Афганский Караван - читать онлайн

Перс: что мне сказать?

О чем мне говорить, если я веду речь об Афганистане? О его заснеженных горных цепях – таких, как Гиндукуш или высокие горы Бадахшана, в складках которых прячутся легендарные рубиновые рудники? О грецких орехах восточных областей размером с мужской кулак; или о виноградинах величиной со сливу? О бесценных коврах с изощренным рисунком или о скромных подстилках кочевников, вытканных искусно и с любовью? Об армиях великих завоевателей, опрокинувших гордую Индию, и не единожды, а шесть десятков раз? О мудрецах Газни, Балха, Герата, Туркестана?

Да, друзья мои, я проехал весь этот благодатный край, пил из его чистейших горных ручьев, подпевал его чарующим певцам, видел поединки искусных борцов дальнего Ханабада, спал в худжре – гостевой комнате, которую даже в крохотной деревне предоставляют путникам бесплатно. Я насыщался огромными порциями божественного палау, ел бесподобные абрикосы, дыни, яблоки, гранаты. И я делил с горным пастухом в его хижине скудную трапезу из крутого яйца и сухой лепешки.

И как может тот, кто испытал все это, передать вам свои впечатления? Как ему выбрать главное, в чем содержится суть Афганистана?

Прежде чем отправиться туда, я, как и вы, слыхал о свирепых горцах с их обычаями кровной мести, о суровых пустынях Регистана, где бился и побеждал храбрый Рустам из нашего эпоса, о громадных медведях-убийцах Хазараджата, об отважных потомках воинов Чингисхана, не боящихся никакого врага. Как и вы, я слыхал об опасных долинах, о безжалостных грабителях, об афганцах, равно готовых и к жизни и к смерти. Конечно же, мне было боязно.

Но я был заинтригован; ибо мало кто из иранцев от куполов, минаретов и прелестей Исфахана, от суеты Тегерана, откуда мы видим сверкающую, вселяющую покой вершину Демавенда, пускается в путешествие в эту неведомую страну, чьи воины шли на нас под началом у безжалостных завоевателей, включая Тамерлана.

Я был и прав и неправ, как любой, кто опирается только на чужие слова. Афганистан – это, прежде всего, страна непримиримых контрастов. Летом в Кабуле вы изнываете от жары, но, проехав совсем немного на север, вы наслаждаетесь бодрящим горным воздухом Кохистана. Близ Кандагара вы будете умирать от жажды, но в прелестном Пагмане, угнездившемся у подножия Гиндукуша, вам покажется, что вы находитесь среди райских рек и садов. Если вы чем-нибудь не понравитесь бандиту, он ограбит вас. Но на одного такого вы найдете сто достойных, благородных, богобоязненных персон; ибо афганец, беден он или богат, – поистине персона.

Пустившись в путь из нашего иранского Хорасана, из священного Мешхеда, я очень быстро ощутил вкус воздуха, почувствовал красоту афганского языка. Первая наша большая остановка была в Герате. Над этим красивым торговым городом, полным садов, господствуют величественная мечеть и поразительные здания – подлинные земные сокровища со времен Тамерлана. Здесь, кроме того, находится гробница Ансари, «князя мыслителей», великого суфийского богослова.

Южнее и восточнее, на земле воинственных пуштунов, не слишком благосклонных к Ирану, лежит Кандагар. Здесь влиятельный Саид Сабир-шах короновал первого афганского шаха – Ахмад-шаха Дуррани. Здесь, кроме того, в величественном здании, окруженном красивыми садами и водоемами, покоятся плащ Пророка и его знамя, которые выносят только в случае опасности или войны. Если бы я стал описывать вам изобилие плодов, орехов, овощей, вкуснейших блюд из баранины, вы бы все равно мне не поверили, так что двигаюсь дальше.

Из Кандагара я направился на север – в Кабул, проезжая места поразительной красоты, будь то леса или равнины, долины или нагорья, будь то поля, где зрел урожай, или Газни, старинный державный город Махмуда, жемчужина Востока, с его громадным суровым замком. Там, в гробнице Махмуда Газневи, я увидел огромные доспехи и знамя, с которыми великий правитель шел в битву. Я отдал дань почтения окружавшему его созвездию воинов и мыслителей, и прежде всего великому Фирдоуси, который посвятил Махмуду свою «Книгу царей».

Кабул, чье зарождение скрыто в глубинах истории (согласно легенде, его построил Каин, убивший Авеля), лежит среди гор, которые, вместе с рекой Кабул, рассекают его надвое. Здесь люди из всех частей страны – таджики, пуштуны, туркмены, язычники и прочие – встречаются и перемешиваются, занимаясь торговлей, учебой, государственным управлением и проводя досуг.

Город красив, хорошо расположен, в нем много радующих глаз строений. Прекрасное зрелище представляет собой величественный дворец Арг; стоящая на холме крепость Бала-Хиссар возникла в такой глубокой древности, что никому не известно, кто ее построил.

Из Кабула я двинулся дальше на север – через Гиндукуш, в туркестанские земли. Здесь я осмотрел Балх, «мать городов», где родился великий поэт Руми. Город, ныне разрушенный, был в свое время, судя по всему, одним из величайших на свете. Остатки дворцов и мечетей, учебных заведений и минаретов, садов и колодцев, базаров и площадей для смотра войск столь многочисленны, что едва ли кто-нибудь когда-нибудь сосчитал или сосчитает все это. Сколько же сокровищ, должно быть, лежит в этой земле, чьи хозяева перед нашествием монголов Чингисхана поспешно закапывали свои богатства – золото, драгоценные камни, – а затем гибли под копьями нахлынувших орд…

В Туркестане я увидел, кроме того, священный город Мазари-Шариф с его огромной мечетью и учебным заведением, чье здание, облицованное голубой плиткой, должно считаться подлинным чудом света. Правоверные стекаются сюда почтить память Хазрата Али, зятя и преемника Пророка.

Вся эта северная территория, которая примыкает к реке Окс (Амударье), изобилует равнинами, где разводят великолепных каракулевых овец с черным, белым и даже золотым руном, где делают бесподобные туркестанские ковры, где пасутся лошади одной из лучших пород на свете. Здесь, кроме того, выращивают лучшие на Востоке дыни, здесь возделывают хлопок и десятки других культур. Тюрки – первоклассные земледельцы и дисциплинированные воины. Некоторые из лучших афганских бойцов родились в Туркестане.

А что мне сказать о Ханабаде – «ханском городе», откуда на северо-восток по горным проходам Вакхана отправляются в Китай караваны? Скажу только, что там я повстречал мудрых суфиев, богачей и бедняков, не делающих притом между собой никаких различий, и вкусил от их великого ума. В Ханабаде я увидел редкие изделия, сохранившиеся от времен, когда там был обширный греческий храмовый комплекс, привлекавший паломников из многих мест. Там я ел вкуснейшие тутовые плоды из всех, что мне доводилось пробовать, пил зеленый чай с кардамоном и розоватым каймаком – особыми сливками, которые умеют делать только на севере. Я отдыхал в тамошних прекрасных садах и слушал музыку многих местных ансамблей, перемежавшуюся стихами и древними легендами, которые звучали из уст длиннобородых рассказчиков, порой певших под ситар, дол и уд.

Мое путешествие продолжалось шесть месяцев. На что же я жил, переписчик и студент из бедной семьи? Меня передавали из рук в руки: суфий писал рекомендательное письмо начальнику почты, мулла – купцу, земледелец – коневоду. Сам же я не истратил ни гроша.

Многие афганцы бедны, но любой готов разделить с тобой трапезу и кров. Если у меня не было рекомендации, я шел в мечеть и сообщал о себе служителю. Тот говорил про меня мулле, и он после богослужения объявлял собравшимся о моем приезде. Это обеспечивало мне ночлег – только надо было перетерпеть толкотню людей, соперничавших за честь принять чужестранца. «Путники – гости Аллаха», – гласит одна из их пословиц.

ЯповидалДжабалас-Сирадж,основанныйАлександром Великим, и высеченные в скале статуи Будды в необъятной и красивейшей долине Бамиан. Высота этих колоссов – около пятидесяти метров. Поразительное зрелище! Тысячи пещер были вырыты здесь для монахов, живших до возникновения Ислама.

Я побывал в знаменитых горах Кох-и-Даман к северу от Кабула. Там меня приветствовали потомки Руми и великого Абу Бакра. Я увидел могучих борцов, танцы с саблями, лошадиные скачки и все состязания, которыми афганцы славятся по всему миру. Там, как и в других местах Афганистана, люди живут в крепостях с высокими стенами и бойницами. Чаще всего это твердыни ханов, которые правят племенами или территориями.

Еще более гостеприимные, чем большинство афганцев, здешние ханы щедро одарили меня и приняли с великим почетом, как важное лицо. Они направили меня в Пагман, во владения своих родичей, славнейших суфийских учителей и воинов. Пагман, который расположен чуть северней Кабула, надо увидеть, чтобы поверить рассказам о нем. Поистине это преизобильный край: богатейшие урожаи, непревзойденные плоды, стойкие патриоты и мудрые законоучители. С древнейших времен, при любой господствующей религии, здесь был духовный центр страны.

В Пагмане можно увидеть великий замок Джан Фишана, хашимитского саида прошлого столетия, представителя блистательного рода вождей, прозванных Шах-Саз (Творцами владык). Да будут благословенны они сами и их Дом!

О прекрасный Афганистан! О несравненный народ его! Вы подарили счастье бедному путешественнику. Незначительному человеку, оказавшемуся на этой земле, вы дали почувствовать, что он чего-то стоит. Хотя, пожалуй, наоборот. Почтив меня гостеприимством, вы показали свое величие и выявили мою нескромность. Ибо мне недостает смирения (а кому достало бы?), чтобы оценить ваши достоинства сполна.

Что мне сказать об Афганистане? Брат мой, любая попытка выразить чувства, которые я испытываю, обречена на провал. А что я скажу афганцам?

Русский: поездка полковника Гродекова 4

В сентябре 1878 года я подал командующему войсками Туркестанского военного округа рапорт об увольнении меня из Ташкента в отпуск в Одессу и Петербург и о разрешении проследовать в Россию чрез Афганистан и Персию. <…> На замечание генерала Кауфмана, что мне придется долго ждать разрешения эмира Шир-Али, я доложил, что вместо того чтобы ждать это разрешение в Ташкенте, не лучше ли мне выехать оттуда вместе с нарочным, который повезет письмо генерал-губернатора к эмиру: нарочный будет ехать значительно скорее, чем я; <…> таким образом, пока я доеду до Мазар-и-Шерифа, местопребывания генерал-губернатора афганского Туркестана, нарочный успеет съездить в Кабул и привезти в этот город разрешение ШирАли-хана на мой проезд. Генерал Кауфман согласился на мои доводы, и я, снабженный открытым листом за подписью и печатью генерал-губернатора, выехал из Ташкента в Самарканд на почтовых <…>.

Меня сопровождали: 1) в качестве переводчика и слуги, теймур Мустафа Рахметулин, родом из Гюлистана, около Мешхеда. <…> Знает три языка: персидский, тюркский и русский; 2) персиянин Ибрагим мулла Гуссейнов, родился в Самарканде; <…> 3) киргиз Сергиопольского уезда Уразалы Кожанбергенев. Говорит по-русски, исполнял обязанность конюха.

Вооружение наше состояло из кавалерийской берданки со ста патронами и револьвера Смита-Вессона с двенадцатью патронами. Впоследствии, в Мазар-и-Шерифе, были приобретены два афганских ножа, а в Мешхеде двустволка.

Перевозочные средства составляли: четыре верховые лошади, по одной на каждого, две вьючные и одна запасная, всего семь.

Я не прибегал к переодеваниям и путешествовал в форменной одежде. Я не скрывал ни своей народности, ни чина, ни маршрута, по которому предполагал следовать. <…> Всякий маскарад только мог повредить делу, при неудовлетворительном знании мною восточных языков и при полном незнании обрядовой стороны, которая сопровождает каждый шаг мусульманина. <…>

5-го октября, после полудня, я прибыл на Аму-Дарью, к туркменскому селению Патта-Кисар, где существует переправа на каюках. На афганском берегу, ко времени моего приезда в Патта-Кисар, никого не было. Приблизительно часа через два на левом берегу показались всадники и началась установка двух кибиток. Бухарские чиновники тотчас сообщили мне, что кибитки предназначаются для моего приема, а всадники для конвоирования меня в Мазар-и-Шериф. Этому сообщению я охотно верил. <…>

На другой день, 6-го октября, я с своими людьми и лошадьми на каюке переправился на афганский берег. Здесь меня встретил ишагасы5 Шах-Севар-хан с офицерами кавалерийского взвода, прибывшего накануне, и пригласил в кибитку. <…> Я направился к ближайшей, у которой стояли часовые; но лишь только подошел к ней, как один часовой занес над моею головою саблю. Недоумевая, что это значит, я попросил объяснения ишагасы, и тот мне ответил, что в эту кибитку вход воспрещен, так как в ней сидят арестованные. <…>

Войдя в следующую кибитку, мы расселись на ковре. После обычных поздравлений с благополучным приездом и вопросов о моем здоровье ишагасы спросил меня: кто я такой, куда еду и зачем? В ответ на это я подал ему свой открытый лист, в котором на языках русском, персидском и тюркском было изображено следующее: «Предъявитель сего, полковник Гродеков, в сопровождении своих служителей, с разрешения моего, отправляется в Россию, чрез Афганистан и Персию. Поэтому я прошу всех начальников, которые будут находиться на пути следования полковника Гродекова, оказывать ему содействие и покровительство. Сентября 21-го дня 1878 года. Ташкент. Туркестанский генерал-губернатор и командующий войсками Туркестанского военного округа генерал-адъютант фон-Кауфман 1-й».

Прочитав этот документ, ишагасы сказал, что мне придется подождать здесь, на берегу, может быть дня два, пока не придет разрешение луинаиба6 на пропуск меня в Мазар-и-Шериф. <…> Я заранее уже решил, что ни под каким видом не останусь здесь ждать и одного часу; и если бы не было разрешено тотчас ехать в Мазар-и-Шериф, то я переправлюсь обратно на бухарский берег <…>. Все это я и высказал ишигасы, добавив, <…> что странно не пускать меня вперед, когда афганские подданные у нас ходят где хотят, когда наши государи находятся в дружбе <…>. Ишигасы ответил, что в России свой закон, а в Афганистане свой <…>.

Видя мое упорство, ишагасы приходит просто в отчаяние; он хочет задержать меня хотя на несколько часов: велит зарезать барана и готовить обед. Но я отказываюсь от обеда; говорю, что буду есть только на следующей станции; наконец возвышаю голос <…>. Я потому позволял себе такую резкость, что боялся, как бы афганский начальник уступки мои не принял за слабость; затем мой высокий чин кернеля7, а главное, дружественные отношения между Россией и Шир-Али давали мне уверенность, что ишагасы никакого насилия не посмеет надо мной учинить. Шах-Севар-хан поник головою и стал громко рассуждать сам с собою: «Пустить его вперед – может быть беда, не пустить – может быть еще хуже; <…> хорошо, поедем; только вы должны знать, что из Мазар-и-Шерифа вас не выпустят без разрешения эмира». – Это до вас не касается, ответил я ему: – в Мазар-и-Шерифе я буду иметь дело с луинаибом, а не с вами. Через полчаса мы тронулись в путь.

<…> Сначала около трех верст дорога идет по сырой местности, затопляемой во время разливов Аму-Дарьи и поросшей камышом и кустарником патта. С третьей версты начинаются пески <…>. Пески тянутся на протяжении 35 верст, до начала развалин города Сиягирда. <…>

Под впечатлением нашего разговора на берегу Аму-Дарьи ишагасы был в самом мрачном настроении духа. Я первый заговорил. <…>На вопрос: «Будет ли допущено в Кабул английское посольство?», ишагасы отвечал: «Ни за что на свете». – «Ну, а если англичане объявят вам войну?» – «Мы справимся с ними, как справлялись уже не раз». <…>

В Сиягирде меня поместили в одном доме, рядом с ишагасы. <…>Когда уже смерклось, я вышел на двор, поговорить с офицерами. Один из часовых громко сказал: «Если бы была моя воля, то этого кафыра8 я изрубил бы в куски!» Эти слова были произнесены в присутствии двух офицеров, и они не сделали часовому никакого замечания, хотя не могли не знать, что если я не понимаю по-персидски, то понимает мой переводчик и что он мне все передаст. Передав слова часового, Мустафа добавил от себя, что нет ничего мудреного, если кто-нибудь приведет желание солдата в исполнение, так как убийца кафыра наверно сделается святым. <…>

От Сиягирда до Мазар-и-Шерифа оставалось 18 верст. Мы встали поздно, часов около шести. Я вышел умываться на двор; афганцы собрались смотреть на процесс умыванья. Когда дело дошло до чистки зубов щеточкою, любопытные спросили: «Из чего она сделана?» Мустафа ответил: «Из свиной щетины». Все присутствующие начали отплевываться. Вследствие этого я сделал уступку: на будущее время решил умываться в комнате или в палатке.

Мы выехали в восемь часов утра. Через час движения перед нами открылись в отдалении Тохтапул, Мазар-и-Шериф и Туримар. Четыре голубые минарета в Мазар-и-Шерифе ясно обозначались среди серых построек этого города. Наш путь лежал прямо на святилище; но подходя к городу, мы свернули с дороги и пошли целиком через поля <…>. Стало ясно, что афганцы не желают, чтобы я проехал мимо святилища. Когда мы подошли к самому городу, то ишагасы приказал солдатам обнажить сабли. Затем мы следовали по городу в таком порядке: впереди три солдата, потом трубач, все время игравший сигналы, я рядом с ишагасы, Мустафа и наконец взвод. Я спросил ишагасы: для чего солдаты обнажили сабли? Он отвечал: «Для вашей безопасности: наш народ дикий, необузданный, мало ли что может случиться». – Ну вот, вы приняли меры предосторожности против покушения на меня со стороны жителей; а позвольте вас спросить: какие вы меры приняли против покушения на мою жизнь со стороны ваших солдат? <…>Не буду ли я прав, если скажу, что вы хотите показать в городе, что я ваш трофей, т. е. ваш пленник. – «Думайте, что хотите; но я вас должен доставить целым и невредимым; я отвечаю за каждый волос, который упадет с вашей головы». <…>

Наконец мы приехали к дому, который предназначен был для моего жительства. В этом самом доме жили члены нашего посольства, в июле 1878 года, в ожидании разрешения Шир-Али-хана прибыть в Кабул. <…>Мы, т. е. я, ишагасы, два офицера и один дафадар (десяточный унтер-офицер) вошли в описанные комнаты и здесь ишагасы объявил, что эти комнаты, а также весь двор предоставляются в полное мое распоряжение. Уселись на полу. Подали чай. Я предложил его ишагасы и прочим офицерам; но они от чаю отказались. Когда я выпил одну чашку, мои посетители поднялись и начали прощаться, желая мне всего лучшего. Я поблагодарил всех за заботы обо мне во время пути и просил ишагасы доложить луинаибу, что я готов ему представиться хоть сегодня; даже очень желаю видеть его сегодня. Ишагасы, заметив, какой я беспокойный человек, обещался доложить мою просьбу Хош-Диль-хану, но сомневается, чтоб он принял меня сегодня; по всей вероятности, прием последует завтра. <…>

Оставшись наедине, я вышел на двор осмотреть свою резиденцию. Двор имел 150 шагов длины и 75 ширины. Во всю длину его пересекал широкий арык, у которого росли шесть великолепных чинаров. По другую сторону арыка, в тени одного из чинаров, сделано было искусственное возвышение из глины, покрытое алебастром. Здесь же росло несколько персиковых и абрикосовых деревьев. Двор был посыпан песком и содержался в большой чистоте. Все здания, в одном из которых устроена баня, были необитаемы. <…>

Осмотрев двор и строения, я пошел было через соседний небольшой дворик на следующий, где оставил своих лошадей; но был остановлен одним афганцем, который почтительно доложил мне, что я туда входить не могу. Смотрю: из калитки соседнего двора выглядывают пехотинцы с ружьями. Я понял, что ко мне приставлен караул. Я вернулся на свой двор, а вслед за мною вошел секретарь луинаиба, Магомет-Мусин-хан, за которым несли два кресла, обитые кожею. Отрекомендовавшись, что он приставлен ко мне луинаибом, Магомет-Мусин-хан просил обо всем, что только мне будет нужно, обращаться к нему, сам же он будет заходить ко мне каждый день. Затем он сказал, что луинаиб, зная, что русские не привыкли сидеть по-восточному, посылает мне два кресла. Потом началось представление людей, назначенных служить при мне. Таких людей оказалось семь: назир (расходчик, мажордом) Али-Риза, старик; комнатный слуга, он же заведывающий чаем и кальяном, Яр-Магомет; повар, его помощник, судомойка, дворник и банщик. <…>«Отныне вы гость эмира Шир-Али хана», – сказал мне Магомет-Мусин-хан. Потом задал те же вопросы, которые задавал ишагасы на берегу Аму-Дарьи: кто я такой, зачем приехал и пр. Попросил мой вид, прочитал его и спрятал к себе в карман, говоря, что покажет его луинаибу. Я спросил, когда луинаиб назначит мне аудиенцию. Магомет-Мусин-хан ответил, что он об этом еще не знает, но пойдет испросить приказаний. Позвав Яр-Магомета, он потребовал себе чаю. Ему подали чайник и чашку другие, чем подавали мне. <…>Эта посуда была чистая; я же пил из той, которая была опоганена членами нашего посольства. Из подававшейся мне посуды не пили и приставленные ко мне афганцы, а по их примеру перестали употреблять ее и мои люди: киргиз Уразалы и персиянин Ибрагим. <…>

Али-Риза и Яр-Магомет тотчас принесли обед, состоявший из плова с анисом и бараниной, супа из баранины и соуса, баранина с капустой. Все это было прилично <…>. После обеда подали арбузы и дыни, наконец чай <…>. Мои люди были крайне недовольны афганским угощением. Пришли жаловаться и на то, что баранины дали мало, и на то, что плов был холодный. Заодно заявили, что проклятый афган не дает лошадям клевера, отпускает только солому, а им, людям, не позволяет сходить в мазар помолиться Богу. <…>

Как раз в это время пришел Магомет-Мусин-хан и сообщил, что луинаиб примет меня завтра, 8-го октября, в 8 часов утра. Я принес жалобу насчет неудовлетворительности пищи. Магомет-Мусин-хан позвал Али-Ризу, сделал ему строгий выговор и погрозил, что в случае новой жалобы он лишится ушей.

На другой день, в половине восьмого часа утра явился Магомет-Мусин-хан, чтобы провожать меня к луинаибу. Я надел мундир. Мы тронулись во дворец генерал-губернатора в таком порядке: впереди, шагах в десяти, шли двое пеших солдат, за ними я, потом Магомет-Мусин-хан, Мустафа и наконец десять пеших солдат. <…>

Дорога, по которой мы шли, была полита водою, а на улице, которая пересекала наш путь, стояли полицейские, имевшие назначение никого не пропускать во время нашего следования. Оказалось, что я жил шагах в 600 от дома генерал-губернатора. При входе в дворцовый сад стоял часовой в красном мундире и отдал мне честь. Здесь сопровождавшие меня хазадары9 были остановлены, и мы продолжали путь втроем (я, Магомет-Мусин-хан и Мустафа). На всех перекрестках дорог обширного сада стояли часовые; таких часовых я насчитал 14; на самом деле их больше. При прохождении мимо часовых Магомет-Мусин-хан жестом показывал им, чтобы они отдавали мне честь. Перпендикулярно к дворцу, против открытой галереи, где должен был происходить прием, выстроена была рота пехоты так называемых парадеров. Парадеры – это дворцовая гвардия <…>. Люди были одеты в красные суконные мундиры с желтыми воротниками, погонами и обшлагами и белыми кантами по борту, воротнику и обшлагам, белые бумажные штаны, башмаки на босу ногу и войлочные каски с металлическими звездами на лбу. <…>Народ все рослый, видный. <…>Лица совершенно напоминают наших старых гвардейских солдат, когда у них усы и баки нафабрены. Офицеры одеты в темно-синий однобортный сюртук, черные штаны и войлочную шляпу с широкими полями, обернутую голубою кисеею. Я прошел по фронту; чести не отдали.

Подойдя к дворцу и поднявшись на несколько ступеней, я очутился в обширной галерее, уставленной по стене креслами, совершенно такими же, какие были присланы ко мне на квартиру. Пол галереи был покрыт коврами. Хош-Диль-хан сидел на кресле. При входе моем на галерею он встал и сделал несколько шагов навстречу. Мы подали друг другу руки, и луинаиб пригласил меня сесть рядом с ним. Кроме нас на галерее сидели в отдалении: Магомет-Мусин-хан и мирза низам10 Сафар-этдин.

Луинаиб Хош-Диль-хан генерал-губернатор обширной провинции, в состав которой вошли все узбекские ханства, находившиеся между Аму и горами Бадахшан. Луинаиб для своего высокого положения очень молод. Ему всего тридцать лет. Это красивый мужчина с черной бородой, по афганскому обычаю, коротко подстриженною; роста выше среднего; крепкого телосложения. Он был одет в синий двухбортный сюртук с костяными пуговицами, синие штаны, лакированные сапоги, войлочную каску и белые нитяные перчатки; шея была повязана голубым шелковым платочком. <…>

По обычаю, существующему в Средней Азии я осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана; но, к удивлению своему, не получил встречных вопросов о здоровье Государя Императора и туркестанского генерал-губернатора. <…>Я прямо заявил луинаибу, что желаю как можно скорее тронуться в путь <…>. Луинаиб ответил, что без разрешения эмира он не может меня пустить в Герат.

– Когда же можно ожидать этого разрешения? – спросил я.

– В летнее время, – отвечал он, – наши чапары ходят в Кабул и обратно в шесть дней. Теперь в горах, по кабульской дороге, выпал большой снег и потому доставка депеш должна замедлиться.

– Однако ж чрез сколько времени можно надеяться получить ответ из Кабула при настоящем состоянии пути?

– Чрез восемь, десять, двенадцать, даже четырнадцать дней.

– И столько времени мне придется ждать здесь, в Мазар-и-Шерифе?

– Да.

– Конечно, я могу свободно ходить по городу и окрестностям его во время этого ожидания?

– Нет; я не могу вам позволить выходить из вашей квартиры.

– Почему?

– Потому что боюсь за вашу безопасность. Вы не знаете нашего народа; он дикий, необузданный, того и гляди, что вас убьют. Представить себе не можете, сколько вы принесли мне беспокойства вашим приездом; теперь я не могу спокойно спать, зная, что вы здесь, в гостях у эмира и что с вами может случиться что-нибудь недоброе. А тут еще новое известие: другой офицер11 едет в Бадахшан. Я просто не знаю, что и делать.

– Если я принес вам столько беспокойства, то, самое лучшее, я уеду на бухарский берег и там буду ждать разрешения Шир-Али-хана. <…>

– Теперь я не могу вас выпустить на бухарскую сторону. А что будет дальше, сам не знаю: это зависит от эмира.

– Почему вы не можете отпустить меня на бухарскую сторону?

– Потому что вас никто не просил сюда приезжать.

Признаюсь, этот отказ и этот оригинальный мотив к отказу до того меня поразили, что несколько времени я не нашелся что отвечать. Прежде всего мне пришло в голову, что я пленник и что надо бежать.

– Значит, я ваш пленник, – сказал я, – значит, я не ошибался, говоря вашему ишигасы, что он хочет показать народу, какой трофей добыл он. Вы говорите, что я ваш гость, а держите меня взаперти; так нигде не обращаются с гостем. Странная у вас манера насильно удерживать гостей. Ваши люди в нашей земле ходят куда хотят и делают что хотят. <…>

– У вас свой закон, у нас свой.

– Я буду писать генералу Кауфману. Надеюсь, письмо дойдет по назначению.

– Письмо будет отправлено.

Затем я встал, чтоб откланяться. Луинаиб просит посидеть. «Разве вам скучно со мной?» – сказал он. Я принял эти слова за насмешку и заметил, что в моем положении стыдно ему надо мной смеяться. Луинаиб сконфузился; стал оправдываться, что слова его я не так понял; он полагал, что мне лучше сидеть здесь, на людях, чем одному в своей квартире; что он сегодня же пошлет нарочного в Кабул и что если я имею написать что-нибудь нашему посланнику, то письмо мое с этим же нарочным будет отправлено. Спросил, где служу, в каких был походах и за что получил ордена и медали. <…>

Придя домой, я написал письмо генералу Разгонову, в Кабул, прося его выхлопотать как можно скорее разрешение Шир-Али-хана на пропуск меня в Герат. Передав письмо Яр-Магомету для отсылки к луинаибу, я созвал своих людей и передал им свой разговор с Хош-Диль-ханом. Конюх Ибрагим предложил свои услуги доставить письмо в Самарканд; но я сказал ему на это: если бежать, так бежать всем, ибо бегство одного ухудшит положение нас, остающихся на месте; пока подождем, посмотрим, привезут ли мое письмо к генералу Кауфману.

На другой день, 9-го октября, Магомет-Мусин-хан пришел рано утром и от имени луинаиба попросил мой мундир, покрой которого понравился Хош-Диль-хану и он выразил желание сшить себе такой же12. Мундир был отдан и на следующий день возвращен.

9-го и 10-го октября я писал донесение генералу Кауфману. 11-го утром, по обыкновению, пришел Магомет-Мусин-хан. Я подаю ему письмо и прошу отправить его в Самарканд. Он не принимает. Почему? Потому что луинаиб не может посылать мои письма с особым курьером; придется ждать, когда будет получена почта из Кабула; тогда и мое письмо отправят. Это меня взорвало. Я окончательно стал убеждаться, что я пленник, что мне отказывают в возможности дать знать о себе в Самарканд. В этом убеждении меня утверждало еще то обстоятельство, что после аудиенции 8-го октября караул при моей квартире был усилен пятью человеками; что в ночь с 8-го на 9-е на дворе у моих комнат появился часовой; что в ночь с 9-го на 10-е, кроме этого часового, был поставлен новый пост и что Яр-Магомет стал спать в моей комнате у дверей. Независимо этого, чтобы сделать меня совершенно беззащитным, Магомет-Мусин-хан накануне переманивал моего переводчика Мустафу на афганскую службу, предлагая ему большое жалованье и почетную службу во дворце эмира Шир-Али-хана. Я дал волю своему гневу: упрекал афганцев во лжи, недобросовестности, измене; я найду дорогу к Шир-Али-хану; наверно он не одобрит принятых Хош-Диль-ханом против меня мер. Наконец я сказал Магомет-Мусин-хану, что не желаю его больше видеть у себя. Покорно, не говоря ни слова, он встал и вышел из комнаты. После этой сцены он заболел и больше не показывался.

Я опять созвал своих людей, очертил им то положение, в котором мы находимся, и спросил их мнение. Все отвечали, что готовы идти со мною, куда бы я ни приказал. На общем совете решили: ждать ответа из Кабула самый большой срок, т. е. четырнадцать дней, считая с 8-го октября, дня отправления чапара к эмиру; если к 22-му октября ответа не последует, то это значит, что нас держат в плену и в ночь на 23-е число мы должны выйти из Мазар-и-Шерифа, направляясь к бухарской переправе Каркин; запастись огнестрельным оружием, а если его добыть нельзя, то холодным.

Холодное оружие (два афганских ножа) было добыто чрез кузнеца-узбека, призванного мною для ковки лошадей; огнестрельное же оружие он не соглашался принести ни за какие деньги. <…>

Мы стали изучать топографию окружающей местности. Арык, протекавший чрез мой двор, выходил из соседнего двора, отделенного высокою, сажени в три, стеною; для прохода арыка в этой стене было сделано отверстие, достаточное вполне, чтобы пролезть человеку. На соседнем дворе жило семейство, состоящее из мужчины, женщины и двух детей. Соседний двор выходил на улицу и был обнесен со стороны ее стенкою в сажень высоты. Часовых, выставляемых на ночь у моей квартиры, можно было обойти, пройдя насквозь все строения, до стены, у которой было отверстие. Больше всего нас смущал Яр-Магомет, спавший у двери в моей комнате. Выбравшись из города, мы должны были иметь направление на северо-запад; первый день скрываться в песчаных барханах; ночью идти; если бы удалось набрести на туркменское кочевье, то украсть лошадей и затем скакать сколько вынесут кони.

Утром, 13-го октября, Яр-Магомет с сияющим лицом сообщил мне, что вчера вечером прибыл чапар из Кабула и что сегодня отправляется почта в Бухару; следовательно, может быть отправлено и мое письмо в Самарканд, на имя генерала Кауфмана. Хотя письмо я отдал, но не надеялся, чтобы оно дошло по назначению; я полагал, что это все отвод глаз.

15-го октября, вечером, луинаиб пригласил меня к себе. <…>При моем приближении луинаиб встал и приветствовал меня пожатием руки. Он слышал, что я скучаю, и потому пригласил меня, чтобы хотя сколько-нибудь развлечь. Не желаю ли я послушать афганской музыки? <…>Первую пьесу, которую сыграли музыканты, луинаиб назвал селямом, т. е. приветствием в честь меня. Я поблагодарил. Затем они играли последовательно тихий, обыкновенный и скорый марши, во время которых, по просьбе моей, рота маршировала. Затем луинаиб сообщил мне, что музыканты больше ничего не знают, что музыка сформирована недавно и что музыканты учатся по нотам. Играли согласно и фальши не было слышно. <…>По поводу предстоящего столкновения с англичанами луинаиб заметил, что афганцы одни справятся с ними и возвратят себе не только Пешавер, но и Кашмир. На вопрос «Примет ли Шир-Али-хан в Кабул английское посольство?» луина-иб отвечал: «Нет, ни за что, никогда!»

Луинаиб спросил, не нужно ли мне чего, доволен ли я содержанием. Я попросил дозволить моим людям сходить в мазар помолиться, но получил отказ. Почему? ведь мои люди одеты в мусульманское платье, и если мне угрожают опасности, так как я в русской форме, то им ничего подобного не грозит, у них на лбу не написано, что они русские и пришли со мною. Ответ: нельзя. <…>

Томительно тянулись дни сидения нашего в Мазар-и-Шерифе. Рассчитывая на безостановочное путешествие и желая иметь как можно легкие вьюки, я не взял с собою ни одной книги. От нечего делать перечитал все старые газеты, в которые были обернуты некоторые вещи. Часто брался за лопату и чистил арык. Каждое утро заметал ненавистные мне следы часовых на песке, ходивших ночью около моей квартиры. <…>Узнав из разговоров с Яр-Магометом, что в Мазар-и-Шерифе есть публичные танцовщицы, я просил, с разрешения луи-наиба, привести их ко мне. Последовал ответ, что они уехали на свадьбу в Таш-Курган. На просьбу привести заклинателя змей последовал ответ, что в настоящую пору года они уже спят. Приходилось удовольствоваться сказками, которые поочередно рассказывали мои люди. <…>Кормили меня и моих людей хорошо.

18-го октября Ибрагим, по обыкновению приходивший с докладом о состоянии лошадей, заметил, что сегодня лошади как-то особенно бодры, играют, должно быть чуют поход. 19-го, утром, на обычный вопрос Яр-Магомету: не прибыл ли нарочный из Кабула? получил ответ: не прибыл. Но в полдень приходит Магомет-Мусин-хан и ровным голосом, как будто говорит самую обыкновенную вещь, передает мне, что сейчас только прибыл курьер из Кабула, привез столь желанное мне разрешение Шир-Али-хана и что я сегодня же должен выехать в четыре часа пополудни. Затем Магомет-Мусин-хан удалился, обещаясь зайти еще раз и сообщить о распоряжениях, которые будут сделаны Хош-Диль-ханом относительно моего путешествия. Через час он вернулся и сказал, что я самый почетный гость эмира, что меня велено беречь как зеницу ока, для чего мне будет дан конвой; все путевые расходы эмир принимает на свой счет; до самого Герата меня будет сопровождать джамадар (поручик) Мир-Али-хан; <…>от Меймене, где большая опасность со стороны туркмен, конвой будет увеличен до 300 человек; во внимание к моему чину при конвое будет постоянно находиться аджютан (подполковник, помощник командира полка). Он, Магомет-Мусин-хан, об одном только меня просит: слушаться начальника конвоя, так как, что он ни сделает, будет клониться к моей безопасности и моему благополучию. <…>

Я выразил желание перед отъездом проститься с луинаибом; но Магомет-Мусин-хан сначала ответил, что генерал-губернатор болен, а потом, когда я повторил желание видеть его, он сказал, что Хош-Диль-хану некогда, он считает деньги. <…>

Поблагодарив Магомет-Мусин-хана за все его заботы обо мне и вручив ему подарок и большой запас хины, я с ним простился и больше его не видел. Вспоминая теперь про этого человека, я примиряюсь с ним: он был верный слуга своего господина и в точности исполнял его приказания.

Около четырех часов пополудни прибыл назначенный сопровождать меня до Шибирхана аджютан кавалерийского полка Абасси, Ахмед-Али-Аддижан, и доложил, что конвой готов и ожидает меня у ворот. <…>

Сев на лошадь во дворе, я выехал на улицу, вдоль которой был выстроен конвой. Конвой этот состоял из двух джамадаров, четырех дафадаров и сорока рядовых. <…>

Отношения между солдатами и офицерами напоминают такие же отношения, существующие в турецкой армии. Если афганский офицер пьет чай, то несколько солдат подсядут к нему; если он курит кальян, то все солдаты соберутся около него и ждут очереди; <…>если солдат закурит трубку, то офицер попросит покурить. <…>Я встретил только одного офицера, который держал себя далеко от солдат. Это аджютан змеиного полка, Гамид-хан, по происхождению сеид, т. е. потомок пророка. Но здесь, вероятно, играл роль не столько его чин аджютана (аджютан Ахмед-Али-Аддижан держит себя на равной ноге с солдатами), сколько его происхождение. Товарищеские отношения между начальниками и подчиненными, сколько можно заметить, не вредят службе: солдат беспрекословно повинуется офицеру и также беспрекословно переносит его побои. <…>

Наших лошадей, так долго застоявшихся в Мазар-и-Шерифе, насилу можно было сдерживать. Мы двигались южнее Тохтапула и Ширабада, в некотором от них расстоянии, прошли кишлак Дидаади и остановились на ночлег в степи <…>. Здесь, на ночлеге, я был поражен тем вниманием и тою предусмотрительностью, которые выказал Магомет-Мусин-хан при снаряжении меня в поход. Во-первых, кроме джамадара Мир-Али-хана, при мне назначены были состоять: два повара, один нечто в роде судомойки и один конюх. Во-вторых, для меня везли: две палатки13, шубу, походную кухню, ковры, паласы, умывальник, огромной величины и веса подсвечник, сальные свечи, чайники металлический14 и фаянсовый, чашки и пр. Все это поднималось на трех ябу (вьючных лошадей). На случай, если бы мои вьючные лошади отказались служить, двое казенных ябу велись в поводу.

На первом же ночлеге я почувствовал, что действительно состою почетным гостем эмира Шир-Али-хана и что все старания сопровождающих меня лиц клонятся к тому, чтобы мне только было хорошо и спокойно. <…>Даже лошади мои испытали на себе силу этого приказа: вместо соломы им стали отпускать один клевер. Это до того избаловало моих людей, что они постоянно требовали клевер, даже в таких местах, где его нельзя было достать ни за какие деньги, и чрез это у них выходили пререкания с Мир-Али-ханом, который приходил жаловаться. Мои конюхи не стали больше вести вьючных лошадей, а передали поводья афганцам; сами же ехали по сторонам и только покрикивали. <…>

Дорога совершенно ровная. <…>В десяти верстах от Дидаади дорогу пересекает река Балх, известная населению под именем Банди-барбари. Банди значит запруда; под именем же барбари у афганцев слывут дикие народы, обитающие по северным склонам Паропамиза и Гиндукуша. <…>

На 38-й версте мазар Зайнал-Обедин-Беймар и при нем рабат (заезжий дом). Здесь похоронен святой, имя которого носит мазар. Он родной брат Имам-Ризы, похороненного в Мешхеде. <…>Монахи ходят почти голые и носят длинные волосы. Кругом святилища цветник и сад. Шагах в двухстах находится рабат. Я вошел в святилище как был, т. е. в сапогах. Никто мне не сказал ни слова. Солдаты молились очень усердно; некоторые пришли в исступление: бились головами о гробницу и об пол, громко рыдали. <…>Подошел ко мне один монах, родом из Лагора, и спросил, не англичанин ли я? Я ответил. Оказалось, о существовании русских он никогда не слышал. Затем он начал интересоваться, много ли денег у русских, столько ли, сколько у англичан. <…>

21-го октября предстоял большой переход до селения Сальмазар, находящегося в трех верстах к югу от Шибирхана. <…>Селение Сальман имеет до сорока дворов. Жители узбеки занимаются хлебопашеством. Все селение вышло к нам навстречу и просило остаться здесь ночевать. Поднесли лепешки, арбузы, дыни. Когда я объявил, что не могу остаться, то мне подвели барана. <…> Дорога пересекла два небольшие перевала, и мы вышли в долину, шириною от двух до трех верст, обставленную невысокими горами с мягкими очертаниями. <…>За неимением воды для орошения, здесь нет пашен.

Нам то и дело попадались сайги. За одним стадом, бежавшим на юг, поскакали четыре солдата. <…>Стреляли в стадо, но безуспешно. <…>

Сальмазар – селение в сорок дворов. <…>Вокруг Сальмазара много садов. Повсюду великое изобилие воды. В Сальмазаре есть могила какого-то святого. В трех верстах от Сальмазара к северу лежит город Шибирхан.

Мы прибыли в Сальмазар, когда уже солнце садилось. В отведенном мне помещении в саду, к приходу моему, была разбита огромная двойная палатка и приготовлены чай, обед и мягкая постель. Всем этим я обязан начальнику Шибирхана, джернелю (генералу) Кадыр-хану, командовавшему войсками, взявшими четыре года тому назад Меймене.

Из Сальмазара конвоировавшие меня солдаты полка Абасси должны были возвратиться в Мазар-и-Шериф, а дальнейшее сопровождение меня до Меймене возложено было на людей полка Гуссейни, квартирующего в Шибирхане. Новый конвой, под начальством меджира (майора) Гулам-Магомета, ожидал меня уже в Сальмазаре и, по прибытии нашем сюда, тотчас же сменил старый конвой. <…>

При сотне находился аджютан Гамид-хан, сеид по происхождению. Физиономия этого человека резко отличалась от физиономий афганцев; манеры его необыкновенно изящны; платье сидело на нем чрезвычайно ловко. Я невольно сказал Гамид-хану, что он не афганец. Он мне с гордостью ответил: «Я араб». Как потомку Магомета, ему оказывают особенное почтение и даже офицеры целуют у него руки. <…>