За то время, что Анна встречалась с Хавьером, ее мироощущение изменилось. Фоновая тревога, изводившая ее целыми днями, рассосалась. Так же как и ее помешанность на четком следовании определенным ритуалам. Все теперь стало проще, живее, нормальней. Она больше не страдала от того, что Гвидо вечно на работе. И не мучилась от неконтролируемой ревности, заставлявшей ее постоянно быть начеку со смутным ощущением, что их брак висит на волоске. Вся ее неуверенность исчезла, и она стала такой, какой была раньше. Когда именно? До рождения детей. Это они сделали ее столь уязвимой. Но теперь она чувствовала себя лучше. Всего за три недели похудела на четыре килограмма; желудок не напоминал больше бездонную яму, и, главное, появилась легкость – не только физическая, но и ментальная. Она потеряла ключи от дома, не сходила в ателье забрать пошитые шторы, забыла перевести зарплату Коре. А еще решила помогать Валентине в шоуруме, где продавались сумки, ожерелья, кашемировые носки – всё ручной работы. Появился повод лишний раз уйти из дома, от душившей ее обыденности. Шоурум находился в пешей доступности, она ходила туда утром по субботам и получала десять процентов от выручки, то есть почти ничего. Вдобавок она стала вести страницу одной приятельницы – делала снимки, выкладывала их со всеми необходимыми хештегами. Постепенно вошла во вкус, и получалось хорошо. Она жила с удовольствием. Разговаривала мало, не откровенничала с покупательницами: нужно было сохранять осторожность, потому что некоторые из них посещали клинику. Матери, жены, сестры, любовницы, работающие и неработающие, состоятельные и не очень. Всегда чем-то озабочены, взвинчены, словно пытаются угнаться за всем сразу. Да, они и впрямь несовершенны, как говорит ее муж, но не потому, что им требуется исправить дефект внешности или продлить молодость, а скорее потому, что они стремятся к некой недостижимой завершенности. Анна слушала их болтовню, эти женские групповые обсуждения, разворачивавшиеся в увешанной зеркалами комнате, где они разглядывали себя, сверкая жемчугами и заполняя словами пространство. Были там и сплетни, и признания, и смех, и слезы. Этакое стадо. Но Анна от подобного только выигрывала – после рождения детей она очень отдалилась от всех и общалась по большей части только с Корой. С Корой, мужем и детьми. Одни посетительницы были довольны своей жизнью, другие поставили крест на карьере, или хотели путешествовать, или помешались на своем теле, или страшились измены, или имели одного-двух любовников. Попадались и такие, кого, как и ее саму, снедало чувство вины в отношении детей.
Анна за эти недели осознала, что быть матерью не означает полностью забыть о себе. Как-то вечером, сидя дома одна с детьми, она целый час не подходила к плачущей в кроватке Наталии. Та всегда просыпалась около полуночи, и Анна успокаивала ее ромашковым чаем. Хотя девочке было уже почти два, да и педиатр предостерегал не вводить это в привычку, Анна твердо придерживалась ритуала, благодаря которому плач прекращался и ее беспокойная дочурка умиротворенно засыпала. Самой удивительной из всех была именно эта перемена: Анна больше не чувствовала необходимости срочно бросаться к дочери. Детский плач словно трансформировался в некий фоновый шум, к которому постепенно привыкают и уже не воспринимают как раздражитель.
Засыпала она теперь рано, не дожидаясь Гвидо, и спала долго и крепко. По утрам ощущала прилив сил. Собираясь вести Габриеле в сад, одевалась очень тщательно: она ведь встретится с Хавьером. У него была дочь Гали, одного возраста с ее сыном.
Поначалу Хавьер не привлекал ее. Он приводил дочь в сад пешком. Каждое утро Анна наблюдала, как он снимает с нее шапочку, поправляет кудри и, взяв за руку, опускается на корточки, чтобы поцеловать в лобик, – прямо как Аттилио делал, когда она была маленькой. А затем он с невыразимой нежностью глядел вслед дочери. Словно от сердца ее отрывал. В самые первые дни, когда родители еще только знакомились друг с другом, они часто все вместе отправлялись в кафе. Но Хавьер всегда оставался сидеть на пороге. Замшевые мокасины на босу ногу, льняной пиджак в тонкую полоску. На вид – совсем молоденький, прямо-таки студент. Когда Анна приходила за сыном, Хавьер был уже на месте; он всегда возвращался первым. Гали выбегала ему навстречу, а он поднимал ее в воздух и, отогнув маечку, зацеловывал ей животик, так что девочка чуть не задыхалась от смеха. Или же сажал ее на руки и кружился с ней, осыпая поцелуями. Анна, зачарованная зрелищем, иногда даже забывала поздороваться с Габриеле – просто брала его за руку и неотрывно глядела на отца с дочерью. Было в Хавьере что-то завораживающее, всепоглощающее, чего она поначалу не могла расшифровать. Его мужская энергия. Она не размышляла о том, что ее как-то странно возбуждает его манера крепко держать дочь, его неистовый взгляд и расточаемые поцелуи. Ей просто запал в душу образ молодого одинокого отца, так умилявшегося своей дочкой (Гвидо с детьми был почти холоден и часто строг), нравились их экзотические имена и выразительные взгляды, импонировало загадочное отсутствие матери. Она никогда не желала оказаться на месте Гали (хотя все же невольно идентифицировала себя с ней), никогда не мечтала, чтобы Хавьер целовал и покусывал ее собственный живот или зарывался в него губами так же страстно и исступленно, как он делал это с дочерью. Все случилось в один день: минимум слов, парочка подходящих случаю глупостей.
Понедельник и пятница. Такое у них получилось расписание. Анна не спрашивала почему, полагая, что в эти дни их няня отдыхает. Знала только, что Майя, жена Хавьера, работает в продовольственной организации ООН и сюда ее направили по работе. Хавьер сидел дома: исполнял роль мамы, домохозяйки и хранителя семейного очага. Они жили рядом с садиком. Из окна спальни был виден класс, где играли дети. Район к северу от центра, новые бетонные дома с большими витражами, подстриженные деревца в огороженных квадратиках земли. В тот первый раз Хавьер позвал ее на кофе и она шла рядом с ним в полной уверенности, что они направляются в кафе напротив, а потом они перешли дорогу и остановились перед калиткой. Анна растерянно улыбнулась. Это у испанцев так принято – приглашать на кофе к себе домой?
– Nuestra casa[7], – сказал Хавьер.
Наш.
То, что он андалузец, она узнала уже после секса. Свой скудный рассказ – на смеси корявого итальянского с базовым английским – он вел голышом, подкрепляя слова выразительными жестами. На прикроватном столике стояла фотография Майи. Длинные волосы обрамляли лицо женщины, которую не назовешь красавицей – слишком уж высокий лоб и небольшие глаза, однако чудесная улыбка легко могла бы вскружить голову кому угодно. Они с Хавьером походили друг на друга: черные волосы, немного восточный разрез глаз, блестящая оливковая кожа. Вот только глаза у Хавьера были цвета воды в бассейнах Калифорнии. Анна долго разглядывала фото Майи – и в тот день, и потом тоже. Это лицо обладало какой-то странной притягательностью. Почему Хавьер ей изменяет? Впрочем, Анне даже нравилось, что они не откровенничают, наполняя время одной лишь любовью, смакуя ее среди этих почти безликих стен. Квартира ослепительно белая, современно обставленная, на глянцевой мебели ни пылинки. Только в комнате Гали какой-то уют: приклеенные скотчем рисунки на стенах, разноцветные куклы, голубой ковер, на краю которого они занимались любовью (она держалась за ножки детской кроватки, над которой покачивались звездочки).
Они делали это дважды или трижды. Потом возвращались в садик за детьми. Анна всегда первая. У них установилось негласное правило, что входят и выходят они по отдельности. От секса она вся размякала, в паху саднило от молочной кислоты. Хавьер врывался в нее, кусая ей губы и стискивая ягодицы. Потом она всю неделю носила на себе этот невидимый болевой покров, и не успевал он рассеяться, как сверху появлялся новый.
Анна ничего никому не рассказывала. Ее чудесный секрет не покидал пределов квартиры, из которой она часто, стоя у окна в простыне, наблюдала за Габриеле – как он играет, падает, плачет, смеется. Забирая его из садика, переживала: не чувствует ли он этот запах? Запретный, совершенно недвусмысленный и настолько заметный, что она старалась держаться от сына на расстоянии. Хавьер же исполнял свою роль с еще большим чувством, поднимал Гали в воздух и зарывался лицом в ее каштановые кудри. Глаз от дочки не отрывал – тех самых глаз, которые еще минуту назад прожигали ее, Анну, насквозь, а теперь вообще не глядели в ее сторону, словно она стала невидимкой. Но она не обижалась, все это даже возбуждало ее. Она ничего от него не хотела, кроме, пожалуй, еще одной встречи в неделю, утром или днем. Никаких прогулок, походов в ресторан или в кино, никаких серьезных отношений. Белая квартира – вот все, что ей было нужно.
Она начала бегать в парке и больше так не убивалась над Наталией – о ней могла позаботиться Кора. Пообедав вместе с детьми, укладывала их и сама ложилась подремать, чувствуя себя обессиленной. Потом иногда вела их на прогулку.
Наступил январь, подкрахмаленный заморозками. Дважды в неделю она водила детей в бассейн. Позволяла им часами просиживать перед телевизором, против которого еще несколько недель назад так боролась; теперь же она переметнулась на их сторону. С недавних пор детям разрешалось пользоваться айфоном. Возился с ним в основном Габриеле, утопая глазами в глубинах маленького экрана. Он набирал очки, выигрывал призы, Наталия же наблюдала, не осмеливаясь играть, ей хватало успехов брата. Вечера проходили в мыслях о Хавьере.
Раз в неделю, по четвергам, она посещала занятия по кулинарии, проходившие в длинном, похожем на хлебную палочку металлическом строении неподалеку от вокзала. Этот курс подарил ей Гвидо. Туда она брала такси, а после урока он сам ее забирал, и они позволяли себе провести вечер вдвоем. Гвидо нравилась одна траттория в центре, славившаяся своей пастой карбонара. Анна знала ее прекрасно: с детства бывала там с Аттилио. И вот теперь муж занял место отца в углу справа от нее, на красном диванчике с венецианскими львами. За ужином говорили мало, она часто подолгу молчала, глядя в пространство, а Гвидо не пытался вернуть ее на землю. Они были рядом, но не вместе. Единственной темой разговора становилась овощная тарелка и курица на гриле.
Скука пожирала ее жизнь. Гвидо не прикасался к ней с тех пор, как она забеременела Наталией. Первая беременность протекала тяжело, и едва он узнал о второй – стал избегать Анны. Как медик он, конечно, понимал, что такие предосторожности излишни, но заниматься с ней любовью не мог. Временами она думала, что это может быть физиологическое расстройство, а когда переставала в это верить, то просто плакала. Пыталась понять, перетерпеть: может, через месяц-другой все рассосется. Но они так и продолжали спать по краям кровати, накрывшись каждый своим одеялом. Когда Гвидо накануне важной операции оставался ночевать в клинике, она чувствовала облегчение. Засыпала моментально, лежа на боку, уносясь мыслями в квартиру напротив садика и забывая о том, что она жена и мать.