе! Ударилась в политику на старости лет. Уверен, что из льющегося на нее словоблудия она не понимала ни бельмеса, но всегда внимательно слушала и хвалила Горбачева. Уже тогда мне виделась очевидная нестыковка. О бабушкиной нелюбви к Ленину я знал с малых лет. Горбачев – очередной руководитель компартии после ее создателя, и вдруг он оказался не просто амнистирован кулацкой дочкой, но еще и угодил в любимчики. Где логика? Бабушка старенькая, что с нее взять, махнул я тогда свой пионерской рукой.
Об этом противоречии я вспомнил, спустя 22 года, на встрече с Владыкой Хрисанфом. По благословению Святейшего Патриарха и Святейшего Синода он был назначен на кировскую кафедру еще в 1978 году, которая тогда называлась «Кировская и Слободская». На Вятке очень любили своего правящего архиерея, отдавшего служению здесь более тридцати лет. Во время встречи мы говорили с ним о возрождении православия на вятской земле, о его второй кафедре, о духовенстве, возрождении Великорецкого крестного хода и многом другом. Владыка, помню, разоткровенничался и признался, что самым большим чудом в своей жизни считает падение коммунистического режима и советской власти. По словам митрополита, это была мощнейшая идеологическая машина, разрушающая православие. С годами она становилась все сильнее и сильнее. Архипастырь, по его признанию, не сомневался в ее неминуемом крахе, но никак не надеялся увидеть это чудо на своем веку. И вот в одночасье железный занавес рухнул. Людям разрешили ходить в церковь, в стране в 1988 году широко отметили 1000-летие крещения Руси, начали возвращать прихожанам храмы. Во время этого рассказа глаза митрополита Хрисанфа наполнялись радостью и счастьем.
Я тут же вспомнил свою бабушку, сидящую перед телевизором и внимательно слушающую бредни Михаила Сергеевича. Конечно, она ничего не понимала из его пространных речей. Но всю жизнь верив, в 1985 году почувствовала то, что выпускник Московской духовной академии митрополит Хрисанф назвал словом «чудо».