После темноты внутренних помещений свет, исходящий от безоблачного неба, кажется ослепительным. Я невольно зажмуриваюсь и слышу рев множества голосов. Но это не моя армия зовет меня, странный шепот, перерастающий в рокот, не голос моего атакующего войска, не мои воины грохочут мечами по щитам. И на ветру хлопают не мои знамена с вышитыми на них ангелами и лилиями, такие красивые на фоне небес, – увы, то на победоносном майском ветру шелестят знамена проклятых англичан. И рев их войска совсем не похож на то, как горланят гимны наши солдаты; скорее он напоминает вой толпы, жаждущей смерти. Моей смерти.
Передо мной возвышается огромная груда дров, к которой прислонена лестница с кое-как приколоченными грубыми перекладинами. Перешагнув тюремный порог, я выхожу на городскую площадь и направляюсь к месту собственной казни. Я тихо прошу: «Крест. Можно мне крест?» Потом требую чуть громче: «Крест! Дайте мне крест!» Какой-то незнакомец – мой враг, англичанин, один из тех, кого мы называем «проклятыми» из-за их бесконечного богохульства, – протягивает мне самодельное деревянное распятие, вырезанное ножом; мгновенно забыв о гордости, я выхватываю у него распятие и крепко сжимаю в руках. Но меня уже подталкивают к костру, тащат по лестнице наверх, мои ноги цепляются за неровные перекладины, и вот я стою на шатком настиле, прибитом прямо над грудой дров на высоте человеческого роста. Стражники грубо разворачивают меня, заводят мне руки за спину и привязывают к столбу.
Все происходит так медленно, что у меня возникает чувство, будто время остановилось и сейчас ко мне с небес спустятся ангелы. Случались ведь и куда более удивительные вещи. Разве ангелы не пришли за мной, когда я мирно пасла в поле овец? Разве не меня называли они по имени? Разве не я возглавила армию, освободившую Орлеан? Разве не мною был коронован дофин и обращены в бегство англичане? Неужели все это сделала я? Простая девушка из Домреми, внимавшая советам ангелов.
Растопку, разложенную по периметру гигантского костра, поджигают; дым вьется на ветру, разлетаясь клубами. Потом занимаются дрова; облако жара окутывает меня, я кашляю и моргаю, из глаз ручьем текут слезы. Огонь уже лижет мои босые ступни. Я невольно переступаю с ноги на ногу – это, конечно, глупо, но мне кажется, что так легче перенести страдания, – и все вглядываюсь, вглядываюсь сквозь дым в надежде: вдруг кто-то бросится ко мне с ведром воды, вдруг кто-то крикнет, что монарх, коронованный мною, запретил эту казнь; или же англичане, выкупившие меня у того солдата, решат, что я вовсе не нужна им, и раздумают сжигать меня; или же моя церковь признает меня хорошей девушкой, доброй христианкой, которая не повинна ни в чем, кроме страстного желания служить Господу и исполнить Его волю.
Увы, в кипящей вокруг толпе нет моего спасителя. Ее гомон словно распухает, невероятно усиливается, сливается в оглушительный вопль, в чудовищную смесь благословений и проклятий, молитв и непристойностей. А я все смотрю вверх, в голубые небеса, все жду, когда ко мне спустятся ангелы… Но уже занимаются верхние поленья в костре, помост накреняется, и сноп искр окутывает меня, прожигая одежду. Эти искры, точно светлячки, опускаются мне на рукав, горло жжет от сухого жара, и я, как в раннем детстве, шепчу: «Дорогой Боженька, спаси меня, дочь Твою. Протяни мне руку Твою. Дорогой Боженька, спаси верную служанку Твою…»
Раздался какой-то грохот; я больно стукнулась головой и очнулась в полной растерянности, сидя на полу в собственной спальне и прижимая руку к ушибленному уху. Моя гувернантка, открыв дверь и увидев меня на полу, совершенно одурелую, рядом с упавшей набок молельной скамеечкой, раздраженно воскликнула:
– Леди Маргарита! Отправляйтесь, наконец, в постель! Вам давно уже пора спать. Вряд ли Пресвятая Дева Мария одобрит ваше поведение. Да и Господу нашему вовсе неугодны молитвы непослушных девочек. Излишнее усердие попросту вредно. И матушка ваша желает, чтобы утром вы вставали пораньше. Нельзя же молиться всю ночь без сна! Это же чистое безумие!
После этой тирады она сердито захлопнула дверь; я услышала, как она приказывает служанкам немедленно уложить меня в кровать и кому-то из них остаться в моей комнате, чтобы я не поднялась среди ночи на молитву. Они вечно мешали мне соблюдать канонические Часы и вести жизнь святую и непорочную, утверждая, что я еще слишком юна, что мне просто необходимо больше отдыхать, а кое-кто даже осмеливался предполагать, что я просто рисуюсь, а то и давлю на жалость. Но я-то знала точно: я призвана Господом, и мой долг, мой высший долг, – служить и подчиняться Ему.
Теперь, даже если бы я получила возможность молиться всю ночь, я все равно не смогла бы вернуть то видение, что совсем недавно так ярко предо мной предстало. Однако несколько минут, несколько священных минут я все-таки провела там, чувствуя себя Орлеанской Девственницей, святой Жанной Французской[1]. И я прекрасно понимала, на что способна простая девушка, кем она может стать. Мне так и не дали полностью погрузиться в переживания, в который раз грубо опустили с небес на землю и опять выбранили, словно самую обычную девчонку. Ну и, разумеется, все испортили!
«Направь меня, Пресвятая Дева Мария! Ангелы небесные, вернитесь ко мне!» – шептала я, в мыслях вновь пытаясь оказаться на той площади перед жаждущей казни толпой, ощутить пронзительный ужас и восторг тех мгновений. Но, увы, видение не повторилось. Я поднялась с пола, держась за опору своего роскошного полога, чтобы не упасть, так сильно кружилась голова от бесконечных постов и ночных молитвенных бдений. Я машинально потерла ноющую коленку, которую ушибла, свалившись на пол, и ощутила на ней странную шероховатость. Задрав подол ночной рубашки, я внимательно осмотрела оба своих колена и нашла, что они одинаково загрубелые и красные от частого стояния на полу во время молитв. Это было поистине замечательно! Я просто поверить не могла своему счастью – неужели и у меня теперь колени святой?[2] Да, это так, хвала Господу! У меня колени святой! Я так много молилась, стоя коленями на жестких досках, что кожа на коленях напоминала твердую мозоль, какие бывают на пальце у английских лучников. Боже мой, мне еще и десяти лет не исполнилось, а у меня уже колени святой! Это что-нибудь да значит! Хоть моя старая гувернантка и порицала в присутствии моей матери мое чрезмерное, – а по ее словам, даже «театральное», – молитвенное рвение, но я своего добилась: у меня колени святой! Мозоли на коленях – мои стигматы; я заработала колени святой многочасовыми молитвами. Слава Тебе, Господи! Теперь я смогу противостоять любым нападкам и завершу жизнь так, как и подобает настоящей святой!
И я послушно легла в постель, поскольку послушание – даже если тобой командуют такие глупые и грубые женщины – это добродетель. Я думала о том, что, может, я и дочь величайшего полководца Франции, одного из сыновей знатнейшего семейства Бофор и, следовательно, одного из прямых наследников короля Англии Генриха VI, однако мне, словно самой обыкновенной девчонке, приходится подчиняться указаниям не только матери, но и гувернантки. Хотя от рождения мне уготовано одно из высочайших мест в нашем государстве, ведь я – кузина самого короля. Дома-то ко мне относились без малейшего уважения, на меня вообще почти не обращали внимания, к тому же заставляли слушаться какую-то глупую старуху, которая вечно засыпала на проповеди, а во время молитвы сосала засахаренные сливы. Впрочем, теперь я все это воспринимала как свой личный крест, который вынуждена нести; я даже молилась за свою противную гувернантку.
Мне было очевидно, что я могу спасти ее бессмертную душу, несмотря на все ее недостатки, поскольку мои молитвы особенно угодны Богу. С раннего детства, уже лет с пяти, я понимала: Господь выделяет меня среди прочих детей. Я долго считала, что обладаю особым даром – способностью ощущать Его присутствие, а порою я слышала тихое благословение Богородицы. Однажды – это было в прошлом году – к дверям нашей кухни подошел за милостыней какой-то старый солдат, пешком возвращавшийся из Франции в родной приход. Я как раз снимала с молока сливки, когда он попросил у нашей молочницы дать ему поесть и обмолвился, что он не простой солдат, что ему довелось видеть настоящие чудеса и ту девушку, которую теперь называют Орлеанской Девственницей.
– Пусть он войдет, – велела я и моментально сползла с высокой табуретки.
– Он же грязный, – возразила молочница. – Дальше крыльца ни за что его не пущу.
Шаркая ногами, солдат поднялся на крыльцо, скинул с плеч ранец и тоскливо проскулил:
– Если вы, маленькая госпожа, дадите немного молока и еще, может, краюшку хлеба несчастному солдату, воевавшему за своего правителя и свою страну…
– Что ты там говорил об Орлеанской Девственнице? – прервала я. – И о чудесах?
Служанка у меня за спиной, что-то сердито бормоча себе под нос, отрезала краюху ржаного хлеба, налила в грубую глиняную кружку молока и подала солдату. Тот с жадностью схватил еду, одним глотком опустошил кружку и снова жалобно посмотрел на молочницу.
– Рассказывай! – потребовала я.
Молочница утвердительно кивнула, давая ему понять, что он в первую очередь обязан повиноваться именно мне. Тогда солдат повернулся ко мне, поклонился и поведал вот что:
– Я служил у герцога Бедфорда[3] во Франции, когда до нас донеслись слухи о какой-то девушке, которая верхом на коне возглавляет французское войско. Одни считали ее ведьмой, другие были уверены, что она в сговоре с самим дьяволом. Но та французская шлюха, которую я…
Служанка щелкнула пальцами, и солдат, поперхнувшись непристойностью, тут же осекся и начал снова:
– Но та молодая особа, с которой я водил знакомство, – она была француженкой – сообщила мне, что эта девушка из Домреми по имени Жанна вроде бы давно слышит голоса ангелов и утверждает, что вскоре на голове дофина водрузится корона Франции и что ее заботами он займет трон, принадлежащий ему по праву. Речь шла о самой обыкновенной деревенской девушке. Однако моя знакомая была убеждена, что ангелы обратились к ней с призывом спасти свою страну от нас, англичан.
– Этой Жанне действительно являлись ангелы? – в страшном возбуждении воскликнула я.
Он льстиво мне улыбнулся.
– Да, маленькая госпожа. Еще когда она была совсем девочкой, не старше тебя.
– Но как же она заставила людей прислушаться к себе, заставила понять, что она особенная?
– О, так ведь она скакала верхом на большом белом коне и носила мужскую одежду и даже доспехи! И у нее было собственное знамя с лилиями и ангелами, а потом, когда она все-таки добилась своего и попала во дворец, то сразу узнала французского дофина среди целой толпы придворных.
– Она носила доспехи? – в изумлении отозвалась я.
Мне казалось, что передо мной перелистывают страницы моей жизни, а не жизни какой-то странной французской девушки. «Интересно, – думала я, – а кем бы стала я, если бы люди наконец поняли, что и со мной беседуют ангелы, как с этой Жанной?»
– Да, носила доспехи и сама вела воинов в атаку, – подтвердил солдат. – Я видел это собственными глазами.
– Принеси ему мяса и налей кружку эля, – распорядилась я, махнув служанке рукой.
Та побежала в кладовую, а я вышла из молочной, спустилась с крыльца и направилась к каменной скамье возле задней двери. Солдат тут же последовал за мной и прямо-таки рухнул на скамью – было заметно, что он страшно измучен долгой дорогой и очень голоден. Я же осталась стоять и ждала, пока не вернулась служанка и не опустила к его ногам тарелку с едой; он тут же подхватил тарелку и прямо руками принялся запихивать угощение в рот. Он ел, словно изголодавшийся пес, без всякого достоинства, но как только покончил с едой и осушил большую кружку эля, я немедленно возобновила допрос.
– Где ты впервые ее видел?
– Ах, – вздохнул он и с некоторым сожалением вытер рот рукавом. – Мы осадили французский город, который называется Орлеан, и не сомневались в победе – мы тогда одерживали их одну за другой. К тому же у нас на вооружении имелся большой лук, какого у них не было, так что мы могли запросто среза́ть их со стен, для нас это было все равно что сбивать бочки на стрельбище. Я тоже был среди лучников… – Он вдруг запнулся, словно устыдившись своей похвальбы, и поправился: – Ну, то есть я стрелы делал. Но наши лучники выигрывали для нас одно сражение за другим…
– Это все неважно. Что там насчет Жанны?
– Так о ней и речь. Но тебе, маленькая госпожа, надобно уяснить, что у них, у французов, не было ни малейшего шанса на победу. Куда более мудрые и храбрые воины, чем Жанна, отлично понимали, что проиграли. Да они каждое сражение проигрывали…
– А она? – прошептала я.
– Она настаивала, что слышала голоса. Якобы ангелы велели ей отправиться к тому французскому принцу – вообще-то он был полным ничтожеством, пустышкой, – и заставить его взойти на трон и сделаться королем, а потом, собравшись с силами, изгнать нас, англичан, из наших же владений во Франции. И ведь она действительно сумела добраться до этого принца! Сказала ему, что он должен принять королевскую корону, а ее поставить во главе французской армии. Ну, дофин, наверно, и решил: а что, если девица и впрямь обладает даром провидения? Хотя, конечно, сомнения у него имелись. Впрочем, терять ему было нечего. Тем более что очень многие в эту Жанну поверили, особенно воины. Она хоть и была самой обыкновенной деревенской девчонкой, но носила мужское платье и рыцарские доспехи, и у нее было собственное знамя с вышитыми на нем лилиями и ангелами. А еще она отправила в одну церковь человека, точно указав ему, где спрятан меч какого-то знаменитого крестоносца, и этот меч действительно нашли, причем именно там, где она указала. Меч, никем не обнаруженный, пролежал в церкви много-много лет.
– Все действительно так и было?
Солдат хрипло рассмеялся, закашлялся и сплюнул комок мокроты.
– Кто его знает? Может, и есть в том доля правды. Моя-то знакомая шл… то есть та француженка… так вот, она считала эту Жанну святой и все повторяла: «Сам Господь призвал ее спасти нашу Францию от англичан» – ей казалось, что Жанну ничем нельзя сразить, даже мечом, поскольку она, ну, как маленький ангел.
– А какая она была, эта Жанна?
– Да обыкновенная девушка, вроде тебя. Маленькая, ясноглазая. И сразу видно, что себе на уме.
Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди.
– Вроде меня?
– Очень даже похожа.
– Неужели и ей тоже все время указывали, как поступить? Укоряли, что она ничего не понимает?
Он покачал головой:
– Нет-нет, это она всеми командовала! И действовала по своему разумению. Я же говорю, она была очень даже себе на уме. И хорошо знала, что именно должна сделать. Она возглавила армию более чем в четыре тысячи человек и обрушилась на нас совершенно неожиданно, когда мы расположились лагерем у стен Орлеана и приготовились к осаде. И наши лорды не сумели поднять людей в атаку: все боялись сразиться с ней; да что там, всех нас просто ужас охватывал, стоило нам ее увидеть. Так что никто и меч против нее поднять не осмелился. Все мы были убеждены: победить ее невозможно. В итоге мы снялись с места и двинулись к Жаржо, а Жанна со своим войском преследовала нас по пятам и постоянно атаковала. Постоянно! В общем, перепугались мы до смерти и готовы были поклясться, что это настоящая ведьма.
– Так все-таки кто она: ведьма или святая, исполняющая волю Бога? – задала я самый важный вопрос.
– Я видел ее в Париже, – ответил солдат с улыбкой. – Ничего дьявольского в ней не было. И никакого зла тоже не чувствовалось. А выглядела она так, словно сам Всевышний посадил ее на красивого белого коня. Мой господин называл ее цветком рыцарства.
– Значит, она была хорошенькой? – уточнила я.
Сама-то я красотой отнюдь не блистала, что, судя по всему, стало большим разочарованием для моей матери, но не для меня: я была выше тщеславия.
Покачав головой, солдат произнес именно те слова, которые мне хотелось услышать:
– Нет, хорошенькой она не была. Никто, пожалуй, ее хорошенькой не назвал бы. Да она и на девушку-то не особенно походила. Казалось только, будто от нее свет исходит.
Я кивнула. Именно в тот миг я и поняла… все-все!
– Она что же, до сих пор сражается?
– Господь с тобой, глупышка! Конечно же нет! Она давно мертва. Уж… лет двадцать с тех пор минуло.
– Она погибла?
– После Парижа удача от нее вроде как отвернулась; победа ее была близка, однако мы сумели отбиться и отогнали ее от самых городских стен. Ты только подумай, маленькая госпожа: она ведь чуть не взяла Париж! А потом ее предали. Какой-то бургундский солдат прямо во время боя стащил Жанну с ее белого коня и продал англичанам. – Нищий ветеран помолчал и сухо добавил: – Мы, англичане, ее и казнили. Сначала обвинили в ереси, потом сожгли.
Я была в ужасе.
– Но ты же сказал, что она следовала указаниям ангелов!
– Да. Жанна до самой смерти уверяла, что слышит их голоса и следует их советам, – каким-то бесцветным голосом подтвердил он. – Ее осмотрели с ног до головы и были вынуждены признать, что она и впрямь девственница. Та самая Девственница Жанна. И она все правильно понимала; она видела, что во Франции нас ждет поражение. А теперь мы, по-моему, окончательно проиграли войну[4]. Она сделала королем этого жалкого французского дофина и превратила разрозненные отряды в настоящую армию. О, это была необычная девушка! Вряд ли когда-нибудь появится подобная ей. Огонь в ее душе вспыхнул задолго до того, как ее возвели на костер. И огонь, что горел в душе Жанны, был поистине священным. Он был зажжен самим Святым Духом…
– И я такая же, – судорожно вздохнув, прошептала я.
Увидев мое восхищенное лицо, солдат рассмеялся.
– Нет, маленькая госпожа, это всего лишь старые сказки. У такой девочки, как ты, нет ничего общего с Жанной. Она мертва и вскоре будет забыта. Даже прах ее развеяли по ветру, чтобы никто не мог собрать его, упокоить в усыпальнице и поклоняться ей как героине.
– Но Господь действительно говорил с ней, с простой девушкой, – возразила я. – Не с королем, не с юношей – с нею, с девушкой!
– Да, – согласно кивнул старый воин, – полагаю, она-то была совершенно в этом убеждена. Не сомневаюсь, что она действительно слышала голоса ангелов. Наверняка слышала! Иначе никогда бы не сумела совершить ни одного из своих подвигов.
Тут гувернантка пронзительным голосом позвала меня с парадного крыльца, и это на минутку меня отвлекло. Тем временем старый солдат успел поднять свой ранец и забросить на плечо.
– Но ведь все это правда? – допытывалась я, нагоняя его и пытливо заглядывая ему в глаза, когда он, чуть прихрамывая, уже шагал через конюшенный двор к воротам, что выходили на проезжую дорогу.
– Солдатские байки, – равнодушно обронил он. – Можешь все это забыть. И ее тоже. А уж меня-то, видит Бог, и вовсе вряд ли кто вспомнит.
В общем, я отпустила его. Но Жанну не забывала и никогда не забуду. Каждый раз я обращалась к ней в своих молитвах и просила указать мне путь, а порой, крепко зажмурившись, тщетно старалась представить ее себе. С того дня любой солдат, останавливавшийся у ворот нашего Блетсо и просивший милостыню, получал тарелку еды, и ему непременно велели дождаться маленькой леди Маргариты, которая захочет с ним побеседовать. За мной посылали, и я действительно всегда выясняла у каждого такого солдата, довелось ли ему побывать в орлеанских фортах Огюстен и Турель и в самом Орлеане, в Жаржо, в Божанси, в Пате, в Париже. Мне были известны все без исключения места, где Жанна выигрывала бои, известны так же хорошо, как названия соседних с Блетсо деревень у нас в Бедфордшире. Некоторые из забредавших к нам солдат действительно участвовали в этих сражениях, а кое-кому посчастливилось видеть и саму Жанну. Но все описывали ее одинаково: хрупкая девушка верхом на огромном белом коне, над головой развевается знамя с вышитыми на нем лилиями. Она всегда мелькала именно там, где битва была наиболее жестокой и яростной; эта девушка вела себя точно принц, восходящий на престол и поклявшийся принести мир и победу в свою страну; она отдала жизнь служению Богу; она была самой обыкновенной девушкой вроде меня, но стала настоящей героиней.
На следующее утро за завтраком выяснилось, почему мне запретили молиться по ночам: мать велела мне готовиться к путешествию, к долгому путешествию, как сказала она.
– Мы отправляемся в Лондон, ко двору короля Генриха.
Предвкушая эту поездку в столицу, я пришла в страшное возбуждение, но сдерживалась, стараясь ничем не выдать своего восторга, – все-таки я не какая-то там тщеславная гордячка! Я лишь смиренно склонила голову и прошептала:
– Как вам будет угодно, госпожа матушка.
На самом деле эта поездка представлялась мне лучшим из того, что могло случиться в моей скучной жизни. Здесь, в Блетсо, в сердце тихого графства Бедфордшир, у меня не было ни малейшей возможности проявить свою стойкость и умение сопротивляться опасностям и соблазнам светского общества, а также не было нужды преодолевать различные, еще неведомые мне искушения; здесь меня окружали только наши слуги и мои сводные братья и сестры, которые были старше меня и считали, что на такую «мелочь», как я, можно просто не обращать внимания. В своем воображении я часто рисовала, как Жанна д’Арк пасла отцовских овец у себя в Домреми, такой же деревушке, как и Блетсо, затерянной среди бескрайних лугов и пашен. Она и тогда не жаловалась на однообразие, а терпеливо ждала, внимая голосам ангелов, призвавших ее в итоге к великим свершениям. Вот и мне следовало вести себя точно так же.
Однако мне не давала покоя мысль о том, что решительное намерение матери отправиться в Лондон связано как раз с той вестью, которой я постоянно ждала. «Что, если именно с этого момента мне суждено идти навстречу своему величию?» – думала я. И не находила причин сомневаться в этом. Ведь теперь нам предстояло жить при дворе доброго короля Генриха VI, который наверняка обрадуется моему приезду, – в конце концов, я его кузина, одна из ближайших его родственниц. Наши с ним деды были сводными братьями[5], а это очень близкое родство, и оно особенно много значит, если один из братьев становится королем, а второй нет; кстати, еще дед Генриха подписал указ о признании нас, Бофоров, своими законными родственниками, хотя и не наследниками престола. И потом, конечно, от короля не укроется, что от меня, как и от него самого, исходит свет святости, а значит, он непременно признает во мне не только свою кровную родственницу, но и родственную душу. Но вдруг он решит оставить меня при дворе? Что ж, почему бы и нет? Может, он пожелает включить меня в число своих советников? Ведь сделал же тот французский дофин своей советницей Жанну д’Арк? А я кузина короля, и мне уже почти являются в видениях разные святые, хотя мне всего девять лет. И я почти научилась слышать голоса ангелов и готова молиться ночи напролет, только бы мне не запрещали. Вот если б я родилась мальчиком, то, наверное, стала бы уже принцем Уэльским. Иногда мне очень любопытно, сильно ли они жалеют, что я не мальчик? Может, они именно из-за этого отказываются замечать тот внутренний свет, что от меня исходит? А может, обладая чрезмерным тщеславием и чрезмерной греховной гордостью из-за своего знатного происхождения, они горюют лишь о том, что я родилась девочкой, и попросту игнорируют величие моей божественной святости?
– Хорошо, госпожа матушка, я все поняла.
– Что-то ты не больно обрадована, – промолвила мать. – Разве тебе не интересно, почему мы туда отправляемся?
Я заставила себя разлепить губы.
– Интересно. Вы не могли бы объяснить мне?
– К сожалению, вынуждена тебе сообщить, что ваша помолвка с Джоном де ла Полем должна быть расторгнута. Когда мы заключали ее, это считалось весьма хорошей партией – тебе, правда, было тогда всего шесть лет, – но теперь от этого брака следует отказаться. В общем, когда королевские судьи спросят тебя, хочешь ли ты расторгнуть эту помолвку, ты скажешь «да», вот и все. Ты поняла меня?
– А что же мне отвечать на их расспросы? – встревожилась я.
– Тебе не нужно будет отвечать ни на какие расспросы, ты лишь согласишься с необходимостью расторгнуть эту помолвку. Просто скажешь «да».
– А вдруг они станут допытываться, не кажется ли мне, что эта помолвка заключена по воле Божьей? Или что она была послана Всевышним на мои молитвы?
Мать тяжко вздохнула: судя по всему, я изрядно надоела ей своими колебаниями и сомнениями.
– Поверь мне, никто ни о чем таком тебя не спросит.
– А что будет потом?
– Потом наш король милостиво назначит тебе нового опекуна и сам выберет подходящего жениха.
– Значит, я снова буду с кем-то помолвлена?
– Разумеется.
– А нельзя ли мне просто уйти в монастырь? – еле слышно пролепетала я, хоть и представляла заранее ее реакцию; никто в семье не желал принимать во внимание мои духовные способности! – Ведь когда я освобожусь от той помолвки, мне уже ничто не помешает стать монахиней, верно?
– Господи, какой еще монастырь, Маргарита! Не говори глупостей. Твой долг – родить сына и наследника семейства Бофор и всего дома Ланкастеров, юного родича короля Англии. Видит Бог, этим Йоркам мальчиков и так достаточно. А нашему дому непременно нужен наследник. И ты подаришь его.
– Но мне кажется, у меня призвание…
– Твое призвание – стать матерью наследника дома Ланкастеров, – резко прервала меня мать. – Это достаточно высокая цель для любой девушки. А теперь ступай и готовься к отъезду. Служанки уложат твою одежду; главное, свою куклу взять не забудь.
Конечно, я захватила с собой и куклу, и старательно переписанный от руки молитвенник. Я хорошо читала и по-французски, и по-английски, но ни латыни, ни греческого не знала; мать ни за что не соглашалась взять мне учителя, полагая, что девочке образование ни к чему. Я прямо-таки мечтала прочесть Евангелия и псалмы на латыни, но, увы, этими языками я совершенно не владела, а рукописные копии на английском были крайне редки и очень дороги. Мальчиков почему-то учили и латыни, и греческому, и многим другим предметам, а девочек – в лучшем случае! – только чтению и письму; желательно было, впрочем, чтобы девочки умели шить, вести хозяйство, следить за порядком в доме и играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Приветствовалось также их умение восторгаться поэзией. А вот если бы я стала аббатисой, то наверняка имела бы доступ к какой-нибудь большой библиотеке и могла бы приказать переписчикам копировать для меня любые тексты, какие угодно. Я бы заставляла послушниц целыми днями читать мне вслух и стала бы по-настоящему образованной, в отличие от всех прочих невежественных и глупых молодых девиц.
Если бы мой отец остался жив, он, возможно, позволил бы мне изучать латынь. Я слышала, что он и сам был большим любителем книг и даже кое-что сочинял. Несколько лет ему пришлось провести в плену во Франции, и он старался каждый день чему-нибудь учиться. К сожалению, он умер, не дожив всего несколько дней до моего первого дня рождения. Впрочем, мое появление на свет, видимо, представлялось ему событием весьма малозначимым; когда гонец сообщил ему, что у его жены, моей матери, начались схватки, он и не подумал спешить домой, а предпочел остаться во Франции, где руководил очередной военной кампанией, тщетно пытаясь вернуть утраченное богатство. Дома он появился еще лишь раз, незадолго до того, как мне исполнился год, и вскоре умер, так что не успел толком познакомиться ни со мной, ни с моими распрекрасными талантами.
Мне было известно, что до Лондона три дня пути. Мать, естественно, намеревалась ехать на своем коне, а мне предстояло торчать на седельной подушке позади одного из наших грумов; его звали Уот, и он считал себя самым обаятельным парнем на кухне и в конюшне. Он постоянно мне подмигивал, словно вообразил, что я способна унизиться до дружеского общения с каким-то простолюдином. На его подмигивания я отвечала хмурым взглядом и всячески старалась ему напомнить, что принадлежу к знатному семейству Бофор и он по сравнению со мной никто. Когда я, усевшись позади него, была волей-неволей вынуждена ухватиться за его кожаный пояс, он обратился ко мне: «Ну что, держишься крепко? Как у нас говорится, обними меня покрепче да смотри не отпускай!» – я лишь холодно кивнула, словно предупреждая, что не желаю вступать с ним в беседы и всю дорогу до Амптхилла слушать его глупую болтовню.
Тогда он стал петь, и это оказалось ничуть не лучше болтовни; он, не умолкая, исполнял самые разные песни, любовные и трудовые, – так обычно поют крестьяне на лугу, убирая сено. Впрочем, пел он весело и довольно приятным тенором, и в итоге вся наша охрана, ехавшая рядом с нами, дабы в случае чего защитить нас от вооруженных бандитов, которые в те дни так и рыскали по всей Англии, начала ему подпевать. Мне очень хотелось, чтобы мать велела им умолкнуть, а если уж петь, то, по крайней мере, псалмы, но, судя по всему, ей и самой это пение приносило удовольствие. Она с наслаждением подставляла лицо теплым лучам весеннего солнышка, а потом, поравнявшись со мной, спросила с ласковой улыбкой:
– Устала, Маргарита? Ничего, недолго осталось. Сегодня переночуем в аббатстве Лангли, а завтра отправимся прямиком в Лондон.
Я оказалась совершенно ни к чему в жизни не подготовленной; те, кто должен был обо мне заботиться, даже не научили меня скакать верхом! Более того, мне не разрешили самостоятельно сидеть на лошади, которую вел бы кто-то из слуг, и, когда мы въехали в Лондон, я самым позорным образом тряслась на седельной подушке позади нашего грума. Было совершенно очевидно, что прибыли мы из глубокой провинции; сотни людей на улицах, на рыночных площадях и у входов в лавки останавливались и с изумлением глазели на полсотни наших сопровождающих самого что ни на есть крестьянского вида. Господи, думала я, какая же из меня героиня, спасительница Англии, если меня, точно какую-то деревенскую замарашку, отправившуюся на ярмарку продавать гусей, заставляют ехать позади этого Уота, крепко вцепившись в его ремень? Уж во всяком случае, в эти минуты на наследницу дома Ланкастеров я точно не походила. И остановиться нам пришлось в гостинице, а не в королевском дворце и даже не во дворце герцога Саффолка, моего бывшего опекуна, который долгое время пребывал у короля в жесточайшей немилости, а недавно и вовсе умер. Молясь на ночь, я пожаловалась Пресвятой Деве Марии, что у нас даже своего приличного дома в Лондоне нет, и сразу же вспомнила, что и Ей пришлось мириться с захудалой гостиницей в Вифлееме, хотя у царя Ирода нашлось бы во дворце сколько угодно свободного места. Да уж, там точно имелось куда более подходящее помещение, чем хлев. Особенно если учесть, кем была Она. Поразмыслив об этом, я устыдилась своих суетных желаний и решила, что впредь постараюсь быть такой же смиренной, как Дева Мария.
По крайней мере, утешала я себя, у меня вскоре появятся лондонские наряды. Прежде чем отправиться ко двору и расторгнуть мою помолвку, мать пригласила прямо в гостиницу закройщиков и швей, и они изготовили для меня одно чудесное платье. От них я узнала, что теперь придворные дамы носят высоченные головные уборы, и приходится приседать или наклонять голову, чтобы пройти в дверь, даже если дама семи футов росту! Еще они рассказали, что наша королева, Маргарита Анжуйская, очень любит красиво одеваться, и недавно ей сшили новый наряд, цвета рубина, из шелка, окрашенного какой-то небывалой краской; такого платья, алого, как кровь, больше ни у кого нет. Моя мать для контраста заказала мне второе платье – белоснежное, как у ангела, а по подолу велела расшить его красными ланкастерскими розами, которые напомнят всем: я наследница великого дома, хоть мне всего лишь девять лет. И только когда наши новые наряды были наконец готовы, мы смогли сесть на барк и отправиться вниз по Темзе к королевскому дворцу, где я должна была познакомиться с королем и объявить о расторжении своей предыдущей помолвки.
Сам процесс расторжения вылился для меня в большое разочарование. Я была уверена, что действительно предстану перед королевским судом, мне будут задавать вопросы, а я смущенно, но твердо дам понять, что сам Господь указал мне на невозможность заключения брака между мной и Джоном де ла Полем. И я уже предвкушала, что потрясу своим выступлением воображение высоких судей, подобно тому, как юный Иисус потряс своей рассудительностью ученых мужей в Храме[6]. Я придумала, например, историю о вещем сне, где мне был приказ свыше не выходить замуж за этого человека, поскольку у меня более высокое предназначение: сам Господь избрал меня для спасения Англии! А потому я непременно стану английской королевой и буду подписывать свои письма «Margaret R.» – королева Маргарита. Но ни малейшей возможности обратиться к высокому суду с блистательной речью мне так и не представилось. Все было решено и подписано еще до нашего прибытия во дворец; единственное, что мне позволили, – это произнести: «Я отрекаюсь» – и подписаться под своим отречением, то есть попросту вывести имя Маргарита Бофор. Дело было сделано. А моим мнением никто даже не поинтересовался.
Некоторое время мы ждали у дверей большого парадного зала, но вскоре оттуда вышел кто-то из королевских придворных и выкрикнул: «Леди Маргарита Бофор!»; все стали озираться и искать меня глазами. Вот тут-то и наступил самый счастливый для меня момент – было поистине чудесно сознавать, что все смотрят на меня, однако я не забыла должным образом опустить глаза долу и отвергнуть мирское тщеславие. Так, с потупленными очами, моя мать и ввела меня в тронный зал.
Король восседал на высоком троне под государственным флагом; рядом был еще один трон, почти такой же высокий, на нем сидела королева. По-моему, она была очень хорошенькая – светловолосая, темноглазая, с пухлым округлым личиком и красивым прямым носом, – только слишком избалованная. Король с ней рядом, со своими блеклыми, какими-то бесцветными волосами, напоминал бледную тень. Если честно, при первом взгляде на него я не заметила хотя бы проблеска того божественного света, который, с точки зрения многих, от него исходил[7]. Он выглядел как самый обычный человек. И милостиво мне улыбнулся, когда я, едва войдя в зал, склонилась в глубоком реверансе. Королева же, едва скользнув глазами по красным розам у меня на подоле и по маленькой короне на моей голове, удерживавшей легкую вуаль, тут же равнодушно отвернулась, словно решив, что я совершенно не заслуживаю ее внимания. И тогда я рассудила: разве может эта француженка понять, кто я? Хотя вообще-то ей уже должны были разъяснить: если она так и не родит ребеночка, то дому Ланкастеров придется подыскать себе другого наследника, и это, вполне возможно, будет именно мой сын. Если бы она это понимала, то, наверное, проявила бы ко мне куда больший интерес. Но нет, слишком уж она была светской и тщеславной. Эти французы вообще все такие, насколько я успела понять из прочитанных мною романов. Я не сомневалась, что она не заметила бы и того света, который исходил от самой Орлеанской Девственницы! Совершенно неудивительно, что она не проявила ко мне участия.
Рядом с королевой сидела невероятно красивая женщина, таких красавиц я в жизни своей не видела. На ней было голубое платье, расшитое серебряной нитью, из-за чего чудесная ткань переливалась как вода. А порой казалось, что она с ног до головы покрыта сверкающей чешуей, точно рыбка. Заметив, что я не могу оторвать от нее глаз, она ласково мне улыбнулась, и от этой улыбки все ее лицо вспыхнуло теплым светом и стало еще краше, словно солнечный зайчик сверкнул на поверхности воды летним днем.
– Кто это? – спросила я у матери.
Она ущипнула меня за руку, напоминая, что я должна молчать, и тихо ответила:
– Жакетта Риверс[8], и немедленно перестань на нее пялиться.
Мать еще раз меня ущипнула, заставляя вернуться к действительности. Будто очнувшись от чар, я снова низко склонилась в реверансе и с улыбкой посмотрела на короля, который как раз обратился к моей матери:
– Опекунами твоей дочери я назначаю своих сводных братьев Эдмунда и Джаспера Тюдоров, нежно мною любимых. Впрочем, до брака она может по-прежнему жить с тобой.
Королева слегка повернулась к Жакетте Риверс и что-то тихо промолвила; та слушала ее, чуть наклонившись вперед, словно ива над ручьем; легкая вуаль, спадавшая с ее высокого головного убора, усиливала это впечатление. Мне показалось, что королева отнюдь не в восторге от решения своего супруга, ну а меня и вовсе оно ошеломило. Я все-таки надеялась, что и мое согласие кто-нибудь спросит, и тогда я попыталась бы объяснить, что не хочу никакой новой помолвки, что мне предначертана совсем иная жизнь, святая и благочестивая, но мое мнение не учитывалось. Мать, выслушав короля, просто поклонилась и отступила на шаг назад. Вперед тут же вышел кто-то другой, и я поняла: рассмотрение моего дела закончено. Собственно, король едва успел на меня взглянуть, но так ничего обо мне и не узнал; во всяком случае, теперь он знал обо мне не больше, чем до моего появления в этом зале. Однако преспокойно передал меня новому опекуну, человеку, совершенно мне чужому. Неужели даже король не догадался, что я особенная и что мне свойственна особая святость? Неужели у меня так и не будет возможности поведать ему о том, что и у меня колени святой?
– А можно мне сказать несколько слов? – прошептала я матери.
– Конечно нет, – отрезала она.
Но как же король узнает, кто я, если даже Господь не спешит открывать ему правду?
– И что теперь будет? – не отставала я от матери.
– Теперь мы подождем, пока король не пообщается с прочими подателями петиций, и пойдем обедать, – тихо отозвалась она.
– Нет, я имею в виду, что теперь будет со мной?
Мать посмотрела на меня как на дурочку; ее явно удивило, что я так и не поняла главного.
– Ты снова помолвлена, – пояснила она. – Разве ты сама не слышала? Надо быть более внимательной, Маргарита. Это куда более выигрышная партия: твоим опекуном, а затем и мужем станет Эдмунд Тюдор, сводный брат короля по матери. Эти Тюдоры – сыновья королевы Екатерины Валуа от ее второго брака с Оуэном Тюдором. Их двое, Эдмунд и Джаспер, и обоих король очень любит. Они оба наполовину королевской крови[9], и оба считаются фаворитами Генриха. Твоим мужем станет старший, Эдмунд.
– А разве он не захочет сначала со мной познакомиться?
– Зачем ему это?
– Ну, вдруг я не понравлюсь ему?
Покачав головой, мать честно сообщила:
– Да им нужна вовсе не ты, а сын и наследник, которого ты выносишь и родишь для них.
– Но ведь мне только девять лет!
– Ничего, он может подождать, пока тебе не исполнится двенадцать.
– И тогда мне придется выйти за него замуж?
– Ну естественно! – бросила мать с раздражением, словно мой вопрос являлся несусветной глупостью.
– А сколько ему самому будет тогда лет?
С минутку подумав, мать заключила:
– Двадцать пять.
– И где же он будет спать? – удивилась я, испуганно захлопав глазами.
Мне казалось, что в нашем доме в Блетсо просто не хватит свободных комнат для такого взрослого молодого мужчины, для его свиты да еще и для его младшего брата.
– Ох, Маргарита, – рассмеялась мать, – тогда ты будешь жить уже не со мной в Блетсо, а у него в Уэльсе, в замке Ламфи. Вместе с ним и его братом.
Я еще больше испугалась.
– Госпожа матушка, неужели, как только мне исполнится двенадцать, вы отошлете меня из дома? Совсем одну? В далекий Уэльс? Чтобы я поселилась там с двумя взрослыми мужчинами?
Она пожала плечами, словно говоря этим жестом: мне очень жаль, но тут ничего не поделаешь, и ответила:
– Эдмунд Тюдор для тебя – прекрасная партия. Вы оба королевской крови, и если у тебя родится сын, он станет одним из наиболее вероятных претендентов на престол. Ты кузина короля, твой будущий муж – его сводный брат. Так что твои сыновья, сколько бы ты ни родила, навсегда поставят преграду между троном и Ричардом Йорком. Думай в первую очередь об этом, а не о каких-то пустяках!