Евг передал Лельке приличную сумму. Лелька пересчитала и недовольно сказала:
– Здесь только на еду. Но я хочу песню записать. Мне надо на студию звукозаписи.
Евг вздохнул:
– Вообще-то мне непросто деньги даются.
– Так я же и хочу записать альбом и зарабатывать, – возразила Ле.
– А кто с ребенком сидеть будет?
– Во-первых, это не каждый день работа. А во-вторых, нянька. А потом я еще мать подключу. Я не могу просто ничего не делать.
– Я подумаю. Но сейчас я не могу. Фотоаппарат очень дорогой.
– Старушка поиздержалась?
– Да. Поиздержалась, – немного ужесточил голос Евг.
В общем, мы приехали к Лё. Она за что-то отругала няньку. Кажется, на кухне было не очень прибрано. Потом они с Евгом искупали ребенка. Я лежала на диване и думала, что жизнь по сути не имеет никакого смысла. И жить ее было бы ужасно лень, если бы не искусство. Все-таки быть создателем – это большой дар человеку от Бога. Создавать – это очень оправдывает бессмысленность суеты.
Евг распаковал свой новый фотоаппарат. На взгляд он тянул на стоимость машины. Лелька вывалила из шкафа ворох одежд, и мы стали фотографироваться, принимая разные модные позы. Я не очень понимала, какой для меня в этом смысл, но так, за компанию. Интернета тогда не было. Негде было пропиарить свою красоту. Но, возможно, Евг уже знал, что он сделает с нашими фотками.
Потом Евг уехал. После этого домой засобиралась нянька, и Лелька опять прокатилась по ней катком. Хлопнула дверь, нянька ушла, я переоделась в свою одежду.
– А чего ты на нее орешь? – спросила я Лельку, когда все затихло. – Мне кажется, ты придираешься к ней.
– Придираюсь, – согласилась Лелька. – Но меня прет. Я круто себя чувствую.
– А что в этом крутого? Ты недостаточно уверенна в своем качестве?
– Я должна привыкнуть к тому, что я крутая.
– Не хочешь сначала-таки закрутеть, а потом уж? – спросила я. – Мне кажется, что сначала надо стать, а потом уж.
– Ну, нет. Как ты себя чувствуешь, так и получится все.
Я поняла, что бесполезно Лельку в чем-то убеждать и переключилась на Евга.
– А где Евг бабушку вашу зацепил, кстати?
– Ну-у… Ладно. Расскажу, – помявшись, согласилась Лелька. – Помнишь, мы делали журнал?
– Тот, который я начинала делать, а вы у меня его умыкнули? – спросила я без церемоний.
– Ну, да, – мило смутилась Лелька, она себе все прощала. – Ну, вот. Мы же его по клубам разносили, и Евг как-то зашел в один клуб, чтобы оставить там пачку, а бабуля там как раз о чем-то договаривалась.
– Сама? Прям своей персоной? – удивилась я.
– Ну да! Хозяин клуба ее сын потому что!
– А он в курсе про роман бабули?
– Да ему пофиг. Он своими делами занят.
– Высокие у вас отношения, – вздохнула я, не очень понимая, готова ли я, например, к такому образу жизни, смогла бы я из-за денег поделиться своим мужиком с какой-то посторонней теткой? У меня были не модные взгляды, увы. Для меня по-прежнему отношения означали "любовь до гроба", ну по крайней мере на какой-то срок.
– Но старуха начала жмотиться, – вздохнула Лелька. – Второй день прошу денег на запись. Не дает.
– Ну, постой, – возразила я. – Она и так вас осыпала за какой-то месяц.
– Да! – согласилась Лелька, но я должна быстрее карьеру начать.
Я окинула ее взглядом и посоветовала:
– Может, лифчик продашь? Сколько он стоит?
Лелька нервно засмеялась:
– Как раз на запись хватило бы. Думаешь, я сама эти лифчики покупаю? У старухи в журнале бутики фотосессии заказывают. Просто Евг решил, что я должна быть одета, как в журнале, раз он теперь там работает.
– Н-да… – заметила я философски. – Пожалуй, у меня все не так плохо.
– Да у тебя вообще, все зашибись, – вздохнула Лелька. – Ты сама себе деньги зарабатываешь, целый альбом уже записала.
Это была правда. Альбом я уже записала. Потратила год, урезалась в еде и шмотках, но альбом записала. И теперь бегала по студиям в надежде однажды заключить контракт.
Лельке позвонила мать, и она отошла, утаскивая за собой телефонный аппарат в туалет.
Я лежала у Лельки на диване и размышляла о том, как много ненужного делают люди, как алчность и страх заставляют их быть жестокими, лживыми, подлыми. Куша тряпок, шикарных, без сомнения, но цена их примерно запредельная – каждая из них стоила, как аренда моей квартиры или запись песни в нормальной студии. Если бы Лелька могла продать этот ворох, она бы могла записать не один, а два альбома. Но стоило ли записывать альбомы, в которых главный смысл сводится к минету?
Затем я стала размышлять о том, как резко поменялась философия жизни. Если моя мать, например, не знала не то, что слова "минет", она даже не представляла, что такое действие вообще возможно. Да и я тоже очень удивилась, что такое действие стало пропагандироваться публично. В школе (я училась на окраине) были дети зэков, и вообще жили мы в городке, где этого народа было в избытке, краем уха я слышала какие-то странные слова, которые были окрашены ощущением мерзоты, и явно пришли из зоны.
Насилие и грязный, унизительный, подавляющий секс – эта тема все мое детство пованивала, а иногда и приближалась совсем близко – не вызывали у меня никаких положительных коннотаций, хотя эротика наслаждения жизнью – ветром, запахами трав, солнечным днем, вкусом пищи, зрелищами, звуками и другим телом – это все мне было совсем не чуждо. Но для меня это была песня счастья и чистоты, песня солнечного света, несмотря на то, что вечное брюзжание матери, что секс оправдывает только рождение детей, а так же вонь с окраины, подпачкивали саму энергию эроса.
И так же, как мужики в 90-х морщили носы при виде тампаксов на экране телевизора, что, конечно, вызывало к этим мужикам брезгливое чувство, так же и меня морщило от того, что эротика стала товаром. Для меня эрос был частью личности, частью эмоций, частью самости и души.
Вдруг до меня донесся отчетливый, громкий выкрик Лельки:
– Пошла ты!
Дальше было матом, не стану это приводить. Неинформативно. Лелька вернулась и швырнула телефон.
– Кому это ты так? – спросила я.
– Мамаше, – Лелька была пунцовая и злая. – Я послала ее. Давно мечтала.
– Ну, ничего себе! – удивилась я. – Мать же все-таки…
– Ты мою мать не знаешь, – хмыкнула Лелька. – Ей сорок пять, она вечно с какими-то депутатами ошивается. Знаешь, что она делает? Она покупает туфли в магазине, поносит две недели, а потом сдает их обратно.
– Как? Но…
– Ну, типа, там дефект заводской.
– Но…
– Она кого хочешь, убедит. Если она что решила, то бесполезно у нее на пути стоять.
– Но теперь вы что? Больше не общаетесь? А ты же хотела ребенка к ней отвозить?
– Ну, и отвезу, когда надо будет. Переживет. Я давно хотела ее послать. Мне прямо легче стало.
Лелька немного помолчала, потом резко встала:
– Знаешь? Когда вокруг все говно, надо быть тоже говном, иначе тебя затопчут.
В чем-то она была несомненно права.
А я подумала, как поколения отличаются друг от друга. Мать Лельки была младше моей на пятнадцать лет, но я никогда не рискнула бы даже подумать, что есть возможность и повод послать ее так далеко, как только что сделала Лелька.
Не то, чтобы я боялась. Нет. Просто мне даже в голову бы не пришло, что мать может быть достойна такого отношения – я-то вечно парилась, что у меня ничего не получается и вообще я – полный отстой и неликвид. Понимаете? Все мои достижения – выставки, живопись, дизайн, а потом песни, который у меня выпрашивали водители в офисе у знакомого торговца струнами – все это не имело для нее никакой ценности. Все, что было для меня важно, для нее была пыль. И я была пыль. Я играла для нее куклу, а потом становилась сама собой.
Хотя в этом был странный момент: мать мною хвастала, и мне внушала, что я чем-то лучше других. Это так и было – я во многом была успешнее. Но это не укрепляло меня, потому что это было не про меня, а про куклу. Я должна была обслуживать жизнь куклы, но мое самое оставалось без поддержки, поэтому в критические моменты я становилась беспомощной. Мое развитие себя было остановлено, приторможено ради куклы, поэтому в критические моменты мои ноги слабели и подкашивалась, словно я опять ребенок, который учится ходить. Вместе со слабостью в ногах, пропадал дар речи и перехватывало голос.
Поэтому то, что я смело делала в узком кругу, на публике вызывало у меня состояние паралича. Как я это преодолела? С большим трудом. Я делала то, чего боялась больше всего. И тут, конечно, спасибо матушке. "Я не купли тебе мороженое, если ты не попросишь его у продавщицы сама", говорила она мне, и я оставалась без мороженого. Но на третий раз сработало, я сказала: "Дайте мне билет!", чтобы мы пошли на карусель. А дальше стало легче. Но в любой сложной истории у меня включался паттерн деградации в младенчество, который я не сразу научилась останавливать и переходить к решению задач.