Уолтер сидел в глубоком кресле, обитом изумрудным бархатом, и пытался читать книгу. Кажется, это был старый трактат о Спящем. Черный осенний вечер Альбиона прилипал к оконным стеклам плотным туманом с запахом машинного масла и гари.
В камине, рядом с которым стояло кресло, тлели дрова янтарного дерева. Эта древесина не только горела долго и ровно, но и, сгорая, источала сильный медовый запах. Уолтер редко распоряжался топить янтарным деревом, обходясь простыми сосновыми поленьями, но в этот вечер туман за окном пах особенно резко, к тому же ему хотелось покоя. Некстати вспомнилась рыжая Джейн Бродовски, так страстно шептавшая ему о вечной любви. Хотелось напиться, но даже алкоголь в этих стенах не приносил избавления.
Поместье Вудчестер было готическим особняком, почти век простоявшим недостроенным. Джефри Говард, предок Уолтера, имевший притязания на альбионский престол, начал строить себе резиденцию, но был отравлен более прозорливым кандидатом, Морном Сеймуром, который утонул при невыясненных обстоятельствах спустя пару месяцев. Наследник Джефри, Стивен Говард, был известным на всю страну богословом и не вложил в поместье ни одной монеты. Следующий Гордон оказался скрягой, и только Питер, далекий от политических амбиций, религии и бесконечного бухгалтерского учета наконец-то достроил Вудчестер. Въехав в него вместе с молодой женой и тремя детьми, он прожил в поместье целый год, а потом повесился в своей комнате, навсегда поселив свой призрак в мрачных коридорах.
Уолтер не верил в призраков, но в Вудчестере ему всегда было неуютно. Сегодня, пожалуй, особенно неуютно.
Ни янтарные поленья, ни заумные кружева слов трактата не могли отвлечь его от мрачных мыслей. Джек пропал неделю назад. Отец ничего не ел все это время, но дисциплинированно спускался к завтраку, обеду и ужину, чтобы сидеть перед полными теплыми фарфоровыми тарелками и молчать. Церемониал был в семье Говардов превыше всего. Уолтеру в такой обстановке кусок не лез в горло. Он пытался поговорить с отцом, но тот отмалчивался или отвечал односложно и невпопад. Иногда Уолтер замечал, что отец, не отрываясь, смотрит на его лицо. Тогда он впервые задумался о том, чтобы начать носить очки. У них с Джеком были одинаковые ярко-зеленые глаза. Отец просто тосковал по его брату и тревожился за него, ища на лице второго сына тень первого.
Уолтер сидел в кресле, глядя на раскрытую книгу и не читал ни строчки. Тяжелые мысли наполняли ядом, заставляя сердце биться медленнее, а веки тяжелеть, обещая тревожный холодный сон. Поэтому, когда раздался стук в дверь, Уолтер с облегчением стряхнул с себя липкое оцепенение, охватившее, словно паутина.
– Входите! – хрипло сказал он.
Когда дверь открылась, Уолтер не успел даже удивиться. Джек стоял на пороге, усмехаясь, как обычно. Он был таким же, как всегда. Высокий, темноволосый, в дымчато-сером пальто и изумрудном, в тон глазам, шарфе человек, пришедший в его комнату после недельной отлучки, был его братом.
Но в следующую секунду Уолтер понял, что ошибся. На пальто, на восково-бледном лице и даже на шарфе виднелись частые темные пятна. Человек, стоящий на пороге, смотрел на Уолтера со смесью ужаса и отчаяния. Джек с его белоснежными манжетами и усталым, непроницаемым лицом не мог быть этим человеком.
– Уолтер… Уолтер, спаси меня, – прохрипел он, протягивая к нему руки и падая на колени.
Тогда Уолтер окончательно понял, что сошел с ума.
И проснулся.
Свет, бивший в окно, был голубовато-зеленым. Вместо занавесок на окне висели гардины из разноцветных нитей. Если открыть окна, ветер, перебиравший их, заставлял плясать по стенам волны, превращая воздух в комнате в морскую воду. Уолтер, открывший глаза, несколько секунд смотрел в стену, пытаясь понять, где он находится и где сейчас Джек.
Ответы на вопросы были простыми, и нашел он их быстро. Он в пабе «У Мадлен», а Джек похоронен в фамильном склепе Говардов, недалеко от Вудчестера. Первый факт Уолтер осознал сразу, а второй он не мог осознать с тех пор, как уехал из дома после казни. И, кажется, просветления не предвиделось.
Стараясь не шуметь, Уолтер встал, недовольно поморщившись.
Спать на полу было непривычно жестко.
Даже во время короткой службы в армии, где происхождение обеспечило ему офицерский чин, Уолтер не терпел лишений.
Отец отправил его служить, рассчитывая, что младший сын сделает себе карьеру и не будет создавать Джеку проблем. Но Уолтер попросту саботировал все его старания, не желая связывать свою дальнейшую жизнь с армией. Его служба закончилась, когда его застали с одним из командированных к ним офицеров за игрой в Красную рулетку. Офицера звали Родион, и он рассказывал, что на его родине, в Гардарике, весь офицерский состав начинает утро с приставления револьвера к виску. «Кому повезет – на построение уже не отправляется», – усмехался он. Впрочем, Уолтер не верил ни одному его слову, потому что давно понял, что чувство юмора у Родиона черное, как его мундир. Чего только стоили его рассказы о том, как он убил старушку топором, чтобы проверить, может ли он убить старушку топором.
Сейчас саботировать было нечего. Он уступил Эльстер кровать и лег спать на полу, несмотря на ее возражения.
Свободных комнат у Хенрика не осталось.
Уолтер потянулся, пытаясь снова почувствовать свое тело. Почувствовал, что под лопатку, кажется, за ночь вбили гвоздь. Усмехнувшись, он поднял одеяло и машинально начал скатывать его в рулон.
Эльстер спала, свернувшись клубком где-то в самом углу кровати, прижавшись к стене.
«Кажется, можно было не соблюдать приличий», – усмехнулся он, садясь на край кровати, чтобы зашнуровать ботинки. И замер, глядя на спящую. Что-то было не так.
Ему потребовалась почти минута, чтобы понять, что его встревожило. Эльстер дрожала под тонким одеялом.
Уолтер нахмурился. Развернул одеяло, которое держал в руках, и накинул на нее. Подоткнул края.
Она, не просыпаясь, обняла угол одеяла и затихла.
«Итак, она боится, мерзнет во сне, ест, ей нравится кофе, она хитрит, радуется и манипулирует. Кажется, я догадываюсь, что она не хочет мне рассказывать, и да проснется Спящий, если это так!» – мрачно подумал он.
Ему не нравилась игра, в которую его втягивали. Но отказаться участвовать в ней он не мог, особенно если все было так, как он догадывался.
Уолтер мало знал о механических птицах. Зато много знал о молодых, амбициозных и честолюбивых ученых, которые, видя цель, забывали о средствах. Несколько десятилетий назад один из таких ученых, Эрих Рейне, набрал группу добровольцев среди нищих Нижнего Альбиона. Он искал калек, меняя надежду на исцеление на их участие в экспериментах. Сборник его дневников «Механические птицы не поют» был настольной книгой Джека. Уже на корабле, на пути в Лигеплац Уолтер от корки до корки прочел труд, вдохновлявший его брата, пытаясь найти ответы на свои вопросы. Книга ответов не дала.
Зато теперь Уолтер знал, как родилась идея совместить человека и механизм. Как писал сам Рейне: «Мы унизительно несовершенны. В лучшем случае, нашу жизнь обрывает старость, в худшем – болезни, насилие, истощение, роковые случайности. Скорее всего, мои часы меня переживут. Мои часы, если я буду следить за ними, перейдут к моим детям, и от них – к их детям. Шестеренки крутятся, пока действуют законы физики или пока не случится роковая случайность. Я верю в шестеренки больше, чем в Спящего».
Уже в Лигеплаце Уолтер прочитал еще одну книгу: «Ночной кошмар механической птицы». Ее написал один из первых инженеров, работавших над производством протезов. Это была книга-разоблачение, попытка создать сенсацию. Он писал, что Рейне лично калечил людей для своих экспериментов, и что прежде, чем прижился первый протез, не один десяток безвестных нищих умерли в мучениях. Но книга не имела успеха. Протезы к моменту ее выхода были общедоступны. Многочисленные ветераны Войны Журавлей тогда первыми получили их. Героям, спасшим страны Объединения, куда входили Кайзерстат, Альбион, Флер и Гардарика, от угрозы с Востока – от людей с лицами, закрытыми белыми масками, и с танцующими журавлями на мундирах, были не только выплачены щедрые премии: Эрих Рейне вернул им потерянные руки, ноги и даже глаза. Говорили, что первые монокуляры были болезненны в ношении и выглядели безумно, но зато они позволяли видеть. Эрих даже пытался работать со шрамами от взрывов, и тогда на улицах стали появляться люди с бездушными масками вместо лиц и настоящими глазами.
Спустя двадцать лет, уже стариком, Эрих Рейне представил миру Иви – первую механическую женщину.
Уолтер так и не понял, что в этой истории свело с ума Джека. Но к механическим куклам он испытывал противоречивые чувства.
В лице спящей Эльстер тоже не было ответа на его вопрос. Горько усмехнувшись, Уолтер подоткнул одеяло и тихо вышел из комнаты.
Спустившись, он обнаружил, что проснулся совсем рано. Заспанный Хенрик вяло салютовал ему кофейной кружкой размером с пивной бокал. Уолтер кивнул ему в ответ и вышел на улицу.
В воздухе чувствовалась прохладная морская сырость. Пахло солью, йодом и камнем. Уолтер сделал глубокий вдох, чувствуя, как море издалека тянется к нему, разливаясь в крови теплой дрожью. Запахнув поплотнее шинель, он направился на пляж.
Город спал, подернутый сероватой рассветной дымкой, совсем не похожей на мутный и тяжелый альбионский смог. Красные черепичные крыши, серые мощеные улочки, резные ставни на больших окнах с широкими подоконниками – все они спали, убаюканные далеким мерным шумом волн. Звуки шагов Уолтера терялись в утреннем тумане, не тревожа этого сна.
Скоро он вышел к пустому пляжу недалеко от порта. Именно сюда он ходил каждый день по утрам здороваться с морем, и ни разу никто не нарушил его одиночества.
Но сейчас у самой кромки воды стоял человек.
Уолтер сначала досадливо поморщился, но потом одернул себя: неужели человек, пришедший смотреть, как встает солнце над волнами, может быть дурной компанией?
Сначала ему показалось, что это девушка, но подойдя поближе, Уолтер понял, что ошибся. Мальчик лет двенадцати, высокий, ростом почти ему до плеча, стоял у самой кромки воды, заложив руки за спину и смотрел, как перекатываются волны у самых носков его ботинок.
Уолтер хотел отойти и не мешать, но мальчик вдруг оторвал взгляд от воды и посмотрел на него. И улыбнулся:
– Этим вечером я усну, – просто сказал он.
У него были огромные, темно-серые глаза, цветом не отличавшиеся от волн, на которые он только что смотрел. Волнистые каштановые волосы до плеч, несколько веснушек на бледном лице, длинный нос, тонкие губы – Уолтер безошибочно различил его аристократическое происхождение, но мятый темно-зеленый шерстяной сюртук и старая рубашка с потрепанными манжетами говорили скорее о бедности.
– Зачем? – тихо спросил его Уолтер.
– У меня никого не осталось. Фрау Лецки, моя мать, вчера перестала сниться Спящему.
– Да увидит он ее в следующем сне, – машинально отозвался Уолтер.
Мальчик только кивнул и отвернулся к морю. Уолтер остался стоять.
В храмах Спящего во всех странах были особые служители, называвшиеся Сновидцами. Клирики говорили, что, когда человек засыпает, его душа отправляется в путешествие. Можно увидеть будущее и прошлое, можно увидеть другие миры и встретить тех, кого ты никогда не встретил бы в обычной жизни. Иногда находились те, кто поднимался по ступеням храма и навсегда закрывал за собой его двери. Они выпивали зелье, состав которого держался в строжайшем секрете, после чего навсегда засыпали. Говорили, их лица во сне оставались безмятежны, а дыхание никогда не нарушалось, но Уолтер еще на Альбионе убедил приходского клирика отвести его в комнату Сновидцев. Тогда он всерьез рассматривал для себя такой путь. Он увидел кровати, стоящие вдоль стен в темной комнате, и бредящих людей на них. Они что-то говорили, иногда взмахивали руками, а один мужчина надрывно выл, вцепившись зубами в край подушки. «Спящий дал ему тяжелую судьбу», – сказал Уолтеру клирик.
Клирики говорили, что Спящий направляет души к тем, кто в них нуждается. Что это способ помочь, изменить чью-то жизнь, обрести ее истинный смысл. Но Уолтер никогда не слышал, чтобы Сновидцами становились дети.
– Ты уверен, что хочешь этого?
– Нашу усадьбу продают за долги. От матери у меня остался только портрет и ее последние слова о том, что море поет колыбельную отчаявшимся душам. Смотрите, – сказал мальчик, доставая из кармана фотокарточку.
Мальчик был похож на мать. У нее было такое же бледное лицо, такой же нос и такие же губы, но линия подбородка была гораздо мягче, а скулы ниже.
– Но если… послушай, тебя ведь не отправят в работный дом, у нас есть хорошие приюты для…
– Я могу кому-то помочь, герр. Сделать чью-то жизнь лучше. Наш клирик, патер Родерик, говорит, что Спящий посылает душу Сновидца к тем, кто тонет в темноте.
– А ты религиозен?
Мальчик только горько усмехнулся:
– Хочу верить в то, что вечный сон окажется более осмысленным, чем эта жизнь. Я только надеюсь, что в том мире, где я окажусь, будет море. Но на всякий случай… пришел попрощаться.
– Я тоже прощаюсь, – признался Уолтер.
– Вы уезжаете?
– Да. И не знаю, когда вернусь. Всю жизнь тосковал по морю, а теперь снова приходится с ним расставаться…
– Вы вернетесь, – убежденно сказал мальчик, – и никогда больше не расстанетесь.
– Темнота тоже похожа на море, – тихо сказал ему Уолтер, снимая очки.
Ему почему-то не хотелось, чтобы мальчик думал, что он слеп и говорит о себе. А еще ему хотелось посмотреть ему в глаза не через черные стекла. Почему-то это казалось ему неправильным.
– Спасибо, – улыбнулся мальчик.
Кажется, он не поверил.
– Как тебя зовут?
– Марселл. Как парус.
– Я думаю, ты получишь свое море там, где окажешься, – пообещал ему Уолтер.
– Вы вернетесь на берег, и вам больше не придется уезжать. Верьте мне, я почти мертв в этом мире, мне доступно то, что недосягаемо для других.
Уолтер видел, как подрагивали уголки его губ, когда он говорил. Он шутил над собой и своим скорым сном, давая ему надежду. С неожиданным раздражением Уолтер подумал, что клирики, говоря о помощи другим, позволяют детям взваливать на себя такую ношу. Разглядеть подобную отрешенность в ребенке оказалось крайне неприятно.
Он постоял рядом еще несколько минут, глядя на волны, потом опустился на колени и умыл лицо ледяной водой, как делал это каждый день. В последний раз посмотрев на мальчика, Уолтер развернулся и пошел к городу, решив не нарушать больше его одиночества глупыми словами.
Он снова надел очки, и мир стал немного темнее. Море шумело позади, и на душе отчего-то было удивительно паршиво.
– Доброе утро! – улыбнулась ему Василика, чуть приподнимая поднос в знак приветствия.
– Здравствуй, солнышко, – ответил он.
Людей в пабе было немного, и стояла удивительная тишина. Даже Зэла, сидящая за стойкой с большой глиняной кружкой, молчала.
– Доброе утро, Хенрик. Я что, пропустил вчера какую-то эпическую попойку? Что за тишина?
– Пароход с Севера в порт пришел – наверное, все глазеют, – пожал плечами Хенрик.
– Нашли на что смотреть – тут южане на механической ладье приплывали, так на ней экраны во все борта, и вместо флагов или отражения волн, чтобы корабль спрятать, у них огромные цветы. Вот это эффектно, а что смотреть на это монстроподобное чадящее корыто с глазами на носу?
Уолтер пытался спрятать неприятный осадок от утренней встречи.
– Понятия не имею, но на пароходы северян пираты реже нападают – они же огромные и бронированные все, что твои носороги, – пожал плечами Хенрик.
– Зато пароход гораздо медленнее, и если там что-то сломалось – надо молиться, чтобы эта орясина дотянула до порта. Я как-то пыталась чинить паровой двигатель – ну, знаете, этот, на носу, который приводит в движение весла… А, впрочем, ладно. Скажу только, что даже механический линкор не доставлял столько проблем, со всеми своими мачтами, экранами и подъемным механизмом, – сказала Зэла.
Уолтер молчал. Отвлечься досужей болтовней не получилось. Ему казалось, что он будто уже не сидит на этом стуле за стойкой и не пьет обжигающий, терпкий кофе. Словно рвалась его связь с местом, где он был счастлив.
– Я скоро вернусь, Хенрик, – невпопад сказал он, пытаясь убедить самого себя в этом.
– Конечно, вернешься, Уолтер. Я твою комнату эти две недели никому не сдам, у тебя совести не хватит поступить иначе, – сказал Хенрик, неловко пожимая ему руку.
У Уолтера были руки музыканта, с тонкими запястьями и длинными пальцами. Под медвежьей лапой Хенрика его кисть скрылась целиком. Ощущение, что с ним прощаются навсегда, стало еще сильнее.
– Слушай, Уолтер, завтра ярмарка на главной площади – не желаешь сходить перед отъездом? – вдруг сказала Зэла.
– С тобой?
– Что я там забыла? Иди, посвети мордашкой, а мы с Хенриком, так и быть, объясним все молоденьким дурочкам, которые будут рыдать потом у тебя под дверью, – презрительно фыркнула она.
– Ты невыносима, Зэла. Как ты вообще стала такой колючкой?
– Моя досточтимая матушка, да приснится она Спящему в следующем Сне, утверждала, что я такой родилась, – пожала плечами она. – И купи своей девочке приличное платье – чего она у тебя ходит в таких тряпках, будто у какой-то нищенки с веревки с бельем попяченных?
Уолтер только тяжело вздохнул и закатил глаза.
Он не знал, с чьей бельевой веревки Эльстер украла одежду.
Долив кофе в свою кружку и взяв вторую, он поднялся в комнату.
Эльстер уже проснулась и сидела на кровати, завороженно глядя в стену, где плясали серо-голубые тени от колышущейся гардины.
– Я все понимаю, но ты не могла бы накинуть одеяло? – пробормотал он, отворачиваясь.
– Прости, у тебя занавесочки такие интересные, я засмотрелась, – ответила Эльстер.
Уолтер услышал шорох ткани и звук приближающихся шагов.
– Ух ты, кофе! Ты варил?
Она коснулась его пальцев, забирая чашку. Уолтер открыл глаза, тяжело вздохнул и закрыл их снова.
– Милая, не могла бы ты одеться?
– Так я же…
– Что-то, кроме рубашки?
– Зануда, – удивленно сказала Эльстер. – Ты же вроде с этой девицей в перьях…
– Мы старые друзья… – смущенно пробормотал он.
– А мы будем новыми друзьями, – ответила она, кладя руку ему между лопаток.
Прикосновение обожгло сквозь рубашку. Кажется, она только что держала чашку в этой руке.
– Да оделась я, перестань делать вид, что мы играем в прятки, – проворчала Эльстер.
Уолтер обернулся. Она сидела на кровати, одетая, и смотрела на него своим желтым взглядом, в котором Уолтер ничего не мог прочитать.
– Ничего не забыл? – вкрадчиво спросила Эльстер, делая глоток из чашки.
– Вроде бы…
– Еда, Уолтер. Ты же не оставишь девочку голодной?
– Не оставлю. А ты ответишь мне на простой вопрос.
– Ты хочешь шантажировать меня бутербродом? – обиженно отозвалась она, и Уолтеру немедленно стало стыдно.
– Нет, я отдам его тебе в любом случае, а ты будешь хорошей девочкой и мне ответишь, – сказал он, подавив желание оставить вопрос незаданным.
– Ну… ладно, я попытаюсь. Про черепашек?
– Про еду. Я, честно сказать, читал только Рейне, но мне кажется… зачем тебе есть, Эльстер?
– Потому что на масле с бутерброда шестеренки быстрее крутятся, – серьезно ответила она.
– Я не шучу.
– Я тоже.
– Эльстер, послушай, меня терзают очень серьезные подозрения…
– А сделай так, чтобы они терзали тебя поменьше, хорошо? Вот тебе официальная версия: «пташки» едят и пьют, потому что полностью воспроизводят человеческие желания и потребности. Мы на ощупь как люди, мы пьем, едим, испытываем эмоции. Но это все ложь. Как голограммы парусов на мачтах, мы только тени, обманки. Лживое отражение тех, кем мы никогда не будем.
В ее голосе слышалась черная, потаенная тоска. Уолтер сел на край кровати и протянул руку, коснувшись ее лица.
Несколько секунд разглядывал свои пальцы.
– А еще вы плачете, и у вас теплые слезы? Эльстер, ты мне не врешь? Скажи мне правду. Послушай, если ты человек…
Горько усмехнувшись, она закатала рукав до локтя.
– Дерни меня за руку, хорошенько. Не бойся, мне не будет больно. Да сильнее же!
Взяв ее за запястье, Уолтер со всей силы дернул за руку.
– Ну? Видишь?
У него в руках осталось нечто, напоминающее толстую кожаную перчатку. От зрелища слегка мутило – видеть изящную женскую кисть, лишенную костей, было неприятно. Эльстер пошевелила перед его лицом пальцами. Уолтер видел механические протезы, не прикрытые имитацией. Рука ее состояла из медных реек и золотистой проволоки, под которой на месте суставов крутились шестеренки.
– Можешь потрогать – протез горячий. Это нужно, чтобы кожа была теплой. Нас постоянно обслуживают, но на самом деле меня может починить любой инженер, работающий с протезами. Я – мечта Эриха Рейне, совершенный механизм. Все, чтобы человек, удовлетворяющий со мной свою похоть, не чувствовал себя обманутым.
– Эльстер… – прошептал Уолтер.
Он не знал, что сказать. Может быть, в попытке решить подобный вопрос и сошел с ума Джек?
– Я лучше живой женщины, Уолтер. Я не болею, не беременею, не старею, а еще со мной можно делать все, что угодно. Даже клирики отказались признать, что боль, которую я испытываю – настоящая.
– А ты испытываешь боль?.. Где в шестеренках прячется эта способность, Эльстер?
– В человеческом желании причинять боль и видеть достоверную реакцию. Не спрашивай меня, я не инженер. Но если хочешь – ударь меня. Клирики говорят, это не будет грехом. А хочешь… хочешь меня убить?
Медовые глаза Эльстер лихорадочно заблестели. Она подалась вперед, и Уолтер инстинктивно отшатнулся.
– Эльстер, я никогда никого не убивал, – твердо сказал он, чувствуя, как к горлу подступает желчь.
«Спаси меня, Уолтер!» – полоснул сознание голос Джека.
– Тогда… – хрипло прошептала она, – покорми меня, или мне грозит голодная смерть.
Эльстер забрала у него «перчатку» и начала деловито надевать ее на руку.
Спускаясь в зал, Уолтер подумал, что впервые по-настоящему солидарен с альбионскими клириками, и что он искренне ненавидит Эриха Рейне.