Аннотация . Статья посвящена анализу современного состояния мультикультурализма в Европе – как в виде политической практики, так и в качестве идейного дискурса. Автор рассматривает причины кризиса мультикультурной парадигмы в сегодняшней Европе, а также пытается определить возможные варианты эволюции мультикультурализма в европейском социуме на ближайшую перспективу.
Abstract . The focal point of the author’s analysis is the current state of the multicultural phenomenon in Europe – both as discourse and political practice. The factors of the nowadays crisis of the multicultural paradigm as well as the eventual options of its evolution in the European context are also in the research focus.
Ключевые слова : мультикультурализм, идентичность, либерализм, иммиграция, адаптация иммигрантов, европейская этнополитика.
Keywords : multiculturalism, identity, liberalism, immigration, adaptation of immigrants, European ethnopolitics.
К концу XX в. мультикультурализм из абстрактного концепта и специфической практики превращается в одну из наиболее востребованных моделей организации современного западного общества. В современном политическом дискурсе мало понятий, вызывающих столь бурную реакцию и столь поляризованные оценки, как мультикультурализм.
Диапазон суждений о мультикультурализме простирается от признания его оптимальной формой структурирования мультиэтничного общества до интерпретации мультикультурализма как основной причины нынешнего кризиса европейского социума.
Первое употребление термина «мультикультурализм» в качестве дескриптора инструмента национальной политики датируется, как известно, 1965 г. Именно тогда специальная Королевская канадская комиссия по билингвизму и бикультурности, созданная для изучения проблемы конфликта франко- и англоговорящего населения страны, ввела в оборот это понятие как антитезу практиковавшейся до того политике ассимиляции различных этнолингвистических групп.
Один из творцов мультикультуралистского концепта – канадский ученый, заведующий кафедрой политической философии Кингстонского университета Уилл Кимлика определял мультикультурализм как политику признания гражданских прав и культурной идентичности этнических меньшинств [Kymlicka, 1995]. Предполагалось, что переход к политике мультикультурализма обеспечит более гармоничное сосуществование этнокультурных групп в рамках одной политии.
Такой теоретик мультикультурализма, как профессор Лондонской школы экономики Чандран Кукатас, выделяет два основных варианта мультикультуралистского концепта – «мягкий» и «жесткий» [Кукатас]. Первая модель предполагает готовность социума и его институтов принять возникновение культурного разнообразия как данность. Мультикультурализм в этой версии представляет собой политику, гарантирующую не столько соблюдение групповых прав, сколько отсутствие принудительной ассимиляции иммигрантов принимающей стороной. Иначе говоря, это – политика негативных гарантий, или пассивный мультикультурализм. «Жесткий» мультикультурализм предполагает проведение специальной политики, защищающей группы социокультурных меньшинств от ассимиляции. Принципиально важным представляется, что нежелательной в данном случае является не только принудительная, нарочитая ассимиляция, но и ассимиляция как объективно идущий социальный процесс. Характеризуя позицию «жестких» мультикультуралистов, Ч. Кукатас пишет: «К разнообразию следует не просто относиться толерантно, его нужно укреплять, поощрять и поддерживать, как финансовыми средствами (при необходимости), так и путем предоставления культурным меньшинствам особых прав» [Кукатас]. Сам Ч. Кукатас придерживается, скорее, точки зрения мультикультуралистов «мягких». Для аргументации своей позиции он использует дихотомию «старого» и «нового» либерализма: старому, «классическому» либерализму соответствует «мягкий мультикультурализм», «жесткий» же мультикультурализм порожден так называемым «новым» либерализмом, предполагающим активное вмешательство для гарантии групповых прав.
Аналогичную схему увязки мультикультурализма и либеральной парадигмы предлагает и специализирующийся на истории американской культуры профессор Мюнхенского университета Берндт Остендорф, выдвинувший концепцию «двух либерализмов». В соответствии с ней ситуация мультикультурного общества требует перехода от классического индивидуалистического либерализма («либерализма-I») к либерализму мультикультурному (либерализму-II»), предполагающему защиту коллективных/групповых прав и этнической лояльности; идея принадлежности сменяет идею индивидуальной независимости [Ostendorf, 2002, р. 122].
На практике политика мультикультурализма представляла собой совокупность институциональных, правовых, идейно-политических инструментов, соотношение и формы функционирования которых варьировались от страны к стране. В целом практика их применения соответствовала скорее «жесткой» мультикультурной модели, т.е. их сутью было предоставление гарантий сохранения социокультурных прав наиболее уязвимым группам, в первую очередь принадлежащим к числу «новых» иммигрантских сообществ.
Зародившись в Канаде, политика мультикультурализма была впоследствии взята на вооружение такими странами, как Австралия, Швеция, США и Великобритания. К началу нынешнего столетия о мультикультурализме стали говорить и в контексте динамики эволюции французской и германской национальных моделей.
Распространение мультикультурных практик постепенно приводит к обесцениванию изначального смысла концепта муль-тикультурализма. По сути, под мультикультурным к началу нынешнего столетия стало пониматься любое мультиэтничное общество, не практикующее очевидную ассимиляцию в пользу одной и более доминирующих этнических групп. Так, выступая 11 февраля 2011 г. на совещании в Уфе, президент РФ Д. Медведев говорил о мультикультурализме как о практике, адекватной потребностям, в том числе и современного российского социума [Стенографический отчет, 2011].
Строго говоря, подобный подход укладывается в концепт «мягкого мультикультурализма» Ч. Кукатаса, когда под мультикультурализмом понимается базовая либеральная толерантность. Нельзя не отметить, однако, что это выхолащивает саму суть реально существующей проблемы: ныне звучащая критика мультикультурализма сфокусирована не столько на этой базовой толерантности, сколько на случаях «жесткого мультикультурализма», ассоциируемого с «новым либерализмом» парадигмы Б. Остендорфа. Следовательно, для понимания природы нынешнего идейного кризиса мультикультурализма нужно в первую очередь анализировать именно «жесткую» его версию.
Вряд ли подобная популярность этой модели случайна. Триумф либеральных ценностей эпохи провозглашенного Ф. Фукуямой «конца истории» перевел в ряд «морально устаревших» все традиционные схемы организации мультиэтничной политии – от национального государства до федерации. Мультикультурализм с его ценностным универсализмом и мозаичным видением политической общности стал адекватным преломлением постмодернистской философии в сфере этнополитического менеджмента.
В торжестве мультикультурализма (как можно предполагать сегодня – временном) можно усмотреть и важную этическую составляющую. Принимая на вооружение этот концепт, общества евроатлантического ареала демонстрировали свою готовность признать ответственность за нелегитимное доминирование над неевропейскими народами в колониальную эпоху.
Можно интерпретировать мультикультурализм и как элемент базового перехода евроатлантических обществ к ценностно-ориентированной политике (value-based policy). Наиболее явно эта тенденция проявилась в практике Европейского союза – в первую очередь внешнеполитической, однако она, безусловно, выходит за институционально-правовые рамки ЕС и касается изменения природы собственно европейского социума.
Фоном и главным мотивом для распространения мультикультуралистских практик в странах евроатлантического ареала становится иммиграционный бум. Начало ему было положено в первые послевоенные десятилетия: бурный экономический рост послевоенной Европы в значительной степени был обеспечен трудом иммигрантов из бывших колоний.
К началу 1990-х годов общая численность иммигрантов в ЕС, только по официальным данным, приблизилась к 20 млн. человек – считая как легальных, так и нелегальных резидентов [Baldwin-Edwards, 1994, p. 5]. В это число, естественно, не вошли те иммигранты, которые уже получили к этому времени гражданство страны пребывания. За последующее десятилетие (1991–2000) ежегодный нетто-приток иммигрантов в ЕС составил примерно 1,2 млн. человек, из которых 500 тыс. проникли в ЕС нелегально [Хижный, 2005, с. 76]. В 2002 г. в ЕС проживали 18 млн. легальных иммигрантов (из них 12 млн. – не из зоны ЕС) и около 5 млн. нелегальных иммигрантов [Хижный, 2005, с. 76]. Кажущееся несоответствие темпов прироста и итоговой цифры объясняется тем, что за 1990-е годы значительное число ранее прибывших иммигрантов – около 6 млн. – уже успели натурализоваться. К началу 2008 г., согласно данным Евростата, в ЕС проживало уже около 30,8 млн. мигрантов, опять-таки без учета натурализовавшихся [Vasileva, 2009, р. 1]. За период с 1998 по 2008 г. гражданство ЕС получили 7,109 млн. иммигрантов; средний прирост численности натурализовавшихся иммигрантов составил 646,3 тыс. человек в год [Acquisition of citizenship].
Таким образом, к началу второго десятилетия XXI в. численность легальных и уже натурализовавшихся иммигрантов в ЕС явно превышала 45 млн. и, вполне возможно, приближалась к 50 млн. человек. С учетом же нелегальных иммигрантов число «новых» обитателей Старого Света можно приблизительно оценить в 60 млн. человек, и эти оценки будут, очевидно, заниженными.
Не все эти люди – уроженцы стран Третьего мира, наиболее проблематичные с точки зрения динамики социокультурной интеграции в европейский социум. Следует, впрочем, заметить, что проблемы интеграции все чаще возникают и применительно к иммигрантам из других регионов – в том числе и из стран EC. Так, в 2008 г. наибольший вклад во внутрирегиональную иммиграцию в ЕС внесла Румыния (384 тыс. человек) [Oblak Flander, 2011, p. 4], значительную долю переселенцев из которой традиционно составляют цыгане (за период с 2005 г. на запад Европы иммигрировало около 1 млн. румынских цыган) [Лукьянов, 2010]. В социокультурном плане эти иммигранты воспринимаются жителями Старого Света так же, как и иммигранты из развивающихся стран.
Сомнения относительно возможности осуществления мультикультурного проекта в его оптимальном варианте стали звучать в экспертном сообществе задолго до нынешнего кризиса [см., напр.: Alibhai-Brown, 2004; Goodhart, 2004].
С. Хантингтон отмечал, что мультикультурализм не способствует интеграции меньшинств, поскольку легитимизирует возможность сохранения ими собственной социокультурной идентичности [Хантингтон, 2004, с. 226]. Аналогичные опасения высказывал и Б. Остендорф: «Как предотвратить превращение культурной лояльности «либерализма-II» в «нормативную» и «сущностную» и не допустить, чтобы границы, призванные защищать меньшинство, стали непроницаемы для других меньшинств?» [Ostendorf, 2002, р. 123]. В поисках ответа автор анализирует два случая либерализма: американский и европейский (немецкий). Если в случае с Германией «либерализм-I» был единственно приемлемым после эксцессов «политики различия», осуществлявшейся в Третьем рейхе, то в США развитие либерализма пошло по иному пути. Уже после торжества классического «либерализма-I» и отмены политической дискриминации сохранялась дискриминация социально-экономическая, и «жертвы такой дискриминации нуждались в помощи не как отдельные граждане США, но как члены дискриминируемых групп» [Ostendorf, 2002, p. 125]. Таким образом, общество нуждалось в известной этнизации и коммунитаризации. В этих условиях недопущение политизации общинных границ становилось вопросом первостепенной важности. Инструментом решения этого вопроса стал принцип добровольного определения собственной этничности, характерный, по мнению Б. Остендорфа, для США. Там, однако, это упрощалось иммигрантской природой всего американского социума. Насколько данный рецепт подходит для абсолютно другой с точки зрения определения идентичности конфигурации современного европейского социума – вопрос, остающийся пока открытым.
Сами адепты мультикультурализма склонны признавать ныне, что лозунги мультикультурализма подчас используются элитами не для гарантий прав, а для консервации расового и гендерного неравенства, а также несправедливых культурных практик и традиций [Kymliсka, 1995; Kundnani, 2002; Phillips, 2005]. Более того, подчас реальная практика мультикультурализма определяется сторонниками [Kundnani, 2002, p. 69] и противниками мультикультурализма как расистская. Первые видят в мультикультуралистском менеджменте некий вариант колониальной практики сталкивания и взаимного противопоставления подчиненных этнокультурных групп в контексте конкуренции за гранты и пр. Вторые привлекают внимание к практике позитивной дискриминации и политкорректности в отношении представителей новых диаспор. Парадоксальная реальность современной Европы, вынужденной идти на этнизацию социальных взаимодействий под лозунгом политкорректности для реализации доктрины равных возможностей и желания избежать упреков в дискриминации «новых меньшинств», провоцирует достаточно парадоксальный ответ со стороны европейской партийно-политической системы. Стоит заметить, что европейские правые радикалы все чаще используют в своих целях идеологемы либерально-демократического понятийного ряда («антирасизм», «свобода слова» и т.д.). Хороший пример такого рода гибкости – призывы отказаться от всякого ограничения свободы слова и «расистской» практики позитивной дискриминации, заявленные в программе Британской национальной партии на парламентских выборах 2005 г. [British National party, 2005].
То, что оппоненты используют в своей полемике дискурс расизма и антиколониализма, отнюдь не является случайностью.
Осознание того непреложного факта, что труд легальных иммигрантов стал одним из главных факторов созидания нынешней процветающей Европы, позволило активистам «новых диаспор» перейти – с разной степенью радикальности – к формулированию культурных и социальных амбиций «новых меньшинств» как равноправных членов европейских национально-государственных политий. В этот контекст укладываются и претензии на уважение национальных и религиозных обычаев и символики в системе государственного образования, и пресловутый спор о хиджабах, и создание в иммигрантских районах европейских мегаполисов отрядов исламской милиции (типа милиции Европейской арабской лиги в Антверпене) для защиты исламских кварталов от якобы неправомерной активности правоохранительных служб. Таким образом, отныне не «новые меньшинства» должны адаптироваться к ценностному и институциональному наследию европейской цивилизации, но саму Европу должно адаптировать к ее новым законным обитателям. В перспективе – при сохранении нынешнего курса на построение в Европе мультикультурного общества – это будет означать «деевропеизацию Европы» [Кандель, 2006, с. 98]. Европейское общество рассматривается как объект, подлежащий в данном случае социальному переустройству в интересах конкретной, несправедливо маргинализованной этнокультурной общности. Психологическая мотивация этого процесса во многом близка мотивации антиколониальных национально-освободительных движений: маргинализованная этнокультурная группа возвращает себе (в случае «новых меньшинств» – вновь обретает) социальные и культурные права в пределах принадлежащей ей по праву территории. Тем самым мы вправе рассматривать данный феномен как некую разновидность антиколониального движения, но уже на территории самой метрополии, под которой в данном случае понимается весь европейский цивилизационный ареал.
Некоторые исследователи отмечают, что дополнительным фактором разочарования в мультикультурализме стал качественный рост террористической активности Третьего мира в евроатлантическом цивилизационном ареале [Lentin, p. 488; Kundnani, p. 67]. Это привело к «секьюритизации» мультикультурных отношений (Emerson) и, следовательно, усилило межобщинную напряженность.
Одной из осей дискуссии сторонников и противников мультикультурализма является коллизия между групповыми и индивидуальными правами. Мультикультурализм с его апелляцией к правам социокультурных групп входит в очевидное противоречие с давно укоренившимся в европейском ценностном коде принципом примата прав личности.
Как соотносится право иммигрантской общины на воспроизводство привычного социокультурного паттерна с правом обитателя (или, что даже более актуально сегодня, – обитательницы) [Деминцева, 2008, с. 81, 89; Coene, Longman , 2008, р. 303; Dustin, 2006] этой общины самостоятельно выбирать модель социокультурного поведения?
Эта коллизия рекрутирует в лагерь противников мультикультурализма адептов традиционного западного либерализма, т.е. идеологии, более всех прочих обусловившей распространение мультикультуралистских практик в европейском социуме. Именно апелляцией к либеральным ценностям Старого Света был обусловлен всплеск антииммигрантских настроений последнего времени в таких традиционно толерантных странах, как Нидерланды, Швейцария, Швеция.
Сам родоначальник мультикультурализма У.Кимлика, отвечая на упреки оппонентов относительно коллизии между мультикультурализмом и правами личности, склонен видеть прямую обусловленность первого вторым: мультикультурализм рассматривается У. Кимликой как очередная фаза развития либерального дискурса, и в частности идеи равенства личностей и групп. В своей мотивации У. Кимлика исходит из того, что основной проблемой прав этнокультурных меньшинств Европы и Канады (в отличие от меньшинств США) была не столько необходимость политической эмансипации, т.е. уравнения в политических правах, сколько необходимость эмансипации культурной, т.е. противодействия культурной ассимиляции. «Борьба за эти дифференцированные права меньшинств, – пишет У. Кимлика – может быть интерпретирована как конкретная адаптация принципов гражданского либерализма и, следовательно, новая стадия революции в области прав человека» [Kymlicka. Liberal…].
Таким образом, культурная дифференциация превращается в рамках мультикультуралистского дискурса из антилиберальной практики в практику предельного либерализма. Уместно, однако, заметить, что аналогичные лозунги культурной дифференциации практически синхронно – в 1960–80-х годах – появляются и на другой оконечности политического спектра. В конце 1960-х годов на политическую арену выходят с лозунгом этноплюрализма «новые правые». Ключевым тезисом программы французского Национального фронта эпохи его подъема в 1980-х годах становится лозунг «права на различие», т.е. права коренных французов (в данном случае) сохранить свою культуру в условиях иммиграционного бума.
Отнюдь не случайно такой принципиальный сторонник эмансипации иммигрантских сообществ в Европе, как британский журналист и исследователь, заместитель главного редактора журнала «Race a. Class» Арун Кунднани, интерпретировал первоначальную модель европейского мультикультурализма как инструмент истеблишмента в сфере управления и сохранения расово разделенного общества [Kundnani, 2002, p. 67].
Чем в таком случае отличается программа мультикультуралистов-либералов от программы национал-консерваторов, представляющих титульные этнические группы? Отличие будет проявляться лишь на уровне базового – рамочного – дискурса (права человека vs. сохранность традиции); на уровне же конкретных лозунгов различие будет подчас не столь заметно.
Картина выглядит еще более противоречивой, если вспомнить об упоминавшейся выше мимикрии современного крайне правого дискурса, все чаще использующего лозунги классического либерализма.
Суммируя вышесказанное, можно заметить, что тезис У. Кимлики и его сторонников о генетической связи классического либерализма и мультикультурализма при его известной обоснованности вносит дополнительный хаос и в без того сложную систему идейных ориентиров современного европейского социума. С этой точки зрения мультикультурализм является как фактором, так и дополнительным симптомом усугубляющегося кризиса современного европейского идентитарного проекта.
Оправдывая мультикультурализм, У. Кимлика показывает, как проблематика прав личности ограничивает, канализирует проявления мультикультурной активности [Kymliсka. Liberal…]. Однако это не делает менее весомым тезис критиков о принципиальном противоречии между классическими либеральными ценностями и мультикультуралистским концептом. Скорее тут мы видим невольное подтверждение этой мысли, ибо либеральный дискурс все-таки не столько дополняет, сколько цивилизует, модернизирует групповую идентичность меньшинств, избавляя ее от гнета «темных богов» – если использовать известную формулу такого исследователя в области национализма, как Эли Кедури. Как отмечал Б. Остендорф, «либерализм-II» сохраняет свой позитивный импульс только при наличии устойчивых традиций существования «либерализма-I»: «Политика, уважающая расовые, гендерные и национальные отличия, требует присутствия сетки безопасности – толерантности, вошедшей в универсальный словарь» [Ostendorf, 2002, p. 123].
Отказываясь от политики мультикультурализма, многие видели альтернативу последней в политике интеграции и социального сплочения [Vasta, 2010, p. 504]. Собственно, сам мультикультурализм изначально понимался его адептами именно как инструмент социального сплочения, однако в роли инструмента гетерогенизации социума он выступил гораздо успешней. Член Комиссии по равенству и правам человека Тед Кантл (Великобритания) так сформулировал возникшую коллизию: «Мы должны уважать культурные различия, стимулируя при этом формирование чувства общности между разными общинами. Проблема, однако, в том, что мы не знаем, как это сделать» [Alibhai-Brown, Allen, Cantle, Mitchell, 2006, p. 92].
Солидарность во вновь возникающем европейском мультикультурном социуме действительно выковывается с большим трудом, причем как коренные, так и новые обитатели Европы зачастую не склонны ускорять этот процесс.
Так, в 2010 г. иммигранты, проживающие в итальянской коммуне Адро (Ломбардия), отказались оплачивать обед в школе и проезд на школьном автобусе своих детей, мотивируя это низким доходом своих семей. Соответствующие расходы легли на плечи коренных обитателей коммуны, которые обратились с коллективной жалобой в администрацию провинции. Последняя приняла решение об обязательности платы для всех и в итоге иммигрантов также заставили нести часть расходов на обучение собственных детей.
Реструктурирование европейского социума по социокультурному, т.е. фактически общинно-племенному признаку, само по себе, безусловно, является очевидным признаком его архаизации. Не случайно и ответ коренных обитателей Старого Света на этот процесс тоже приобретает архаичные формы. Собственно, рост популярности правопопулистских партий, апеллирующих к цивилизационной идентичности, распространение уличной агрессии стали той реакцией, которая усугубляет идущую в Европе на наших глазах архаизацию идентичностей.
Гетерогенизация национального социума по общинному признаку представляет собой лишь один из идентитарных трендов, угрожающих современной европейской политии. Не менее важно и «вертикальное» расщепление идентичности, в процессе которого идентичности вновь возникающих диаспор резко конфликтуют с традиционной политической идентичностью принимающей нации.
Таким образом, одна из основных проблем, с которой сталкивается общество, входящее в стадию мультикультурализации, – поиск адекватной новой идентичности.
Как показывает практика, идентичность представителей иммиграционных диаспор носит сложный характер, будучи расщепленной между новой и старой политической и социокультурной общностями. На политическом уровне это выражено в специфике внутри- и внешнеполитических предпочтений; на социокультурном – в ценностных и культурных приоритетах.
Это проявляется и в других формах. Проведенное немецким этносоциологом Б. Бекер исследование показало, что 82,5% турецких иммигрантов в ФРГ дают своим рожденным в Германии детям турецкие имена [Becker, 2009, p. 213]. Аналогичная практика характерна для 46% проживающих в ФРГ выходцев из бывшей Югославии и 37% иммигрантов из стран Юго-Западной Европы (Италии, Испании и Португалии) [Becker, 2009, p. 210]. Социокультурная составляющая выбора имени проявляется в данном случае достаточно четко. Согласно данным опроса, проведенного по заказу «Die Welt» в 2010 г., почти 23% живущих в Германии турок либо не говорят, либо крайне плохо знают немецкий язык, а каждый второй практически не общается с немцами.
При этом другие группы иммигрантов – поляки, греки, итальянцы, русские немцы, евреи – ассимилируются в Германии гораздо успешнее. Только 17% итальянцев и 10% поляков не общаются с немцами. Исключение тут составляют иммигранты из Боснии и Албании, у них степень интеграции близка к турецким показателям [Турки плохо интегрируются].
Показателен факт, что государства происхождения иммигрантов отнюдь не заинтересованы в интеграции своих бывших или нынешних граждан в социум принимающей стороны. Сложные чувства вызвал в ФРГ демарш премьер-министра Турции Р. Эрдогана 28 февраля 2011 г. Выступая в Дюссельдорфе перед представителями турецкой диаспоры, он обратился к проживающим в ФРГ туркам с призывом учить в первую очередь турецкий язык, а уж потом, в целях интеграции, немецкий. Немецкое общество восприняло этот эпизод как еще одно подтверждение своему беспокойству относительно истинной лояльности новых бундесбюргеров.
Аналогичный подход характерен и для других стран. Так, в Мадзара дель Валло (Сицилия) функционирует начальная школа, все ученики которой – тунисцы. Зарплату учителям оплачивает Министерство образования Туниса, остальные расходы – местная коммуна. Обучение в школе осуществляется по программе тунисского Министерства образования на арабском языке, единственный иностранный язык в школе – французский, что для тунисцев естественно. Интеграция их в итальянский социум, включая успешную конкуренцию на рынке труда, существенно затруднена; местные власти организуют для выпускников этой школы языковые курсы, принимая, таким образом, на себя расходы по адаптации иммигрантов.
Принципиально важно, что даже в том случае, когда новая, общая для всего населения идентичность более или менее успешно сформирована, это не спасает социум от мощного социокультурного шока. Политическая лояльность формируется существенно быстрее, нежели новая социокультурная идентичность. Новые члены социума, даже обретая новую политическую лояльность, остаются в рамках традиционной для себя социокультурной модели и повседневная манифестация этой модели перманентно провоцирует межгрупповое отчуждение, которое тем самым переносится внутрь политии. Таким образом, если традиционный модерный проект национального государства предполагал относительную культурную гомогенность политии, а линии межгруппового отчуждения, в идеале, совпадали с межгосударственными границами, то мультикультурализм на практике приводит к возникновению политико-культурных границ внутри страны и, следовательно, к гибели модерного национального государства.
Конструируемая взамен прежней общая политическая идентичность пока не обеспечивает устойчивой солидарности. Наиболее очевидно это проявляется в ситуации внешнеполитического вызова.
После террористических актов 2005 г. в Лондоне 24% британских мусульман заявили, что испытывают разную степень симпатии к организаторам терактов [Daily Telegraph, 2005].
Широкую известность получил инцидент, произошедший весной 2009 г. в Великобритании, когда командир британской авиабазы был вынужден приказать своим подчиненным выходить за пределы части только в гражданской одежде – в противном случае летчики подвергались опасности нападения со стороны проживающих в данном районе иммигрантов-мусульман. Последние мстили за участие Великобритании в афганской кампании НАТО.
Таким образом, к настоящему времени несовершенство мультикультурализма как основной стратегии этнополитического менеджмента постмодерного общества стало очевидно не только для его принципиальных противников, но и для его адептов (вспомним тезис А. Кунднани о мультикультурной практике политического представительства иммигрантов как новом издании колониалистской стратегии управления этническими общинами через воспитанную европейцами элиту [Kundnani, 2002, p. 69].
Одним из способов вернуть мультикультурализму его первоначальную привлекательность стали попытки переосмыслить данный концепт. Так, известная британская журналистка и эксперт в области иммиграции Я.Алибхай-Браун склонна интерпретировать мультикультурализм не как политику, а как долгосрочный процесс, формы которого обусловлены конкретными условиями его протекания [Alibhai-Brown, Allen, Cantle, Mitchell, 2006, p. 92].