Наконец-то.
Осталась только моя машина.
Я – остров.
Я возвратилась сюда,
притянутая некой непреоборимой силой гравитации,
но слишком сильно ударилась о землю.
Ноги подкосились,
и я упала ниц.
Хватит плакать. Люди кругом.
Крепче возьмись за руль и
вперед. Ни о чем не думай. Вперед.
Я дома, говорю я.
Не объявляю, а возражаю сама себе –
потому что это место больше мне не дом.
В ответ слышу только шепот часов с кукушкой:
тик-так, ку-ку, безумие.
Безумие – потому что я слышу ноты в тишине,
мягкие баритоновые ноты,
и, как бы быстро я ни играла,
как бы ни растягивала пальцы,
как бы чисто ни резонировало вибрато,
я не в силах заглушить запомнившийся звук.
Смычок дрожит в моей правой руке,
и под левой пиццикато срывается.
Начни сначала. Еще раз. И еще раз.
Те двое, как ни стараются, узнать ничего не могут.
Те двое… они никогда не догадаются.
Каждый божий день я сижу, словно каменная, за плитой из полированной сосны – спина прямая/нога на ногу/локти ниже стола/глаза опущены, –
уклоняясь от вопросов и прячась от теплых голосов.
С теми двумя я уже многие месяцы не могу быть правдивой –
многие месяцы я вообще не могу слова произнести без страха, что у меня вот-вот одеревенеет язык.
А они все так же называют наш дом родным домом.
Но я лишена своего дома. Я – жидкая колышущаяся масса.
Чаша переполнена.
Чем измерить семь дней одиночества? Вздохами, взмахами ресниц, ударами сердца?
Цифрами? Вопросами?
Нет:
щипками, я думаю,
вырывающими время из чувствительной кожи.
С болью, секунду за секундой.
Молча я поглощаю пищу.
В минувшую субботу я поглощала шум, и свет, и движение возбужденных тел.
И много пила. Напивалась,
пока не свалилась на пол.
В минувшую субботу я забыла чувство одиночества. Вообще забыла, что значит чувствовать.
Забыла неуклюжие пальцы и кленовые грифы,
сердечные струны и скрипичные,
теплые простыни и хрустящую бумагу.
Забыла начало и конец. Da Capo al Fine[9].
(Продержись до выходных, Джунипер.
И ты снова сможешь забыться.)