ЛИТО - читать онлайн

Я бежал, я как будто летел по дорожной пыли

Мимо терпких крушин и лиловых цветков иван-чая.

И соседские псы поравняться со мной не могли.

Я все таял и таял, все выше цветы замечая.

Уменьшаясь в размерах, я мчался быстрей и быстрей,

И протяжное время, гудя, подо мной прогибалось,

И ловил меня черным силком леший гиперборей,

И к воздушным рукам моим тихо подкралась усталость.

Я замедлил движенье и время, качнувшись назад,

Завертелось опять, я увидел резные палаты,

Древнекняжеский терем, орешник и яблони… сад,

И колодезь, и ковш, тот, что я уже видел когда-то.

И хотел я напиться, и все мне не взять было в толк,

То ли ковш серебрен, но воды и пьянее, и чище

Я не пил никогда, и откуда-то взялся вдруг волк,

Отраженьем глядит из воды, здоровенный волчище.

Как легко превращаться, а я-то ведь думал: обман —

Наши старые песни тотемной и преданной дружбы!

На крыльцо тихо вышел застенчивый княжич Иван,

Накормил меня, обнял и препоручил мне три службы.

Раздобыли мы всё, я еще обращался не раз,

И конем златогривым я был, мы ловили Жар-птицу,

И когда он поведал мне свой задушевный наказ,

Я привез от Далмата-царя на спине Царь-девицу.

Мы простились так нежно, в мой хвост она ленту вплела.

Я опять побежал, ускоряясь, быстрей, чем комета,

Мимо синих лесов, и хвостом, как по глади стекла,

Заметая озера, почти что со скоростью света.

Я опять сокращался до точки, потом тормозил,

И вернулся назад, снова облик приняв человечий,

Я прошел через сад и поднялся вдоль белых перил,

И присел меж родных, упиваясь течением речи.

И с тех пор я вполне убежден: наши предки могли

Обращаться, был опыт, тому доказательство – лента,

Что привез на хвосте я из Киевской Русской земли

И теперь демонстрирую еженедельно студентам.

В раскрытую форточку голубь впорхнул

И, с лету ударившись об пол,

Полковником стройным уселся на стул

И честь по-военному отдал.

– Скажи, прапраправнук, достало ли сил

Тебе, хоронившему близких,

Когда подле Савичей ты возносил

Акафисты за Добронизских?

Просила меня твоя нежная мать,

С шестой полусферы взирая,

По норам кротовым порой залетать

К тебе из Господнего рая.

– О, мой прапрапрадед, так вот вы каков,

Отважный солдат-небожитель,

Лихой предводитель летучих полков,

Российских границ раздвижитель!

Поведайте, пращур, как туркам назло

Ходили вы в Адрианополь.

Сто двадцать пять тысяч бойцов полегло,

Но вами был занят акрополь,

И мир, триумфальный для русской земли,

С жестоким врагом подписали,

И в жертву Отчизне себя принесли…

Да всё либералы проспали.

Был дог пантерой в дымно-сизый час,

Был месяц под косой, звезда, поляна

И свежий вихрь ночной вселяли в нас

Зверей твоих, Артемис ли, Оксана?

И отрок прятался в шумящий вяз,

И вынимал фонарик из кармана,

На четвереньках лаем заходясь,

Как будто Аср при дочери султана.

Но отчего из бездны полусна

Вселенского мне светит та луна,

Как символ смуглой дочери Салгира,

И унесенный ветром детский смех

Звучит в обрывках фраз далеких тех,

И лает быстроногая Багира.

О, не отпускайте, опять замело…

Хоть пару минут, хоть свечой на сугробе.

Мне в ваших ладонях свежо и тепло,

Как будто опять в материнской утробе.

Откуда-то силы приходят опять

К вершинам блаженства и праздничной скуки…

Ребенком ревнивым в слезах засыпать,

Сжимая в руках материнские руки.

Знать, время уже наступает, пора

И мне юнгианской дорогой печальной

Туда, где за фьордом темнеет гора,

Закатным путем к моей точке начальной.

Кто созерцает формы милых жен

Не с любованием, но с вожделеньем,

Тот Богом изначально осужден.

Душа его не подлежит спасенью.

Об этом нам поведал добрый Бог

Не только в тезисах Нагорной речи.

Об этом повествует каждый вдох

И каждый волос, падая на плечи.

Об этом же писал еще Платон

В папирусах прославленного «Пира»

И думал кипрский царь Пигмалион,

Ваяя формы своего кумира.

Король однажды Рубенса спросил:

«Ты сластолюбец, верно, и наложник?»

На это Питер гневно возразил:

«Нет, сир, тогда бы не был я художник!»

Она красива?

Нет…

Она прекрасна?

Да!

Цветут в её стране

полынь и лебеда.

Там камышовых глаз

качает ветер взор,

где холод, серебрясь,

стоит перед грозой.

Там облетает снег

с деревьев – не листва…

Она красива?

Нет…

Она прекрасна!

Да!

Она вас любит?

Нет…

Она любима?

Да!

Щёк смугловатый снег

краснеет, как листва.

Неяркий тонкий рот

улыбчивее роз.

Как галочье перо,

блестит огонь волос.

Цветут гвоздик нежней

полынь и лебеда.

Она вас любит?

Нет!

Она прекрасна?

Да!

Вы все ещё в седле, мой генерал?

Что скажете? Мы празднуем столетье,

очередное; в вашу честь парад

на площади, фанфары и молебен.

Потом предполагается салют,

в час ночи гром курантов и гулянье.

Мы сбросились всем штабом по рублю,

ну те, кого ещё не расстреляли.

Отметим вашу дату по-людски.

Домой вернёмся датыми со службы.

Да, хорошо бы войску выдать спирт,

мы знаем, что им большего не нужно.

Отечества спаситель и отец,

«разжалованный» мною в генералы

(ха-ха!) мне стоит только захотеть —

на юбилее вовсе вас не станет.

И всё-таки вы всё ещё в седле,

меняете обличия и речи:

то князь, то старец в рясе до колен,

то женщина, то фраер в медном френче.

Что скажете бойцам, мой генерал?

Изволите ли подданных заметить?

Нужны солдаты, чтобы умирать,

вас прославляя криками и смертью.

Что ляпнете? Всё то же, что всегда,

в теченье всей истории планеты,

что слыхивал от Каина Адам,

что повторял не раз великий Ленин?

Династию Рамзесов или Цин

предложите нам в качестве свободы,

Имама, Далай-ламу вознести

прикажете как истинного бога?

Не лучше ли Перуна, генерал?!

Великий Пётр морем не гнушался.

Держава наша – флагманский корабль.

Мой адмирал, ещё вы у штурвала?

Жестокий ветер. Ветер перемен

швыряет градом, твёрдым и холодным,

в прохожих, кто укрыться не сумел

под крыши, транспаранты и полотна.

Ломает ветки, кроны шелушит,

и гонит шквалом старые газеты.

Жестокий ветер, ветер без души.

И люди ищут норки и лазейки.

Коробки, скорлупа и кожура

волной летят, вскипела мостовая.

Стою один под ветром, как дурак,

и заслонить лица не успеваю.

Вокруг шумит, автобусы идут,

гремят по жести градины тугие.

Трещит стекло, стволы скрипят в саду,

стоят безмолвно мёртвые богини.

Жестокий ветер. Ливень. Наворот.

Вокруг на целый мир – ни человека.

Я не решусь – назад идти, вперёд,

правее или, может быть, левее.

Жестокий ветер. Улица. Июнь.

Все запахи густы и ядовиты.

Колокола то плачут, то поют.

Сквозь шторы ливня ничего не видно.

С тобой просыпаться, как в тихом осеннем саду,

зарывшись лицом в краснотала вишнёвую ветвь;

лукаво и нежно на прутики лёгкие дуть,

на веки твои, как на бабочек чутких, смотреть…

чтоб крылышки их шевелились и солнечный луч,

как листик упавший, краснел у тебя на щеке,

чтоб бархатный воздух был влажен и сладко тягуч

и ласковый ветер спокойно над нами шумел,

чтоб ты улыбалась, глаза распахнув широко,

и тайна светилась рассветными звёздами в них,

и чтоб, раздвигая туман одеяла рукой,

тебя целовал я, как ветку к губам наклонив,

чтоб сердце щемило от радостной связи с тобой,

от щебета птиц, от журчанья проточной воды,

от крепкого кофе, от найденных ночью стихов,

от мыслей, что надо на время опять уходить,

с тобой просыпаться, как в тихом осеннем саду,

с тобой засыпать под доверчивый шёпот дождя

и знать, что ты рядом, ты будешь, когда я приду,

и знать, что ты будешь, в обыденный мир уходя.

У берегов Английского пруда

На бликах солнечных покачивались лодки,

Ласкал портвейн студенческие глотки.

Мы были молоды и счастливы тогда.

На берегах Английского пруда

Теперь дорожки строги и линейны,

Сирень сиренева, а лилия лилейна,

Не рвать, не мять, не заходить туда.

По берегам Английского пруда

Траву равняют аккуратной грядкой,

Так и у нас по строгому порядку

Разложены десятками года.

В каких морях сегодня та вода?

И лодки те в каком уснули месте?

Какая разница, когда мы снова вместе

На берегах Английского пруда.

Заиграло, загуляло Рождество:

Белой скатертью похрустывает стол,

Ель в шарах, как на параде генерал,

В нетерпении подарки: не пора ль?

Загустела синева на небесах,

Опустила я печальные глаза:

Мой любимый на другом краю земли,

И бокал его шампанским не налит,

О его щеке грустит моя щека

В Рождество.

Как тянет холодом в рукав…

Вот и лето пролетело,

Проскакало, просвистело,

И песком прошелестело,

И волною протекло.

В сотый день с начала мая

Некто, губы поджимая,

Процедил, часы снимая,

«Ваше лето истекло».

Да. Оно качелью пело,

В небо, ухая, летело,

Кувыркалось, как хотело!

Пролетело – что за дело!

Хорошо – не проползло.

Утро, вечер, понедельник,

Лето, Новый год.

От недели до недели

Стрелки жизни, что поделать,

Ускоряют ход.

Ты еще не стар, конечно,

Что там говорить,

Но уже ведешь поспешно

Счет на декабри.

Щелкнут счеты,

Спросят: «Кто ты?» —

Годы у дверей.

Ты ответишь: «Я и рота.

Рота декабрей».

Нарисуй картину —

Чтобы пахло морозом,

Чтобы кололись иголки

Синих еловых лап.

Нарисуй картину,

Чтобы небо беззвёздное

Осветилось тысячью

Маленьких ламп.

Нарисуй картину —

Чтобы в синий вечер

Затаили дыханье

Двое в трепетный час.

Нарисуй картину,

Чтобы верилось в вечность,

Чтобы знать, что счастье —

Это сейчас.

Наступает синий вечер,

Синий-синий,

Но сначала голубой.

Там осина сине стынет,

Так бы стынуть нам с тобой.

Так бы стынуть,

или сгинуть,

иль пропасть —

Чтобы вечер.

Чтобы синий.

Чтобы всласть!

Пролетает над городом спящим

В тихих сумерках Баба-яга,

В своей ступе устало сидящая,

Повидавшая виды карга.

Ступа низко летит – перегружена:

Под скамейкой Брокгауз и Эфрон.

Вот, моторчиком старым разбужена,

Вдруг раскаркалась стая ворон.

И профессор из дома престижного

Пробудился, тот крик услыхав,

И волненье почувствовав книжное,

Устремился проверить свой шкаф.

Ах ты, старый профессор, растяпа!

Ах ты, старый профессор, ворона!

Побывала в шкафу чья-то лапа —

Ни Брокгауза тебе, ни Эфрона.

Из твоей теперь энциклопедии,

Что была так тебе дорога,

Извлекать будет разные сведения

Любопытная Баба-яга.

А я остался седым одуванчиком,

Долгих лет мне своих не считать,

И на плюшевом старом диванчике

Мне осталось сидеть да лежать…

Ох, прилягу, свернусь я калачиком,

Плед накину я ветхий и рваненький

Да припомню, как прежде я мальчиком

Убегал из дому я раненько.

Я на речку бегу, а за речкой той,

Что не помню, как называется,

Там, за лёгкой волной, за холодной водой,

Солнце дымное поднимается.

Холодна вода, неуютно мне,

Старый плед дырявый не будет греть,

Да и к солнцу мне в том последнем сне

Нет подняться сил, да всё не взлететь.

Вот и жизнь прошла, как мелькнула тень,

Словно вовсе я и не жил.

Это, верно, сон, что я в жаркий день

Молоко холодное пил?

Сидит мужик на берегу

В российском размышлении,

А я в реке и не могу

Я справиться с течением.

Вот он зевнул и отхлебнул

Глоток хмельного зелия,

А я уже почти тонул,

Держался еле-еле я.

Кричу, хватая воздух ртом,

Хрипя от безнадежности.

Но, осеня себя крестом,

Сидит он в безмятежности.

И смотрит на меня в упор

Детина обалдуева.

А я плыву, как тот топор

Из города Кукуева….

А прикинусь я грязным пляжиком

С туристическим мусорком,

С жирно-скомканными бумажками,

С покосившимся старым грибком.

И пускай меня топчут пятками,

Мой заплёванный жёсткий песок

Покрывают цветастыми тряпками

Те, кто в Сочи поехать не смог.

Это странное ощущение —

В мире радостном, поднебесном,

В своём пляжном оцепенении

Быть сыпучим и бессловесным

Как мучают меня

Эти лестничные пролёты,

Обрывающиеся внезапно

И ведущие в никуда…

И обломанные перила,

И странные двери,

За которыми нету квартир,

И такая же прочая, казалось бы, ерунда.

Но бывает и хуже – лишь след на стене,

А лестницы нету,

Так, иногда,

Оставшиеся две-три ступеньки

На арматуре железной висят.

И куда, неизвестно,

Опять-таки двери.

Однако же надо пройти,

Хотелось бы также понять:

Зачем такое сосущее чувство утраты

И откуда

Такое безмерное чувство потери?

Там, где ветер на Карповке встречный,

Мне так весело снова идти.

Я опять молодой и беспечный,

И опять я шагаю в ЛЭТИ.

Там, где бродит технический гений,

Где науки высокий полёт,

Череда молодых поколений

Рвётся творческой мыслью вперёд.

Там во мраке пустых коридоров

Ночью ходит профессор Попов,

Отголоскам студенческих споров

Он внимает с улыбкой, без слов

Теорвер изучая и ТОЭ,

Напрягая и зренье, и слух,

Мы росли, узнавая ТАКОЕ,

Что возвысились разум и дух.

Там, где юность моя пролетела,

Снова молодость чья-то летит,

Потому что хорошее дело,

Если жизнь начинаешь с ЛЭТИ!

Октябрь – и вещи уже на балконе совсем не сохнут;

время кольцует, смеется, делает нас большими,

и снова такая осень, что проще сдохнуть,

чем отпустить со словами «но ты пиши мне».

Но ты пиши мне.

Я буду фоток твоих охранником или вором,

маячить по холоду нашей любимой Бронной

и пальцами помнить пульс в углубленье горла

и то, что деревья ночные становятся морем.

Становятся морем

на стенах, подушке и тихих спинах,

Мосгаз с Мосэнерго дадут нам угля – согреться,

какая холодная будет зима, мне уже противно,

какая дурацкая будет весна, мне уже не спеться,

не спеться

ни с кем, как с тобой. И приходит нежить,

«останься со мной» – это тоже совсем из тех

романов, где по страницам немым кортежем

шатаются фразы вроде бабочек в животе.

Бабочек в животах —

не бывает. Там бьются вены, качаются лейкоциты,

стучит наковальня желудка, скрипит напалмом.

Я знала: мои ладони полны магнитом,

а ты – железом. И нас срывает, и прямо на пол.

И прямо на пол

все падает с гулким грохотом, скрипом, лостом.

Проверь меня временем, медными трубами, долгим стажем,

на прочность и верность, на соответствие разным ГОСТам,

поверь мне, что так еще не было. Так же – страшно.

Во Франции говорят, у каждой женщины должно быть

опасное черное платье,

узкие запястья, выгоревшие волосы.

Говорят, у каждой – должен быть муж, чтобы врать ему,

в руках – платина, и бронза – в голосе.

Во Франции говорят: у тебя что, нет любовника?

(следует переводить: ты что, никого не любишь?)

Во Франции женщины челку стригут так ровно,

чтобы она равнялась с линией железных крыш.

Во Франции говорят: ври, пока есть о чем,

оставляй чаевые, гони на последние в Ниццу.

Они улыбаются, щурятся до морщин – и солнце тут

ни при чем,

просто им нравится чувствовать мышцы.

Имя твое впечаталось в губы

Фатально.

Шепчу его даже во сне —

В два удара по нёбу.

Сжимаю и пальцы, и зубы,

Чтобы не плакать.

Когда ты – навстречу,

Сердце ломает рёбра.

Но чувствую прочно:

Я не имею права

Врываться в твоё сознание.

В кожу. В график.

Как только признаюсь —

Ты подаришь мне барабан,

Чтобы я колонну возглавила

Идущих на фиг.

Вечера в театральных пабах.

Швыряю грог в больное горло,

Словно это люголь.

Французский мужчина

С манерами изящной фабулы

Для киноромана

Поправляет гольфы.

Мальчишка дышит руками,

Извлекая из мехов аккордеонных

Всю соль и сладость.

Я люблю тебя за ночь до встречи,

Потому что она-таки будет.

Такая радость:

Твоим «рядом» измучить зрачки

До потери билета на поезд.

Я не хочу уезжать,

К вечеру потеплело и снежило.

После

Французский бармен учтиво предложит

Все самолеты, маршрутки и корабли,

А я промолчу – мои губы свело восторгом

От мысли, что знаю цвет твоего шабли…

что в твоих руках такое, чего нет в других,

чему подчиняются пуговицы и рули,

чем ты таким ворочаешь в моей груди

черные несгораемые угли?

что в твоем взгляде, откуда искры летят,

и как мое сердце закрыто тобой в блокпост,

и как ты внутри меня поместилась вся

во весь человеческий рост?

что ты там делаешь, мне проще с ума сойти,

что все перепонки зажало между костями,

не иначе, как хочешь вон из меня уйти,

путь прокладывая локтями.

что ты сказала, или не было ничего,

почему мой врач не пришел за меня болеть,

под глазами протерлось розовое сукно,

а могло бы и заржаветь.

я не вижу полной картины, одни мазки,

все расстроено и разрушено, коротит,

просто приди, подуй на мои виски,

там уже горит.

а любовь оказалась не опухоль, но киста —

умереть от нее не решилась, лечить достало.

по каким-то однако неведомым мне местам

время чего-то по-своему здесь расставило.

и не видно края этому небытью, и мрак

окружает меня, раскалывает до бела,

но, увы, я собака, меня натаскали так,

и я за косяк цепляюсь, чтобы не прогнала.

и мои вторженья подобны насилию и грабежу,

так и живу по инерции рядом и не по средствам,

а что до соитий – так я ежедневно в нее вхожу

каждым своим идиотским текстом.

Ты исчезла в слове «никогда»,

В трёх слогах, в трёх ипостасях грусти.

Не кивнёт забвенье, не отпустит,

Не вернёт до Страшного суда.

Только я ведь правды не ищу,

Мне нужна последняя надежда:

Не на то, что встретимся, как прежде,

А на то, что, встретившись, прощу…

С кем-нибудь смазливым, ясноглазым

Загулять бы опытной весне.

Шлёпая по тающим топазам,

Умилиться сочной новизне…

Голосом примеривает ветер

Отблески зари на облаках.

Эх, весне забыть бы всё на свете,

Да с зимой осталась на руках —

С дряхлою, болезненной старухой,

От которой страшно отойти…

Кончится, и небо станет пухом.

Мальчик, ясноглазый, погрусти!

Пред лицом чужих разлук

Стыдно радоваться жизни.

Или всех я здесь капризней?

Счастье валится из рук,

Как замечу волчий взгляд

Повзрослевшего ребёнка

Или детский взгляд волчонка

По дороге в зоосад.

Пьют из солнечного блюдца

Золотое молоко

И опять играть несутся

Тюленята облаков.

По земле змеятся тени

И сплетаются в клубок,

Если взрослому тюленю

Тюленята ткнулись в бок.

Он их шлёпает не больно

В назидание хвостом.

И разносится невольно

Над землёю первый гром.

Брызгам зонтики навстречу

Поспешили расцвести —

Так хлопушки снизу мечут

Вверх икринки конфетти.

С вами гуляю чинно,

С вами опять на вы

И не ищу причину,

И не прошу любви.

Наш разговор случаен,

Наш разговор жесток.

Вам я всегда прощаю

Паузы между строк.

Вряд ли мы станем ближе,

Вряд ли скользнет рука…

Чижик, который пыжик,

Мелочь из кошелька…

Мне снятся белые подсолнухи,

И серебристые сады,

И ветерок слегка подсоленный,

И вкус фиалковой воды.

Где карамельными потоками,

Неторопливо-горячо

Ложится лето одинокое

На чьё-то бледное плечо.

Внезапной чередой линяющих пейзажей

Вдруг осень проросла сквозь августовский жар.

А наш последний день еще совсем не зажил:

Так трудно говорить, так просто уезжать.

Не верится в тепло, в убогую взаимность,

И радио молчит. И ветер поднялся.

И все бы ничего, но что-то изменилось

И мы теперь совсем на разных полюсах.

Забита голова глупейшими вещами,

И хочется себя, как книгу, пролистать.

До встречи в сентябре. Я тоже не прощаюсь.

Дорога далека, знакома и пуста.

Едет автобус по Выборгскому шоссе.

Желтые фары против любых невзгод.

Обыкновенно, точно так же, как все,

Снижает скорость, показывает поворот.

Справа от него – тощие фонари.

Бетонных столбов унылая полоса.

Едет автобус и светится изнутри,

Ему до дома еще полтора часа.

Хожу без шапки, потому что у меня лето.

Обычное лето с желтыми листьями и дождем.

Грязь под ногами летняя. Суть не в этом,

Суть, понимаете ли, вообще в другом.

Лето такое лето. Темнеет рано.

Родина крутит стрелки туда-сюда.

Это нормально, это ничуть не странно —

Снег в это время года, ну как всегда.

Похолодало? Шею шарфом завяжем.

Главное, что без шапки, и посему

В этом году наш календарь покажет

Лето, перетекающее в весну.

Что же я делаю? Я собираю листья.

Желтые, рыжие, красные и в прожилку.

А настроение сразу какое-то лисье —

Чертики снова дергают за пружинку.

Выключить голову – весело, очень весело!

Ветер холодный – разве вот только ветер…

Просто бродить по золотому месиву

И подбирать – первый, второй, третий…

Ты – мое небо. Только не возражай.

Я отпускаю руки на счете «три».

Что это может так мерзко внутри дрожать?

Раз. Это не страшно, смотри, смотри!

Два – я еще цепляюсь за самый край.

Два с половиной… Ну же, когда? Когда?

Это ведь только наша с тобой игра,

Всё под контролем. Всё под контролем, да?

Там, где бабочки-подёнки

Деловито топчут воздух,

Вырастает из бурьяна

Деревянной церкви остов.

Там, где бабочки-подёнки

Пеленой покрыли лужи,

Барский пруд стоит заросший,

Барский дом сгорел ненужный.

Там, где бабочки-подёнки

Нам ложатся под колёса,

Ветер от реки доносит

Детский смех многоголосый.

Среди всего оставленного спама,

Мол, я тут был, лови себе «плюс три»,

Ждёт Адресат, мне кажется упрямо,

Того, с кем есть о чём поговорить,

С кем и в конце Вселенной будет можно

За малой чашей диспут завязать.

А я пока завидую безбожно

Тем, кому есть о чём Ему сказать.

Настоящая нежность – как первый рассвет

После ночи полярной, холодной и снежной.

Легкий отсвет проглянет, и вот его нет,

Только сумрак уже пропитался надеждой.

Поцелуем воздушным с гранитных вершин,

Удивительно мягких под белым покровом,

Он скользнет по глазам – не спугни! Не дыши! —

Обещая, что завтра появится снова.

Кончик неба окрасится в розовый цвет,

Чтоб напомнить весне – любим, ждем и скучаем!

Этой нежности многие тысячи лет,

В ней ничто не фальшиво, ничто не случайно.

Санкт-Петербург,

Город, в чьем имени слышится дактиль,

Был обречен

сдаться на милость когорты поэтов.

Арки мостов

делят Неву на неровные такты.

Вязью оград

бронзовый автор шифрует сонеты.

Я допишу

несколько строк этим ломаным метром,

Чтоб сохранить

в памяти код к недочитанной книге.

Пусть и моя

нота смешается с северным ветром,

Пусть промелькнет

каплей дождя в неустойчивом блике!

Я не умею писать про свой город.

Должно быть стыдно – Санкт-Петербург все же!

Не хочу фразами пустыми, избитыми…

Вот пускай пишет тот, кто может.

Не могу описать «величие», «мощь»,

Аксетичность гранита, болотное дно.

Посмотри: осень, сумерки, дождь,

Вечно странные сны и сырое окно.

Даже чай здесь – не чай, а серое небо,

Листья желтые – и те монохромные.

Взгляду порой не хватает света,

Зато сердца у людей огромные.

Дедушка Мороз, подари мне папу.

Медведи лапу сосут,

А я качаю «лапы».

Ночью совы кричат,

А у меня после часа —

Перманентно «Грогги».

Навстречу бежит пара зайчат,

А Мазай по воде

Уносит ноги.

У меня в комнате часы стучат,

А весна все равно приходит в город.

Чтоб ты знал:

Ночью совы кричат —

По бескорыстному твоему присутствию голод.

В один прекрасный день,

В одно прекрасное утро

Увидеть в зеркале незнакомца.

Прожить не одну зиму,

Даже не думать – знать,

Это в крови:

Пошел бы с ним в разведку!

С кем, с ним?

Да на край земли!

Кто ты, кто он, кто она,

Кто они в тебе,

Ты в себе, детка?

И глаза мои – не мои,

И одежда чужая – родная.

Я стою на краю земли,

И не понимаю,

Где я, кто я, какая?

Голая правда голым вечером

Пошла на дорогу, на проезжую часть.

Думала встретить чего-то вечного,

А не увидела.

Что за напасть?

Первого встречного,

Вдоль идущего, не поперечного,

Смогла увести – только на час.

Думала: ветер порывистый,

Ночь слишком темная,

Только игра для нее

С начала самого

Определенно не задалась.

Голую правду так опрометчиво

Не замечала ни одна власть.

Только под лампочкой,

Кухонной свечечкой,

Наговорилась всласть.

Первому встречному, вдоль идущему,

Голая правда, не сомневаясь и не таясь,

Распотрошилась, разоткровенничалась,

И разоделась, и разошлась.

Голая правда лежала вечером,

Проводив «поперечных», подправив масть,

Определилась, где она мечена,

Козырная и честная.

И откуда такая взялась?

Я детеныш какого-то дикого зверя,

Я забрела к тебе из темных джунглей,

Меня пугают резкие звонки телефона

И одетые в форму суровые люди.

Меня пугают опасные большие деньги,

Я детеныш какого-то дикого зверя,

Я не буду стоять перед твоим порогом,

Пороги – ведь это тела деревьев.

Я упрусь железобетонным рогом

В завода железобетонные стены,

Я зверь, мне же нужно совсем не много…

добрая пчела собирает мед.

она не поняла и никогда не поймет,

что мир не мед.

добрый носорог любит запах трав,

мил его мирок, но и он не прав,

он не любит мед.

добрые коты воют по весне,

может, это ты, может, это снег,

может, это мед.

умывается снегом сон,

ламинируются слова.

этот мир до того невесом,

что любовь никогда не права.

ведь укравший спешит вернуть,

а убивший рожает сам,

но ведь так тяжело свернуть,

если выбрана полоса.

но в туннеле горит огонь —

это признак ненужных фраз.

я рисую твою ладонь,

словно призрак решил за нас.

Тамплиера смерть забрала,

Невзирая на забрало.

Была крепкой сталь доспеха,

Но горбатой не помеха.

Нет теперь защиты веры

От проклятой злой химеры.

Страшновато пилигриму —

На пути к Иерусалиму.

Но придет на смену новый

Смелый, сильный, безголовый

Тамплиер, готовый биться.

Вот такое вот мне снится…..

Капли мне лицо целуют.

У меня роман с дождём.

Нас никто не обязует

Вечность всю идти вдвоём.

Раз целует, это значит,

Капли – губы у дождя.

Он целует, а не плачет.

У дождя любовь своя.

Как сигануть с окна бы

И к речке побежать!..

Ломая баррикады

В сознании! Не ждать!

И долететь до сути,

Касаясь лишь воды!

Откуда столько мути?

Куда я с высоты?..

Отхлестай по щекам меня, ветер,

Чтобы трезвость вернуть голове.

Отчего ж, мой родной, ты не весел?

Не грусти! Протяни руку мне.

Мы пройдёмся вдвоём по бульварам.

Вместе грустно не будет в пути.

Наших точек не встретят радары,

Нас с тобой никогда не найти.

Мы друг друга так встретили странно,

В тёплый вечер холодной весны.

Не бросай меня, ветер, не надо.

Я жива, пока рядом есть ты…

Кто-то курит сигареты

Высоко на небесах.

Объяснить бы: вредно это,

Да в таких ещё годах!

Курит Он без остановки,

Белый дым пускает вниз.

Хватит Вам надолго лёгких?

Сколько длится Ваша жизнь?

Близоруко глаз сощурит.

У Него усталый вид.

Люди, нервы, вот и курит.

Ладно, пусть себе дымит…

Последние свободные цветы

Скукожились. Я кутаю в простынки

Останки столь привычной красоты,

Чтоб тел озябших не коснулись льдинки

И взгляды любопытной злой толпы…

Неотмасштабированная боль,

Звучат слова – раскаты грома.

И пыль лишь жмётся по углам.

А я кричу, ругаю Бога

За то, что Он не верит нам.

Он, вероятно, посчитал:

«Что больно вдесь – то больно там»

И создал боль. И боль потерь.

А Боги ведь крупней людей…

С давних пор мы кричим о высоком,

Переполнив свои животы.

А дворняга костлявым боком

Прячет вход своей снежной норы.

Мы спешим в тёплый дом, на работу,

Забываем голодных собак.

А они без семьи, без заботы

Снова лезут в мусорный бак.

Ну а мы говорим о высоком…

Иссиня-чёрный цвет: вода и отраженье.

И движущийся свет пустых огней.

И тень луны, и ночи приближенье,

И город стен, фундаментов, камней.

Потрескавшийся лёд под тяжестью ботинок.

Дыханье воздуха, заставшее врасплох.

И на щите немой, безликий снимок,

И осени последний тихий вдох.

Замёрзший серый снег, уснувший вдоль асфальта,

И шум машин, убийца тишины.

Подскок, прыжок, двойное сальто —

И мрак упал с небесной вышины.

Холодный острый взгляд везде и всюду

И жадный блеск украденных идей.

Гранит, бетон, осколков груды…

Здесь город стен, но только не людей.

По тем же улицам, вдоль тех же серых стен

Стучит мой шаг, и бьётся пульс быстрее.

И старых мыслей бесполезный плен

Вдруг чувствуется жёстче и острее.

Со дна сознания, из самой глубины

Потянет ветром, колким и холодным,

И два пореза по краям спины

Вдруг заболят под действием погодным.

Как будто вырвавшись из погреба обид,

Воспоминанья выплывут на волю.

И хоть казалось, голос в нём убит,

Мне моё сердце скажет: «Я всё помню».

Устало лёг задумчивый апрель

На гладь реки спокойной и зеркальной.

Он – и огни, мерцающие в ней,

И в глубине её дворец хрустальный.

Тот старый мост, нависший над рекой,

Ботинки ног, идущих по нему,

Спускаясь вниз, апрель хватал рукой,

Дразня над ним висящую луну.

И вот уже внизу, отодвигая

Последние кусочки ледника,

Апрель шепнул на ухо маю:

«Вставай» и дал ему пинка.

Новый взгляд не веет романтикой,

Я с претензией на гениальность

Попрощалась, как с брошенным фантиком.

Хоть и жалко – самую малость.

Новый взгляд разрушает сомнения —

Только дай мне опору, я выстою.

Профанация, а не презрение,

Демонстрация новой истины.

Новый взгляд упорядочил прошлое,

Словно бусы нанизал на ниточку.

Написал содержание – грош ему,

Ведь дышать теперь тоже убыточно.

Новый взгляд распознал подоплёку,

Одиозные мысли безжалостны.

Наслаждаюсь победным упрёком.

Может быть, это всё показалось мне?

Три минуты на сигарету —

Я могу разрешить себе это.

Три минуты до отправленья —

Подмигнуть молодому соседу.

Суета. Быстрота. Много дыма.

Я опять обвиняю монеты.

Суета. Быстрота. Время пусто.

Утекло, потеряв силуэты.

На пружине обрывки смятений.

В темноте различать самоцветы.

Под товарными полками тихо

Пролетают немые ответы.

Грустно. Радостно. Странно. Банально.

Выливая убитые граммы

(Три минуты до отправленья:

Цвет пейзажа красиво-нахальный),

Посыпая теплом расставанья,

Завершаю 20-е лето.

Я открыла глаза, я стою на краю,

Небо красное ловит мой мелочный взгляд.

Сколько слов убежало, только птицы поют,

Над растоптанным именем громко кружат.

Этот город встречает зачем-то меня

У двери с яркой надписью «Выход».

И опять эти крупные капли дождя,

И опять новых запахов вихрь.

Твой последний привет убеждает меня

Стать жестокой, но этого мало.

Для того чтобы выжить на борту корабля