Богдыхан Юн-Хо-Зан, о котором шла уже речь, был добрым и справедливым богдыханом. По крайней мере, стремился быть таким. Стремился всеми силами своей доброй, молодой души. Он был заботлив о народе.
Когда устраивались придворные празднества, фейерверки, большие шествия с фонариками, музыка и танцы, или когда в гарем богдыхана привозили новых невольниц, – Юн-Хо-Зан отказывался от всех этих удовольствий:
– Разве затем небо послало меня на землю, чтобы предаваться праздности и забавам?
Это воздержание богдыхана ужасно беспокоило придворных мандаринов.
– Не повредил бы он этим себе… да и нам! – говорили они, качая головами в знак тяжкого раздумья.
Юн-Хо-Зан проводил все время в чтении тех писем и донесений, которые писали ему мандарины, управлявшие Китаем. А мандарины писали всегда одно и то же. Так что, распечатывая письмо, Юн-Хо-Зан заранее уже знал, что в нем написано.
«Солнце освещает счастливейшую из стран!» – начиналось каждое письмо.
Так что Юн-Хо-Зан даже возроптал:
– Мне уже надоело это «освещающее солнце». Нельзя ли писать как-нибудь поразнообразнее?
И мандаринам было запрещено во всей стране, под страхом наказания бамбуками по пяткам, употреблять выражение:
«Солнце освещает». Все стали говорить:
– Солнце светит на счастливейшую из стран. Но и это надоело Юн-Хо-Зану. От долгого чтения мандаринских писем он и во сне только видел, что эти слова.
Ему снилось, что он бродит по своему дворцу, – и на всех стенах, потолках, полах было написано, выткано, выжжено: «Солнце светит на счастливейшую из стран». Это ему наскучило, и он выбежал из дворца. Он бежал долго, и когда оглянулся, то увидал, что на полях растут не травы и цветы, а письменные знаки, – и из этих знаков составляются слова:
«Солнце светит на счастливейшую из стран». И река, которая протекала по долине и сверкала золотой чешуей, делала бесчисленные изгибы и этими изгибами выписывала на земле:
«Солнце светит на счастливейшую из стран». – Солнце светит! Солнце светит! – свистали в кустах малиновки.
А дятлы в лесу долбили деревья и доканчивали фразу:
– На счастливейшую из стран!
– Солнце светит! – прокуковала вдали кукушка.
– На счастливейшую из стран! – ответило ей эхо. Ветерок пробежал, и листья зашептали смеясь:
– Солнце светит на счастливейшую, на счастливейшую, на счастливейшую из стран.
В ужасе богдыхан упал на колени и обратил взоры к небу. Но и на небе было написано то же: «Солнце светит» и т. д. А солнца-то на небе и не было.
Обеспокоенный страшным сном, Юн-Хо-Зан призвал к себе сверстников, преданных друзей детства, которые, в числе 12, по китайскому обычаю, воспитываются вместе с будущим богдыханом и получают за него все наказания.
– Правда ли это? Вот будто бы солнце светит и т. д. Я богдыхан, этикет запрещает мне выходить из дворца, а вы люди вольные, гуляете, где хотите, все видите, можете все знать. Именем неба и нашей дружбой заклинаю вас, скажите мне всю правду.
Друзья переглянулись:
– Правду?
– Знаешь ли ты, сын неба, что такое бамбук? – спросил самый любимый из них.
– Как не знать! – воскликнул Юн-Хо-Зан. – Я часто вижу бамбук в моем саду и люблю отдыхать под его тенью. Высокий, развесистый, тенистый кустарник!
– Вот, вот! Тенистый. С тех пор, как на земле стал расти бамбук, правде очень трудно светить на землю. Потому что у всякого человека есть пятки. Отдыхай себе мирно в тени бамбука, сын неба, и не задавай простым людям таких вопросов.
– Мы скажем тебе одно. Мандарины говорят тебе другое. Почем ты будешь знать, кто говорит правду? – добавил второй друг детства. Чтоб узнать, на чьей стороне правда, надо видеть все своими глазами!
– Отлично! – сказал Юн-Хо-Зан и приказал созвать всех своих придворных мандаринов.
– Вы знаете, – обратился он к мандаринам, – как я занимаюсь делами правления. Мандарины поклонились.
– Вчера в первый раз в жизни я зашел случайно в мой гарем, и жалость наполнила мою душу. Жалость и раскаяние. Мой гарем похож на прекрасный цветник, которого никогда не орошает благодетельная роса. Вянут и гибнут прекрасные цветы. Должен ли я так поступать? Не один ли раз мы живем на свете? Разве вернется молодость? А потому и решил я вознаградить себя за потерянное время и с сегодняшнего дня отдаться удовольствиям и забавам. С сегодняшнего дня отменяю я все донесения и все представления. Я удаляюсь в свой гарем и запрещаю меня тревожить государственными делами. Три года я пробуду там среди веселья и удовольствий. На три года прощайте!
– Твое решение премудро и благодетельно! – воскликнул придворный философ. – Какой прекрасный пример подаешь ты всем китайцам: жить в веселье. Отныне веселье наполнит нашу страну!
А придворный историк добавил:
– Твой пра-пра-пра-прадед Цян-Лян-Дзыр тоже начал с того, что занимался делами государства, а кончил тем, что ушел в свой гарем. Поступая так, ты следуешь примеру предков.
И по всей стране наступил настоящий праздник. Придворные мандарины отписали своим родственникам, мандаринам в провинции:
«Богдыхан принял премудрое решение: запереться в гарем, и не будет заниматься делами. Больше не надо писать даже донесений, а жалованья остаются все те же».
И все мандарины устроили по всей стране кто фейерверки, кто танцы.
А Юн-Хо-Зан, между тем, удалившись во внутренние покои, сказал друзьям детства:
– Я требую новой услуги от вашей дружбы. Теперь превратите меня из богдыхана в простого китайца. Вы знаете, какие они бывают с вида. Я же никогда не видал простого китайца. В таком виде я обойду всю страну и своими глазами увижу все, правду, не заслоненную тенью бамбука. Благо никто из китайцев никогда меня не видал и не узнает, – мне будет нетрудно это сделать.
Друзья детства переглянулись в смущении.
– Это трудно будет сделать, сын неба, – сказал самый любимый из них, – прежде всего у тебя, как у богдыхана, нет косы. А каждый простой китаец должен иметь косу!
– Так привяжите мне косу! – смеясь ответил богдыхан.
– Косу-то привязать, конечно, не трудно! – отвечал второй друг детства. – Но что же сделать с походкой? Ты ходишь прямо, как подобает сыну неба. А у простого китайца походка не такая, потому что их бьют бамбуками по пяткам. Простой китаец ходит особенно, с перевалочкой, боясь наступить на пятку.
– Вот так? – рассмеялся Юн-Хо-Зан и прошелся по комнате на цыпочках, словно у него пятки отбиты бамбуками. – Так я и буду ходить!
– Да, но ты можешь забыться, пойдешь прямо, и тебя сразу узнают по походке, сын неба! – заметил третий друг детства.
– В таком случае, отколотите меня бамбуками по пяткам, – вот и все! – воскликнул Юн-Хо-Зан.
Друзья пришли в невероятное смущение и повалились на землю.
Богдыхана?!
– «Никакая цена не высока для мудреца, желающего приобрести истину», – говорит Конфуций. Нечего валяться на полу. Вставайте-ка, да принимайтесь за дело! – весело воскликнул Юн-Хо-Зан. – Посмотрим, что это за удовольствие!
Послушные воле богдыхана, друзья детства тут же отсчитали Юн-Хо-Зану 100 ударов по пяткам, быть может, даже с несколько излишним усердием. По крайней мере, Юн-Хо-Зан, встав после этого на цыпочки, сказал:
– Однако! Как, должно быть, вам было больно, когда вас наказывали за меня!
Впрочем, он сейчас же поборол боль и приказал:
– Теперь подайте мне простое, скромное, но приличное платье и положите мне немного денег в карманы.
И когда переодеванье было окончено, Юн-Хо-Зан весело сказал:
– Теперь богдыхана Юн-Хо-Зана на три года не существует. Есть простой молодой китаец Юн-Хо, только что окончивший курс Конфуциевых наук и уже получивший бамбуками по пяткам. До радостного свидания, друзья мои! На три года!
И весело, на цыпочках, вышел из дворца. Ранним утром, свежим и радостным, входил Юн-Хо-Зан в один из своих городов.
Город был маленький, а при входе в него, с обеих сторон заставы, стояли два огромных-огромных здания за высокими-высокими заборами.
– Что это такое? – спросил Юн-Хо-Зан, указывая на здание направо.
– Тюрьма! – отвечали ему. – А это?
– Здесь сидят лишившиеся рассудка.
– Такой маленький городок, и такие большие тюрьма и сумасшедший дом! – рассмеялся Юн-Хо-Зан. – Этот город напоминает горбуна, у которого горб больше его самого!
– Таковы все города в нашей стране. Все так построены! – отвечали прохожие.
– Ну, с сумасшедшими мне делать нечего! – сказал себе Юн-Хо-Зан. – А тюрьму посмотрим, – какие-такие пороки в этом городе, что потребовалась такая тюрьма, в которую можно посадить его весь?
Он отправился к мандарину, смотрителю тюрьмы, и сказал:
– Прости, что утруждаю твою милость. Но Конфуций приказал: «Встретив богача, не проси у него денег, – но встретив мудрого, непременно попроси у него слова».
Мандарину понравились эти слова, и он сказал:
– Судя по всему, ты человек неглупый и ученый. С тобой беседовать стоит. Спрашивай.
– Я чужестранец! – с поклоном сказал Юн-Хо-Зан. – И мне бы хотелось знать, какими пороками отличается этот маленький город, если потребовалась такая огромная тюрьма? За что сидит, например, вот этот?
Он указал на одного узника.
– Этот? Он убил своего отца! – отвечал мандарин.
– А! Такого человека следует держать в тюрьме! – сказал Юн-Хо-Зан. – А этот?
– Этот по злобе поджег дом своего соседа.
– Тоже поделом. А этот?
– Этот резал и грабил людей по большим дорогам.
– Отлично сделали, что посадили. А этот?
– У этого нет косы.
– Косы?
– Косы! Он говорит, что у него кто-то отрезал ее у сонного, в насмешку или из злобы.
– Но он совершил что-нибудь преступное?
– Ничего, кроме того, что у него косы нет.
– Дурное?
– Ничего дурного за ним не знаем. Косы нет, – говорю тебе: кажется, ученый человек, а приходится одно и то же повторять десять раз!
– Прости меня. Но, может быть, этот человек добродетельный?
– Может быть. Почем знать! Но у него нет косы, его стража и забрала. Я держу его, брею ему голову, по утрам бью бамбуками по пяткам, – и буду так делать, пока у него не вырастет коса!
– Как же у него может вырасти коса, когда ты бреешь ему голову? в величайшем изумлении воскликнул Юн-Хо-Зан.
– Я действую на основании законов! – строго и с достоинством отвечал мандарин. – Статья двенадцать миллионов четыреста семьдесят восемь тысяч двести тридцать девять говорит: «Каждый китаец должен иметь косу», а статья двадцать семь миллионов восемьсот тридцать четыре тысячи триста семьдесят пять говорит: «Каждому сидящему в тюрьме надо брить голову». Я и соблюдаю законы… Да ты уж не собираешься ли рассуждать о законах? Так вот что я тебе скажу, молодой ты еще человек! Судя по твоей походке, ты, кажется, изведал уже, что такое бамбуки. Смотри, чтоб не пришлось тебе отведать этого еще раз. Благодари еще богов, что у тебя есть коса! Ступай-ка отсюда, да когда пройдешь город, посмотри направо; там растет отличная бамбуковая роща. Посмотри на нее попристальнее! Ничто так не полезно молодому человеку, как созерцание бамбуковых рощ.
Юн-Хо-Зан поспешил откланяться и ушел. «Гм! – думал он. – Если так поступают: голову бреют и ждут, пока коса не вырастет, – я понимаю, что при таких порядках многие сходят с ума, и для чего потребовался такой большой сумасшедший дом!» И он зашагал по городу, думая:
«Как бы довести до всеобщего сведения о несообразностях, творящихся в тюрьме? Узнают и, конечно, прекратят».
Во время таких дум взор его упал на вывеску, на которой большими черными знаками было начертано:
«Летопись современных дел. Пишется лучшими летописцами и рассылается каждый день всем желающим за недорогую плату».
– Это достойно быть занесенным в летопись, – сказал себе Юн-Хо-Зан и зашел в дом, на котором красовалась такая вывеска.
Его встретил весь перепачканный в туши главный летописец, ласково приветствовал, усадил, угостил чаем и сказал:
– Да будет благословен день, в который ты зашел в нашу хижину, молодой человек! Я сразу полюбил тебя, как сына моего отца. Что угодно будет приказать тебе? Ты хочешь, вероятно, чтоб мы присылали тебе каждый день наши летописи? Благая мысль. Нам кстати нужны деньги, и мы возьмем с тебя недорого!
– Благодарю тебя за чай и за ласку! – отвечал, вставая пред ним, Юн-Хо-Зан. – Но я чужестранец, в городе не остаюсь и летописи мне получать некуда. Я пришел с другой целью. Я сам человек ученый, знаю шестьдесят шесть тысяч знаков и могу написать тушью на бумаге все, что думаю. Я хочу написать в вашу летопись сам интересную страницу, чтоб, прочитав, все знали, а узнавши, прекратили пагубное недоразумение.
Испачканный тушью человек, после таких слов, стал менее ласков, но все же, соблюдая вежливость, сказал:
– Сядь снова и скажи!
Юн-Хо-Зан рассказал ему, что видел в тюрьме. Уже с первых слов Юн-Хо-Зана испачканный тушью человек вскочил и плотно запер все окна и двери, а когда Юн-Хо-Зан кончил свой рассказ, он схватился за голову, в знак отчаяния, и горестно воскликнул:
– Ты хочешь погубить себя и нас, жестокий ты человек! Как? Написать такую вещь тушью на бумаге и вырезать с этого доску и с доски сделать оттиск и вклеить это в нашу «Летопись» и разослать всем?! Тогда возьми лучше просто убей моих детей! За что ты хочешь погубить голодной смертью несчастных малюток?
– Как? – спросил Юн-Хо-Зан. – Ты думаешь, что все после этого отвернутся от твоей летописи? Но ведь это правда, и это, я думаю, достойно быть занесено в летопись.
– Разве я тебе не верю? Разве я с тобой не согласен? – держась за голову, воскликнул человек, испачканный тушью. – Но нам позволено писать только о погоде!
– Как о погоде?
– Исключительно о хорошей погоде. Раньше мы писали также и о дурной, но потом мандарины запретили: «Если им запрещено осуждать то, что творится на земле, то как же они смеют так свободно писать о небе?» И с тех пор мы пишем каждый день о хорошей погоде. Описываем блестящий восход солнца даже в пасмурные дни и воспеваем вечерний ветерок, который тихо шелестит в кустах…
– Даже тогда, когда свищет вихрь и ревет ураган? Как же вы ухитряетесь делать это?
– Навык, мой молодой друг, навык. У нас есть летописцы, умеющие на одну тысячу манер описывать капельку росы и знающие восемьдесят восемь прилагательных к слову «куст». Есть удивительные искусники и даже зарабатывают на этом хорошие деньги.
– И сколько лун вы пишете все про погоду?
– Я – шестьсот. Да мой отец писал семьсот двадцать пять лун, да мой дед восемьсот тридцать две.
– И вам не надоест?
– Мы любим наше дело! – с гордостью отвечал человек, испачканный тушью.
– Что же мне, однако, делать? – спросил Юн-Хо-Зан. – И как довести о такой несправедливости до сведения высших? Этого так оставить нельзя!
– Попробуй, сходи к верховному мандарину нашего города!
Юн-Хо-Зан пошел с такой быстротой, с какой может идти человек, боящийся ступить на пятку.
В доме главного мандарина стоял крик и плач, когда к нему подошел Юн-Хо-Зан. Кричал один голос, а плакали многие.
– Мандарин сейчас занят, – сказали Юн-Хо-Зану прислужники, – он ругает китайцев. Подожди, пока кончит.
– За что ж он их ругает? – спросил Юн-Хо-Зан.
– А так. Чтобы чувствовали почтенье! – отвечали ему. – Делается это так. На восходе солнца к дому мандарина сходятся просители. Младшие мандарины, между тем, когда главный мандарин проснется, рассказывают ему содержание просьб и так раскаляют сердце мандарина, что, когда солнце доходит до полудня, он, как тигр, вылетает к просителям, кричит, ругается, топочет ногами и грозит извести на них целую рощу бамбуков. Просители от этот чувствуют почтение к власти.
– Но они чувствовали бы еще больше почтения, если бы мандарин без крика и шума спокойно и справедливо разбирал их жалобы! – сказал Юн-Хо-Зан.
– Эге! – воскликнули прислужники. – Уж не во время ли прогулки в бамбуковом лесу пришла тебе в голову эта мысль? В это время мандарин кончил кричать на прочих китайцев, и к нему позвали Юн-Хо-Зана.
Терпеливо выслушал Юн-Хо-Зан весь крик, с которым на него накинулся мандарин, поклонился и сказал:
«Когда мудрый говорит глупости, он все же умнее, чем самое умное, что скажет дурак», – говорит Конфуций. Мандарин улыбнулся:
– Это мне нравится. Ты, видно, человек неглупый и кое-что знаешь. Говори, в чем твое дело!
Юн-Хо-Зан рассказал ему о том, что видел и слышал в тюрьме.
– Гм… А у него действительно нет косы? – спросил мандарин, когда Юн-Хо-Зан кончил свой рассказ.
– Как же у него будет коса, когда ему каждую неделю бреют голову! – воскликнул Юн-Хо-Зан.
– В таком случае, это не мое дело! – сказал мандарин. – Если бы у него была коса, – мое дело посмотреть: настоящая коса или фальшивая. А раз косы нет, – это дело мандаринов-судей. К ним и иди.
Юн-Хо-Зан откланялся и поспешил в дом, где судили. Дом, где судили, был мрачный дом. Так и казалось, что вот-вот сейчас из-за угла выскочит человек, схватит и начнет бить по пяткам.
Преодолев, однако, все страхи, Юн-Хо-Зан прошел в ту комнату, где сидели мандарины-судьи.
Перед ними на коленях стоял человек, обвинявшийся в краже палки у соседа. С одной стороны этого человека стоял мандарин, который его ругательски ругал и всячески поносил. А с другой – стоял мандарин, который всячески восхвалял этого человека. Они спорили, а мандарины-судьи – кто слушал, кто рассматривал узоры на потолке.
– Палка! Палка! – кричал мандарин, ругавший подсудимого. – Не в палке дело, почтенные мандарины, а в том, зачем он ее взял. Это негодяй! Завзятый негодяй! Он на все способен! Он взял палку затем, чтобы убить своего отца и мать! Вот зачем! И я надеюсь, справедливые мандарины, что вы накажете его не за кражу, а по всей справедливости за отцеубийство. То есть, прикажете его разрезать на одну тысячу кусочков!
– Кража! Кража! – кричал мандарин, восхвалявший подсудимого. Тут кражи нет, а есть доброе дело. У кого взял этот человек палку? У соседа. А кто сосед? Негодяй, известный курильщик опия, безумный. Этот безумный негодяй, накурившись опия, исколотил бы палкой насмерть свою жену и детей. Жалея несчастных, этот человек и взял потихоньку палку у негодяя. Не казнить его надо, добродетельного человека, а поблагодарить. И я уверен, справедливые мандарины, что этот добрый человек не уйдет от вас без похвалы и награды. А что касается до отцеубийства, то, справедливые судьи, у него и отец и мать давно уже умерли. Кого же убивать-то?!
– А, умерли? – закричал мандарин-ругатель. – Тем хуже! Значит, он взял палку, чтобы раскопать их могилы. Осквернение памяти предков! Значит, вы присудите его прежде, чем разрезать на одну тысячу кусков, распилить тупой пилой надвое!
– Зачем они говорят все это? – удивился Юн-Хо-Зан, обращаясь к знающему, по-видимому, все эти дела человеку. – Человек украл палку, ну, и суди его за кражу палки. А зачем же один обвиняет его в отцеубийстве, а другой говорит о добродетели.
– А таков порядок, – отвечал знающий в делах толк человек, – один тянет истину к себе, другой – к себе, а, в конце концов, она и остановится прямо перед судьями! Один будет непомерно запрашивать, а другой – невероятно сбавлять. Мандаринам-судьям настоящая цена и выяснится.
– Странный обычай! – сказал Юн-Хо-Зан, и подождав, пока дело о палке кончилось, обратился к мандаринам со своим делом.
Мандарины выслушали его, одни – прислушиваясь к тому, что он говорил, другие – рассматривая узоры на потолке, и в один голос воскликнули: – Закон!
– Да тут два закона! – возразил Юн-Хо-Зан. – Один – иметь косу, другой – брить голову. Какой же закон должен быть исполнен?
– Оба. Все законы всегда должны исполняться! – отвечали в один голос мандарины. – Мы затем и приставлены, чтобы все законы всегда исполнялись.
– Все! – уже в испуге воскликнул Юн-Хо-Зан и поспешил, насколько пятки позволяли, поскорее убраться.
«Уж если от применения двух законов человека каждый день бамбуками по пяткам, – что же будет, если к нему применить сразу все!» – думал он.
«Нет, со старыми китайцами нам друг друга не понять! – решил Юн-Хо-Зан. – Видно, оттого, что я сам молодой человек. Поговорить-ка мне с теми, которые помоложе!»
И увидав бегущего из школы школяра, он приветствовал его, как должно:
– Здравствуй, племянник моей тетки!
– Привет тебе, истребитель монгольской саранчи, многоженец, похитивший всех принцесс мира, окровавленный воин, дракон, дышащий огнем! – отвечал школьник на таком древнем китайском языке, каким говорили только за сто двадцать тысяч лун.
– В наше время эти слова звучат уже как ругательства! – улыбнулся Юн-Хо-Зан. – Кто научил тебя таким скверным словам?
– А в школе! – с гордостью отвечал школьник. – У нас этот язык только и учат.
– Напрасно! – сказал Юн-Хо-Зан. – Лучше бы вас учили приветливо разговаривать с современниками на современном языке. А на этом придется говорить разве только на том свете, при встрече с каким-нибудь древним героем. Чему еще учат вас в школе?
– Истории родной страны! – с гордостью отвечал школяр.
– А, это прекрасная наука! – сказал Юн-Хо-Зан. – Всегда приятно вспомнить о доблести и славе предков. Расскажи мне что-нибудь хорошее!
– Что же тебе рассказать получше? За двадцать четыре тысячи лун до нас жил богдыхан Да-Гуан-Су и истребил в своей жизни четыре миллиона людей. За двенадцать тысяч лун жил богдыхан Бай-И-Шан, отличавшийся жестокостью и казнивший два миллиона китайцев. За шесть тысяч лун жил богдыхан Цянь-Лянь-Цзыр, у которого был самый большой гарем. Он был сластолюбив.
Юн-Хо-Зан, в знак горя, схватился за голову. – Замолчи, малютка! Какой негодяй рассказал тебе одни только гадости про родную страну!
Но в это время страж схватил сзади Юн-Хо-Зана за косу.
– Эге! о чем ты беседуешь с молодым китайцем? Какие мысли внушаешь?
И с такой силой потянул Юн-Хо-Зана, что привязанная коса отлетела.
– Разбойник! – завопили все кругом. – Без косы.
А страж, моментально заколотив Юн-Хо-Зана в колодки, потащил его к главному мандарину.
– Вот какого злодея я поймал! – воскликнул он, падая пред мандарином на колени.
– Эге! Знакомая ласточка! – воскликнул мандарин. – Вот он кем оказался! То-то я давеча смотрю: приходит и как негодяй в чужие дела вмешивается! Ты что же это? По тюрьмам шляешься, – место себе выбираешь? В «Летопись» возмутительную страницу вписать хотел? Школяров на улице ловишь и, что не следует, говоришь? Дать ему от меня сто ударов по пяткам, и так как он без косы, – тащи его в суд! Дело не мое.
Мандарины-судьи встретили Юн-Хо-Зана, как старого знакомого.
– А! Тот самый молодчик, который что-то насчет применения законов полагал? И без косы, и полагает! Мандарин, который бранит подсудимых, кричал: – То-то он давеча ворчал насчет отцеубийства. Сам он, должно быть, родного отца убил, справедливые мандарины!
И даже мандарин, который должен всех хвалить, ничего не нашелся сказать в похвалу Юн-Хо-Зана:
– Что я, справедливые мандарины, скажу? Сами видите, – человек без косы!
Юн-Хо-Зана отвели в тюрьму, выбрили начисто голову, и мандарин-смотритель сказал:
– Сиди тут, пока коса не вырастет. А я тем временем буду тебе голову брить. Говорил утром: прогуляйся к бамбуковой роще. Не захотел – она теперь по твоим пяткам прогуляется.
Тут Юн-Хо-Зан больше не выдержал и в страшном гневе воскликнул:
– Довольно! Знаете вы, кто я? Я – богдыхан! Все так и покатились со смеха.
– Да это сумасшедший! – сказали одни. – Посадить его напротив, в сумасшедший дом!
– Самозванец! – решили другие. – Отрубить ему голову! Последнее мнение одержало верх.
Так прекратилась династия Мингов[24] в Китае. Три года ждали возвращения Юн-Хо-Зана в Пекине, а через три года избрали ему преемником манчжура Ло-То-Жоу.