В жизни бывает так, что иногда самые незаметные причины порождают большие следствия.
Кто в начале 30-х годов мог предположить, что обычная мальчишеская потасовка, происшедшая тогда между двумя школьниками в Ростове-на-Дону, будет интересовать людей и сорок лет спустя? Более того, что о ее «последствиях» будут говорить в Москве, Рязани, Ленинграде, в Цюрихе (Швейцария) и даже на территории Соединенных Штатов Америки?
В один ничем не примечательный день (точную дату уже никогда не удастся установить) во время школьной перемены стояли рядом два одноклассника – Шурик Каган и Саня Солженицын.
Каган – маленький, юркий паренек (эту свою мальчишескую подвижность он сохранит и в пятьдесят с лишним лет). Солженицын на голову выше своего приятеля, одутловатый, не слишком расторопный, нервный. Стоило ему рассердиться, и у него появлялся тик лицевых мышц, за что товарищи прозвали его Моржом. Шурик Каган и Саня Солженицын дружили с первого класса.
Минуты перемены текли медленно, и Каган явно скучал.
Вдруг он предложил Солженицыну:
– Морж, давай бороться!
– А почему бы и нет? – ответил Морж.
Вообще-то он не имел обыкновения бороться или драться. Но, посмотрев с высоты своего роста на маленького Кагана, он почувствовал уверенность в своей легкой победе. Он и не подозревал, что у него не было шансов справиться с таким «вьюном». Минута – и Каган побеждает. Однако Моржу это вовсе не понравилось. Он просто физически не переносит, когда кто-либо в чем-либо одерживает над ним верх. Он побледнел (страшно было смотреть) и заорал на Кагана:
– Ну, ты, жид пархатый!
Это вызвало смятение у окружавших их ребят. Ведь Каганы – одно из самых уважаемых семейств в славном городе Ростове-на-Дону. Отец – известный врач (его почти весь город знает). Из памяти членов этого семейства еще не стерлись воспоминания о погромах царских времен, когда казаки, подогреваемые подстрекательскими воплями провокаторов из организации «Черная сотня» и «Союз архангела Михаила», громили еврейские лавки и линчевали их владельцев.
С тех пор многое изменилось: сыну еврея Кагана, как и любому советскому школьнику, в голову не приходило, что у них в классе могут существовать такие пережитки прошлого. И Каган намерен отстаивать свое равноправие. Он схватил неуклюжего Моржа за воротник и резко его оттолкнул. Солженицын, ударившись об угол парты, упал и рассек себе лоб. Кожа была сильно разодрана, начиная от корней волос до конца правой брови, немного наискосок. Когда рана зажила, образовался глубокий шрам. Этот шрам остался у Александра Исаевича Солженицына на всю жизнь…
А много лет спустя Солженицын повезет за границу этот шрам как vulnerum honestum – почетное ранение, как свидетельство своей сложной судьбы. А на вопрос о происхождении шрама на лице будет отвечать загадочными намеками, вздохами, многозначительно пожимая плечами.
– Это, – будет он твердить, – банально! Ах, не стоит рассказывать, это слишком мучительно и унизительно…
Редко и не у каждого человека бывает в жизни такой момент, который в положительном или отрицательном смысле можно назвать роковым.
Не всегда момент истинного рождения человека совпадает с датой его появления на свет. То же хочется сказать и об Александре Исаевиче с его неизменным моральным и духовным миром, появившемся на свет не в 1918 году, когда у его матери Таисии Захаровны в Кисловодске начались родовые схватки, а одиннадцать лет спустя, когда в школе имени Малевича в Ростове-на-Дону он ударился головой о парту.
В то стремительно исчезающее мгновение, которое мы называем настоящим, за те едва уловимые секунды, когда Александр Солженицын почувствовал тупой удар в лоб и когда по его треугольному лицу потекла кровь, в нем ожило все прошлое, чтобы слиться с минутой настоящего и осветить контуры далекого будущего, которые уже в школе имени Малевича были начертаны с поразительной полнотой.
Если это игра жизни, то она стоит свеч.
Классным руководителем обоих мальчиков был историк Бершадский – добродушный, обаятельный (более того, любимый) великан, который, несмотря на свою солидную фигуру, был неизлечимо болен туберкулезом. Бершадский, как и Каган, был еврей. После случившегося весь класс напряженно ждал, как будут развиваться события. И решение казалось ясным: должны наказать Солженицына.
Однако с этого мгновения, с этого момента второго и истинного рождения в жизни Александра Исаевича Солженицына не предвидится никакой ясности. Он уже никогда и ни в каких случаях не будет руководствоваться законами и правилами, распространяющимися на других.
– Саня, как ты мог сказать такое? – грустно спрашивает Бершадский. Он чувствительный и мягкий человек и к тому же по-настоящему привязан к этому бледному, угрюмому мальчику.
Никто из присутствовавших уже не помнит, что именно говорил в свое оправдание Солженицын, но он выглядел таким несчастным, таким ужасно и несправедливо обиженным, что поневоле симпатии оказались на его стороне. Родителям, учителям и даже одноклассникам становится ясно, что исключить Моржа из школы – значит, по всей вероятности, уничтожить, погубить этого чувствительного мальчика.
И еще одно обстоятельство сыграло тогда свою роль. Саня Солженицын был тихим, услужливым, во всех отношениях положительным учеником. Он всегда шел навстречу учителям, и, если те хотели кому-либо доверить надзор за порядком в классе, выбор всегда падал на Моржа, или Сашу Солженицына, если хотите. В общем, его считали как бы гордостью школы…
Понадобилось сорок лет, чтобы до людей, которые в то время общались с ним, дошло, что Моржу доставляло этакое низменное удовольствие – педантично доносить учителям о любой ребячьей шалости своих одноклассников, и особенно самых близких друзей. Постараемся не забыть эту его черту, ибо в критический момент жизни Солженицына она сыграет свою чудовищно трагическую роль.
…Да, Саня в школе блистает по истории и литературе, отличается по естественным наукам и особенно по математике. Его мать Таисия Захаровна – дочь богатейшего ставропольского землевладельца. После революции она много трудится, надрывается, чтобы сделать все для своего обожаемого Сани, для обеспечения его будущего. Она была отличной стенографисткой и зарабатывала неплохо. Но Таисия Захаровна стремится овладеть более высокой квалификацией, чтобы получать более высокую зарплату. Для этого она поступает на вечерние курсы английской стенографии. И вот однажды с курсов ее провожает один из товарищей Солженицына – Кирилл Симонян. И Таисия Захаровна открывает ему, что мечтает о том, чтобы Саня стал великим математиком.
Так или иначе, Солженицын – первый ученик.
А кто такой Каган?
Отнюдь не гордость школы, а горе: в учебе «середнячок», а в остальном – и всезнайка, и зазнайка, и заводила во всяком озорстве, и признанный лентяй, и немножечко прогульщик, и вообще у него ветер в голове, и драку он затеял из зависти к успехам отличника, да еще клевещет на друга, чтобы избежать наказания…
И хотя весь класс был на стороне оскорбленного еврея (никто не мог позволить себе простить такой антисемитский выпад), Саня представлялся таким несчастным и обиженным, что дело кончилось изгнанием Кагана из школы за хулиганство.
Итак, педагоги решили… Кагана перевести в другую школу. А Солженицын? Он никогда не простит Кагану – у него прекрасная память во всем, что касается его собственной персоны. Александр выждет тридцать лет, а потом, как мы еще увидим, отплатит Саше Кагану за те минуты страдания.
Поистине невозможно понять всю удивительную жизнь Александра Солженицына, полную намеков и наветов, полуправды и лжи, лихих жестов и громогласных воплей, без этой одной-единственной минуты его жизни.
Едва Каган собрал свои вещички, Солженицын обнаружил удивительную вещь: быть жертвой выгодно. Много можно заработать, если ценой боли или временных неприятностей (при условии, разумеется, что они не опасны для жизни) примешь венец мученика. Отличный математик, Солженицын сумеет сообразить, что стоит многое потерять, чтобы затем приобрести, и эту «формулу» он будет не раз виртуозно применять в жизни.
И еще кое-что.
Если выразиться романтично, Каган и Солженицын побратимы. Какой сумасбродной и необыкновенной бывает дружба подростков! За несколько дней до той злополучной драки встретились в своем излюбленном месте четыре неразлучных друга – Шурик Каган, Кирилл Симонян (по прозвищу Страус, за его высокий рост и длинную шею), Саня Солженицын (Морж) и Николай Виткевич (просто Кока). Это было в пыльном дворике на улице Шаумяна, между двухэтажными деревянными домами. В углу его, как и много лет назад, растет чахлый орешник, а чугунная лестница извивается вверх, к галерее, куда выходят двери всех квартир.
Кстати, эта лестница была первой литературной трибуной будущего лауреата Нобелевской премии. Сидя там, он читал приятелям свои первые литературные опусы, написанные в стиле романов Майн Рида. И как мы увидим, даже эти творческие утренники школяра Солженицына не пройдут бесследно для его друзей.
Однако в тот день они пришли сюда не для того, чтобы послушать, что сочинил до невероятности прилежный Морж, а чтобы скрепить свою дружбу: Шурик Каган «одолжил» у своего отца старый скальпель. Друзья надрезают кожу на больших пальцах рук и смешивают свою кровь.
С этого момента они побратимы. Клятва, которую приносило бесчисленное множество мальчишек на свете! Но в этой участвовал Александр Солженицын, и потому она приобретает странный и двоякий смысл. Каган, Симонян и Виткевич свою дружбу сочетают с существующей действительностью и останутся верны ей до зрелого возраста. Солженицын будет связан с ними по-своему: лишь чувством ненависти.
Еще не успеют зажить ранки на мальчишеских пальцах, а Солженицын, чтобы спасти себя, хладнокровно пошлет своего побратима ко всем чертям. Тем самым Александр Солженицын обнаружит и другую решающую для его будущего черту – способность предать все и вся ради собственного благополучия. Он утвердится в убеждении, что у него есть только один-единственный долг – долг по отношению к самому себе. В конечном счете он выскажет это в романе «В круге первом» устами Глеба Нержина, который является, по всей видимости, его идеальным отражением: «Я ничего никому не должен!»
Ростов-на-Дону – веселый город. По широким бульварам, шевеля кроны стройных тополей, гуляет речной ветерок, а фасады современных домов и традиционные светло-зеленые русские строения с белыми колоннами и эркерами сияют под ясным южным солнцем. За городом катит свои серо-синие, богатые рыбой воды тихий Дон – величественный и преисполненный достоинства, как, быть может, ни одна другая река на свете, а на том берегу, на скалистых склонах, раскинулись донские виноградники. Особым вкусом отличаются здесь местные виноградные вина. На базаре бабки с глазами чертовок продают соленые арбузы и донскую рыбу, а город, несмотря на всю стремительность нашего времени, живет в темпе какого-то замедленного адажио.
Однако Ростов – это город не только вина и солнца, но и старых революционных традиций, героического сопротивления в годы Великой Отечественной войны. А главный ростовский завод «Ростсельмаш» – это более чем промышленное предприятие, вносящее свой вклад в рост национального дохода, своего рода памятник трудовому энтузиазму первых советских пятилеток.
Ничего не взял с собой в жизненный путь Александр Солженицын от необыкновенного обаяния этого южного города – от его гостеприимства и доброжелательства, от его скромной, неброской самоотверженности, от его распространяющейся на всех и во имя всех деловитости. Все, что осталось у него с ростовских времен, – это шрамы. Не любой шрам так бросается в глаза, как тот, что пересекает солженицынский лоб. Но есть еще шрамы душевные. Однако все они свидетельствуют о ранах, которые оставили свой след и глубоко повлияли на его душевное состояние.
В архиве первой жены Солженицына Наталии Алексеевны Решетовской, так же как и в личных архивах его друзей – Кирилла Симоняна и Николая Виткевича, – сохранилась фотография, датированная маем 1941 года; фотограф нажал на спуск фотокамеры за месяц до того, как гитлеровские войска вторглись в Советский Союз.
На переднем плане – Наталия Алексеевна Решетовская (к тому времени она уже супруга Солженицына) и Лидия Ежерец. За ними Николай Виткевич, Кирилл Симонян и Александр Солженицын.
Пятеро друзей сфотографировались в момент, когда перед ними открывалось светлое будущее. Они были уверены, что их будущее будет таким, каким они сами себе его представляли. В 1941 году Наталия Решетовская и Николай Виткевич окончат химический факультет, Александр Солженицын – физико-математический факультет Ростовского университета, Лидия Ежерец – педагогический институт, а Кирилл Симонян станет врачом-хирургом. Но Александр Солженицын уже тогда имел свой подход к жизненным вопросам: он решил расстаться с математикой, оставить ее лишь как средство к существованию и заочно учиться в Московском институте философии, литературы и истории (МИФЛИ), чтобы полностью посвятить себя своей самой пламенной страсти – литературе. Вместе с ним заочно учится и Николай Виткевич. Склонного к точности и наделенного воображением Коку привлекает философия.
Но не будем опережать события и описывать, как война искорежила, смешала их судьбы, как она раздавила, смешала и погубила судьбы миллионов других людей. Взглянем на них, и прежде всего на Солженицына, через глазок фотообъектива. Вот фотоснимок. Морж сидит и не сидит вместе со своими друзьями; мы видим его (не будем усматривать в этом символ или предзнаменование) крайним справа, несколько повернутым спиной ко всей группе. В его взгляде (даже на этой плохонькой фотографии) уже в своем совершенном подобии просматривается та непроницаемая замкнутость, с которой не через месяц, а через тридцать три года мне предстоит столкнуться в Цюрихе. Вся поза Солженицына, двадцатитрехлетнего юноши, выражает какое-то почти мистическое одиночество и отчужденность, малопонятные для окружающих.
Откуда взялся этот второй шрам? И все прочие шрамы?
Александр Моисеевич Каган расскажет мне позже об этом: «В Ростове Саня жил со своей матерью в одной комнатушке, которую Таисия Захаровна содержала в строжайшем порядке. Хотя они жили в стесненных условиях, мать позаботилась о том, чтобы ее сын имел свой собственный уголок, чтобы никто не мешал его работе, которой она придавала огромное значение. Солженицын этот свой мирок оборудовал по-своему: над его письменным столом висела фотография его отца в форме царского офицера. Об этом все мы, кто дружил с Солженицыным, знали, но никто из нас ничего ему не говорил и ни в чем его не упрекал. А Саня тоже никогда не говорил об этой фотографии».
Как мне далее рассказывали, Солженицын, умолчав об отце перед своими друзьями, разумеется, умолчал об этом и на собрании, где его принимали в комсомол.
Знают ли об этом все и поэтому молчат? Или большинство ничего не подозревает?..
По доброй ли воле или по незнанию, но ростовские ребята, принимавшие Александра Солженицына в комсомол, оказали ему этим самым медвежью услугу. И в сознании Солженицына укоренился еще один принцип, который станет вторым девизом в его жизни: мне все сойдет с рук.
Рассказывала ли мать Сане историю жизни Исая Семеновича? Это можно лишь предположить, судя по всей дальнейшей жизни Солженицына, по его книгам, политическим взглядам последнего времени. Во всяком случае, трудно представить себе, чтобы мать своему родному сыну не рассказала об отце.
И вот перед глазами Сани Солженицына возникает образ Исая Семеновича. Сын крупного землевладельца, который может себе позволить все, перед которым открыты все пути в царской России, оканчивает в 1911 году Пятигорскую гимназию и поступает на историко-философский факультет Харьковского университета, откуда в сентябре 1913-го переходит на аналогичный факультет в Москве. Потом начинается война 1914 года, и Исай Семенович добровольно вступает в действующую армию. Он получает звание вольноопределяющегося и вскоре становится офицером.
Знал ли Солженицын больше? Возможно. Но как бы то ни было, он всю жизнь молчал об этом или рассказывал небылицы.
Для нас здесь след обрывается. Мы не можем узнать, что делал отец Солженицына, где и с кем он воевал после Великой Октябрьской революции. Достоверно лишь одно: через три месяца после рождения сына Исая Семеновича не стало.
Согласно семейной версии, произошел несчастный случай на охоте. Однако друзья семьи утверждают, что он покончил жизнь самоубийством. Застрелился. Почему?.. Опять-таки никто не знает. Наконец Таисия Захаровна однажды скажет Кириллу Симоняну, что ее муж был казнен красными! И вновь появляется масса домыслов, неясностей, замалчиваемых фактов, которые, окутав покровом таинственности семью Солженицыных, будут всю жизнь окутывать и самого Александра Исаевича.
Небезынтересно было узнать еще об одной загадочной истории, касающейся его деда, Семена Ефимовича Солженицына. Саня услышал ее от самой Таисии Захаровны. Семен Ефимович – это фигура, как бы сошедшая со страниц произведений Максима Горького, или, точнее, как бы перенесенная гением Максима Горького из жестокой, примитивной и отсталой действительности царской России в литературу. Это был несговорчивый и хитрый сельский богач, которому принадлежали две тысячи гектаров земли и двадцать тысяч овец и на которого гнули спину, влача нищенское существование, пятьдесят батраков. Человек, прославившийся своей жестокостью далеко за пределами собственного поместья.
Что же с ним случилось? После Октябрьской революции он долго скрывался и затем исчез бесследно…
Итак, сначала необъяснимое исчезновение деда, потом необъяснимое самоубийство (а может быть, и казнь) родного отца… Странная судьба солженицынского семейства!
И словно этого мало, появляется на горизонте еще одна фигура (правда, лишь в туманных очертаниях). Еще и сегодня, пятьдесят с лишним лет спустя, очевидцы говорят о ней шепотом, неохотно и уклончиво. То ли они не знают ничего достоверного, то ли не хотят рассказать. Речь идет о брате Исая Семеновича – дяде Александра Исаевича. Мне, к сожалению, не удалось установить ни даты его рождения, ни даже его имени. Нет основных данных и о его жизни: лишь последний период известен в самых общих чертах и опять… без концовки.
Дело в том, что он не был тем добрым дядюшкой, который приносит племянникам леденец на палочке, – он был бандитом. Но не стоит строить в своем воображении образ грабителя-идеалиста, который в одиночку и по-анархистски борется против «коммунистов и комиссаров». Это был обычный, по-солженицынски прагматичный грабитель. В то время, когда советская экономика поднималась из руин, оставленных гражданской войной, и когда Саня учил азбуку и таблицу умножения, дядюшка выходил на большую дорогу, чтобы грабить одиноких путников и повозки. Никто никогда не узнает, как он кончил. Очевидно, конец у него был такой же, как и у всех бандитов. Однако это лишь неподтвержденное предположение. Пожалуй, довольно о нем. И без него, этого незадачливого дядюшки, картина вырисовывается чересчур мрачная – настолько мрачная, что, пожалуй, вполне сошла бы за вымысел зловредного памфлетиста, если бы… Если бы за ней не скрывалась реальная действительность.
Известно ли Александру Исаевичу об этом «неудобном» для него родственнике? Здесь мы вступаем в область чистых домыслов и догадок. Трудно предположить, что Таисия Захаровна рассказала своему чаду о дядюшке-бандите. К тому же обычаи семьи Солженицыных требуют держать язык за зубами и прежде всего следить друг за другом. Вполне возможно, что он узнал о дяде случайно. И вот страх, что это знает не только он, что мертвые, которых он никогда не видел, разрушат его будущее, разрастается до гигантских масштабов. Так появляется еще один глубокий шрам: Солженицын вдруг обнаруживает, что он не может, как другие дети и молодые люди, гордиться своими родными.
Он переживает это в часы уединения, к которому, как скажет Николай Виткевич, с каждым годом прибегал все чаще. Он мечтает о своем отце, образ которого все более идеализируется, превращаясь почти в легенду. Только дома, в четырех стенах, Саня чувствует себя самим собой, полностью свободным: в этих стенах его окружают призраки царских офицеров и богачей, и только в духовном общении с ними он испытывает чувство внутренней свободы. То, что породили мечты мальчика Сани, взрослый Александр Исаевич Солженицын стремится воплотить в удивительное политическое вероучение, которое тщетно пытается подкрепить доказательствами, – в постулат, что при царизме в России была свобода…
Итак, Солженицын не может похвастать своими родственниками. Быть сыном офицера царской армии – это, конечно, не криминал, но и гордиться особенно нечем. Кстати, у его друга Кирилла Симоняна положение не лучше. Он сын богатого армянского купца, эмигрировавшего после нэпа в Иран. Если отец Солженицына уже никому не может причинить ни зла, ни добра, потому что он умер, то отец Симоняна жив. К тому же он живет в не очень дружественном Советскому Союзу государстве. Кто его знает, чем он там занимается? Но если бы соответствовали действительности все вымыслы об атмосфере преследования и подозрительности в СССР в те годы, думается, Симоняну-младшему пришлось бы туго. Он уж наверняка не смог бы подготовиться к карьере хирурга.
…На фотографии, о которой шла речь раньше, несколько в стороне, за спиной Александра Солженицына, сидит темноволосый молодой человек с крупным носом на чуть продолговатом лице. Это и есть Кирилл (по прозвищу Страус). Симонян так же мало напоминает страуса, как Солженицын дикого, отважно бросающегося навстречу опасности моржа. Мечтательная глубина его темных глаз с годами обретет жизненную мудрость. Симонян в своей жизни взял на вооружение принцип: «Гордо отвечай за содеянное тобой». Он армянин, но вопреки всем анекдотам об армянской изворотливости, которые приходилось слышать, он бесхитростен, ничего не утаивает и… добивается победы. Причем для него ставка в игре – не только его научная карьера, но прежде всего он сам. В отличие от Солженицына, который всеми возможными и невозможными средствами стремится стать личностью, Кирилл Семенович Симонян – личность. Он доволен своей судьбой, с упоением рассказывает о своей интересной работе и жизни.
Солженицын же избрал в жизни путь, характерными чертами которого являются исключительность, одиночество, страх и таинственность. Тот, кто боится теней прошлого, должен от многого отказаться. Он не может непринужденно смеяться и шутить. Такой человек не может позволить себе поболтать с друзьями за рюмочкой. Ибо – не дай бог! – вдруг сорвется с языка нежелательное слово. Тот, кто вступил на такой путь, должен дружить только с теми, кто ему нужен, и тщательно оберегать от их взглядов свой личный мирок. Поэтому Солженицын с юношеских лет и поныне испытывает болезненный страх перед дружескими визитами. В последнее время, будучи уже в Швейцарии, он даже наложил на них строжайший запрет.
Таким образом, солженицынское одиночество приобретает двоякий смысл – это своеобразный шрам на его духовном облике и одновременно средство, призванное скрыть еще более глубокий шрам, оставленный мрачной тайной его собственного семейства.
Много лет довлеющие над человеком большие и важные тайны подтачивают и сильные характеры. Подтачивают даже тогда, когда это тайны благородные и способствуют достижению цели, в которую тот, кто хранит эти тайны, безгранично верит. Александр Солженицын никогда не был человеком мужественным: драка с Каганом убедительно подтверждает это. Но Солженицын наделен предприимчивым и, как утверждает спутник его детских лет – Александр Моисеевич Каган, всесторонне развитым умом.
Солженицын вскоре поймет, что просто молчать – недостаточно, и перейдет к «активной обороне»…
«Это был интриган, достигший совершенства уже в студенческие годы, – скажет мне Кирилл Семенович Симонян. – Он умел так извратить смысл слов, что выходило, будто только он говорит правду, а другой лжет. Он умел поссорить товарищей по учебе и остаться в стороне, извлекая из спора пользу для себя. Это был Лицемер с большой буквы, очень находчивый. И я им не раз восхищался».
Слова Кирилла Симоняна заставляют нас снова вернуться к майскому снимку 1941 года. За несколько лет до того, как фотограф сделал этот снимок, три одноклассника – Виткевич, Симонян и Солженицын – с увлечением, свойственным всем юношам, читали роман «Три мушкетера».
Симонян, Виткевич и Солженицын были очарованы этой книгой и так же, как и множество других до и после них, мечтали быть похожими на главных героев. О том, кто кем будет, категоричным тоном объявил Симонян-Страус. «Я буду благородным Атосом, а ты, Морж, – сказал он Солженицыну, – поскольку ты интриган и лицемер, будешь Арамисом. Ну, а ты, Кока, – Портосом». Об этом мне поведал Николай Виткевич (Кока).
И опять-таки все это лишь мальчишеская игра. Но и она, как и игра в «кровавую клятву» в небольшом дворе на улице Шаумяна, со временем приобретет новое значение. Почти с жуткой точностью распределил. Кирилл Семенович роли. Год, который станет критическим для всех, – 1945-й – докажет это. Интриган и лицемер Арамис-Солженицын хладнокровно пошлет Коку (Виткевича) на десять лет в исправительно-трудовые лагеря. И Виткевич с портосовским мужеством перенесет трудности того периода, работая на шахтах и кирпичных заводах Воркуты, чтобы выйти несломленным и через несколько лет стать кандидатом химических наук, доцентом вуза, где его уважают и ценят за прямоту и светлый ум. К «благородному Атосу» – Кириллу Симоняну – не пристанет грязь интриг, сплетенных против него незадачливым Арамисом; Кирилл сумеет сохранить свое внутреннее спокойствие и самообладание.
Ну, а как Арамис? Его судьба будет развиваться так, как ее пророчески предсказал друг детства Кирилл Симонян…
Если ограничиться лишь тем, что уже сказано, то набросок портрета Александра Исаевича Солженицына окажется плоским и недостоверным. И это, быть может, вызовет даже сочувствие к оригиналу. Вероятно, он выглядел бы так: осиротевший, крайне чувствительный и талантливый ребенок по вине тех, кого нет в живых и кого он в своей жизни даже и не знал, испытывает страх за самые основы своего существования и ищет спасение в чем угодно.
Увы, все не так просто. Одиночество, таинственность, сокрытие судеб своих родственников – все шрамы, которые вынесет из Ростова-на-Дону молодой Солженицын, включая и тот, который пересекает его выпуклый лоб, – это, по существу, саморанения, следствие его большого самолюбия…
Самолюбие – вот ключ к судьбе Солженицына.
Александр Моисеевич Каган говорит об этом: «Он был дико (точнее нельзя сказать) самолюбив. С самого раннего детства. Уже в первом классе он просто физически не выносил (быть на вторых ролях. И эта черта характера с годами все усиливалась. Вы должны понять, что Солженицын обладал совершенно универсальными способностями. Он был невероятно и не по-детски прилежен, у него была почти сверхъестественная память…
Для педагогов тогда была пора исканий. Старые методы обучения ушли в небытие, новые лишь нащупывались, иногда ценой таких ошибок, которые сегодня нам кажутся смешными. Одним из таких экспериментов был „бригадный метод“. Учителя делили класс на бригады (группы), во главе каждой стоял бригадир, отвечавший за успеваемость своей бригады. Саня, конечно, стал бригадиром. И под конец получилось так, что остальные ребята уходили играть в футбол, а Солженицын оставался за них учиться. Не подумайте только, что он это делал для того, чтобы выгородить своих товарищей. Нет, он просто хотел отличиться и любой ценой привлечь к себе внимание».
«Любой ценой!» Этот девиз громко и тревожно будет звучать на каждом повороте жизненного пути Солженицына.
Вот так уже с детства Солженицын с такой жизненной позицией шел навстречу своей нерадостной судьбе. Когда, например, его одноклассники во время каникул поедут в пионерский лагерь, он останется дома. Он знает, что в физическом отношении он не очень-то ловок: на уроках физкультуры и в спортивных состязаниях ему наверняка не отличиться. А быть вторым (не то что последним) он не желает. Так лучше сидеть дома, заниматься, писать, строить большие планы на будущее.
Так с ранних лет Солженицын и живет как отщепенец, человек, отколовшийся от коллектива, с которым его сводит судьба.
«Класс, – продолжает Александр Моисеевич Каган, – служил ему лишь аудиторией. И вообще он везде старался найти эту аудиторию, будь то в школе на уроках или в маленьком дворике на улице Шаумяна, куда он нас водил, чтобы прочитать нам свои первые литературные творения».
Его стремление выделиться, быть первым всегда и во всем выходило за пределы разумного. Дело доходило просто до анекдота. Разумеется, было бы смешно, если бы с течением ряда лет это не стало губительно влиять на человеческие судьбы.
Не каждому всегда и все удается так, как хотелось бы. Однако Саня собирался составить исключение из этого проверенного жизнью правила. Если, бывало, на экзамене в школе он не ответил так, чтобы заслуженно получить высшую отметку, он сразу бледнел, начинал дергаться, а иногда даже терял сознание. Такая болезненная реакция была следствием его патологической мании величия (которая действительно вызывала усмешки у товарищей); малейшее «ущемление» его самолюбия вызывало истерию.
Если сегодня Солженицын не знает предмет на «отлично», ничего страшного.
– Садись, Саня. У тебя сейчас что-то не получается. Я спрошу тебя в следующий раз.
В таком случае мальчик не бледнеет, а ехидно улыбается. Обе стороны удовлетворены.
Какие добрые люди!.. Однако они не сознают, что, кроме дани таланту, человеческая добродетель порождает ужасающую вещь – самомнение. Уже и без того самолюбивого мальчика они утверждают в мысли об абсолютной его исключительности и полной безнаказанности.
Как бы то ни было, школьные и студенческие годы у Солженицына прошли без всяких помех (и почти без ущерба для других). Он идет дальше своим путем, к абсолютному первенству во всем. А его бледность, нервный тик и в худшем случае обморок, по авторитетному мнению профессора К. С. Симоняна, – это приобретенный рефлекс, который Солженицын научился вызывать без малейших усилий: рефлекс этот защищает его от неудач в учебе. Но Солженицыну и этого мало. Быть первым всегда, везде и во всем – вот основная аксиома его жизни.
Таким комсомолец Александр Исаевич Солженицын вступает в политическую и общественную жизнь…
«Я смотрю на Солженицына с точки зрения своей профессии, глазами врача, – говорит Кирилл Семенович Симонян. – Его судьбу предопределил его генетический код. Если бы не произошло столкновения с действительностью, с суровой действительностью, которая безжалостно дешифровала этот генетический код, вполне возможно, что Солженицын прожил бы свою жизнь спокойно и плодотворно. Впрочем, такая дешифровка генетического кода посредством столкновения с реальностью и является, в сущности, основой всех его литературных опытов… У Солженицына спор с действительностью вскрыл все слабые места, все негативные стороны его генетического кола. Как индивидуум, Солженицын наделен комплексом неполноценности, который, нуждаясь в разрядке, выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие».
Честолюбие!.. Это уже не шрам, а незаживающая рана, которая никогда полностью не затянется и явится причиной моральной смерти Александра Исаевича Солженицына.