ЛИТО - читать онлайн

Мы не умрем, пока, шепча и плача,

он топчется за дверью. Ничего,

что вынуждена вымокшая дача

выслушивать все жалобы его.

Мы будем жить, пока, у нас воруя

бесценный день, нас держат взаперти.

Мы не умрем сегодня, говорю я,

поскольку время замерло в пути,

поскольку мир, прислушиваясь, замер,

забыв себя, остановив свое

сердцебиенье, мокрыми глазами

разглядывая мокрое белье,

которое забыли на веревке…

Весь в капельках, велосипед блестит.

Застыло всё. Но после остановки

еще быстрее время полетит.

И старые часы, опережая

ход времени, торопятся туда,

где наша жизнь проходит, как чужая,

и где другая капает вода,

где серебристой галочкой нечетко

на небе нарисован самолет,

где поезда стучат свою чечетку

и смерть, как ливень, по земле идет.

Уходит день за дальние поля,

вдали блестит моей звезды осколок.

Жизнь просится быть начатой с нуля,

и выхожу один я на проселок,

жуя ежевечерний бутерброд

рефлексии под ветра злую фугу,

и думаю, что я иду вперед,

иду вперед, а сам хожу по кругу.

А если так – то лучше не спеша

наговориться с грустною моею

душою, хоть слова «моя душа»

в который раз произнести не смею.

Душа моя – такая уж моя?

Не видно мне, о Господи, не ясно,

где Ты кончаешься, где начинаюсь я…

Мне спрашивать об этом ежечасно,

и мне нести ответственность – за нас,

за нас с Тобой, поскольку Ты в ответе

за эти сумерки, за этот поздний час,

за эту тишину и звезды эти,

за тень мою, что с темнотой ночной

уже слилась… И если я заплачу,

заплачешь Ты – Тот, кто рискнул со мной

и разделил со мною неудачу.

Нет, наверное, рай – это все-таки город, не сад.

Что нам делать в саду, где унылые сливы висят?

На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж!

Я в кафе на углу буду вечность свою коротать,

пригубив капучино, я с шелестом нежным листать

буду нашу земную – смешную словесную ветошь.

Если можно все книги с собой невозбранно в багаж

запихнуть, отбывая в последний и главный вояж,

если можно однажды обнять собеседников милых,

если с ними вдоль этих домов бесконечно идти,

в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути,

я поверю, что смерть – это только трава на могилах.

Какое безумье – на дачу зимой

приехать и в сумрак уткнуться немой

(как рано темнеет, однако).

Какое кощунство – войти в этот дом,

обложенный снегом и скованный льдом,

и сесть посреди полумрака

в доспехах из пуха и ваты – смотреть

на весь этот ужас и думать, что смерть

имеет фамильное сходство

с зимою (так страшен нетающий снег

на этих ботинках) – вот тут человек

теряет свое превосходство

над миром прирученным, дачным – таким,

каким он придуман тобой, городским

мечтателем, севшим в июле

на стул со стаканчиком морса в руке…

Но кто этот умник, в январской тоске

сидящий на этом же стуле?

Усильем воображенья,

на пыльный взглянув макет,

ты всё приведешь в движенье —

и вот Петербурга нет.

А есть – городок у дальней

границы, за коей – сплошь

леса. Городка печальней,

наверное, не найдешь.

Кто в кирху идет молиться,

кто в лавку зеленщика.

В музейном тепле томится

пластмассовая река,

и в домик из пенопласта

спешит молодой герой —

его голова вихраста,

и шляпа его с дырой.

Еще не чудак Евгений,

но кто-то похожий – кто ж?

Его ты от наводнений

грядущих убережешь,

оставив навечно в этом

игрушечном далеке

овеянным невским ветром,

с любовным письмом в руке.

Дней суету забыть посмей.

Почаще приходи на место,

где славный конь, и мерзкий змей,

и Петр, хранимые ЮНЕСКО;

невесты, в черном – женихи

и в круглосуточном кружении

машины. Почитай стихи.

Наплюй на привкус поражения.

Слезясь, ползет в залив Нева.

Гранитом берег облицован.

Да, демонтирован трамвай,

что в детстве вез на острова

через Труда и мост Дворцовый,

но это, право, ерунда,

прогресс бурлит. Все принимаю,

хоть жаль бесцельные года

и светлый праздник Первомая.

Табло Московского вокзала.

Тут хочешь – падай, хочешь – стой.

Власть, видно, спьяну называла

платформы, типа Невдубстрой,

куда на выходной поехал,

в райцентр Кировск на Неве.

Нормальный город, дочка Пьехи

в ДК там пела в январе.

Торчат пятиэтажек соты

южней медвежьего угла,

где брата маминого рота

вся в сорок первом полегла.

Купил сосиску в тесте, пиво

(все прочее привез с собой).

Два дворника с осенней пылью

вступили в безнадежный бой.

Кобель ухаживал за сукой,

ворона мне смотрела в рот,

размякшие грибы и клюкву

несли с Синявинских болот…

Путей назад, конечно, масса:

на электричке через Мгу,

автобусом по жутко тряской

старинной Шлиссельбургской трассе

(терпеть автобус не могу).

Я выбрал железнодорожный

мост, тот, что ниже над Невой:

с него до Ладожского можно

и через пять минут домой.

Рожна какого фея мне сдалась,

приперлась и листом пристала банным.

Я терла пол. Я выгребала грязь

и распаковывала чемоданы.

В кастрюле булькал будущий обед,

вернее завтрак, а возможно – ужин.

На сайте перечитывала бред

от принца, не рискнувшего стать мужем.

«До смерти будешь в девках куковать?» —

как зуб больной под ухом фея ноет.

Я застелила узкую кровать

надушенной лавандой простынею,

велела фее: «Закругляй базар

и, уходя потом, закрой ворота».

Она росой плеснула мне в глаза,

и захотелось плакать отчего-то.

Разыскал в сундуке – саркофаге,

где хранятся ненужные сны,

пару строк на обрывке бумаги

из карельской столетней сосны,

в щелоках не единожды верченной,

чтобы выглядеть гладким листом:

«Жизнь из девочки сделала женщину.

Собирался писать не о том:

о катарсисе, то есть о совести,

но иначе сложились слова…»

Героиня распавшейся повести

до сих пор, я надеюсь, жива,

любит утром заваривать «Мокко»

и мои ненавидит стихи.

Надо выбросить хлам на помойку,

но сегодня опять не с руки.

Моя муза ездит на «мазератти»,

по ночам бухает на грязных пати,

доползает едва до моей кровати.

Ни словца не добиться, одно мычанье.

Не пора ли суровой начать леченье

прозой, спрятать шампанское и печенье?

Жаль беднягу: штук двести – и что ж, что мёртвых? —

родила стишков мне, все в муках, в спёртых

вдохновением тиглях, котлах, ретортах.

Никогда, бездыханный плодя детинец,

не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.

Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».

Аль не знала, когда оставалась греться?

«Хочешь жить, – острит, – так умей иметься,

а сумев, добела умудрись отмыться».

…Что, когда за плечами гудят руины,

станет делать прошедший до половины

путь напрасный?

Не резать же, право, вены,

вспоминая мерзавки душистой крики

над костром (прежарки его языки!),

над амбарною книгой смежая веки.

Во мне живёт воспоминанье,

а в нём живёт переживанье,

в переживаньи тож живёт

какой-нибудь нелепый плод.

Вот так клубится бестелесый

и молчаливый мир во мне.

О нём прекрасно знают бесы,

все в вожделения огне.

Змеясь, вокруг меня оне

плетут хвостаты политесы.

Вяжу им мысленно хвосты,

чтоб, слабины не дав, забыться

упрямым сном. А в нём плоды

спасённые летят резвиться

бесовски чёрной близ воды.

Морзянка медлит, горн трубит,

гетера мудрая хохочет.

Ревёт, и стонет, и кипит,

и никого рожать не хочет

изнемогающий пиит.

А ты, моих седых оплот

Ночей, наездница-отрада,

зачем завесть желаешь плод

из крови и соплей?

Не надо

бояться смерти так и ада!

Уж в нас они.

Стучат в живот.

Вот, вдохновеньем даровит,

но обделён талантом тщетным,

увлечь старается пиит

очей огнем и слогом бедным.

Грешно куражиться над ним,

но и внимать невыносимо.

Закройся поскорей, сим-сим,

лишь молишь, словно раб сим-сима.

Зачем вообще сюда…

А где

дышать надежде неподвижной,

прозрачной от житья в среде

непревзойденной, мёртвой, книжной?

А здесь и гендер, и гормон,

и губ азарт, и плоти морок

витают с четырех сторон,

щекочут переборки створок.

И что ж, что нету на земли

таланта?

Мир и сам бездарно

устроен. Сколь его не зли —

в горсти сжимает благодарно.

Дыши, терпи, кривись, вбирай

флюиды чёртовы.

Лопатки

до тошноты набей, и в прятки

бодрей с монадами играй!

Зимою открываю форточку,

впускаю воздух, чтобы пах,

и подставляю снегу мордочку —

аж прямо иней на клыках!

С любимым вечер, слаще патоки,

вдруг вспоминаю хищным телом

(он предложение мне так-таки,

как ни стонала я, не сделал).

Весна уж чуется в скукоженном

промерзшем воздухе из фортки.

Ах, помню, в приступе восторженном

я все его сожрала фотки!

Кому теперь вилять с приязнию

тугим хвостом?

Поджавши оный,

удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,

забыл мой облик лунно-лонный.

Ловлю снежинки, обреченные

на смерть в каморке с батареей…

Зачем сердца ожесточенные

с моей душою-лорелеей

играют в эти игры зверские,

беспечно мчат на рифы страсти?!

На мой златой лобок плебейские

слюнявые раззявив пасти.

Ах, кто бы дырочку протёр,

в которую верблюд с иглою

следит, горбатый вуаёр,

как дерзкий Дафнис клеит Хлою.

Прикидываясь тюфяком,

ласкает как бы неумело…

Трепещет Хлоя мотыльком,

не умолкает филомела.

Верблюду хочется.

Хотя

сквозь пыль античную детали

протискиваются, кряхтя,

а вздохи – те совсем застряли.

Так у небесных райских врат,

куда верблюд иглу дотащит,

сей низкой жизни аромат,

в ушко не просочась, обрящет

тоску животную, и стыд

взамен овечьей неги лона,

да на загон – для Аполлона

предавших – выморочный вид.

Ты не отвертишься от вечности своей,

она верна без колебаний.

Согласных суета и слово-воробей

не избегут её лобзаний.

Как смыслы ни тумань, как в терниях ни тырь

напрасный и случайный дар свой —

найдёт и ясности безумной нашатырь

вручит: живи со мной и царствуй.

С опаской, нехотя, не горячась ничуть,

томленью грозному покорен,

мнёшь трансцендентную, немыслимую грудь,

в угрюмой нежности проворен.

Всплывает с грохотом названье корабля,

кадабру коего не всякий спишет школьник.

Заиндевеет детскосельская земля,

когда по ней нечести вольник,

зело осклабившись, прошествует, ища

упруго-ветренной податливой поживы,

не лавра хрупкого, но грубого плюща,

объятья чьи смертельно лживы

(как все слова на свете).

Опустел поселок. Гололедица.

Дачников крикливых не видать.

Покрывало белое расстелется,

И под утро стану замерзать.

Не протопишь душу. Но старается

День приветливый устроить благодать…

Каждый год душа в предзимье мается,

Пряча частность в общую тетрадь.

Может, кто хороший присоседится

Хмель мой на две чашки разливать?

И тоска, как старая медведица,

Побредет подальше помирать.

Сентябрь созрел. Он цвета спелой сливы,

Налет белесый, как туман в полях.

Мне плакать не идет – я некрасиво

Кусаю губы. Этот вечный страх,

Что не успею надышаться летом,

Не удержу жар полдня на щеках,

Тебя не сохраню… Из-под запрета

Слова поспевшие, что сливами в горстях,

Вот-вот просыпятся: доверчиво нагие,

Белесые, как этот странный дождь —

C пришедшим снегом… До смерти живые

И сочные… И ты их подберешь.

Прощальная слеза для бензобака,

Пуста канистра. А мотор уж не слыхать.

И ввечеру соседская собака

Придет со мною лето отпевать.

Поголосим. Намажем хлеб вареньем,

О, Господи, мне ж сливы перебрать…

С ней, непривязанной, я поделюсь сомненьем,

А смысл какой собакам к ночи врать?

Что за напасть моим ваняткой движет?

Под зиму расставаться так нелепо…

И сука-ночь краюху дня долижет

Как жучка славная – варенье с хлеба.

Птица серая заплакала

У оврага на краю…

Навидалась в жизни всякого,

Перед осенью стою.

Солнце к западу наклонится,

Охладит реки купель.

Красота рукой дотронется —

Запоет души свирель.

Я печаль из дома выгоню,

За бедой закрою дверь.

И, как девушка на выданье,

Буду справна я теперь.

А в ночи к оврагу выбегу,

Загляну судьбе в глаза.

И тебя для счастья выберу,

Кто бы что бы ни сказал.

ничего не хочется ничего

дверь захлопнется и короткий стук

подытожит всё что пришло ушло

незаметно выскользнуло из рук

внешний мир отрезан глухой стеной

внутренний мой мир не тобой живёт

я осталась здесь ты теперь с другой

стороны находишься меня от

иногда обрывки каких-то нот

долетают под скорлупу извне

ты теперь находишься меня от

по ту сторону

и мы больше не

клеточек крови порченой, ядовитой, чёрной так много

накоплено на вселенском генетическом файле

что с трудом отличишь гениальную кровь больного

депрессией Ларса фон Триера – от крови богини Кали

не отрываясь, смотрим последний киношедевр

в иллюминатор DVD-плеера на цветном одеяле

там Меланхолия, беспристрастная и чужая планета

заслоняет героям половину воспалённого небосвода

нам она заслоняет половину маленького экрана

смотрим с паузами, не желая триеровского исхода

а может, паузы «на кофе и объятия» важнее нам

чем сострадать героям, болея «эстетикой ухода»

…всходит гаснущая планета над матовым небосводом года…

Вспомнилась песня, которую пела мне в детстве няня,

Что, растревожив душу, всю ночь не давала спать.

Около дома – сын мой и мальчик соседский Ваня

Авторский видеофильм снимают, под завывания

Некой певички, которую, впрочем, не грех не знать

(Слабенький голосок не тронет и не пронзит до почек,

Разве что есть у певички потребность по-бабьи взвыть).

Камеру твёрдой рукою ведёт сыночек.

Катится солнечный диск в заповедник ночи.

Лето прошло; впору думать, как дальше жить.

Сын объектив направляет на младшего брата.

Тот корчит рожи, смеётся: кастинг прошёл – и рад…

Возле канавы растут, как трава, маслята.

Тренькнул мобильник: на карту пришла зарплата

(Или твоё эсэмэс? Это лучше, чем пять зарплат).

Здесь, в садоводстве, время стоит болотцем,

Хоть изменился участок: исчезли турник, огород…

Здесь я назад лет десять… Нет, память в кулак, бороться

С прошлой собою, держаться, не падать на дно колодца,

Всё, что запишем на камеру, не умрёт.

Выйду во дворик. Вечер, сарай, соседка.

(Дома – фонарь, аптека). В бочке дрожит вода.

Яблоня, вишня, колодец, брезентовая беседка.

Голос ребёнка: «Мама, ты, чур, людоедка!»

Главное – это быть в кадре; роль навяжут всегда.

Сонная одурь сегодня сильней меня.

Сплю до полудня, свою проклиная лень.

Есть роковая черта в середине дня,

После которой понятно, к чертям ли день

Или в копилку…

Осень уже живёт

В этих местах, роняя цветную сыпь

В смешанный лес, неровную топь болот.

…Ночью над садоводством кричала выпь,

Птичка невзрачная, с голосом силы той,

Что отбивает сон, и казалось, так

Пьяная шваль голосила над пустотой

Пропитой жизни.

Катилась луна в овраг,

Небо чернело разбавленной ваксой, звёзд

Россыпи еле проглядывали сквозь слой

Из облаков и ваты. Прожгли мой мозг

Пьяные причитания над пустотой…

Осень-уборщица перебирает хлам.

Снится параграф научной работы. День,

Преодолев черту, потечёт к чертям.

Сплю до полудня, свою проклиная лень.

Зима на этот раз не заблудилась,

А поняла: никто её не ждёт.

Дождю и сплину отдалась на милость,

В пруду в Удельном парке утопилась,

И нет зимы, а мы – явились, вот.

В промозглом межсезонье, междуречье,

Как на меже распаханных полос,

Стоим на стыке жизней человечьих,

На перепутье, если в просторечье,

Куда идти, не задаём вопрос.

А в призрачном вчера горластый ветер

Кричит, и звук бежит по проводам,

О том, что грань тонка, и так же светел

Июльский вечер, что флажком отметил

Маршрут особый, неподвластный нам.

И мы сменили курс, и бездорожье,

Приняв безмолвно, скрыло нас в ночи,

Где след петлял и таял у подножья,

И галки пели песни скоморошьи.

И мы дошли – незваные, ничьи.

Уж корюшка пошла от северных морей,

Черёмуха цветёт – пока теплей не станет.

Звони мне иногда, известиями грей,

Что жив ты и здоров, хоть безнадёжно занят.

Как горько понимать, что занятость твоя —

Не занятость, а лишь удобная личина.

Какая может быть средь краха бытия

Любви не удержать весомая причина?

Но слить в единый вихрь я, видимо, смогу

Шальные в голове и северные ветры.

Я в память о тебе под вечер пробегу

На старом пустыре сырые километры.

Я в память о тебе и мысли, и стишки

В порядок приведу, густую пыль повыбью,

И корюшки куплю, и, выдернув кишки,

Я съем саму весну, вдыхая душу рыбью.

Спасибо, дорогой, за то, что понесло

Меня теченье вверх, за то, что сумрак редок.

Черёмуха цветёт – желание светло

Нечётное число сорвать душистых веток!

Про пустяк, про песок в пятерне

Песню тихую шепчешь, Создатель.

Видишь, сын мой плывёт на спине,

Сам себя на воде открыватель.

То боится, что дна не достать,

То забудет о дне и о страхе…

Так однажды душевную гладь

Растревожат глубокие взмахи.

Вспыхнет мир – на волны гребешке

Ярких зайчиков новый десяток!

А пока на горячем песке

Исчезают воронки от пяток,

В сонном небе плывёт на спине

Конь крылатый и в точности знает:

То, что нынче мелькнёт в тишине,

Без следа не растает.

Что за жизнь пошла? До-ре-ми…

Ни ля-ля тебе, ни гу-гу.

Встречу – руку подам, сожми

То, что выразить не могу.

Всё оборвано на корню,

Даже ягодки ни одной

Не созрело. Похороню

То, что было тобой и мной.

На дороге поверх столбов

Неба стылые кружева.

Как ответить мне за любовь,

Что теперь уже не жива?

Ты остался без ласки моей,

Я вчера соблазнила другого.

Мне так жаль тебя стало, ей-ей,

Не найти подходящего слова,

Чтобы выразить этот облом,

Что с тобою вчера приключился.

Птица счастья махала крылом,

Тихий город в снега облачился.

Я свои приключенья коплю

Как на старости лет Казанова.

Я от жалости снова люблю!

Видит Бог – я люблю тебя снова!

Видно, Бог мне выдал не много сил,

Хоть и кое-чем одарил.

Чаще чёрт по свету меня носил

И в парадной со мной курил.

А теперь уже невозможный хмель

Всё тусклее и всё нужней.

Ну а чёрт не хочет делить постель

С перезрелой тоской моей.

Я вышла в пять утра в туман,

Летела птица над дворами,

Сидел на лавке наркоман,

Несло душистыми парами.

Седой мужик вошёл в подъезд.

Наверное, ночной рабочий.

Я десять лет из этих мест

Не выезжала – дом не отчий,

Но всё-таки уже родной,

Такой таинственно-чудесный.

Тогда, в июньский выходной,

Пока был бледен свет небесный,

Хотелось засолить грибы,

Как будто осень наступила,

Как будто я в делах судьбы

Незнамо что поторопила.

Поплыл, поехал мой туман.

Носились птицы влево, вправо.

Летал над лавкой наркоман,

На свой туман имевший право.

Лягушек не трогай – смутятся верхи,

И горьким окажется дождь.

Бывают такие слова и стихи,

Которые вряд ли найдёшь.

Колибри такого калибра, что их

Едва ли заметишь. Мигни —

И нету ни крылышка. Вечен и тих

Твой поиск, нездешни они.

Есть вещи, которые глупо пилить,

Медузы, которых не взять,

Медведи, которых нельзя шевелить,

И музы, которых нельзя.

В лексической битве средь песен земных

Мне так захотелось свиных отбивных!

Шипящая мякоть запрыгнула в рот.

Желудок душе никогда не соврёт:

В трудах ли, слезах ли, на нервах одних

Ничто человек без свиных отбивных!

Кровать. Будильник. Голосок

кошачий за стеной.

Метро. Работа. Марш-бросок —

и ты уже иной.

Уже под мышкою бревно,

глаза как две луны.

Ах, как давно ты, как давно

Не ездил в Дибуны!

Невероятно даже то,

что ты сегодня тут.

Исчез твой город-шапито

за несколько минут.

Как удивляет время нас!

В чудной заводит сад.

То украдёт какой-то час,

то вдруг вернёт назад.

В пространстве тоже много дыр.

Без цели в них залезть

то попадаешь в странный мир,

то всё опять как есть.

Когда на трассе ни одной

машины, хоть кричи,

вдруг воплотится транспорт твой

из воздуха в ночи.

И ты помчишься – херувим,

сгустившийся чудак.

И будешь думать, что с одним

тобой бывает так.

Не монументы и не фрески…

Не купола возведены.

По обе стороны железки —

В тумане ночи – Дибуны!

А рядом лес. Нырнёшь чуть дале —

И воздух полностью иной.

Твои промокшие сандали —

Ничто пред влажной тишиной.

Пройдём по верхним и по нижним,

По левым, правым Дибунам —

Поверит сердце еле слышным

Ручья осеннего тонам.

И в чёткий образ не облечь то,

Что ощущаем ты и я:

Дибунское сырое Нечто,

Туманный сгусток бытия.

Все перейдя душевные пределы,

Становишься свободен и смешон.

Довольны волки, да и овцы целы.

Сидишь один, не лезешь на рожон.

С покойниками запросто болтаешь

И будто слышишь их язык живой.

В пучине Интернета заплутаешь,

Как бы уйдя под воду с головой.

Становишься неярким и неброским,

Невидимым друзьями и детьми.

Стихов твоих недавние наброски —

Неясный сон, мираж, туман в Перми…

Сверху – взгляд всегда невидимых сов.

Воздух весок, в нём и гарь, в нём и прель.

Под молчание канадских лесов

в Наггет-Крик идёт на нерест форель.

Лунный свет наколот в кубики льда,

притуманен, вдет по блёстке в проток.

Втиснет скрипом рыбьих спинок вода

ночь в оставленный до завтра лоток —

и намоет медно-бурую горсть

донных, плоских (с небольшой аманит)

юрких камешков…

А сверху – от звёзд —

для загадки пух совиный слетит.

Я вижу осень долгим продолженьем

для слов: «Четверг.

На стёклах мокрой дачи…»

Там все уехали, а в отраженье

обратно шли часы какой-то миг:

перебирая вмятинками бурыми,

катилось яблоко,

и дождь накрапывал,

и шахматными белыми фигурами

играл старик.

Горечь капель налитых.

Смерть – пустое: сны-обманы.

Как в другие океаны,

Уплывают за туманы

Рыбы листьев золотых,

Словно осень не про них,

А они легки и жданны.

Вышел дождь косой и частый

Размывать дорогу к дому.

Умер вереск незнакомый:

«Спи-усни!» – пора к другому.

С той же нежностью причастной

Эта сонная вода

В зачарованные ночи

Травы гладит, камни точит.

Разве сердце что-то хочет,

Заглядевшись в никогда?

…К сердцу дома – ни следа,

Островка земли непрочной.

Что изменилось? Да просто

лето ушло синее.

В мелкой речке

из лунного света остров.

Холодные струи

лучей звёздных

чертят косые линии.

Из августа

даже присниться поздно.

Повзрослевшие листья

тесней прижались

к наболевшей ветке,

но не остались:

каждый лист – роздан.

Не отпускать,

не слышать,

словно не ждать тебя.

Но упрямо верить

в пустом вагоне,

что всё излечит

осенний холод —

светофор птичий остроконечный,

зеленью звёзд-свечек

темноту дробя.

Девять недель с половиной, наверное,

это для долгой, счастливой,

а для обычной достаточно и четырёх,

чтоб познакомиться и разругаться могли вы

с самой красивой и умной из этих

брюнеток, блондинок, дурёх.

Если глубокое чувство, как обморок,

дольше обычного длится

и с каждым днём ты всё меньше и меньше похож

сам на себя и, как месяц худой, бледнолицый

в липком тумане с ножом одиноко,

пугая прохожих, идёшь,

значит, ты выпал не то чтоб в осадок,

а вышел из лунного цикла

и под воздействием нейротрофинов и звёзд

всё принимаешь как есть, что бы там ни возникло,

даже обиду и глупость чужую

используешь: в собственный рост.

Только от этого толку немного

и радости нету ни капли —

весь этот опыт готов променять на одну

встречу внезапную, как новогодние залпы,

чтобы рассыпало сверху на голову

жёлтой соломы казну.

Больше никаких любовных писем,

только эсэмэски в телеграфном

стиле – без тире, без точки… просто

пауза, бессмысленное «мбда» —

потому что, если независим

в выборе любом и равноправном,

можно сочинить и девяносто,

сто стихотворений без труда;

весь вопрос, как удержать словами

то, что так и просится наружу

и течёт, как хочет, – прохудились

вроде бы надёжные мехи.

Что бы в них теперь ни заливали —

всё в конце концов стекает в лужу,

как бы ни был ручеёк извилист,

а уста останутся сухи.

Набраться наглости и написать: в России —

как будто уезжал за тридевять земель,

как будто ждут тебя, как будто бы просили

откуда сообщать, куда же ты отсель.

Не так и далеко и ненадолго ездил,

и можно рассказать и можно позабыть,

зачем и почему подумал невзначай,

что очень может быть среди больших созвездий

горит и горяча кому-то, но кому?

Ещё не высушив промокший скарб дорожный,

а фотоаппарат достать из рюкзака

и выставить фотоальбом неосторожно

для всех, для каждого – с какого огонька?

В тот самый момент, когда кажется – всё:

На всё, что задумал, на то и решился,

И ветер в открытое море несёт,

И парус, как наволочка, округлился.

И в этот момент, когда кажется: миг —

И недостижимое осуществится,

И можно успеть между скал напрямик

Пройти там, где только что крикнула птица.

И что это было? И кто нас вознёс

Так непредсказуемо остервенело

Под самые веки трясущихся звёзд

И вытер утёсы тряпицею белой…

Хотя бы что-нибудь большое

Или тяжёлое, а то,

Наваливаешься левшою

И впаиваешь в решето

Какую-то мадам Петрову

Под бок такому же Петру,

Под грохот, этот шум портовый,

Кровоточащий поутру.

Безрезультатно жалом тычешь

В расхлябанную колею —

Вот так и слепнут сотни тысяч,

Цепляясь к инобытию.

Но ей, мятежной, нет покоя —

Пока отсутствует уют,

Ничтожной капелькой припоя

Опять к земле не прикуют.