– Да, дорогая моя, вляпалась ты по самое некуда, – мой бывший муж Питер старается меня поддержать и поднять настроение. Это у него юмор такой английский, и надо вам сказать честно, он раздражает меня смертельно. У него прямо талант действовать мне на нервы. И ведь из-за этого и развелись, и я так надеялась, что этот мужчина навсегда останется в моем прошлом, а оно вон как вышло: я в полной жопе, а помощь и поддержка прет как та каша из сказочного горшочка, и именно от него. Все хочу его спросить, зачем он это делает, но никак не могу вставить слово в его монологи.
Мы сидим по разные стороны узкого стола в комнате для свиданий. Для пущей важности момента на мне наручники. Зачем – непонятно. Ни махать или драться, ни на себя накладывать эти скованные руки я не собираюсь. Мы ждем прихода адвоката. Питер расстарался. Хотя мне и полагается общественный, но общественный – это не то. Нужен частный и дорогой. Мой бывший – редкостный сноб (еще один повод, почему я хотела развода) – обожает надувать щеки.
Серые стены, серые стулья, окно, естественно, за серой металлической решеткой, но при этом так высоко под потолком, что надо еще и стремянку принести, чтобы до него добраться. В проеме двери, как бы заслоняя ее собой, стоит – руки за спину, ноги на ширине плеч – молодой красавец-киприот полицейский. Ему по роду деятельности полагается смотреть в никуда и делать вид, что он та самая обезьянка: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу – эдакий символ беспристрастности Закона. Но я спиной чувствую, что он меня рассматривает и прислушивается к нашему разговору. Я теперь эдакая celebrity6. Вот уже три месяца подряд мои фотографии на первых полосах всех местных газет. Последнее время они, правда, уменьшились и в размере и в количестве, но тем не менее. Я и в страну-то толком въехать не успела, а уже стала местной знаменитостью. Газеты прозвали меня «Маша-растеряша», имея в виду рассыпавшиеся продукты, несколько ящиков вина, банки с пивом и тело восьмидесятилетней старушки, которыми была усыпана дорога позади нашего автомобиля, вернее, того, что от него осталось. Другие газеты кричали заголовками «За что опять погибли солдаты Великобритании?» и «Герои умирают стоя». Наверное, имелось в виду то, что микроавтобус с бывшими солдатами «солдатиком» сиганул в море.
– Итак, что говорит наш гений-адвокат? Какие у меня шансы?
– Мари, детка, я понимаю, что тебе здесь, – он обводит глазами серую коробку комнаты, – нелегко. Но надо приготовиться – будет еще тяжелее.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Всплыли еще кое-какие обстоятельства… Мне трудно об этом говорить. Подожди. Сейчас придет адвокат, он лучше все объяснит.
Смешно, но три месяца назад я бы вскипела и взорвалась в ответ на это нежное хождение вокруг да около, а теперь мне по фигу. Первые фазы изменения моей психики уже прошли. Я уже не лью слезы, не повторяю, как заведенная: «За что?», «Почему я?», «Почему это случилось со мной?» и «Что потом?». Эти вопросы ушли на второй план. Они, как говорят балетные артисты, «танцуют у воды» – то есть в самой глубине сцены. На авансцене же сейчас в лучах софитов стою Я и на меня все пялятся. Фотографы расстреливают вспышками своих камер, журналюги всех мастей тычут в лицо микрофоны. Наружу вылезло все: и недописанные полотна со мной обнаженной, и какие-то идиотские фотографии нас с Ией в костюмах Малыша и Карлсона, обнимающимися слишком близко, почти целующимися. Какая гадость! Все извратили, все опошлили. И это все на малюсеньком острове Кипр, еще и поделенном на две зоны, где турецкой стороне вообще по барабану, что там у английских пенсионеров происходит. Туркам, возможно, и наплевать, а для меня каждая газетная статья – это еще одно ведро дегтя и куча перьев, в которых меня валяют, валяют и валяют. Все переврано, все не так. Мне хочется орать. Но… Я знаю, что даже на суде, даже под присягой не смогу рассказать все то, что у меня на душе. Меня просто душит тихая бессильная обида. Теперь же эти шумные унижения ждут меня снова по приезде в Англию.
В этот момент железная дверь с лязгом открывается, охранник делает шаг в сторону и в комнату входит адвокат. Так я и знала: он в сером костюме. Правда, рубашка светло-голубая, но галстук тоже серый в желтую крапинку. Довольно элегантно, особенно на фоне зарешеченного окна.
– Извините за задержку, я из прокуратуры. У нас был долгий разговор со стороной обвинения, сами понимаете, я не мог уйти, – он протягивает руку Питеру для короткого пожатия, я приподнимаю обе руки над столом и плечи, выражая таким образом: «извините, подать руки не могу». Он быстро, но внимательно окидывает меня взглядом. Меня так и подмывает спросить: «Что? Не очень похожа на те гламурные фото, что пестрели в прессе?» – но я прикусываю язык. Не в моем положении грубить или заигрывать с представителем закона.
Мистер Маркорос садится на стул рядом со мной, лицом к Питеру. Правильно. Зачем ему на меня смотреть. В его обязанности входит быть рядом со мной, быть моим плечом и читать лица оппонентов.
– Итак, – он вынимает из-под локтя, кладет на стол и открывает небольшую, размером чуть больше А4, папку из хорошей, добротной кожи, – итак, мистер Фокс, я думаю, что ваше решение ходатайствовать о переводе подследственной в Англию – правильное.
– Вот! И я так говорю, – мой бывший обращается ко мне, – не слушаешь меня – послушай знающего человека. Мистер Маркорос…
– Можно, просто по имени. Меня зовут Димитрос, – вставляет адвокат.
– Нет, давайте пока все-таки более официально, – парирует мой бывший. – Мистер Маркорос, объясните ей, пожалуйста, что слушание дела здесь никогда не будет бесстрастным. Здесь все знают друг друга. Даже нейтральных присяжных будет не так легко найти. А она уперлась: «Я не вынесу снова всей этой газетной шумихи… еще неизвестно, будет ли британский суд более снисходительным!»
– Миссис Фокс, – я понимаю, что он обращается ко мне, и поворачиваю голову в его сторону. Он явно бреется два раза в день. Судя по всему, он брился сегодня утром и провел половину дня в прохладных кондиционированных помещениях, так что запах дорогой туалетной воды все еще витает вокруг его лица, но сейчас, в четыре часа пополудни, его щетина уже довольно заметна, и к вечеру, если он любит свою жену, ему придется повторить процедуру, – миссис Фокс, поймите: сейчас интерес прессы слегка утих, но как только начнется слушание, шумиха вокруг вашего имени опять пойдет по нарастающей. Мы – маленькая страна, у нас и так-то мало что происходит, а тут такое ДЕЛО. Восемь трупов, щекотливые подробности из жизни богачей, вся эта «клубничка» … Поймите, в Англии, наоборот, на фоне других политических событий – на фоне только что прошедших парламентских выборов и подготовки празднования 85-летия королевы – ваше слушание вообще может пройти незамеченным. Но, – продолжал он, – дело даже не столько в шумихе прессы, пресса пошумит и перестанет.
– Вот, и я о том же. У нее прямо какой-то пост-стрессовый психоз, что ли, – вступает в разговор Питер, – Маша… – Я чувствую, как его взгляд переходит с лица адвоката на мое лицо, я не смотрю на него. Смотрю вниз на запястья моих рук, охваченных браслетами наручников. Вдруг луч послеполуденного солнца, пробившись сквозь прутья решетки, падает на металл одного из них, и я, слегка покачивая рукою, пускаю солнечного зайчика бывшему мужу в лицо. Он, естественно, прищуривает глаза и отводит голову в сторону; продолжает начатую фразу: …почему ты не хочешь возвращаться в Англию? У тебя же здесь никого нет! К тебе даже прийти на свидание некому будет. Не могу же я регулярно летать на Кипр.