Музыка. Это было первое, что я услышала, медленно распахивая глаза. В ногах что-то пощекотало. А потом щекотка юркнула по всему телу от лодыжек до ключиц. Закричав, я подскочила, врезаясь головой о нависавший надо мной журнальный столик.
– Ай! – схватилась за голову.
– Геката! Не бойся! – уставилась на меня девушка, подбежавшая к дивану напротив. – Прости, пожалуйста, это Геката, мой хорёк. Прости ради Бога, что разбудили тебя так… не деликатно. Но ты можешь опоздать… Я Алла, доброго тебе утра и всех благ, – вытянула она мне блюдо с чем-то ароматным и горячим.
– Благ?.. – не понимала я, о чем она. Уж не откинуло ли меня ударом о столик в допетровскую эпоху, – что это? Каравай? – уставилась я на тарелку.
– Хлеб! Я сама пеку! И пшеницу сама выращиваю. Это… такой обычай, встречать гостя хлебом и солью, – расплывалась она в улыбке.
– У меня спортивная диета, нам хлеб нельзя… – растирала я шишку, вспоминая, где я и как тут оказалась… под столом, на полу, у камина в окружении караваев и хорьков… ну да, я же в гостях у Воронцовых… теперь все понятно.
– О, прошу прощения. Я не знала, – расстроилась девушка.
– Да ладно, забей. Алла, да?
– Да, – кивнула она, поправляя локон возле слухового аппарата, – как голова? Ты не поранилась? Так сильно врезалась о столик, – поморщилась она, словно понимая, что я чувствую.
– В хоккее получала и сильнее, – растирала я шишку. – Это твой хорек меня щекотал?
– Ее Геката зовут, – попробовала Алла подобрать свою пушистость, но хорёк вырвался, продолжая обнюхивать уголки моего одеяла из синтетической шкуры. – У неё инстинкт, прятаться. Почему ты спишь на полу, прости Господи? У тебя своя комната на втором этаже. Я искала тебя по всему дому.
– Максим пошутил. Сказал, что моя комната с журавлем. А там парень какой-то.
Я уже не волновалась по поводу шишки, или Кости, главное, что Алла адекватная. Ну, кроме каравая. Она была совсем не накрашена, а ее одежда выглядела обычно, неброско и почти скромно.
И что там папа рассказывал, что она сидела дурочкой с капающей слюной? Это он вообще о ней?
Тонкие светлые волосы опускались ниже плеч Аллы. Их кончики еле заметно выкрашены в алый, совсем как газон на три миллиметра. Никакого макияжа на прозрачной ровной коже. Ресницы и брови без наращенных прядок меха или татуированных окантовок.
Алла выглядела так обыкновенно, что почти скучно. Ничего особенного о ней и не скажешь. Средний рост, среднее телосложение. Азиатские глаза с перчинкой, как у брата, ей не достались. Алла получила вполне обычные голубые. В детстве она выглядела много интересней, а с возрастом сравнялась с остальными ( к счастью для меня). Ни высокомерия, ни горделивой осанки, ни заносчивого взгляда и плавности движений измученной деньгами девушки – на чтобы потратить очередной миллион, выданный на карманные расходы. Если бы она встала на глобус правителей мира возле Максима, то рухнула бы с него прямиком на свой элитный газон.
Нет, она была совсем другой. Может, я редко смотрела на людей, но детальки пазлов, какими я видела их нутро – никогда меня не подводили.
Тонкие лодыжки Аллы были перетянуты белыми ремешками босоножек на танкетках из тугого шершавого каната. Между коленями она зажала подол широкой бежевой юбки из плотной ткани, украшенной узором из точек и палочек и я была почти уверена, вышитым в ручную (каким-нибудь элитным модным домом?) Юбка казалась слишком тяжелой для лета. Белая блузка из шершавой ткани заправлена под пояс, а тонкий джемпер, накинут поверх плеч. На мизинце руки переливалось толстое золотое колечко, а в ушах телесные слуховые аппараты, которые я видела на детском снимке.
– Макс всегда шутит над гостями. Не обращай внимания. Тебя все потеряли, прости Господи, – тихо произнесла она, – ой! Пора торопиться, Кирочка. Мы жутко опаздываем! Встав после сна, мы припадаем к стопам Твоим, Благий, и ангельскую песнь возглашаем Тебе, Сильный: Свят, Свят, Свят Ты, Боже, молитвами Богородицы помилуй нас. Скорее спускайся вниз.
Поправив юбку, Алла подобрала своего вырывающегося хорька, отставила блюдо с хлебом и быстрым шагом засеменила к двери.
– Опаздываем? Куда, Алла?..
На улице плюс тридцать. Я надела джинсовые шорты и белую футболку, спрятала пучок растрепанных нечесаных волос под кепку, прикрыла невыспавшиеся глаза солнцезащитными очками и побежала вниз.
На втором этаже постучала в дверь с журавлями. Никто не отозвался. Быстренько юркнув в душевую Кости, набрала в рот пасты и прополоскала рот.
На подъездной дорожке возле ауди с распахнутой дверью стоял Женя. Он вытянул руку, помогая мне сесть, но я отбила по ней пятюню и запрыгнула в салон сама, перебарывая желание потоптаться босыми пятками по зеленому шелку лужаек. В салоне уже сидела Алла. Ее ладони были аккуратно сложены поверх расправленной юбки куполом из плотного хлопка. Ноги чуть вытянуты и прижаты друг к другу щиколотками в легком наклоне.
Ауди тронулась с места нежным дуновением ветра, что колышет пыльцу на тычинках пионов. Следом за нами с рёвом стартанул красный внедорожник, похожий на новогоднюю гирлянду из-за светящегося всеми цветами днища.
– Парни, – отмахнулась Алла. – Макс постоянно демонстрирует себя, размерами машин или часов, прости Господи. Придите, поклонимся Царю, нашему Богу. Придите, поклонимся и припадём ко Христу-Царю, нашему Богу. Придите, поклонимся и припадём к Самому Христу, Царю и Богу нашему, – повторила она несколько раз.
Алла смущенно приподняла пальцы к губам, продолжая шептать молитвы и креститься.
– Алл, куда мы едем?
– В воскресенье?
– Это ваше стоп-слово? Ну и что, что сегодня воскресенье. Семь утра. Можно было бы спать… еще примерно столько же! – зевнула я шесть раз подряд.
– В храм, – ответила Алла. – Сегодня воскресенье.
Кажется, последний раз я была в храме на собственном крещении. В два года.
– Я не пойду! Алла, нет. Я же.. Я не одета!..
В пассажирских окнах мелькали луга, мимо которых несся Женя. Он ни разу не нарушил правила, но всякий раз словно экстрасенс предвидел сколько будет гореть светофор, с какой стороны совершить маневр, когда сбросить, а когда ускориться.
Шофер красного внедорожника ему не уступал, но определённо делал все, чтобы обогнать. Машина опередила нас возле железнодорожного переезда, просочившись в щель между опущенными шлагбаумами. В окно на пассажирском сиденье возле Максима я увидела Костю. Он был в белой рубашке и ослабленном галстуке.
– Как батюшка с матушкой не любят такое поведение брата, – вздохнула Алла. – Никакой на него управы, Кирочка. Он делает так, что позлить семью. Не обращай на него внимания, Кирочка. Он не хотел обидеть тебя вчерашней шуткой.
– Ничего, – облокотилась я шишкой о прохладное стекло, – порядок, Ал.
Припарковав ауди, Женя открыл дверь Алле. Я как обычно справилась с непосильной обязанностью дергания за ручку и выгрузки собственной тушки самостоятельно.
– Кирочка, возьми вот это на время.
Алла подошла к лавочке, на которой лежали прокатные церковные юбки и платки. Мне пришлось окуклиться в длинную синюю ткань поверх шорт. На голову повязать косынку прямо под подбородком. В этой красоте я предстала перед шедшими к нам Максимом и Костей.
Оказалось, что в костюмах были они оба. На лацканах рубашки Макса солнечными зайчиками играли золотые запонки и тем же бликом отражалось золотое кольцо на мизинце. В дневном свете появилась возможность получше рассмотреть «серого» Костю, что я и сделала.
Глаза у него оказались голубыми, спрятанными за стеклами очков человека со зрением минус, а волосы каштановыми и растрепанными, чуть темнее моих. Он был немного выше Макса и напоминал персонажа из японского аниме. С острыми углами скул, подбородка и плеч. С небольшим носом, красивее моего. С узкими бедрами, широкими плечами и накаченным прессом. Сейчас я его не видела, но точно знала, что он должен быть таким. Еще анимационные парни всегда спокойны, рассудительны и холодны, нейтрально заботливы и романтично отрешены. Никогда не поймешь – влюблён он или хочет в туалет по большому. Выражение лица остается тем же.
Вот и Костя был точно таким – нейтрально серым, как его фамилия. Шаг в сторону, любое сотрясение на тонкой канатной нитке, и он превратится в черного или белого, потеряв равновесие, проявив эмоции гнева или счастья.
Но не сейчас. Ни вчера. Ни сегодня.
И да. На его мизинце тоже было кольцо. Толстое. Золотое. С закругленными краями. Может, они дали обед целомудрия? Все трое. Я видела в кино про подростков, когда до свадьбы ни-ни.
Приблизившись, Макс и Костя поцеловали Аллу в щеки, а после оба уставились на меня – окуклившуюся матрешку в косынке (в памяти стояла старая фотка с детской площадки, где в присутствии Макса и Аллы я выглядела примерно так же). Пробуя достать пряди из-под косынки, я хотела спрятать шишку, оставленную углом стола.
– Как почевалось, дорогая Кириллия? – поинтересовался Макс с вежливым поклоном головы, стягивая красные водительские перчатки с пальцев.
Он заметил мою шишку, но сразу же деликатно перевел взгляд. Теперь он смотрел прямо на меня.
– Прекрасно. Благодарю за фирменное гостеприимство, Максимилиан. Ваш пол в библиотеке изысканно мягок. Он сильно отличается от нашего в Ни-Но.
– Фирменное гостеприимство, оно попозже, – подмигнул он снова скользнув взглядом по шишаку. Надеюсь, я не ошиблась, заметив в его глазах грусть. – Пора, дру́ги. – Отец ждет. И святой, и земной.
Алла накинула похожую на фату прозрачную вуаль на волосы и пошла в храм первой. Следом за ней Вороной и Серый, ну и я замыкающим пингвином. Из-за тугости обмотанного вокруг моего тела ковра, колени не гнулись, пришлось семенить пингвиньим шагом.
В храме пахло расплавленным воском. Золотой свет падал под ноги, смешиваясь с разноцветными бликами и мозаикой пола. Кто-то из прихожан в дверях вручил Алле свечи. Их семью все вокруг знали, уважительно здоровались, приветствовали. Алла дала по свечке парням. Одна досталась и мне.
Прячась за спинами, я пробовала держаться ближе к церковной лавке, точнее ближе к выходу. Мне было неловко. Я не помнила, как креститься: слева направо или справа налево? А когда кланяться? А нужно ли повторять молитвы или слово «аминь»?
Священнослужитель пошел вокруг с непонятной штукой на цепочках, из которой шел дым, прихожане расступились, отодвигаясь от стен. Они поворачивались к священнику лицом, и только я стояла истуканом с острова Пасхи (и примерно таким же выражением лица). Напротив меня оказалась святая троица: «Вороной» и «Серый» по бокам от «Алой». У всех горели в руках свечи. Они крестились и кланялись синхронно. Все разом. Все вместе.
Чьи-то руки аккуратно развернули меня лицом в сторону священнослужителей.
– Справа налево, опуская руку и кланяйся, – подсказала мне бабушка.
– Я не умею.
– Научишься. Вера не в обрядах. Она в сердце живет.
Когда она сказала про веру, я вспомнила маму. Конечно, в храме я была не только на своем крещении, но и после. Один раз. С мамой.
Мне исполнялось одиннадцать, и мама обещала, что на день рождения мы отправимся с ней гулять. Зайдем в зоопарк, а потом купим розовый торт с рисунком слона, я приглашу подружек из гимнастического зала на пижамную вечеринку и можно будет не спать до десяти ночи и посмотреть Терминатора.
Утром разбудил папа. Он ничего не объяснил. Наскоро собрал. Обул меня в разные сапоги – один зеленый, второй синий, и повел на улицу. Я что-то спрашивала про зоопарк, про пижаму и про подарки, еле за ним поспевая.
День рождения у меня зимой. В это время уже снег идет. И в тот день было точно так же. Иногда я поскальзывалась на затянутых корками лужах, а папа удерживал за руку, не давая упасть. Он, вроде бы, ловил, но не замечал, что я морщусь, мое плечо начинало ныть от его дерготни.
Папа оставлял меня у входа то в продуктовый, то в магазин с одеждой, то возле Детского Мира. Мне мечталось, что в каждом он покупает подарки, которые вручат вечером среди подруг. В вещевом – пижаму для праздника, в продуктовом – торт и газировку, в Детском Мире именинные свечи, о которых то и дело говорил отец.
– Свечи, свечи… где могут быть свечи? – бубнил он, забегая во все подряд магазины.
Мы встали возле таксофона, и пока я прыгала по сугробам, он позвонил бабушке. После их короткого разговора, мы побежали в церковь. Внутри нашли маму. Она стояла возле высокого для меня стола. На потухших огарках, которыми был утыкан золотистый стол, громоздилась розовая коробка с розовым тортом. Обгоревшие пеньки одиннадцати церковных свечек торчали из него, пока мама билась на коленях, ударяясь лбом об пол.
Папа помог ей подняться, показывая на меня. Раз за разом он пытался собрать с пола бескостное желейное тело своей супруги. Не помню слов, которые он говорил, но помню аромат церковного воска на руках мамы, когда она сгребла меня в охапку и разрыдалась, повторяя: «она живая, она не умерла!»
День рождения я не отметила. Церковные оплавившиеся свечи в розовом торте, бьющаяся в истерике мать на полу храма, папа, чуть не выдернувший мне плечо. А потом приехала бабушка и жила с нами месяц. Каждую ночь, укладывая меня, она повторяла – «мама у тебя актриса. Забудь, внучка. Она роль репетировала, а нас не предупредила. Забудь. Все это было, как в дурном сне. Проснулась, и ничего не помнишь, верно?»
– Мне никогда не снятся сны, бабуль.
– Когда-нибудь приснятся.
– Кошмары? Мне кошмар приснится, как маме, да?
– Не кошмар, а самый прекрасный в мире сон. Лучше, чем в жизни. А про маму не думай. Это роль была такая, это роль была. Все не настоящее, все это не взаправду, внученька.
Вся жизнь моей матери была одной огромной ролью, где притворство неотличимо от реальности, где нет границы между фантазией и правдой, где сценарий писала она одна.
Я никогда не задувала свечи с тех самых пор на именинном торте. А еще меня мучал вопрос: «она живая», повторяла мама в храме. А я что, должна была умереть?
Опустив взгляд на руки, я увидела теплый воск, облепивший пальцы и горящий сантиметровый огарок. Отпусти я сейчас свечу, она не упадет, оставшись приклеенной к моей коже. Мимо шёл Максим. Он взялся на остаток свечи, подсвечником которому стала рука, нагрел у основания, молча сжимая мою кисть и неотрывно глядя на меня, только я так и не смогла взглянуть на него, и переставил к иконе.
На выходе я спросила бабушку, помогающую мне, что это за икона.
– То копия великой иконы Троица. Видишь три ангела? Они сидят кругом за жертвенником, а в центре чаша с головой тельца.
– Святая Троица, – смотрела я в спину выходящему из храма Максиму. – А за что к ней ставят свечи?
– За здравие, конечно.
Я только успела спуститься по ступенькам, как меня кто-то бесцеремонно обнял.
– Кирочка! Кирочка, милая моя, куда ты все время теряешься! Здравствуй, родная! Ну, как ты?
Высокая улыбчивая женщина сжимала меня не сильно, и почти приятно в теплых руках. От нее пахло слабым парфюмом и церковным ладаном. Какими должны быть объятия я всегда представляла весьма теоретически – родители не обнимали меня, а я их.
– Я Владислава Сергеевна, мама Аллочки и Максима, – выпустила меня женщина.
Спустя восемь лет с той фотографии, что сделали на детской площадки Солнечногорска, она почти не изменилась. Выросли ее дети, выросла я, а Воронцова выглядела почти так же. Только волосы стали короче, такие же светлые как у Аллы. Как и дочь она не пользовалась косметикой, кроме помады (и это семья косметологического магната) и предпочитала одеваться во все белое.
– Как я рада, что ты погостишь у нас! Оставайся сколько пожелаешь и ничего не стесняйся. Ты будешь чувствовать себя как дома, я надеюсь! – ворковала Владислава Сергеевна, пытаясь оправить то мою косынку, то затянутую в рулон прокатную юбку.
Я надеялась, что нет. Как дома не буду.
Защитный механизм моей памяти оберегал остатки рассудка. Многое, что я пережила – стерлось. Что-то ушло на задний план, затерялось в хламе вычеркнутых с жёсткого диска файлов – таких дней, как день рождения с пижамной вечеринкой, когда мама стояла передо мной на коленях, повторяя: «она живая, она не умерла!»
Все, что осталось – временами возвращающаяся боль в правой ладони, порезанные фотки и адреналин внутри меня при слове «тайна», что двигал меня вперед и даже додвигал в конце концов до Рублевского Града.
Но ни с папой, ни с бабушкой, ни тем более с мамой о прошлом я больше не говорила. Мы давно так делали. Делали вид, что ничего не случилось. Молчали, как аквариумные рыбки. Может, поэтому отец их завел. Не зря же говорят, животные похожи на своих хозяев. Наша семья была рыбками. Вот бы еще золотыми, но мы оказались бесцветными пескарями в задрипанном озерке́ (радиоактивном, из которого хлебали те самые кролики.)
Золотыми могли бы стать Алла, Максим и их родители.
– Кирочка, а как дела у твоих мамы с папой? Как они поживают?
Чуть было не брякнула: «вашими молитвами», но в окружающем антураже это было бы не уместно.
– У них все… нормально. Спасибо.
– Дай ты Бог, дай ты Бог им милости и здравия. Алла, девочка моя, подойди к нам, – звала Воронцова, – постой рядом. Я так сильно скучала по дочке, – пояснила она мне, – те два года, что Аллочка… отсутствовала превратились для меня в двадцать.
– Матушка, но я же вернулась, – подошла к ней Алла и послушно встала рядом, опуская взгляд в пол.
– Знаю, родная, знаю, – озираясь, она поцеловала она дочку в центр лба, оставляя на белой вуали легкий отпечаток помады. – Ты моя кровиночка. Без тебя все было не так, – прижала она Аллу, и я видела, как слезятся глаза Воронцовой. – Все не так, – оставляла она новые, с каждым разом все более бледные отпечатки губ на белой ткани, – все не так моя доченька, – шептала она в уши Аллы, чтобы та точно услышала через слуховые аппараты, – где же ты… где же ты былая, родная?! Куда ты пропала?! Куда спряталась?! – вращалась Владислава Сергеевна с повисшей на груди Аллой.
Мне стало неловко, что я наблюдаю за какой-то интимной сценой единения семьи. Алла, кажется, не была против. Любая девятнадцатилетняя девушка рвалась бы прочь, не позволяя так себя тискать на глазах у всех, но Алла висела на матери на манер тряпичной куклы с металлическим каркасом. Металла в ней было достаточно, чтобы не падать, но недостаточно, чтобы уйти. Взгляд потух, рот приоткрылся, и я зажмурилась, чтобы не увидеть то, о чем предупреждал отец – про капающую слюну безумия.
«Нет, здоровых людей в этом мире совершенно точно нет. Богатых или бедных – неважно», убедилась я, наблюдая мизансцену.
– Вы с ними дружили? – решила я удержать Воронцову в русле разговора и родителях. – Я видела фотографии, – надавила я сразу же на триггер.
Вдруг для нее это слово тоже что-то значит.
– И вы дружили, – баюкала она Аллу, качаясь с ней туда обратно, как с грудной в переноске, только вот грудничок вымахал ростом с мать. – Мы жили в Солнечногорске. Жены и дети военных постоянно где-то, следом за отцами, мужьями. Я преподавала ИЗО в школе, а Мариночка в бухгалтерии. Она хорошо умела считать.
– До двух? – уточнила я.
– Как это? – не поняла Воронцова.
– Мама не произносит цифру «два». И все остальные, типа, «две», «двух», «двое».
– Двое..? – заметила я как вздрогнула Воронцова чуть было не выпустив свою пятидесяти пяти килограммовую малышку. – Ну, Кирочка, тебе показалось… Ты просто не замечаешь. Нет ничего особенного в числе два, ч-ч-ч-ч, тише, моя родная, спаси Господь всех нас… спаси нас Боже…да помилуй детей наших.
«От чего?! Отчего вы все спасаетесь?!» чуть не закричала я, но мне помешали Максим с Костей. Они спустились вниз по лестнице храма и быстрым шагом приблизились к нам.
– Маман, – положил Максим на плечо руку женщины. На его мизинце блеснуло золотое толстое кольцо. – Алле нужно прогуляться. Ты позволишь? Мы поедем в Екатерининский парк. Ну давай, – гладил он по спине сестру, пробуя аккуратно убрать с той орлиные пальцы Воронцовой, что ни в какую не желали расставаться с дочерью.
– Здравствуй, Кира, – поздоровался со мной Сергей Воронцов. Он быстро улыбнулся, но тут же подошел к супруге, помогая орлице отпустить птенца. – Идем Владислава, тебя Яна искала, уточнить там что-то про вернисаж. И пора готовиться к ужину в честь гостьи. Отпусти. Алле… ей нужно погулять. Брат с Константином присмотрят.
– Яна? Меня искала Яна? – резко выпустила она дочь, что той ничего не осталось, как рухнуть коленями на траву. – Скорее! – заторопилась Воронцова.
Прозрачная вуаль рвалась с ее шеи Аллы крыльями белой голубки в голубое небо, пока Максим не подошел к ней и не помог подняться на ноги.
Поравнявшись с моим плечом, рядом остановился Костя. Он смотрел на Аллу с Максимом, но говорил со мной:
– Уезжай из их дома, Кира. Просто уезжай. Сегодня же.
– Ни за что. Это ерунда, – имела я ввиду приступ Аллы, – у меня дома не лучше!
– Ты не знаешь, во что вмешиваешься. Я сам пока не понимаю… но все это неправильно.
– Что неправильно?
– Много что. Поведение Воронцовой. Она… не в себе.
– Она как раз в себе, по сравнению с моей! Пока гуппи тебе на ужин не пожарит, все в норме!
Он дернул плечом, а потом и уголком рта, решив, наверное, что все мы собрались у Воронцовых, как в какой-то общей Дурке. Опустив взгляд, я заметила на его мизинце золотое толстое кольцо.
– Что за братство, – коснулась я его ладони и он вздрогнул. – Зачем вы носите их?
– Костян! – окрикнул его Макс, – помоги мне тут, – чуть заметно дернулся он кивком в сторону тараторящей без умолку матери про вернисаж, про Яну, про картины, про гостей и про шести-ярусный торт в форме букета роз.
Костя набросил на плечи Аллы свой пиджак и повел в сторону красного джипа. Когда они проходили мимо, я наконец-то смогла увидеть глаза Аллы. Заплаканные дорожки, протоптанные привычным маршрутам, как на лице человека, что ежедневно проливает слезы.
Годами.
Каждая капля помнит дорогу, каждый волосок на коже, каждую веснушку, что огибает ручеек, питаясь с голубого водопада новым всхлипом, содрогаясь на подрагивающем подбородке, пока не сорвется в пучину.
Первой уехала иномарка Воронцовых, следом красный джип Максима с Костей и Аллой. Я видела сквозь окно, как Алла навалилась на Костю, а тот разматывает с ее головы вуаль с размазанными арками помады Воронцовой.
Облако пыли из-под колес обдало меня запахом резины и горькой полыни с сельской площадки для парковки у храма.
Я размотала юбку с косынкой, возвращая их на лавочку возле центральных ворот.
– Чудны́е люди – отозвалась женщина, торгующая на прилавке садовыми яблоками, – ох и чудны́е.
– Воронцовы? Знаете их?
Она протянула мне яркое желтое яблоко:
– Бери. Мытое.
– Спасибо.
– Родственники тебе?
– Нет, друзья родителей.
– Хорошо, что не родня, – вздохнула женщина, перекрестившись на храм. – Не станешь такой, как их бедняжка Альсинийя.
– Кто синяя?
Женщина в хлопковой косынке, завязанной на затылке, всплеснула руками, чуть на расхохотавшись, но вовремя прикрыла рот ладошкой:
– Альсинийя! Полное имя Аллы. Моя Оксанка с ней в школе училась до шестого класса. Умная девочка. Алка-то. И что с ней только стало… – печально качала продавщица головой, – вот, верно говорят, чужая душа потемки. Не позавидую им, богачам-то этим. Я вот пусть яблоки продаю, но дочка моя, да и сама я, остаемся в здравом уме.
Я откусила от яблока:
– А не знаете, почему Алла стала такой? И мама ее?
– Сплетни это, но говорят, наследственное. Говорят, болела она жутко. И что лечили ее чем-то страшным.
– А Максим Воронцов?
– Смотри, не влюбись в него! – захохотала женщина. – Тот он сердцеед! Донжуан и ловелас! Но ты, поди, уже успела втрескаться-то? Вижу, что успела!
– Что?! Ни за что!! Я учиться приехала! – добавила в уме «и разгадывать тайну порезанных фотографий из прошлого».
– Кира, – подошел к нам Женя, пряча мобильник на толстом красном шнуре под пиджак, – вот ты где. Здравствуйте, Антонина, – поприветствовал он мою собеседницу. – Пора ехать. Я отвезу тебя обратно в коттедж.
Мы направились к машине, где меня снова приятно укачивало. Ехали в полной тишине. Если честно, мне хотелось побыстрее вернуться, позавтракать и завалиться досыпать. Из меня бы вышла потрясающая летучая мышь или вампирша – я обожала сумерки, темноту и мрак, желательно дождь, а не яркое солнце и зной в разгар летнего дня.
У ворот в Лапино Град Женя остановился на боковой полосе. Я вынырнула из полудремы только когда хлопнула дверца, и сразу увидела красный джип Макса. Оба парня, он и Костя, стояли на улице. Алла сидела внутри. Я не видела ее, только рисунок, проступающий от горячего дыхания… и она чертила круг с выступающим за края плюсом.
Выдохнет, начертит, сотрет. Выдохнет и снова начертит, и сотрет.
Тот самый рисунок, который был в клетке классиков!
Пока Алла выдыхала, Максим протянул Жене красный бархатный мешочек, и водитель поскорее спрятал его в карман пиджака.
Костя какое-то время пялился сквозь тонированные стекла ауди ровно в центр моих глаз и что-то бормотал. Вздрогнув, я пересела на заднем диване в противоположную сторону.
Я не собиралась на него смотреть, принципиально разглядывала мусорку на другой стороне дороги. Пока Женя возвращался с передачкой, а красны джип, расстреливая щебенку из-под колес газовал в сторону трассы, я выскользнула из салона, решив, что отосплюсь попозже.
– Жень, смотри! Тут самокаты прокатные. Ты езжай, дальше я сама. Только приложение скачаю. Ты не знаешь, что это за шеринг? Нигде нет лейбла… – вертела я остов самоката.
– Они не прокатные, – подошел Женя, – их выкинули. Это же мусорка.
– Выкинули? Но они же совсем новые, ты уверен? – не могла я поверить, что существуют такие мусорки.
– Как-то раз я видел сваленную здесь мебель, на которую копил полгода. Рублевка, – развел он руками.
– То есть, их можно просто взять?
– Зачем тебе?
– Я покопаюсь, – обрадовалась я добыче. – Такие стоят по пятьдесят тысяч. Давай, один возьмем. Вот этот, зеленый! – вцепилась я в руль, не собираясь уступать, даже если он скажет «нет».
– Подогнать инструмент?
– Супер!
Женя не позволил идти через главные ворота с самокатом из мусорки. Он ловко закинул груз в багажник и выгрузил на парковочной площадке за домом младших Воронцовых.
Кажется, наша возня привлекла внимание. Сквозь занавеску первого этажа за нами наблюдала девушка. Я успела заметить ее кудрявые волосы, яркую помаду и строгий черный костюм с тугим красным галстуком вокруг черного ворота рубашки. Как только засекла, что ее видят, быстро скрылась, плотно задергивая все три ряда штор.
– Там кто-то есть, – подпрыгнула я к подоконнику, сложила руки возле щек, создавая тень и попробовала присмотреться. – И не говори, что мне показалось! В доме кто-то ходит! – убеждала я Женю, похожая сейчас на свою мать, доказывающую, что только что звонил енот.
– Конечно, – к моему облегчению быстро согласился он, – в доме куча обслуживающего персонала. Клининг, повара, тренеры, коучи, ассистенты, плюс сотрудники галереи Владиславы Сергеевны.
– Точно… еще люди из оранжереи Аллы.
– А вот сотрудников у Аллы нет. В оранжерею никого не пускают. Внутри все автоматизировано. Константин Серый занимается настройкой компьютерных программ, управляющих здесь практически всем.
– Костя? Айтишник, значит? А камеры? – быстро обернулась я, – в доме есть камеры?
Женя промахнулся гаечным ключом, задевая себя по пальцу.
– Камеры? – не обращал он внимания на травму.
Решив помалкивать о предупреждении Кости, да и вообще не упоминать его имя, я невинно уточнила:
– Здесь столько иномарок… тут охрана-то нормальная? Камеры наблюдения, видео-глазки, домофоны всякие есть?
– А, служба безопасности! Конечно, есть. Не переживай, твой самокат не уведут!
Женя наклонился за пиджаком, который оставил на сидушке уличного стула. В этот момент его нагрудного кармана звонко брякнуло. Красный бордовый мешочек. Мы оба смотрели на него сверху вниз, как на раздавленную колесами жабу, решая, кто из нас отковыряет ее с прогулочной дорожки.
– Ты ведь не скажешь мне, что там внутри? – помнила я, как Максим передал мешочек Жене перед тем, как все они смылись, оставив меня около мусорки.
– Ты ведь не спросишь, чтобы у нас обоих не было проблем? – быстро поднял Женя мешочек.
Я услышала звон.
– Мне надо ехать, Кира. Инструменты привезу и оставлю тут, – встряхнул он пиджак. —Будь готова к семи.
– К чему?
– К семи часам вечера.
– В смысле к чему мне готовиться в семь вечера?
– Воронцовы устраивают ужин в твою честь.
Он говорил, а я наблюдала за вожделенным красным бархатом. И почему меня так тянет ко всему таинственному?
Не могу пройти мимо загадки, интриги и домысла. Перечитала все детективы в книжном шкафу бабушки. Если бы папа не запретил пойти в стрелковую школу, из меня вышла классная сотрудница полиции. Но он записал меня в хоккей, а мама на гимнастику. И там, и там я проверяла свои силы и тело на выносливость. Смогу ли забить шайбу, летящую со скоростью сто километров в час, получится ли подбросить ленту, сделать три кувырка и снова поймать ее, стоя мостиком, превращающимся в шпагат над головой?
Поэтому мне начинал нравится дом Воронцовых. Совершенно точно я больше не боялась Аллы и Максима, но боялась не разобраться – кто они?
У Аллы слабый слух. Она молится и висит на груди матери тряпичной куклой, выращивает сортовой газона и возится с хорьком. Максим больше похож на отпрыска олигарха. Он знает себе цену и несёт миру, снисходительно позволяя свите окружать его персону. Получалось это у него естественно, как моргать или дышать, а не как у меня, когда я пробовала привлечь в прошлом году Лавочкина (Светка уговорила, чтобы я не осталась без парня на выпускном!) разрядившись в каблуки и платье.
Кошмар… Драные джинсы, подкатанные рукава футболок, стоптанные кеды, свитера с торчащими нитками и толстовки с принтами – вот, что я люблю.
Занавеска на окне, под которым я проводила осмотр самоката, снова качнулась. Моя смелость вздыбилась мурашками по позвонкам хребта, и делая вид, что срочно приспичило в туалет, я направилась… просто прямо, решив обойти резиденцию по периметру и стряхнуть необъяснимую мурашечность.
Постройки, дома, шатры, гаражи, парники – чего тут только не было. Возле каждой двери виднелась серая компьютеризированная панель с подсвеченной красным очертанием ладошки.
– Вход по отпечатку?
Я остановилась возле вытянутого здания, дверь в которое оказалась открыта. Слева и справа возвышались белые стены метров двадцать в высоту с подвешенными картинами. Пахло краской и чем-то горьким, сильно знакомым.
– Герань, – выдохнула я, – конечно, так пахнет герань, как у нас дома.
Этот запах я ни с чем не перепутаю. Так пахло у нас в квартире последние восемь лет с тех пор, как мы переехали в Нижний из Солнечногорска. Так пахли волосы и руки мамы. Прозрачная кружка отца и его отлучки по вечерам. Так пахли истерики, тяпки, еноты и бредовая болтовня.
Некоторые полотна в галереи возвышались до крыши на двадцать метров. Средними считались три метра в высоту и пять в ширину.
– Одной только краски тысяч на пятьсот угрохали… – уткнулась я носом в разноцветные волны, дыбящиеся с прямоугольников рам.
Я плохо разбиралась в искусстве. Могла сказать только, что картины передо мной были яркими – очень. Их было много – очень. И они совсем не выглядели классикой, скорее очумелой импрессией, где важен цвет и динамика.
Например ту, что возвышалась прямо передо мной, написали примерно так: положили полотно на пол, вылили по углам три литра масляной краски желтого, красного, зеленого и белого цветов, а дальше перемешали валиком, метлой или вантузом.
– Моя мама справилась бы тяпкой.
Чтобы рассмотреть рисунок, пришлось отойти. Маневр сработал. Наконец-то я увидела то, что изобразила на картине художница.
– Дед Мороз? Серьезно?
Точнее их было два. Они стояли лицами друг к другу зеркальным отражением с перевернутыми створками озлобленных ртов. Ускорив шаг, я побежала между проходов. Сворачивала произвольно то в одну сторону, то в другую, но везде видела одно и тоже.
– Почему?.. Почему тут все нарисовано по два?
Моя мама не переваривает цифру «два», а Воронцова навешала парных рисунков по всей галерее и что у них не нашлось другого ароматизатора воздуха кроме как с запахом герани?
Мои вопросы копились, как и желание побыстрее поговорить с Владиславой Сергеевной.
Пустая стена, о которую я облокотилась, чтобы отдышаться на самом деле оказалась покрыта микро-картинами три на три сантиметра.
– Их что, волоском рисовали? – рассматривала я сюжеты уже не удивляясь, что все по два и читала вслух названия: хлеб (на картине два ломтика хлеба), кукла (пупсы, как в зеркале, повернутые друг к другу), руки (сложенные молебенно) и десятки других.
Еще немного и я уткнусь носом в плинтуса, чтобы прочитать названия из положения «планка».
– Впечатляют, да? – услышала я женский голос и поднялась на ноги, сделав кувырок. – Картины. Впечатляют не так ли? – повторила девушка в красном галстуке и черной рубашке, та самая, которая пряталась за занавеской. – Эта коллекция Владиславы Сергеевны называется «Пара».
– Ну да, – отряхнула я джинсы, хотя пол галереи был чище, чем мой обеденный стол в Нижнем, с которого я ленилась стряхивать крошки. – А почему все по два?
– Такова тема выставки, – говорила она и одновременно строчила в телефоне. – Меня Яна зовут, – улыбнулась девушка старше меня максимум на несколько лет, пряча мобильник под мышку к ноутбуку и ежедневнику, она приветственно вытянула руку, – я ассистентка Владиславы Сергеевны по вопросам семьи.
Та самая Яна, которая прислала мне смс про ауди. Ну да, она так и подписалась Family assistant.
– Я вас видела. Через окно.
– Да, простите, что не представилась раньше, – улыбнулась она, – Воронцова отдавала распоряжения на счет сегодняшнего ужина и предстоящего вернисажа. Грандиозное мероприятие. Иногда на меня столько всего валится, что, – смутилась она, – но это неважно и к делу не относится. И так, ужин! – повеселела она, – у вас есть предпочтения по кухне? Аллергии, пищевые пристрастия или ограничения?
– Пристрастия? Типа, люблю ли я окрошку на квасе и селёдку под шубой?
– Скорее, – занесла она стилус над экраном планшетки, готовая записывать, – не случится ли у вас анафилактического шока от мёда, орехов, шоколада, манго, рыбы или вдыхаемых пыльцовых плюс пылевых аллергенов?
– Пылевых? Яна, я обожаю пыль! Она лежит, и я полежу! – хмыкнула я под нос, – так я всегда папе отвечаю, когда он просит убраться в комнате! И ужин… не нужно, правда. Я не привыкла к еде, которую не вижу, как готовят.
– Записано, – потянулась Яна к телефону, – может, открытая кухня? Чтобы готовили при вас? Вам прислать список ресторанов и блюд на согласование?
– Нет! Не надо записывать и список не надо! Поем, что дадут.
– Отлично, тогда оставляем первоначальный вариант, – с облегчением выдохнула Яна, радуясь, что не придется переделывать из-за меня брони. – Я пришлю вам свой номер, Кира. На связи двадцать четыре дробь семь. Пишите или звоните по любому поводу, идет? Ну я побегу! Приятного вечера!
– Яна! – окрикнула я, – а можно на ты?
Она быстро кивнула, поправляя очки на переносице.
Я вышла из галереи Воронцовой старшей, держа курс к оранжереи Воронцовой младшей. Приблизившись, рассматривала конструкцию из стекла и металла. Она была почти с десятиэтажную. На крыше торчали десятки панелей. Солнечные батареи я сразу узнала, они тут на каждом втором доме, были еще вентиляторы, и что-то похожее на огромные кондиционеры.
Здание выглядело хай-тековым, но не опоры и перегородки между стекол, покрывшейся зеленой патиной.
Дернув ручку двери, я не сразу сообразила почему она не отпирается. Подсказал мне голос. Кажется, пора крепить себе на плечо зеркало заднего вида. И чего они все подкрадываются со спины?
– Нужно приложить ладонь туда!
– Алла? – обернулась я, – ты уже вернулась? – помня, что мать терпеть не может вопросы из серии «как ты себя чувствуешь?» я спросила, – где были?
– В строительном. Покупали лейки, немного шлангов и вентилей. Нужно усилить полив в западном крыле. Пойдем, покажу, – подошла она к двери и приложила руку к отпечатку сканера.
– У тебя проход в оранжерею по скану пальцев? – стояла я у нее за спиной. – Тут что, незаконка?
– Запрещенка, – поправила она. – И нет. Здесь ничего нет из того, о чем ты подумала, пости нас, Господи, грешных. Но, если не знала на территории России произрастает четыреста видов ядовитых растений. Белладонна, Ясенец, Вороний глаз. Ландыш, – улыбнулась она, – никогда не покупай букетики с ландышами у торгашей на улице. Во-первых, они занесены в Красную книгу, потому что вымирают в природе, а во-вторых, могут убить твою кошку. А то и тебя. Господи, помилуй нас, – перекрестилась она.
– Ландыши? – вошла я следом, – могут убить?
– Это растение содержит конваллятоксин. Он способен остановить сердце. Надень, пожалуйста, – показала она пальцем на шкафчик, на открытых полках которого хранились резиновые сапоги и одноразовые комбинезоны.
Когда мы с Аллой нарядились розовыми миньонами в завершение образа она протянула маску.
– Кислородная? – поняла я, увидев, что шланг маски ведет к небольшому баллону. – Мы что, под воду нырнем?
Алла как раз крепила его у себя за спиной баллон, подтягивая лямки.
– Чтобы ты не вдохнула случайно лишних спор. Или не чихнула своими. Такой коллекции растений нет ни у кого в мире, Кирочка. Я развожу вымирающие виды. Плюс, мои изыскания помогают фармацевтам создавать лечебные препараты, косметику, мази. Недавно отец запатентовал коллагеновую аэрозольную кожу. Она помогает при ожогах. Брызгаешь, и раны заживают в шесть раз быстрее, не оставляя рубцов.
– Баллончик с кожей? И ты сама его придумала? В девятнадцать?
– Придумала давно, Кирочка. С детства… вижу больше, чем остальные. Как вы видите букетик с белыми цветочками, я вижу пыльцу, влияющую на белковые мостики нейротрансмиттеров. Уничтожающие их. Стирающие.
Алла проверяла показания на центральном красном ноутбуке, быстро бегая глазами по строчкам бесконечным этажей из цифр.
– Ты все еще про ландыши? Никогда их не покупала. И не буду.
– Идеально, – обрадовалась Алла. Как Нео в бегущих дорожках коддинга, умевшая рассмотреть язык своих обожаемых растений. – Пошли, покажу кое-что уникальное! И запомни, – обернулась она так быстро, что я чуть было в нее не врезалась, – никогда не вдыхай аромат ландышей.
– Ты к ним не равнодушна, да?
– Я неравнодушна к твоим нейротрансмиттерам.
Надо бы погуглить, что это такое.
Мы шли по тропинкам, выложенным из квадратных устойчивых сеток. То и дело мне на голову попадали капли орашателей и несколько раз мимо пронеслись быстрые черные тени.
– Алла! Что это? Ты видела? – схватила я ее за рукав.
– Летучие мыши, попугаи, насекомые. Это божьи твари, не бойся их, Кирочка.
Она остановилась. Повернувшись к мне приспустила маску с носа и рта, что-то быстро прошептав, произнесла размеренно и четко:
– Отец использует в косметологии мои открытия. У него собственные бренды и сети аптек. Мои уравнения и формулы лечат суставы, язвы, выпадение волос, бесплодие и некоторые виды рака. Но я не ученая. И если честно, решает не человек, а Бог, кто и когда должен родиться или уйти. Но папа говорит, не будет денег – не будет лаборатории. Не будет моих открытий – не на что будет содержать все это. Я должна быть полезной ради семьи. Чтобы мои растения цвели и процветали, приходится играть по правилам отца. Я ему уравнения – он мне деньги и новое оборудование. Как видишь, – покрутила она золотое кольцо, на грани которого я заметила какую-то гравировку, – на лекарствах, помаде и кремах можно неплохо заработать.
– Ты делаешь полезное дело, Ал. Лекарства всем нужны! Может, ты придумаешь такое, которое вылечит мою маму.
– А что с ней?
– Что-то с головой. Она застряла. В прошлом, наверное. Мы все выкарабкались оттуда порезанными на зигзаги.
– У всех в прошлом своя печаль, поэтому я люблю только их, – вернула она маску обратно на лицо. – Растения. Они все понимают, помнят и всегда молчат. Ты знала, что мертвый пень будут питать через корни соседние деревья, его внучатые потомки? Жизнь – это больше, чем все привыкли думать. Я докажу.
– Что докажешь?
– Что все живое можно программировать. Управлять, а значит предвидеть.
Я ничего не поняла, но звучало круто.
– В моей оранжереи все держится на управлении суперкомпьютера, на программе, которую написал Костя. Каждая секунда просчитана. Когда полив, когда прикормка, когда дополнительный свет, влажность, когда выпускать мышей. Рабочие только мешки с удобрениями таскают и заливают жидкости в техническом секторе. Внутрь могу войти только я. И Костя. Он мой гений. Мой хаккер. И мой жених!
– Твой? Кто?.. – ударилась я о край абсолютно ровного квадрата, спотыкаясь о факт помолвки Кости и Аллы.
– Мой жених, милая Кирочка, мой будущий супруг! Мы обвенчаемся осенью. Свадьбу хочу отметить на севере, в Оймяконе, была там? Это дивный край! Просто дивный! Ты знала, что существует сорт пшеницы устойчивый к шестидесятиградусным морозам? Знала, что урожай с такого сорта в два раза больше? Я сама его вывела, Кирочка. Называется Вермильон! Это означает алый!
Жених, пшеница, алых, что-то там про ледники и морозы… я не услышала и половины, до сих пор пытаясь осознать почему факт чей-то помолвки так меня взбудоражил. В голову лезли картинки с пазлами Аллы и Кости, что никак не удавалось сопоставить.
Эта странность началась в подростковом возрасте. Я решила, что у меня ранняя стадия биполярки, когда я смотрела на людей, а видела расчерченное поле из кусочков мозаики, и могла разных людей соединять в воображении.
Первый раз попробовала на Светке, когда ее пригласил парень из интернета погулять. Она показала мне его фотку, и я тут же расчертила его, подставляя рядом подругу. Но никак, совершенно никак не клеились друг к другу кусочки мозаики, края оставались рваными, что и молотком их друг к другу не прибить. И я просила Светку не ходить, сказав честно, как девчонка девчонке: «придурок он, не ходи».
Но когда Светка слушала мои советы о парнях? От подруги, которая до сих пор никого толком не поцеловала, не то, что встречаться, как нормальные парочки.
Она вырядилась в короткую юбку и шпильки, а на следующее утро пришла в школу с царапинами на ногах. Только спустя год рассказала, что тогда тот парень напал на нее в машине. Разорвал колготки и блузку. Она саданула ему по лицу связкой ключей, зажатых в кулаке, и сбежала.
Я стояла посреди оранжереи Воронцовой, окруженная ядовитыми растениями, летающими без клеток летучими мышами, попугаями и жуками, размером с трактор, а в голове раскладывала на пазл помолвленных Аллу и Костю и получалось… еще хуже, чем пазл Светки с маньяком.
Или… все это только моя фантазия?
– Поздравляю со свадьбой… – монотонно пропыхтела я сквозь запотевшую кислородную маску в лицо Алле, ожидавшей от меня хоть какой-то реакции. – Нечем дышать… Алла, в этой маске мне нечем дышать, – схватилась я за поручень.
– Сейчас! Повернись спиной, я усилю подачу кислорода.
Она на что-то нажимала у меня на спине, и меня легонько шатало – надеюсь от кислородного голодания, а не от новости о помолвке.
– Ну как ты? Получше? Готова увидеть мой любимый проект?
Я кивнула, и стянув перчатку, Алла открыла проход в отсек, возле которого висела огромная золотая табличка с надписью «Пуйя Раймонди».
В центре зала громоздилось растение, похожее на десятиметровую свечку, уносящуюся к прозрачной куполообразной крыше, в обхвате четыре метра.
– Пуйя Раймонди. Живет только в Андах, и всего одно растение выжило не у них, а в моей лаборатории. Вымирающий вид. Их вырубали ради пропитания для скота или строительного материала.
Алла читала лекцию, рассматривая цифры на мониторе с показателями. К растению вело несколько проводов, похожих на те, что считывают электро-кардиограмму сердца.
– Растение всю жизнь копит силы, Кирочка. Целых сто пятьдесят лет уходит на то, чтобы подарить десять тысяч цветков. Они распускаются все разом за несколько минут. Как только семена созреют, растение умирает. Их предки видели динозавров, представляешь, Кирочка? Она живет ради единственного в жизни цветения, чтобы сразу умереть. Вот бы увидеть!
– А скоро зацветёт?
– Когда зацветет никто не знает. Моей крошке перевалило за сто тридцать пять. Ее транспортировка сюда обошлась в сорок пять миллионов, а грузили через купол с вертолета. Те, кто знал, что это за «кактус», делали ставки как скоро Пуйя загнется. Оптимисты давали год. Он прошел пять лет назад.
– Пять лет назад? Ты занимаешься… всем этим с четырнадцати?
– С двенадцати вообще-то. Здесь мой Эдем! Мой райски сад, Кирочка. А мы с Костей станем в нем Адамом и Евой.
– Но Адам и Ева не остались в раю.
Алла одобрительно кивнула:
– Вкусив запретный плод. Это было даже не яблоко, ты не знала? И оно не символизирует гм-гм. Яблоко – символ запретных знаний. Если что-то нельзя – не делай. И не спрашивай почему. И не пытайся объяснить почему можно. Нет и все. Но они вкусили. И я тоже.
– А тебе что-нибудь нельзя?
– Только одно.
– И что?
Она водила пальцами по монитору жизненный показателей Пуйи, как беспокойная родственница в палате реанимации безнадежно больного, который все еще жив благодаря ее усилиям, – снимать вот это, – опустила Алла глаза на золотое кольцо.