Рука и сердце - читать онлайн

Глава первая

Когда Смерть приходит к вам на Рождество, разительный контраст между унынием, в которое погружается ваш дом, и той приподнятой атмосферой, какая обычно царит в нем в эту пору, заставляет вас с особой остротой ощутить внезапную пустоту и боль утраты. Джеймс Ли скончался под негромкий звон колоколов, доносившийся из рочдейлской церкви поутру в светлый праздник Рождества 1836 года. За несколько минут до смерти он открыл стекленеющие глаза и, слабо шевельнув губами, дал знать жене, что желал бы что-то сказать ей напоследок. Низко склонившись над ним, она услыхала прерывистый шепот:

– Я прощаю ее, Анна!.. Да простит меня Бог!

– Родненький ты мой! Только бы ты поправился, а уж я век буду благодарна тебе за эти слова. Благослови тебя Господь за них! Не полегчало тебе, голубчик? Может, еще и… О Боже!..

(Пока она причитала над ним, он испустил дух.)

Они прожили вместе двадцать два года, из них девятнадцать – душа в душу, насколько могут жить в мире и согласии непреклонная праведность и честность – с одной стороны, и полная доверчивость, любовь и кротость – с другой. Знаменитую цитату из Мильтона[1] можно было бы заключить в рамку и повесить на стену их жилища в качестве закона супружеской жизни этой четы, ибо муж и впрямь был для жены истолкователем Божьей воли, посредником между нею и Всевышним, и она сочла бы себя греховодницей, ежели посмела бы допустить мысль, что ее супруг бывает излишне строг, хотя Джеймс Ли, человек несомненно кристально честный, был – столь же несомненно – крайне резок, суров и несговорчив. Однако последние три года она жила с камнем на сердце, ибо все ее существо взбунтовалось против несправедливости мужа-тирана, и этот упорный, угрюмый бунт подрывал незыблемые устои семейного долга и любви, отравляя не иссякавший дотоле чистый источник нежной заботы и добровольного преклонения.

Но предсмертные, столь отрадные для нее слова мужа вновь вознесли его на трон в ее сердце и вызвали горькое раскаяние за то отдаление, которым были омрачены их последние годы. Потому-то она и не вняла уговорам сыновей и не вышла принять соболезнования добрых соседей, завернувших к ним по пути из церкви. Нет! Она останется подле своего покойного супруга, благодарная за то, что на краю могилы он смягчился, хотя без малого три года хранил суровое молчание. Как знать, быть может, если бы она сама была с ним поласковее, а не замкнулась в своей обиде, он сменил бы гнев на милость раньше – еще не дойдя до роковой черты!

Она сидела у его постели, раскачиваясь взад-вперед, а внизу то и дело раздавались шаги, какие-то люди приходили и уходили. Горе так прочно срослось с ней, что на бурные проявления скорби она была уже не способна; щеки ее избороздили глубокие морщины, и по ним тихо, непрерывно катились слезы. Когда над холмами сгустились зимние сумерки и соседи разошлись по домам, она неслышно пробралась к окну и устремила долгий печальный взгляд на серые вересковые пустоши. Она не слыхала, как сын окликнул ее от двери и робко приблизился к ней. И только когда он сзади тронул ее за плечо, она испуганно вздрогнула.

– Мама! Пойдем вниз. В доме только я да Уилл, чужих никого нет… Матушка, голубушка, нам без тебя так горько! – Голос у паренька дрогнул, и он расплакался.

Казалось, миссис Ли стоило больших усилий оторваться от окна, но в конце концов она с тяжким вздохом подчинилась его просьбе.

Ее сыновья (старшему, Уиллу, почти исполнился двадцать один год, но для матери он был еще ребенок) постарались навести уют в доме. Даже ей в прежние счастливые времена, пока беда не постучалась в ворота и любая работа спорилась, едва ли удалось бы разжечь огонь в очаге ярче, а пол вымести чище, чем это удалось ее сыновьям, изо всех сил желавших ей угодить. Стол был накрыт, чайник кипел на плите. Мальчики мужественно скрывали собственную боль под маской деловитости и в лепешку расшибались, чтобы ублажить мать, а та, казалось, ничего не замечала. Она не перечила им, покорно соглашалась, когда ей предлагали то или другое, но как бы по обязанности, словно сыновняя забота не трогала ее сердца.

Когда с ужином – вернее, скромным угощением к чаю – было покончено, Уилл убрал со стола, и мать устало откинулась на спинку кресла.

– Мама, хочешь, Том прочтет тебе главу из Писания? Я-то не больно ученый.

– Хочу, сынок! – ответила она, вмиг очнувшись. – Как ты угадал? Прочтите мне про блудного сына. Это ты молодец, сынок, спасибо тебе.

Том нашел нужную главу и начал читать нараспев высоким звонким голосом, каким читают дети в сельской школе. Мать подалась вперед, рот ее приоткрылся, глаза заволокло туманом – она вся обратилась в слух, жадно впитывая каждое слово. А Уилл сидел с поникшей головой: он хорошо знал, почему ее выбор пал на эту притчу. Для него история блудного сына служила лишним напоминанием о семейном позоре. И когда Том дочитал до конца, его брат не поднял головы, погрузившись в угрюмое молчание. Зато лицо матери просияло, глаза подернулись мечтательной пеленой, словно она была вся во власти чудесного видения. Потом мать придвинула Библию к себе и, водя пальцем, стала читать сама, по слогам, вполголоса – не для слушателей, для себя. Она вновь упивалась рассказом о горькой печали и безмерном унижении, но с особым, трепетным и светлым чувством, смакуя каждое слово, прочла о том, как отец простил и обласкал раскаявшегося блудного сына.

Так прошло Рождество на Ближней ферме.

Накануне похорон на темные вересковые холмы обрушился снегопад. Черное, неподвижное грозовое небо вплотную прижалось к белой земле в день, когда покойника вывезли из дома, где он столько лет был всему голова. За гробом попарно тянулись провожавшие его в последний путь – черная змейка похоронной процессии медленно ползла по нехоженому снегу среди унылых холмов к церкви в Милнроу, то пропадавшей из виду в ложбине, то вновь словно нехотя взбиравшейся на голый склон. После похорон все распрощались довольно скоро, вопреки обыкновению, поскольку многим предстоял неблизкий путь домой, а крупные белые хлопья, бесшумно падавшие с неба, обещали снежную бурю. Лишь один старый добрый друг вызвался проводить вдову с сыновьями.

Ближняя ферма принадлежала семейству Ли из поколения в поколение, но достатка не принесла: по своему положению фермеры Ли стояли немногим выше батраков. У них был дом и при нем разные хозяйственные постройки – все старое, допотопное – да акров семь худой, неродящей земли, а средств, чтобы ее облагородить, вечно не хватало. С такой фермой недолго и по миру пойти, и у Ли издавна повелось учить сыновей полезному ремеслу – колесника, кузнеца и так далее.

Джеймс Ли оставил завещание, назначив душеприказчиком того самого старого друга, который после похорон проводил их до дому и огласил волю покойного: Джеймс завещал ферму своей верной жене Анне – до конца ее дней, а после того – своему сыну Уильяму. Сто с чем-то фунтов, лежавших в сберегательном банке, он распорядился сохранить для Томаса.

Некоторое время Анна сидела молча, потом попросила Сэмюэла Орма уделить ей несколько минут для разговора с глазу на глаз. Сыновья ушли на кухню, а оттуда через задний ход во двор и в поле – прогуляться, покуда взрослые беседуют; снегопад их ничуть не смущал. Братья были очень дружны, хотя и несхожи характерами. Старший, Уилл, пошел в отца – немногословный, строгий и очень «правильный». Том (на десять лет его младше), напротив, был ранимый и ласковый и вообще больше походил на девочку не только нравом, но и обликом. Он вечно льнул к матери и до смерти боялся отца. Братья шагали молча, у них не было обычая говорить о чем-либо, кроме насущных дел, да они и не владели сложным языком, с помощью которого описывают чувства.

Тем временем их мать, схватив Сэмюэла Орма за рукав дрожащими от волнения пальцами, сказала:

– Сэмюэл, я должна сдать ферму в аренду, так надо!

– Сдать ферму!.. Опомнись! Что на тебя нашло?

– Ох, Сэмюэл, – взмолилась она, чуть не плача, – я хочу уехать в Манчестер. Надо сдать ферму!

Сэмюэл в изумлении смотрел на нее, что-то прикидывая в уме, и после долгого молчания ответил:

– Коли ты все решила, нет проку тебя отговаривать, надо так надо. Только как тебе жить в Манчестере? Там ведь все иначе. Хотя это не моя забота… Картошку и ту придется покупать, виданное ли дело! Ты же отродясь картошку не покупала. Ну да ладно, не моя забота. Мне это даже на руку. Наша Дженни выходит за Тома Хиггинботама, так вот Том говорит, ему бы землицы немного для начала, свое хозяйство завести. Отец его, само собой, помрет рано или поздно, и Тому достанется отцова ферма Крофт. Но до той поры…

– Значит, ты сдашь ему мою ферму? – нетерпеливо спросила она.

– Ладно, ладно, Том-то согласится, это уж как пить дать. Но прямо сейчас я не ударю с тобой по рукам, так дела не делаются, погодим маленько.

– Нет! Некогда мне годить, давай сейчас же и порешим.

– Хм, ну что ж, поговорю с Уиллом. Вон он, бродит за окном. Выйду к нему, пожалуй, и потолкую.

Он вышел из дому к братьям и без долгих предисловий начал:

– Уилл, твоя мать хочет переехать в Манчестер, а ферму вашу просит сдать в аренду, вбила себе в голову! Ну так я готов взять ее для Тома Хиггинботама. Только я настроен торговаться всерьез, а с вашей матерью нынче спорить о цене – никакого интереса. Давай лучше схлестнемся с тобой, сынок, посмотрим, кто кого обведет вокруг пальца, глядишь, заодно и согреемся.

– Сдать ферму! – хором воскликнули братья, донельзя изумленные. – Переехать в Манчестер!

Едва Сэмюэл Орм уразумел, что ни Уилл, ни Том слыхом не слыхивали о ее затее, он отказался вести дальнейшие переговоры, пока они не обсудят все с матерью. Она, как видно, не в себе после смерти мужа. Сэмюэл обождет денек-другой и никому ничего не скажет, даже Тому Хиггинботаму, а то парень загорится раньше времени. Пусть братья сперва все выяснят у матери. На том он с ними и простился.

Уилл насупился, но ни слова не проронил, пока они не подошли к дому.

– Том, сходи в хлев, накорми коров, – распорядился он наконец. – Я сам поговорю с мамой.

Дома он застал мать в кресле перед очагом – она неотрывно смотрела на тлеющие угольки и не слышала, как он вошел: в последнее время она утратила способность мгновенно откликаться на все, что происходит вокруг.

– Мама! Что это за новости? Зачем нам в Манчестер?

– Ох, сынок! – виновато вздохнула она, повернувшись к нему всем телом. – Я должна поехать в город и попробовать разыскать нашу Лиззи. Не могу я больше сидеть на месте и гадать, что с нею сталось. Бывало, отец твой уснет, а я проберусь тихонько к окну и все смотрю, смотрю туда, где Манчестер, душу себе рву; кажется, сейчас бы выбежала из дому в чем есть и пошла пешком, напрямки через вереск и мох, пока не дошла бы до города, и там заглядывала бы в лицо каждой встречной – не Лиззи ли это… А то как ветер с юга пойдет гулять по ложбинам, мне все чудится (я знаю, что чудится, ты не думай), будто плачет она, горемычная, и зовет меня, и будто голос ее все ближе, ближе и вот уже прямо под дверью всхлипывает жалостно: «Мама!» Ну и спущусь, бывало, неслышно вниз, подниму щеколду и выгляну за дверь в черную ночь – вдруг и правда она? И так больно, так горько мне сделается, что кругом ни души, только ветер стонет… Ох, сынок, не уговаривай меня остаться, когда она там, в Манчестере этом, может быть, умирает с голоду, как тот несчастный сын из притчи! – Под конец она едва не сорвалась на крик и разрыдалась.

Уилл страшно огорчился. Почти три года назад он был уже достаточно взрослым, чтобы его посвятили в семейную тайну. А случилось вот что: отец написал письмо дочери, работавшей в услужении в Манчестере, и это письмо дочкина хозяйка отослала назад, известив его, что Лиззи больше у нее не служит, и откровенно объяснив почему. Уилл вполне разделял праведный гнев отца, хотя и считал, что тот перегнул палку – напрасно он запретил убитой горем, выплакавшей все глаза матери съездить в город и попытаться найти свое несчастное, оступившееся дитя, да еще и объявил, что отныне у них нет дочери – она для них умерла и никто не смеет упоминать ее имя ни на людях, ни дома, ни в молитве о здравии, ни в родительском благословении. Каменное лицо отца с решительно сжатым ртом и сурово сведенными бровями ни разу не дрогнуло, когда соседи выражали им свое сочувствие и сокрушались, что смерть бедняжки Лиззи разом состарила отца и мать; оно и понятно, говорили они, после такого удара нелегко найти в себе силы жить дальше. Уиллу казалось, что этот случай и его самого словно бы состарил раньше времени; он завидовал Тому, который лил невинные слезы по бедной, милой, чистой, в девичестве умершей Лиззи. Уилл иногда думал о ней – думал до зубовного скрежета, и попадись она ему в такую минуту, влепил бы оплеуху бесстыднице! Раньше мать с ним о сестре не заговаривала.

– Мама! – наконец вымолвил он. – Да она, поди, умерла – даже наверное.

– Нет, Уилл, не умерла, – возразила ему миссис Ли. – Господь не допустит ее смерти, покуда я хотя бы еще разок не увижу ее живой. Ты не знаешь, как я молилась денно и нощно, чтобы снова увидеть ее милое личико и сказать ей, что я прощаю ее, хоть она и разбила мне сердце – разбила, Уилл! – Мать захлебывалась от рыданий и не могла продолжать, пока не совладала с собой. – Но тебе это невдомек, Уилл, иначе не говорил бы, что она умерла. Господь милостив, Уилл, Господь жалостливее людей… С твоим отцом я не осмелилась бы говорить так, как говорю с Ним… Но даже твой отец в конце концов простил ее. Его последние слова были о прощении. Ты ведь не станешь судить строже отца, Уилл? Не пытайся помешать мне отправиться на поиски Лиззи, все равно меня не удержишь.

Уилл долго сидел неподвижно, а потом объявил:

– Я не стану мешать тебе. Я думаю, она умерла, но это не важно.

– Она не умерла, – спокойно, но твердо сказала мать.

– Мы все вместе поедем в Манчестер и пробудем там ровно год, ни месяцем больше, – постановил он, не обращая внимания на ее слова. – Ферму сдадим на год Тому Хиггинботаму. Я устроюсь работать кузнецом, а Том пусть пока набирается ума-разума в хорошей школе, он у нас охоч до учебы. Но после ты, мама, вернешься домой и прекратишь изводить себя думами о Лиззи и смиришься, как и я, с тем, что она умерла… По мне, так-то лучше, чем верить, будто она жива. – Последние слова он произнес едва слышно. Мать покачала головой, но спорить не стала. – Ну так как, мама, согласна ты с моим решением?

– Согласна, отчего нет, – ответила она. – Ежели я за целый год ничего не увижу и не услышу, притом что сама буду в Манчестере и сама отправлюсь на ее поиски, то так тому и быть. Да и года ждать не придется, я еще раньше надорву себе сердце и сойду в могилу – тогда уж навеки избавлюсь от своей материнской любви и кручины… Да, я согласна, Уилл.

– Значит, решено. Я не хочу рассказывать Тому, отчего мы сорвались в Манчестер. Ни к чему мальцу знать лишнее.

– Как скажешь, – ответила она понуро. – Я на все готова, лишь бы поехать.

Еще прежде, чем под сенью рощиц вокруг Ближней фермы расцвели полевые нарциссы, семейство Ли устроилось в новом, манчестерском, доме, хотя, вероятно, они так и не привыкли считать свое городское пристанище домом: ни тебе сада, ни хлева, ни продуваемого свежим ветерком гумна, ни зеленых просторов, ни бессловесной скотины, требующей ежедневной заботы, ни самого, пожалуй, главного, чего им здесь не хватало, – живущих в старом доме воспоминаний, пусть даже печальных, о тех, кого уж нет, о том, чего не вернешь.

Миссис Ли меньше скучала по прежней жизни, чем ее сыновья. Скорее наоборот, впервые за много месяцев она воспрянула духом, ибо у нее появилась надежда, хотя и омраченная известными обстоятельствами, но все-таки надежда. Она прилежно выполняла всю работу по дому, даром что многое в городском укладе было ей странно и непонятно, многие требования городской жизни ставили ее в тупик. Но по вечерам, когда все дела были сделаны и мальчики возвращались домой, она надевала накидку и незаметно, как ей казалось, шла на улицу (Уилл только тяжко вздыхал, слыша, как за ней закрывается наружная дверь). Возвращалась она нередко уже за полночь, бледная, измученная, с каким-то виноватым видом. На ее лице было написано такое разочарование, такое уныние, что Уиллу всякий раз не хватало духа высказать ей все, что он думал о ее глупой, бесполезной беготне. Вечер за вечером все повторялось, и мало-помалу дни складывались в недели, а недели в месяцы. Уилл старался блюсти сыновний долг, хотя совершенно не разделял чаяний матери. Все вечера он проводил дома, чтобы не оставлять Тома одного, и жалел, что, в отличие от Тома, не умеет получать удовольствие от чтения; пока он дожидался прихода матери, время тянулось бесконечно.

Нет нужды подробно описывать здесь, как бедная мать проводила все эти томительные часы. Скажу только, что, выйдя из дому, она поначалу брела словно бы наугад, но потом, собравшись с мыслями, устремлялась к одной-единственной заветной цели и начинала методично обследовать самые глухие закоулки, добираясь порой до недавно застроенных городских предместий и повсюду с немой печальной мольбой вглядываясь в лица людей. Иногда ее взгляд выхватывал из толпы женскую фигуру, чем-то напоминавшую фигуру дочери, и она долго, с обреченным упорством шла за женщиной, пока свет от витрины или фонаря не являл ей чужое, холодное лицо, совсем не похожее на дочкино. Раз-другой участливый прохожий, пораженный ее настойчивым взглядом, в котором таилась бездонная боль, замедлял шаг и спрашивал, нельзя ли ей чем-то помочь. Когда к ней обращались, она всегда задавала один и тот же вопрос: «Вы, случайно, не знаете бедную девушку по имени Лиззи Ли?» – и, услышав «нет», горестно качала головой и шла дальше. Сдается мне, ее принимали за помешанную. Сама она никогда ни с кем не заговаривала. Иногда садилась передохнуть на ступеньке чужого крыльца – или даже всплакнуть, закрыв лицо руками, хотя редко давала волю слезам, не желая тратить отпущенные ей дни на подобную слабость: а вдруг в ту самую минуту, когда глаза ее ослепнут от слез, пропавшая дочь пройдет мимо незамеченной?

Однажды погожим осенним вечером, когда дни становятся короче, Уилл увидал подвыпившего старика, нетвердо стоявшего на ногах: тот никак не мог одолеть узкий проулок, на потеху местным мальчишкам. Воспитанный в почтении к отцу, Уилл всегда заботливо относился к старшим, даже самым жалким и опустившимся, не в пример его собственному отцу, который мог служить образцом несгибаемой праведности. Он вызвался отвести старика домой и по дороге с серьезной миной слушал его заверения, будто бы он ничего, кроме водицы, не пьет. Приближаясь к дому, старик приосанился и попытался выровнять шаг: по всей видимости, дома его ждал кто-то, чьим уважением он, несмотря на подпитие, все-таки дорожил – или чьи чувства боялся ранить. Одного взгляда на его жилище было довольно, чтобы понять: здесь правят чистота и порядок; крыльцо, окно, подоконник – все говорило о том, что в доме обитает дух безупречности. Добрая забота Уилла была вознаграждена признательным взглядом молодой женщины лет двадцати, тотчас залившейся краской стыда. Она не проронила ни слова и не поддержала своего отца, который настойчиво зазывал юношу «посидеть с ними». Ей явно претило, чтобы посторонний лицезрел неуклюжие потуги родителя изобразить степенную трезвость, а Уиллу меньше всего хотелось ее смущать. Но старик не унимался, хватал его за руку трясущейся рукой и не хотел отпустить, пока Уилл не пообещает непременно зайти к ним в другой раз. Девушка стояла, потупив глаза, и Уилл не мог прочитать их выражение, однако рискнул сказать: «Если никто не против, я зайду, премного благодарен за приглашение». Но та, которой были адресованы его несмелые слова, оставила их без ответа, и Уилл вышел за дверь с чувством, что милая девица своим молчанием еще больше расположила его к себе.

На следующий день, и на другой, и на третий Уилл много думал о ней, потом бранил себя за глупые мысли и снова думал – никак она не шла у него из головы. Он пробовал к чему-нибудь в ней придраться – полно, не так уж она хороша! – и тут же сам себе с негодованием отвечал, что для него она милее всех писаных красавиц. Он проклинал свой деревенский вид, румянец в пол-лица и широченные плечи; она-то была другой породы, совсем как леди – гладкая, бледная кожа, шелковистые темные волосы и опрятное, ладное платье. Красавица или нет, она манила его к себе, и он не в силах был устоять перед желанием снова увидеть ее и отыскать-таки какой-нибудь изъян, который освободил бы его сердце, плененное без всякого ее участия и ведома.

И вот она перед ним, все та же, в своей прелестной девичьей чистоте. А он сидит и смотрит во все глаза, невпопад поддакивая ее отцу… Мало-помалу уголок за камином, где она устроилась с рукоделием, все больше погружался в тень, и он видел ее все хуже и хуже. И тогда вселившийся в него бес (не сам же он сподобился на такую дерзость!) толкнул его подняться с места и переставить свечу поближе к ней для того будто бы, чтобы ей удобнее было шить, а на самом деле для собственного удобства. Она не стерпела, вскочила и сказала, что ей пора укладывать спать маленькую племянницу. Уму непостижимо, чтобы двухлетний ребенок доставлял столько беспокойства, другой такой егозы в целом свете было бы не сыскать: Уилл прождал девушку битых полтора часа, а она так и не спустилась к ним. Зато он совершенно покорил ее отца своим умением слушать: встречаются счастливые люди, которым от собеседника нужно совсем немного – лишь бы им самим не мешали говорить, притом никакого внимания к своим словам они не требуют, что весьма похвально и благоразумно.

Впрочем, Уилл кое-что вынес из болтовни старика. По его словам, когда-то у него было вполне «благородное» дело, только потом он разорился в пух и прах – ни один другой зеленщик не сумел наделать таких долгов, во всяком случае ни один из тех, кто занимался «чистой» торговлей, не мешая овощи и фрукты с рыбой и дичью. Столь грандиозное банкротство стало, очевидно, главным событием в его жизни, и он не без гордости рассказывал о своем достижении. Судя по всему, в настоящее время он оставил свои героические усилия (по линии рекордного расточительства) и жил на иждивении дочери, которая держала небольшую школу для маленьких детей. Но все эти подробности Уилл припомнил и осознал только по дороге домой, а пока слушал, все время думал о Сьюзен. Произведя хорошее впечатление на отца, он, разумеется, вскоре нашел благовидный предлог, чтобы наведываться к Палмерам снова и снова. Он терпеливо выслушивал старика, в шутку беседовал с крохой-племянницей, а сам знай себе поглядывал на Сьюзен – слушал ли, беседовал ли… Ее папаша все твердил о своем былом «благородстве», в котором Уилл, пожалуй, усомнился бы, если бы милая, чуткая, скромная Сьюзен не осеняла неизъяснимой утонченностью все, к чему прикасалась. Она говорила мало и никогда не сидела без дела, но если двигалась, то бесшумно, а если говорила, то тихим, нежным голосом, так что ее молчание, речь, движение и неподвижность – все возносило ее на недосягаемую для Уилла высоту, божественно-недоступную, куда он и не мечтал дотянуться, хотя его идеал был здесь же, рядом, из плоти и крови. Но если бы Сьюзен вдруг узнала про его темную тайну, про сестрин позор, о котором он ни на минуту не забывал из-за ежевечерних блужданий матери среди падших и отверженных, разве не отшатнулась бы она с отвращением от него, запятнанного недостойным родством? От этой мысли у Уилла холодела кровь, и в конце концов он понял, что должен, пока не поздно, лишить себя ее милого общества. Борясь с искушением, он засел дома – страдал и вздыхал. Он стал злиться на мать, на ее неиссякаемое терпение и вечные поиски той, которой, как он в душе надеялся, уже нет на свете. Он говорил матери резкости и потом корил себя, слыша в ответ ее печальный, виноватый голос. Он совсем потерял покой. Разъедающая душу борьба рано или поздно должна была отразиться на его здоровье, и Том, его единственный товарищ по долгим вечерам, заметил, что брат день ото дня теряет ко всему интерес, делается без причины раздражителен и взвинчен; и он решился привлечь внимание матери к тому, что с братом творится неладное – уж больно Уилл не похож на себя, весь какой-то осунувшийся, дерганый. Мать выслушала его и словно прозрела, вспомнив, что старший сын тоже нуждается в ее любви. Он и правда терял аппетит и, забывшись, тяжко вздыхал.

– Уилл, сынок! Что с тобой творится? – спросила она, когда он сидел и безучастно смотрел на огонь.

– Со мной ничего, – сказал он с досадой.

– Полно, сынок, я же вижу.

Он промолчал, не стал возражать. Да слышал ли он ее? У него на лице не дрогнул ни один мускул.

– Ты хотел бы вернуться на Ближнюю ферму? – обреченно спросила она.

– Сейчас уже ежевика поспела! – вставил Том.

Уилл помотал головой. Она молча смотрела на него, словно по его лицу пыталась разгадать, какая тоска его гложет.

– Вы с Томом можете уехать, если хотите, – сказала мать. – Я останусь, пока не найду ее, ты же знаешь, – добавила она тихо, чтобы младший сын не услышал.

Уилл быстро повернулся к ней и не терпящим возражений тоном, пользуясь своим непререкаемым правом старшего, велел Тому ложиться спать. И когда Том послушно вышел, он заговорил.

Глава вторая

– Мама, – начал Уилл, – с чего ты взяла, что она жива? Если бы она умерла, нам совсем не нужно было бы упоминать ее имя. От нее не было ни слуху ни духу с тех пор, как отец написал ей письмо, и мы даже не знаем, дошло оно до нее или нет. Наверно, она еще раньше оставила место. Сколько женщин умирает при…

– Ох, сынок, не говори так, не рви мне сердце! – чуть не плача взмолилась мать, но быстро справилась с собой, ведь ей непременно нужно было склонить его на свою сторону. – Ты ни о чем меня не спрашивал, ты точно как твой отец, вот я и помалкиваю, как при нем… Я же нарочно выбрала дом на этой стороне Манчестера, поближе к месту, где служила Лиззи. И на следующий день, как мы сюда переехали, я пошла к ее бывшей хозяйке и попросила дозволения поговорить с ней. Хотела выложить ей напрямик, что я о ней думаю: вышвырнуть мою девочку на улицу! Хотя бы нас сперва предупредила… Только она была в трауре, вся как в воду опущенная, и у меня язык не повернулся попрекнуть ее. Но я кое-что выведала у нее про нашу Лиззи. Хозяин и правда хотел отослать ее, давши день на сборы (теперь-то он сам отправился в иной мир, и я надеюсь, там с ним обойдутся милостивее, чем он обошелся с нашей Лиззи, очень надеюсь!), а хозяйка спросила ее, не стоит ли написать домой родителям. Говорит, Лиззи затрясла головой, нет, мол, не надо! Та давай ее уговаривать, и тогда Лиззи упала перед ней на колени и стала умолять ничего нам не говорить, потому что это разобьет мне сердце (и разбило, Уилл, Господь свидетель)… – Несчастная мать, давясь слезами, пыталась совладать со своим горем. – …А отец проклянет ее… Боже правый, научи меня смирению! – Несколько минут она не в силах была продолжать. – Лиззи пригрозила, что если хозяйка напишет домой, то она утопится, прыгнет в канал… Вот так… Но я напала на след моей девочки – хозяйка сказала, что она, скорее всего, пошла в работный дом, чтобы там разрешиться от бремени. Туда я и отправилась – и точно, она была там… Только чуть она окрепла, ее оттуда выгнали – молодая, сказали ей, иди ищи работу… А какую работу найдешь, сынок, с дитем-то на руках?..

Уилл слушал рассказ матери с сочувствием, хотя и не мог отделаться от стыда за проступок сестры. Однако то, что мать открыла ему свое сердце, сподвигло его открыть ей свое.

– Мама! – сказал он, поразмыслив. – Я думаю, мне лучше вернуться домой. Том пусть останется здесь, с тобой. Я знаю, что нужен тебе, но мне не будет покоя – знать, что она… так близко, и не видеть ее… Сьюзен Палмер то есть.

– Так у старика Палмера – я помню, ты мне о нем рассказывал – есть дочка? – удивилась миссис Ли.

– Есть. И уж так она мне люба! Из-за нее я и хочу уехать. Вот тебе и весь сказ.

Какое-то время миссис Ли пыталась взять в толк, что значат его слова, но не сумела свести концы с концами.

– Отчего ты не скажешь ей, что любишь ее? Ты парень видный и работник, каких поискать. После меня тебе достанется Ближняя ферма. Да если на то пошло, забирай ее хоть сейчас, а я как-нибудь проживу, буду вон уголь древесный выжигать и продавать. Что-то не пойму я тебя: хочешь добиться ее – зачем уезжать из Манчестера?

– Ах, мама, она такая хорошая, чистая, прямо святая. Она ведать не ведает, что такое грех. Как же мне просить ее руки, когда мы знаем, что случилось с Лиззи? Да все ли мы еще знаем! Сомневаюсь я, чтобы такая девушка смогла полюбить меня. А уж если она услышит про мою сестрицу, мы с ней и подавно окажемся на разных берегах, и захочет ли она найти мосток – перебраться ко мне? Скорее, содрогнется от ужаса. Ты просто не знаешь, мама, какая она!

– Уилл, Уилл! Если она такая распрекрасная, как ты говоришь, неужто она не пожалеет мою Лиззи? А если у нее нет жалости к несчастной, значит она жестокосердная и вся ее святость – обман и тебе лучше держаться от нее подальше.

Он лишь покачал головой и вздохнул. На этом тогда и завершился их разговор.

Но в голове у миссис Ли возник новый план. Она задумала пойти к Сьюзен Палмер, замолвить словечко за Уилла и открыть ей всю правду про Лиззи. Если девушка пожалеет бедную грешницу, значит она достойна ее Уилла, а нет – значит нет. На следующий же день, не ставя сыновей в известность, миссис Ли извлекла из сундука свой воскресный наряд, который после приезда в Манчестер ни разу не достала, – не до нарядов ей было, но чего не сделаешь ради сына!.. Она надела старомодный вдовий капор, отделанный настоящим кружевом, и красную суконную накидку, купленную вскоре после свадьбы, и в таком виде, как всегда безупречном в смысле чистоты, тронулась в путь, самовольно взяв на себя роль посла. Она знала, что Палмеры живут на Краун-стрит, но точного адреса не имела. Время от времени она спрашивала у местных жителей, куда ей идти, и без четверти четыре добралась до нужной улицы. Женщина, к которой она обратилась, чтобы выяснить номер дома Палмеров, сказала, что уроки в школе Сьюзен Палмер закончатся в четыре, и предложила зайти посидеть у нее.

– Сьюзен Палмер всем нам добрый друг, – улыбнулась она, – почитай что сестра. Да вы садитесь, голубушка, садитесь. Я только стул протру, чтобы вы не испачкали накидку. Моя матушка тоже, помнится, носила яркие накидки, очень даже красиво, особенно когда вокруг все зелено.

– А давно вы знаете Сьюзен Палмер? – поинтересовалась миссис Ли, довольная, что женщина похвалила ее наряд.

– Да с тех самых пор, как они здесь у нас поселились. Наша Салли ходит в ее школу.

– Какая она из себя? Я никогда ее не видала.

– Даже не знаю… если вы про ее наружность. Я уже не припомню, когда я с ней познакомилась и какой она мне тогда, по первости, показалась. Мой благоверный говорит, что от ее улыбки сердце радуется, такой улыбки, говорит, ни у кого на свете больше нет. Но может быть, вы не о том хотели узнать? А про ее наружность я вам так скажу: незнакомый человек, если ему вдруг понадобится помощь, сразу выберет ее среди всех, кто идет по улице. Детки к ней так и льнут, другой раз сразу трое или четверо за передник цепляются!

– Часом, не вертихвостка?

– Вертихвостка, скажете тоже! Уж кому-кому, а ей такое слово вовсе не пристало. Вот папаша ее тот еще вертопрах. Нет, она не какая-нибудь… Верно, вы совсем ничего не знаете про Сьюзен Палмер, если надумали спросить такое. Она их тех, кто войдет неприметно и сделает то, что нужнее всего, вроде ничего особенного, любой мог бы сделать то же самое, только никому в голову не приходит подумать о других. А она заглянет к вам вечером справиться что да как, достанет наперсток и починит ребячью одежку… А письма старой Бетти Харкер внуку в армию кто пишет? Она… И как-то у нее получается никому не мешать, золотое качество, скажу я вам. А вон и ребятишки побежали! Конец урокам. Теперь ступайте к ней, она вас выслушает, не сомневайтесь. Просто во время уроков мы и близко к ее дому не подходим, для нас это закон.

Сердце бедной миссис Ли так колотилось в груди, что она едва не повернула назад. По своей деревенской привычке она робела перед чужими, а перед этой Сьюзен Палмер и подавно: по всему получалось, что она настоящая леди! Замирая от страха, миссис Ли постучала в указанную дверь и, когда ей открыли, молча сделала книксен. Сьюзен держала на руках маленькую племянницу, которая уютно свернулась у нее на груди, но, услышав, кто к ней пожаловал, тотчас ласково спустила девочку на пол и усадила миссис Ли на лучшее место.

– Вы не подумайте, я к вам пришла не по наущению сына, – принялась оправдываться мать, – я сама хотела потолковать с вами.

Сьюзен покраснела до корней волос и быстро наклонилась к девчушке, чтобы снова взять ее на руки. Через минуту миссис Ли возобновила попытку начать разговор:

– Уилл думает, что вы потеряли бы к нам уважение, если бы знали всю правду о нас, а я уверена, что вы бы посочувствовали нашему горю – Господь послал нам такое несчастье! – поэтому, вот, надела капор и втайне от сыновей отправилась к вам. Все вокруг говорят, какая вы хорошая, добрая, ни в чем не отступаете от истинного пути, верно, Бог вас хранит; но может статься, вам не довелось еще, как некоторым, пройти через испытание, через соблазн. Вы уж простите меня за прямоту, душа изболелась, мочи нет слова выбирать – слова хорошо выбирают те, у кого на душе покойно. В общем, скажу вам все как есть. Уилл до смерти боится, что вы узнаете, а я скажу! Знайте же… – Но тут бедная женщина запнулась, язык отказывался повиноваться ей; она сидела и молча раскачивалась взад-вперед, устремив на Сьюзен страдальческий неподвижный взгляд, словно ее глаза пытались поведать о том, чего не в силах были вымолвить трясущиеся губы. Эти полные муки застывшие глаза такой болью отозвались в сердце Сьюзен, что по ее щекам побежали слезы. Сочувствие девушки как будто вдохнуло в мать новые силы, и она тихим голосом заговорила вновь: – Была у меня дочка, и я в ней души не чаяла. Ее отец считал, что я слишком с ней нянчусь, порчу ее, и распорядился отдать ее в люди – пусть узнает, что почем в этой жизни. Она была молоденькая, ей и самой хотелось на мир посмотреть, а тут ее отец прослышал, что в Манчестере есть место. Да чего там! Не стану вас утомлять. Бедная девочка оступилась, а узнали мы об этом, когда ее хозяйка отослала отцово письмо назад и написала, что наша дочь у нее больше не служит, а если говорить без обиняков, то хозяин вышвырнул ее на улицу, как только услыхал о ее положении… А ей ведь еще и семнадцати годков не было!

Она уже плакала навзрыд, и Сьюзен тоже утирала слезы. Девчушка заглядывала снизу вверх в лица женщин и, заразившись их печалью, скуксилась и заголосила. Сьюзен подняла ее повыше и уткнулась лицом в детскую шейку, чтобы поскорее унять слезы и придумать, чем утешить гостью.

– Где же она теперь? – спросила она наконец.

– Кабы я знала! – простонала миссис Ли, подавив рыдания, чтобы донести до собеседницы еще одно горестное обстоятельство: – Миссис Ломакс сказала мне, что от них она пошла…

– Миссис Ломакс… Которая миссис Ломакс?

– Та, что живет на Брабазон-стрит. Она сказала, что моя бедная девочка пошла от них в работный дом. Не хочу говорить плохо о мертвых, но если бы ее отец отпустил меня… Только его было не свернуть… Нет, не слушайте меня, лучше я промолчу. Он простил ее на смертном одре. Наверно, я сама виновата, не сумела его уломать.

– Вы не подержите ребенка одну минуту? – спросила Сьюзен.

– Давайте, если она ко мне пойдет. Раньше дети меня любили, а теперь боятся. Лицо мое смурное им не нравится, так я думаю.

И верно, девочка цеплялась за Сьюзен, и той пришлось пойти наверх с ребенком на руках. Миссис Ли осталась одна, и сколько она так просидела, она и сама не могла бы сказать.

Сьюзен вернулась к ней с узелком старых детских вещей.

– Вы должны выслушать меня, только наберитесь терпения и не принимайте слишком близко к сердцу то, что я скажу. Нэнни мне не племянница и вообще не родня, насколько я знаю. Некоторое время назад я каждый день ходила на работу. Однажды вечером я возвращалась домой и мне почудилось, что за мной увязалась какая-то женщина. Я остановилась посмотреть, кто это, но она сразу отвернула лицо и протянула мне что-то. Я машинально подставила руки, и она опустила на них какой-то сверток. У нее из груди вырвался такой отчаянный хриплый стон! До сих пор сердце щемит, как вспомню… Смотрю – на руках у меня лежит младенец. Я подняла голову, но женщины уже и след простыл. При младенце был узелок с детскими вещицами – два-три платьица, – и я подумала, что они сшиты из старых материных платьев: на детских вещах из магазина рисунок мельче. Я, знаете, люблю малышей… Впрочем, отец говорит, что я просто безголовая. На улице было очень холодно, и когда я увидела, насколько могла разглядеть в темноте (был уже одиннадцатый час), что вокруг ни души, я отнесла малютку домой и согрела ее. Отец пришел еще позже, он страшно разозлился, пригрозил, что наутро отнесет ребенка в работный дом, и долго меня распекал. Но наутро я уже не могла расстаться с этой крохой – она всю ночь спала, прижавшись ко мне, – к тому же я наслышана, каково детям в работном доме! Я сказала отцу, что оставлю работу и открою здесь школу, только бы он не разлучал меня с малышкой. И после долгих уговоров он согласился, если я обещаю зарабатывать достаточно и он ни в чем не будет испытывать недостатка. Но к девочке он так и не привязался. Полно, полно, не надо так волноваться… Послушайте, что я вам еще скажу… хотя, может быть, и напрасно. Я работала по соседству с домом миссис Ломакс на Брабазон-стрит, их слуги тесно общались с нашими, и я слышала, что какой-то девушке, они называли ее Бесси, отказали от места. Не уверена, что я сама хотя бы раз видела ее, но, судя по возрасту ребенка, все сходится, и у меня иногда закрадывалась мысль, что это ее дочь. Ну вот, а теперь взгляните на вещицы, которые были при девочке, дай Бог ей здоровья!

Но миссис Ли не слышала ее, она лишилась чувств. Нечаянная радость, жгучий стыд и внезапный прилив любви к малышке – всего сразу ей было не вынести. Сьюзен понадобилось время, чтобы вернуть ее к жизни. И бедная женщина, дрожа всем телом, слабея от нетерпения, принялась перебирать детские платьица. Среди тряпья обнаружился клочок бумаги (первоначально приколотый к свертку булавкой), о котором забыла упомянуть Сьюзен; на нем круглым твердым почерком было выведено: «Назовите ее Анна. Она не плаксивая и сообразительная. Благослови вас Господь, простите меня!»

Записка не давала никаких ключей; единственным связующим звеном могло служить лишь имя, Анна, впрочем весьма распространенное. Однако миссис Ли вмиг узнала материю на детском платьице – оно было перешито из платья, которое они с дочкой купили в Рочдейле. Она поднялась с кресла и простерла руки над склоненной головой Сьюзен, благословляя ее:

– Да хранит вас Господь, да смилостивится он над вами в час нужды, как вы смилостивились над бедной крошкой!

Она взяла девочку на руки, сменила страдальческое выражение лица на ласковую улыбку и горячо расцеловала ее, приговаривая: «Нэнни, Нэнни, кровиночка моя!» Малышка успокоилась, заглянула ей в лицо и разулыбалась в ответ.

– У нее дочкины глаза, – сказала миссис Ли.

– Я ведь толком ее и не видела. Но если вы узнали платье, должно быть, ребенок ее. Вот только где она сама?

– Бог весть, – вздохнула миссис Ли. – Не верю я, что она умерла. Не верю, и все тут.

– Нет-нет, она не умерла! Время от времени кто-то подбрасывает нам под дверь бумажный пакетик с деньгами, обычно там пара монет по полкроны, а однажды оказался целый соверен. Всего Нэнниных денег у меня собралось семь фунтов тридцать шиллингов. Я к ним не прикасаюсь и часто думаю, что для несчастной матери нет большего блаженства, чем приносить эти монеты. Отец хотел заявить в полицию, чтобы ее выследили, но я ему запретила, побоялась, что она заметит слежку и больше не придет. Мне казалось, наш священный долг – оставить ей эту возможность. Нет, на такое я пойти не могла!

– Ох, только бы нам ее найти! Прижала бы ее к груди и с нею вместе уснула навеки.

– Полно, не убивайтесь так! – ласково сказала Сьюзен. – В жизни всякое случается, может быть, она еще выйдет на прямую дорогу, вспомните Марию Магдалину.

– И то верно! Однако я оказалась права – Уилл ошибался в вас. Он ведь думал, что вы в его сторону больше не посмотрели бы, кабы узнали про Лиззи. Но у вас доброта не на словах, а в душе.

– Мне жаль, что он считает меня черствой, – покраснев, тихо сказала Сьюзен.

Тут миссис Ли не на шутку встревожилась – не оказала ли она сыну медвежью услугу, не уронила ли его в глазах Сьюзен.

– Поймите, Уилл очень высоко вас ставит… Послушать его – чистое золото и то недостойно лежать под вашими ногами! Сын думает, что он вам не ровня, не говоря уж про то, какая у него сестра. Он вас так любит, что все свое ни в грош не ставит, дескать, куда уж нам в калашный ряд… Но он хороший парень и хороший сын… Если бы выбрали его, не прогадали бы. Так что вы не истолкуйте мои слова превратно, я про него худого слова не скажу.

Сьюзен молчала, низко склонив голову. До этой минуты она не предполагала, что у Уилла столь серьезные чувства и намерения, и теперь опасалась, что миссис Ли нарисовала слишком радужную картину, весьма далекую от правды. В любом случае природная скромность не позволяла ей откровенно высказать свои чувства кому-либо, кроме главного заинтересованного лица. И она сочла за благо перевести разговор на девочку.

– Я верю, что он полюбит Нэнни, непременно полюбит! – сказала Сьюзен. – Она просто прелесть, перед ней невозможно устоять. Особенно когда он узнает, что это его племянница. И если малышка завоюет его сердце, то, вероятно, он и к сестре своей будет снисходительнее. Вам так не кажется?

– Не знаю, не знаю, – покачала головой миссис Ли. – У него в глазах мелькает что-то такое, точь-в-точь как у его отца, отчего мне… Хотя он честный малый и всегда поступает по совести, будьте уверены. Все дело во мне: не умею я настоять на своем, один суровый взгляд – и у меня душа в пятки, вот и брякаю с перепугу не то, что надо. Да будь моя воля, прямо сейчас забрала бы Нэнни с собой, так ведь Том, младший мой, ничего не знает, думает, что сестрица его умерла, а к Уиллу я не умею найти подход. Потому и страшусь сделать то, что должна, говорю вам как на духу. Но вы, пожалуйста, не думайте худо об Уилле. Просто он сам такой правильный, что ему невдомек, отчего другие совершают проступки. А главное, вы уж мне поверьте, он любит вас, крепко любит!

– Я не готова была бы сейчас расстаться с Нэнни, – поспешно заверила ее Сьюзен, дабы не слушать смущавшие ее откровения о сердечной привязанности Уилла к ней самой. – И он скоро смирится с ее существованием, иначе и быть не может. А я тем временем буду начеку и, когда несчастная мать снова придет оставить деньги, постараюсь изловить ее.

– Да, голубка, постарайтесь, изловите мою непутевую Лиззи. Я всем сердцем люблю вас за доброту к ее ребенку, но если вы и ее саму сумеете мне вернуть, то я до гробовой доски буду за вас Бога молить и, покуда жива, с нею вместе стану служить вам верой и правдой. Для меня сейчас она на первом месте, о ней кручинюсь! Благослови вас Господь, голубушка. На душе теперь много легче, чем до нашего разговора. Но мне пора и честь знать, сыновья меня уже обыскались. Прощай, дитятко мое! – Она расцеловала малышку. – Если соберусь с духом, расскажу Уиллу про все, что было сегодня промеж нас. Так можно ему прийти к вам потолковать?

– Да, разумеется, отец будет рад повидаться с ним, – ответила Сьюзен.

Тон, которым были произнесены эти слова, успокоил растревоженное сердце матери, напрасно опасавшейся, будто своими речами она навредила сыну. Напоследок покрыв ребенка поцелуями и снова истово, со слезами на глазах благословив Сьюзен, миссис Ли поспешила домой.

Глава третья

В тот вечер миссис Ли впервые за много месяцев осталась дома. Даже «ученый» Том, оторвав голову от своих книжек, с изумлением воззрился на нее, но потом вспомнил, что Уилл нездоров и матери об этом известно, а раз так, ее желание побыть дома и приглядеть за ним только естественно. И действительно, она не сводила с него заботливого взгляда. Полные любви материнские глаза были прикованы к лицу сына – необычайно хмурому, печальному, удрученному. Когда Том пошел спать, она поднялась и, приблизившись к Уиллу, который невидящим взглядом смотрел на огонь, поцеловала его в лоб со словами:

– Уилл, сынок, сегодня я была у Сьюзен Палмер!

Ее рука лежала у него на плече и почувствовала, как он весь сжался. Однако минуту-другую он сидел молча и только после вымолвил:

– Зачем, мама?

– Ну как зачем, сынок, как же матери не посмотреть, на кого ее сын глаз положил! Но я к ней с уважением, ты не думай. Надела все самое лучшее и вести себя старалась так, чтобы ты был мною доволен. Стараться-то старалась, да потом, веришь ли, про все позабыла!

Она надеялась, что сын захочет узнать, отчего же она про все позабыла, но он только спросил:

– Как она, мама?

– Уилл, ты же знаешь, я ее раньше не видела, а так, что же, хорошая девушка, воспитанная. Очень она мне по сердцу пришлась, и было отчего!

Уилл удивленно взглянул на мать. Она всегда стеснялась чужих, а тут после первой же встречи такое признание! Хотя чему удивляться? Разве есть на свете человек, который, увидев Сьюзен, не полюбил бы ее? Поэтому он опять ни о чем не спросил, и бедной матери пришлось набраться смелости для новой попытки свернуть разговор на желанный предмет – знать бы только, с какого конца зайти!

– Уилл! – сказала она (скорее – выпалила, отчаявшись исподволь подвести к тому, о чем ей так хотелось рассказать). – Я поведала ей все как на духу.

– Мама! Ты меня погубила! – Он вскочил на ноги и застыл перед ней с побелевшим от страха лицом.

– Нет же, нет, сынок ты мой дорогой, не гляди на меня так испуганно, ничего я тебя не погубила! – воскликнула она, положив ладони ему на плечи и ласково заглядывая ему в лицо. – Она не из тех, кто глух к материнскому горю. Нет, сынок, она сама доброта. Такая не осудит и не оттолкнет оступившегося. Она чтит не букву, но дух Святого Евангелия. Не робей, Уилл, ты своего добьешься – я хорошенько следила за ней и знаю, что говорю, хотя женщине не пристало выдавать тайну другой женщины. Сядь, сынок, а то вон побелел как полотно.

Он сел. Мать придвинула табуретку и уселась у его ног.

– Значит, ты рассказала ей о Лиззи? – сипло спросил он.

– Рассказала, все рассказала, и она горько плакала над моей бедой и сокрушалась, что бес попутал мою бедную девочку. А потом лицо ее вдруг просветлело, словно бы солнца луч заиграл на нем, словно бы ее осенило! И что ты думаешь, сынок, какая счастливая мысль ей пришла?.. Боязно вымолвить, но я не должна сомневаться, что в сердце своем, перед Богом и Божьими ангелами, ты возблагодаришь ее, как и я возблагодарила, за ее великую доброту. Малышка Нэнни никакая ей не племянница, это дитя нашей Лиззи – моя внученька! – Мать не могла больше сдерживаться, слезы градом покатились из глаз, но взгляд ее по-прежнему был прикован к лицу сына.

– Так она знала, что это ребенок Лиззи? Ничего не пойму, – пробормотал он, покраснев до ушей.

– Теперь узнала, а сперва, конечно, не знала, просто по доброте душевной приютила несчастного младенчика, а что подкидыш – дитя греха, догадаться нетрудно. И она все делала для этой крохи, кормила-поила, ухаживала чуть ли не с самого рождения и привязалась к ней, как к родной… Уилл, ты ведь тоже полюбишь ее? – умоляюще спросила мать.

Он ответил не сразу.

– Постараюсь, мама. Дай мне время, все это как обухом по голове. Представить только, чтобы Сьюзен связалась с подкидышем!..

– Да, Уилл! А каково представить, чтобы Сьюзен связалась еще и с матерью подкидыша! Скоро и такое может случиться. Сердце у нее доброе, жалостливое, и о моей пропавшей девочке она говорит с надеждой – обещает помочь мне найти ее. Она, наша Лиззи, иногда приходит оставить под дверью денежки на ребенка. Ты только подумай, Уилл! Вот ведь какая она, Сьюзен: светлая и чистая, как ангел небесный; как ангел, исполнена надежды и милосердия; и, как ангел, готова возрадоваться раскаявшейся грешнице! Уилл, сынок, во мне теперь нет страха, и я буду говорить, а ты слушай и не перечь. Я твоя мать, и я требую, ибо знаю, что я права и со мною Бог! Ежели Он направит нашу бедную, заблудшую девочку к порогу Сьюзен и этот чистый ангел приведет ее, умытую слезами раскаяния, под отчий кров, обещай, что ты никогда не попрекнешь ее прежним грехом, но будешь добр и заботлив к той, которая «пропадала и нашлась»[2]. Благослови тебя Господь, и дай тебе Бог ввести Сьюзен в наш дом как свою жену!

Перед ним стояла уже не покладистая, добрая, вечно заискивающая мама, а живое воплощение силы и достоинства, словно в ее уста Господь вложил свою волю. Она держалась так необычно, так величаво, что перед ее новой манерой отступили и гордость Уилла, и его упрямство. Когда она заговорила, он тихо поднялся с места и склонил голову в молчаливом почтении к ее словам и к той высшей воле, которой они продиктованы. И ответил ей с таким смирением, что она сама изумилась, ее ли сын это сказал:

– Обещаю, мама.

– И если я до этого не доживу… все равно… обещай, что вернешь домой заблудшую овечку, исцелишь ее печали и приведешь к престолу Отца Небесного. Сынок, мочи нет говорить! В глазах темно…

Он усадил ее в кресло, сбегал за водой. Она открыла глаза и улыбнулась:

– Благослови тебя Бог, Уилл. Ох, гора с плеч! Я так рада, словно уже нашла ее!

В тот вечер старик Палмер припозднился дольше обычного. Сьюзен опасалась, что он принялся за старое – завернул в кабак и напился, и эта мысль угнетала ее, не давала вполне насладиться счастьем от сознания, что Уилл ее любит. Она долго не ложилась, поджидая отца, но он все не шел. Приготовив к его приходу все, что нужно, она поднялась к себе и в приливе нежности, с молитвой в душе засмотрелась на розовую от сна девочку, спавшую в ее постели. Едва Сьюзен легла, детские ручки обняли ее за шею (Нэнни всегда спала очень чутко) со всей силой любви доверчивого маленького сердца, и она поняла, что всегда будет ей защитой и опорой, хотя в своем дремотном состоянии не сумела бы облечь это чувство в слова.

Не успела Сьюзен уснуть, как услышала, что отец наконец-то явился домой и еле держится на ногах: сперва он подергал снаружи окно, потом долго возился с дверью, громко и бессвязно бранясь. Притулившееся к ней крохотное невинное существо казалось еще милее и дороже, когда она поневоле обратилась мыслями к гуляке-отцу. Теперь вот кричит снизу, чтобы ему зажгли свет… Спички и все прочее, что могло ему понадобиться, она, как всегда, оставила для него на комоде, но он, видно, основательно набрался, а с огнем шутки плохи. Она тихонько встала с постели, завернулась в накидку и пошла вниз помочь ему.

Увы! Как ни осторожно разомкнула она обвивавшие ее шею детские ручки, девочка проснулась и, не обнаружив подле себя своей обожаемой Сьюзи, испугалась, что ее оставили одну в страшной таинственной темноте, которой нет конца и края. Нэнни вылезла из постели и как была, в ночной рубашонке, потопала к двери. Внизу горел свет – там Сьюзи, там безопасно! Сперва две ступеньки наверх, а дальше – крутая лестница вниз. Все еще полусонная, она на секунду замерла на верхней ступеньке, покачнулась – и упала! Скатилась по лестнице и ударилась головой о каменный пол. Сьюзен подлетела к ней, испуганно прижала к себе и принялась бормотать ласковые слова, но веки, закрывшие фиалковые глазки, не открылись, и бледные губы не издали даже самого слабого звука. И падавшие на нее капля за каплей горючие слезы не разбудили ее. Она лежала на коленях у Сьюзен совершенно неподвижно – ее короткая жизнь завершилась. Не помня себя от ужаса, Сьюзен отнесла девочку наверх, в постель. Потом наспех, кое-как оделась, руки ее не слушались… Отец завалился спать на скамье внизу, да если бы и очнулся, от него все равно не было бы никакой пользы, скорее лишняя помеха. Сьюзен выскочила за дверь и побежала по пустынной, притихшей улице, на которой шаги отдавались гулким эхом, к ближайшему доктору. Но вслед за ней, словно подхваченная внезапным страхом, устремилась чья-то тень. Сьюзен принялась судорожно дергать ручку звонка – тень, низко пригнувшись, скрылась за ближайшим выступом. Из окна наверху выглянул доктор.

– Ребенок упал с лестницы! Краун-стрит, дом девять. Кажется, умирает! Пожалуйста, ради Бога, сэр, скорее! Краун-стрит, дом девять.

– Сейчас приду, – сказал он и закрыл окно.

– Ради Бога, которым вы его заклинали, ради Бога, скажите мне – вы Сьюзен Палмер? Неужто мой ребенок умирает? – сказала тень, выскочив из укрытия и схватив бедную Сьюзен за руку.

– Девочка двух лет… Я не знаю, чья она, но люблю ее как дочь. Пойдемте, пойдемте со мной, кто бы вы ни были!

Они быстро двинулись назад по безмолвным улицам – безмолвным, как ночь. Войдя в дом, Сьюзен на ходу взяла лампу и пошла с ней наверх. Незнакомка следовала за ней по пятам.

С безумным, горящим взором женщина замерла у кровати, ни разу не взглянув на Сьюзен, и стала жадно всматриваться в побелевшее детское личико. Она прижала руку к сердцу, словно пытаясь унять его стук, склонилась к ребенку и припала ухом к бледным губам. Потом, ничего не сказав, отдернула одеяло, которым Сьюзен заботливо покрыла девочку, и положила ладонь на тельце с левой стороны.

– Она умерла, умерла! – воздев руки, в отчаянии крикнула женщина.

Вид ее был ужасен. Глядя на изможденное, обезумевшее лицо, Сьюзен затрепетала, но это продолжалось всего мгновение. Бог вложил мужество в ее сердце – ее безвинные руки обняли грешное, отверженное создание, а мокрое от слез лицо опустилось на грудь страдалицы. Ее гневно оттолкнули.

– Ты убила ее!.. Не уберегла… Позволить ребенку упасть с лестницы!.. Ты убила, убила ее!

Смахнув мутную пелену, застилавшую ей взор, и устремив на несчастную мать чистые ангельские глаза, Сьюзен скорбно вымолвила:

– Я жизнь свою положила бы за нее.

– Ох, я сама, сама отдала ее на погибель! – вскричала убитая горем мать с яростным отчаянием, которое иногда прорывается у тех, кого никто не любит и кому некого любить, а значит, незачем и щадить чьи-то чувства.

– Т-ш-ш, – остановила ее Сьюзен, – доктор пришел. Даст Бог, она выживет.

Женщина резко обернулась. Доктор уже поднялся по лестнице. Увы, материнское сердце не ошиблось: девочка умерла.

Едва доктор вынес свой вердикт, мать без чувств рухнула на пол. Как ни глубока была печаль Сьюзен, ей пришлось забыть о себе и своей утрате – о милом ребенке, которого она так долго холила и лелеяла. Она спросила доктора, чем можно помочь доведенной до крайности несчастной, простертой на полу у их ног.

– Это ее мать! – пояснила она.

– Надо было лучше смотреть за ребенком, – ворчливо обронил доктор.

– Девочка спала со мной, это я оставила ее без присмотра, – сказала Сьюзен.

– Я вернусь к себе и приготовлю успокоительные капли, а вы покамест уложите ее в постель.

Сьюзен достала кое-что из своей одежды и осторожно раздела неподвижное, безвольное женское тело. В доме не было свободной кровати – только ее собственная и скамья, где спал отец. Она осторожно подняла с постели свою ненаглядную бездыханную девочку, чтобы отнести ее вниз, но мать вдруг открыла глаза и, увидав, чтó она намеревается сделать, жалобно сказала:

– Я недостойна прикасаться к ней, ведь я грешница. И я не вправе говорить с вами так, как давеча говорила. Но я вижу, вы добрая, очень добрая. Можно мне взять мое дитя на руки и побыть с ней немного?

Ее голос был так разительно не похож на тот, каким она кричала, пока с ней не случился припадок, что Сьюзен едва узнала его – столько в нем было кротости, столько искренней мольбы, перед которой нельзя устоять. Черты ее тоже утратили все следы гнева, словно их разгладил нерушимый покой могилы. Сьюзен потеряла дар речи и молча положила ребенка на руки матери. Но смотреть на них было выше ее сил, она упала на колени и разрыдалась.

– О Боже, Боже, смилостивься над ней, прости ее, пошли ей утешение!

Мать гладила детское личико и что-то тихо, ласково, с улыбкой приговаривала, словно качала живого ребенка. Она сходит с ума, подумала Сьюзен, не прерывая молитвы, а слезы все катились и катились у нее из глаз.

Наконец явился доктор с каплями. Мать покорно приняла лекарство, не ведая, что пьет и зачем. Доктор сидел возле нее, пока она не заснула. Тогда он неслышно встал и, поманив Сьюзен к двери, распорядился:

– Заберите у нее тело ребенка. Она не проснется. С этим успокоительным она проспит много часов. Я загляну к вам до полудня. Сейчас уже светает. До свидания.

Сьюзен закрыла за ним дверь и потом осторожно высвободила мертвое тельце из материнских рук. Она не могла противиться желанию в последний раз прижать к груди свою милую девочку и все смотрела на ее покойное, безмолвное, бледное личико, чтобы навеки запечатлеть его в памяти.

Потом она вспомнила об одном важном деле. Приведя дом в порядок – ее отец после учиненного им ночного переполоха спал беспробудным сном, – она отправилась в путь по тихим и пока еще безлюдным улицам, хотя солнце светило уже вовсю, в ту часть города, где поселилось семейство Ли. Когда она достигла цели, миссис Ли, привыкшая вставать с рассветом, как раз открывала ставни на окнах. Сьюзен тронула ее за руку и, не проронив ни слова, прошла в дом. Она опустилась на колени перед изумленной миссис Ли и заплакала так горько, как еще никогда в жизни не плакала. Кошмарная ночь выпила из нее все силы, и теперь, когда от ее воли уже ничего не зависело, она утратила самообладание и не могла выдавить из себя ни слова.

– Ах ты, бедняжка! Какое горе привело тебя в такой час? Скажи скорее. Ну-ну, ничего, поплачь, коли не можешь говорить. Облегчи сердце, после расскажешь.

– Нэнни умерла! – прорыдала Сьюзен. – Я оставила ее, мне надо было спуститься к отцу, а она упала с лестницы и разбилась. Ох, беда, беда!.. Но это не все. Ее мать… она сейчас у нас в доме! Пойдемте, взглянете, точно ли это ваша Лиззи.

Миссис Ли онемела от услышанного, но, хоть руки у нее тряслись, быстро оделась и не чуя под собой ног заспешила вместе со Сьюзен на Краун-стрит.

Глава четвертая

Когда они входили в дом на Краун-стрит, дверь открылась не полностью, словно ее заклинило, и Сьюзен в недоумении окинула взглядом крыльцо. Помеха тотчас обнаружилась в виде маленького газетного свертка – с деньгами, как она догадалась.

– Смотрите! – с горечью сказала Сюзен, подняв сверток. – Вчера вечером мать снова подбросила деньги на ребенка.

Но миссис Ли ее не слушала. Всего несколько шагов отделяли ее, быть может, от пропавшей дочери, и она устремилась вперед на слабеющих ногах и с трепетом в сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди. Она поднялась в темную, притихшую спальню и, не глядя на детский трупик, прошла к постели, отдернула занавеску и увидела Лиззи, но не прежнюю – пригожую, веселую, резвую, беззаботную. Нынешняя Лиззи выглядела много старше своих лет, ее красота померкла, глубокие морщины неизбывной заботы и – увы! – нужды (как представлялось матери) пролегли на щеках, таких кругленьких, гладких и румяных, когда ее лицо в последний раз радовало материнский взор. А ныне даже во сне оно хранило печать безысходности, даже во сне дочь разучилась улыбаться. Но эти несомненные приметы греха и горя, всего, что довелось ей испытать, только усиливали любовь матери к своему несчастному чаду. Она жадно вглядывалась в дорогое лицо, смотрела и не могла насмотреться. Потом наклонилась и поцеловала бледную руку, выпроставшуюся из-под простыней. Спящая не шелохнулась. Мать вернула ее руку на покрывало с бесконечной осторожностью, хотя в этом не было нужды – дочь все равно ничего бы не почувствовала. Она не подавала никаких признаков жизни, не считая того, что изредка из груди ее вырывался полувздох-полувсхлип. Миссис Ли долго сидела подле нее и все смотрела, не в силах оторваться и задернуть занавеску.

Сьюзен тоже охотнее осталась бы подле своей ненаглядной девочки, но на ней лежало слишком много обязанностей. Так уж повелось, что все привыкли перекладывать свои заботы на ее плечи. Ее отец, с утра бывший не в духе после вчерашних излишеств, не преминул поставить ей в вину гибель маленькой Нэнни, и какое-то время она покорно сносила его попреки, но потом не выдержала и расплакалась. Тогда он попытался ее утешить, но так неуклюже, что лучше бы промолчал: оно и ладно, рассудил он, что ребенок помер, не их ребенок-то, нечего и горевать. Она в отчаянии заломила руки и, встав перед ним, взмолилась, чтобы он не говорил больше ни слова. Потом ей предстояло выполнить формальности, связанные с коронерским расследованием; предупредить всех, что уроки в школе отменяются; кликнуть соседского мальчика, чтобы сбегал к Уильяму Ли, которого, по ее мнению, необходимо было известить о местонахождении его матери и обо всем, что случилось. Она попросила гонца на словах передать Уиллу, чтобы он пришел к ней для разговора и что его мать уже здесь, в ее доме. К счастью, отец поплелся на ближайшую извозчичью биржу – разузнать последние сплетни и похвалиться своими ночными подвигами, вернее, тем, что сохранилось от них в его памяти; к счастью – поскольку он все еще пребывал в неведении относительно того, что в спальне наверху находятся две незнакомые женщины, обе в забытьи, хотя и по разным причинам.

Уилл пришел в обеденный час – раскрасневшийся, взволнованный, радостно-нетерпеливый. Сьюзен, напротив, очень спокойная, без кровинки в лице, встретила его мягким, любящим взглядом.

– Уилл, – негромко сказала она, глядя ему глаза в глаза, – в спальне наверху твоя сестра.

– Моя сестра! – повторил он упавшим голосом, и взор его помрачнел.

Это не укрылось от Сьюзен, и на сердце ее набежало облако, но она не подала виду и невозмутимо продолжила:

– Оказалось, что она мать крошки Нэнни, о чем ты, вероятно, знаешь. Бедняжка Нэнни убилась прошлой ночью – упала с лестницы.

После этих слов спокойствие покинуло ее, и долго сдерживаемая боль прорвалась наружу. Ноги у нее подломились, она села, спрятала от него свое лицо и горько заплакала. Он забыл про все на свете, кроме пылкого желания успокоить ее и приласкать. Наклонившись над ней, он обнял ее за талию:

– Ах, Сьюзен! Если бы я мог утешить тебя! Не плачь, ради Бога, не надо!

Он повторял одно и то же снова и снова, как заклинание, менялся только тон. Постепенно она справилась с собой, утерла глаза и посмотрела на него своим прежним спокойным, чистым, бесстрашным взглядом:

– Твоя сестра вчера ночью была возле нашего дома и слышала мой разговор с доктором. Сейчас она спит, твоя мать сидит подле нее. Я хотела, чтобы ты все узнал от меня. Ты поднимешься к матери?

– Нет! – ответил он. – Лучше побуду с тобой. Мама сказала мне, что теперь ты все знаешь. – Он потупил взор, вспомнив о семейном позоре.

Но его поистине святая в своей чистоте избранница не опустила и не отвела глаза:

– Да, я все знаю – все, кроме ее мук. Страшно подумать!

– Она их заслужила, все до единой, – глухо ответил он.

– В глазах Божьих, может быть. Ему судить, не нам. Ох, Уилл Ли! – внезапно вспылила она. – Я была о тебе такого хорошего мнения. Не вынуждай меня думать, что ты бессердечен. Праведность не праведность без доброты, без милосердия! Подумай о матери с разбитым сердцем, которая нынче вновь обрела свое дитя, подумай о ней!

– Я думаю о ней, – сказал он. – И помню про обещание, которое дал ей вчера вечером. Только мне нужно время. Дай срок, и я сделаю все как надо. Я еще не успел ничего обдумать. Но я сделаю все как надо, как правильно, не беспокойся. Ты очень хорошо мне все растолковала, Сьюзен, рассеяла мои сомнения. Я так тебя люблю, что мне больно слышать твои упреки. Если я замешкался и не наобещал сгоряча чего угодно, то потому только, что даже из любви к тебе не стану говорить того, в чем сам не уверен. А я не был уверен, что ты примешь меня, все это так неожиданно… Но я не бессердечный. Кабы я был такой, стал бы я горевать и поедом себя есть!

Он двинулся было к выходу, ему и впрямь показалось, что лучше обдумать все одному, в тишине. Но Сьюзен, кляня себя за неосторожные и, пожалуй, обидные слова, приблизилась к нему сзади на пару шагов, в нерешительности остановилась и, зардевшись, почти шепотом сказала:

– Ах, Уилл! Я прошу прощения. Я не должна была… Ты простишь меня?

Всегда до робости сдержанная, она говорила с такой безграничной кротостью, какую только можно себе представить, и глаза ее то умоляюще поднимались на него, то стыдливо опускались долу. Ее очаровательное смущение было красноречивее всяких слов. Уилл вернулся к ней, сам не свой от счастья, что любим ею, схватил ее в объятия и расцеловал:

– Сьюзен, любимая!

Тем временем в комнате наверху мать не сводила глаз со своей крепко спящей дочери.

Лиззи проснулась только вечером, снотворное оказалось сильнодействующим. Открыв глаза, она увидела перед собой мамино лицо и долго смотрела на него не мигая, словно завороженная. Миссис Ли сидела неподвижно, как изваяние. Ей казалось, что малейшее движение разрушит чары и вместе со сковавшим ее оцепенением она утратит и способность владеть собой. Первой не выдержала Лиззи.

– Мама, не смотри на меня! Я гадкая, испорченная! – вскрикнула она, словно ее пронзила нестерпимая боль; она зарылась лицом в простыни и застыла на постели, как мертвая.

Миссис Ли опустилась на колени и принялась ласково успокаивать ее:

– Лиззи, милая, не надо так говорить. Я же твоя мама, доченька, не бойся. Я как любила тебя, так и сейчас люблю. Я думала о тебе непрестанно, Лиззи. Твой отец перед смертью простил тебя. – (При этих словах тело под простынями судорожно дернулось, но никакого возгласа не последовало.) – Лиззи, родная моя, я для тебя что хочешь сделаю, жить буду тобой одной, ты только не бойся меня… Такая ты, не такая, о том мы не будем вспоминать. Забудем прошлое и вернемся на Ближнюю ферму. Я и уехала оттуда, чтобы найти тебя, доченька, и Бог привел меня к тебе! Хвала Господу! Бог милостив, Лиззи. Ты ведь помнишь, что сказано в Писании, Лиззи, знамо дело помнишь, ты ж у меня ученая. Я-то едва читаю, зато кое-что выучила наизусть, и повторяла про себя по многу раз на дню, и находила в том утешение. Лиззи, доченька, не прячь от меня лицо, это же я, твоя мама! Давеча я держала на руках твое дитя… Твой ангелочек заступится за тебя перед Всевышним. Ну не надо, не убивайся ты так, вы еще встретитесь на небесах. Я знаю, ты не чаешь попасть туда, к своей Нэнни. И верь мне, Господь не отринет того, кто раскаялся… Ты только ничего не бойся, ладно?

Миссис Ли молитвенно сложила руки и без конца повторяла ласковые слова утешения и поддержки, все, какие могла припомнить, старясь говорить как можно яснее. По дыханию дочери она понимала, что та ее слушает, но у нее самой голова шла кругом и скоро уже не было сил продолжать. Она с трудом сдерживала рыдания.

Но вот дочь подала голос:

– Куда ее унесли?

– Она в доме, внизу. И личико у нее спокойное, светлое.

– Она умела говорить? Ох, если бы Бог дал… Если бы я хоть раз услышала ее голосок!.. Я так мечтала об этом, мама! Увижу ли я ее… Ах, мама, ведь если я буду очень стараться и Господь смилостивится надо мной и возьмет меня на небо, я не узнаю ее… не узнаю мою доченьку… Она отвернется от меня, как от чужой, и будет цепляться за Сьюзен Палмер, за тебя! Горе, горе мне!.. – Она сотрясалась от душившей ее нестерпимой тоски.

Впервые позволив себе высказать все, что терзало ей душу, она открыла лицо и пристально посмотрела на мать, словно хотела прочитать ее мысли. И когда увидела мокрые от слез старческие глаза и дрожащие губы, кинулась ей на шею и, как в детстве, заплакала на маминой груди. Сколько раз она прибегала к ней со своими детскими горестями, не ведая, что значит настоящее, неутешное горе!

Мать прижала ее к себе и стала баюкать-уговаривать, как маленькую, и мало-помалу Лиззи успокоилась и затихла.

Так они сидели долго-долго, пока Сьюзен Палмер не принесла им чаю и хлеба с маслом. Сев в уголке, Сьюзен смотрела, как мать кормит свое больное дитя, как ласковыми уговорами заставляет дочку проглотить еще кусочек. Ни та ни другая не замечали ее присутствия. Ночью они спали в обнимку, а Сьюзен устроилась на полу.

Детский трупик (крохотную невинную жертву, чья безвременная кончина вернула под отчий кров несчастную грешницу-мать) отвезли на холмы, которых она при жизни так и не увидела. Они не решились похоронить дитя подле сурового деда на погосте в Милнроу, и местом упокоения Нэнни стало всеми позабытое маленькое кладбище, затерянное среди вересковых пустошей: в стародавние времена квакеры хоронили там своих мертвецов. Ее опустили в землю на солнечном склоне, где по весне расцветают первые цветы.

Теперь Уилл и Сьюзен живут на Ближней ферме. Миссис Ли и Лиззи – в укромной хижине, которую нельзя увидеть, пока не спустишься на дно лощины. Том учительствует в Рочдейле и вместе с Уиллом помогает матери сводить концы с концами. Но хотя хижина и скрыта от глаз в зеленой лощине, я твердо знаю, что всякий звук беды на окрестных холмах достигает ее – всякому призыву о помощи чутко внимает добрая женщина с печальным лицом, которое лишь изредка освещает улыбка (и печали в той улыбке больше, чем в иных слезах!); заслышав крик отчаяния, она покидает свое уединенное жилище и идет к тем, чей дом накрыла черная тень болезни или горя. Не счесть всех, чьи благодарные сердца благословляют Лиззи Ли, но сама она… Она непрестанно молит Бога о прощении и о том, чтобы всемилостивый Господь позволил ей снова увидеть свое дитя. Миссис Ли живет в мире и покое. Лиззи для нее бесценное сокровище, однажды утраченное, но счастливо обретенное вновь. А Сьюзен, как ясное солнышко, всех одаряет теплом и светом. У нее подрастают собственные дети, и для них она все равно что святая. Одну из девочек зовут Нэнни. Ее Лиззи часто берет с собой, когда идет проведать могилку на солнечном склоне, и пока девочка собирает ромашки и плетет венки, Лиззи сидит у могильного камня и горько плачет.