Райден
День за днем для меня проходили, как в бредовом кошмаре. Изо всех сил разума я пытался осознать неизбежность привыкания к своей новой роли, но все фибры души усердно сопротивлялись любым доводам и убеждениям. Я не мог смириться с удручающей ситуацией, грозившей затянуться на годы, если не на всю оставшуюся жизнь. Не мог принять свое теперь, прямо сказать, ничтожное положение в обществе.
От прискорбных раздумий отвлекали простые и понятные уроки, которые мне преподавал мастер Гессир. Подумать только, я учился делать игрушки. Сначала самые простые, для малышей, не начиненные сложной магической составляющей. Заодно старался маскировать само присутствие магии. Изделия не должны были фонить так явно, чтобы привлечь внимание специалиста из надзорной службы. Все наши с мастером “живые” творения были в своем роде подпольными. Мы не имели полагающихся для официальной деятельности такого рода дипломов артефактора и соответствующих лицензий.
В доставшемся мне портфеле покойного тезки я нашел его дневник, довольно толстую тетрадь, исписанную до предпоследней страницы. Читая его в свободные минуты, я все больше узнавал о жизни этого человека, случайно подарившего собственной гибелью мне шанс на спасение. Тот Райден с рождения был обречен на жалкое несчастное существование. В отличие от меня, с которого в ранние годы сдували пылинки гувернеры и няньки, этот бедолага вырос в приюте для неизлечимо больных детей.
В строчках дневника не раз он проклинал своих родителей – забулдыг, за то что зачали его в пьяном бреду, наградив целым букетом хворей, а потом еще и отказались от младенца. Обо всем этом он узнал от заведующей приюта, пожилой женщины, которая, как могла, заботилась о нем. Сверстники и старшие дети дразнили его, издевались над ним. У него не было друзей. Благодаря ходатайству заведующей и своему незаурядному уму тот Райден стал участником государственного конкурса юных талантов, сумел его выиграть и получить грант на оплату обучения в университете. После учебы парень устроился работать в Бюро экономического прогнозирования и там впервые за свою унылую жизнь влюбился.
Правда, безответно, еще и как назло, в дочь директора бюро, а не в простую служащую. Красавица, по которой он сходил с ума, лишь едко посмеивалась над его робкими попытками ухаживать за ней. После долгих бессонных терзаний он наконец решился прочитать возлюбленной посвященные ей стихи собственного сочинения. Но вместо хоть малейшего теплого отклика вздорная девица обозвала его хромым уродом и сказала, чтобы он больше даже смотреть в ее сторону не смел. Ослепленный любовью наивный бедняга не внял предупреждению. Вслед за стихами посвятил ей целую поэму. Закончилась эта история совсем не романтично.
Девица пожаловалась отцу, наврала, что парень пристает к ней, не дает проходу, и вообще, он похож на чокнутого маньяка, боится она его. Директор и не подумал разобраться, что на самом деле произошло. Уволил моего тезку, да еще в рекомендательном бланке ему такой дряни понаписал, чтобы ни один работодатель не рискнул взять его в сотрудники. Даже кочегаром в котельную его не приняли. Бедняга совсем впал в депрессию. Одинокий, никому не нужный в целом мире, всеми презираемый калека, он каждый вечер приходил на набережную к Горгульему мосту.
До самой темноты стоял там, на пронизывающем ветру, и думал, броситься прямо сейчас в реку или не брать грех на душу. И каждый раз наставления заведующей приютом, которая была очень набожной, брали верх над стремлением от отчаяния свести счеты с жизнью. Снова и снова парень уходил с моста домой, одетый в самое лучшее и дорогое, что удалось купить с первой зарплаты в бюро, покупал в одном и том же ларьке на ничтожно малое пособие остывшие пирожки на ужин, потом заходил в аптеку за льготными лекарствами и возвращался в каморку ветхого барака, которую ему выделило государство как жилье для сироты.
Мой тезка так живописно и ярко, в изысканных литературных выражениях, которым позавидовали бы иные маститые романисты, повествовал о своих болезнях, страданиях и злоключениях, что даже меня это душещипательное чтиво пробрало до колючих ощущений на сердце. А между тем я по жизни плевать хотел на всех сирых и убогих. Данная категория населения для меня просто не существовала в природе.
Мы словно находились в совершенно разных мирах, разделенных нерушимой прочной стеной. И вот стена неожиданно рухнула, еще и придавила меня, погребая под собой. Стоило мне осознать, что теперь придется продолжать существование в роли хромого нищего неудачника, и в тот же миг по макушке пробежала очень неприятная щекотка. Наверное, не будь мои роскошные ухоженные волосы, предмет гордости истинного аристократа, по привычке заплетены в тугую косу, они бы встали дыбом, как наэлектризованные.
В надежде очнуться наконец от кошмара мне захотелось хлопнуть себя по лицу этой тетрадкой, раскрытой на предпоследней странице, заляпанной скупыми мужскими слезами покойного тезки. Но я понимал, что хоть лоб разбей о ближайшую стенку, а кошмар не закончится, потому что он теперь стал моей реальностью, от которой не убежать никуда, кроме как на плаху, но туда я ничуть не стремился попасть.
Некоторые плюсы в невероятном стечении обстоятельств я все же сумел найти. Мастер Гессир воспитывался в детском доме, потому для контролирующих служб не было ничего удивительного в том, что старый кукольник решил взять в ученики такого же, как он сам, сироту, беженца из столицы. Легенда для моего прикрытия складывалась просто идеальная. Как я узнал из газетных новостей, приют для больных детей, где рос мой тезка, сгорел во время вражеской воздушной атаки.
Стало быть, документов там не сохранилось. Нянечки заботились о спасении своих подопечных, а не бумаг из архива. Мой покойный тезка оказался тем человеком, которого никто и нигде не станет искать. Ни друзей, ни родственников. Заведующая приютом, с которой он долгое время поддерживал переписку, уже не один год как в могиле. Найденный на набережной труп, скорее всего, был захоронен как неопознанный.
Можно сказать, мне крупно повезло заполучить его документы. Мастер Гессир помог аккуратно поменять в них фотографии, искусно подделал краешки печатей. Но каждый раз при мысли о том, чего я лишился, мне становилось плохо. Я обессиленно ложился на скрипучий диван, ощущая сухость в горле, ком в желудке, гул в ушах, нехватку воздуха и туман в голове. Вывести меня из этого состояния мог лишь командный окрик мастера, повелевающий не залеживаться, а браться за работу, ибо времени осталось мало.
– Учись, пока я жив, бездельник ты этакий, – ворчал старик, не давая мне подолгу пропадать в ностальгических фантазиях.
Мне было страшно представить, на кого через год-другой я стану похож: на рабочего со сталелитейного завода с закопченным красноватым лицом, обветренной кожей и мозолями на руках? Во что превратятся мои лицо, тело и волосы, на уход за которыми я ежегодно тратил целое состояние? Да у меня дома разных косметических средств хранилось, пожалуй, не меньше, чем у светской дамы.
Увлажняющие бесцветные помады для разной погоды, всевозможные крема, солнцезащитные лосьоны, помогающие сохранить аристократическую белизну кожи, пенки для душа и бритья нежнее гагачьего пуха, шампуни и бальзамы, лосьоны и духи. Мне было страшно представить, как теперь обходиться без всего этого. А еще страшнее было думать о том, как не разучиться нормально ходить, если на публике все время приходится симулировать хромоту, а в тесной “норе” кукольника нигде особо не разбежишься для простейших тренировок.
И как при стесненном образе жизни не набрать лишний вес, тоже интересный вопрос без ответа. Простонародная еда на поверку оказалась достаточно сытной и даже иногда вкусной, такой как пироги мадам Клатинды, из которых мне больше всего понравился с мясом и яйцом.
В столице я регулярно посещал спортзал, сжигая там наеденные в дорогих ресторанах излишки, а еще любил совершать пробежки в парке. Я следил за своим телом, оно должно было всегда быть идеальным. Я весь, от модной шляпы до сделанных на заказ лакированных ботинок, был образцом стиля, элегантности и красоты. Вызывал на публике восхищенные и завистливые, а не жалостливые вздохи.
За мое внимание сражались светские прелестницы, не жалея хитростей и пакостей, которые они в избытке строили друг другу. Его высочество кронпринц Гарнельд, единственный наследник престола страны, не пользовался такой популярностью у благородных особ, ибо страшен был как смертный грех. Маленького роста, толстый, нескладный, кривоногий, рано начавший лысеть.
Физиономией он походил на одну из тех лупоглазых комнатных собачек с морщинистыми приплюснутыми мордашками и слюнявыми отвисшими брылями, которых дамы не самой привлекательной наружности везде таскают с собой, чтобы на их фоне самим выглядеть симпатичнее. Даже статус будущей королевы в придачу к такой моське, еще и лающей, простите, что-то разгулялась у меня фантазия, говорящей премерзким сиплым голосом, не мог соблазнить здравомыслящих девиц из высшей аристократии, знающих себе цену и гордящихся заслугами своих древних великих родов.
Моя же семья уже не одно столетие подряд считалась едва ли не богаче королевской. И это еще одна из причин, почему наш правитель был против моего возможного брака с иностранной принцессой. Да и глупый отец Ниневии опасался, что став принцем его страны, я могу спустя несколько лет занять престол, оставив далеко от подступов к трону его сына, если тот вообще до этого времени доживет. О моих коварстве, хитрости и способности мастерски плести сети интриг ходили слухи, правда, не имеющие никаких документальных подтверждений.
И разве я мог легко и смиренно, имея в памяти все эти яркие воспоминания, изо дня в день играть роль сутулого, хромого подмастерья, не забывать подволакивать ногу и опираться на трость, прятать глаза и с ними половину лица под огромными окулярами с нагромождением сменных линз, а волосы убирать под старомодную потрепанную шляпу? Нет, разумеется. Мне каждый шаг поначалу давался с трудом.
Адаптироваться к новой жизни было очень и очень непросто. Выручал мастер Гессир, не заставляя меня часто мелькать на людях, он для начала знакомил с постоянными, надежными клиентами, которым сам доверял. Не подозревая о моей истинной природе, он снабжал меня источниками жизненной силы. Я учился довольствоваться малым и действовать стремительно, неощутимо для выбранной жертвы. Никто не должен был понять, чем чревато приветственное рукопожатие со мной или даже мимолетное дружеское прикосновение.
Чаще других горожан в кукольной лавке гостила сердобольная мадам Кладинда. Пухлая улыбчивая старушка только рада была подкормить несчастного ученика кукольника в моем лице, точнее желудке, ведь именно туда отправлялись принесенные ею ароматные пироги, котлеты, фрикадельки и маленькая сладкая сдоба.