Золотой воскресник - читать онлайн

Какие же легкие – легкие

Жил на свете суфийский мистик, звали его Абдулла. Однажды его спросили, почему он всегда веселый? Тот ответил: “Когда-то я был таким же печальным, как ты, и вдруг меня осенило: это мой выбор, моя жизнь! С тех пор каждое утро, просыпаясь, я спрашиваю себя: «Абдулла, настал еще один день. Чего ты хочешь? Страдания? Блаженства? Что ты выберешь сегодня?» И всегда так получается почему-то – что я выбираю блаженство…”

– И напиши обо всех с юмором, – сказал художник Леонид Тишков.

– Но многих уже нет…

– Тогда напиши с юмором о тех, которые, как нам кажется, есть, хотя их нет, и – без юмора – о тех, которых, как нам кажется, нет, хотя они есть.

– Я имела неосторожность, – сказала мне Дина Рубина, – вывалить все свои байки, которые я накопила за целую жизнь, в книжку “Больно, когда смеюсь”. Теперь на выступлениях я вынуждена просто читать свои рассказы, потому что все уже всё знают и читали.

– Так, значит, не надо этого делать? – спрашиваю. – А я как раз именно этим сейчас и занимаюсь: вываливаю все свои байки…

– И правильно делаешь! – горячо воскликнула Дина. – Публика это обожает!

Пять раз пришлось мне сдавать на факультете журналистики “Божественную комедию” строгой Ванниковой – и всякий раз, пытаясь классифицировать круги ада, я приводила ей слова великого Данте Алигьери о любви, что движет солнца и светила, а заодно и строки Шиллера о божественной радости, чья власть связует свято все, что ныне врозь живет… Пока на пятый раз она мне не сказала:

– Москвина, если я еще раз услышу от вас о любви, что движет солнца и светила, я напишу докладную Засурскому.

Мои родители долго собирались, наконец, засели за письмо друзьям в Париж, чу́дным старикам Клоди и Андре Файен.

– “Здравствуйте, Клоди и Андре!..” – начал Лев.

– А Андре-то жив? – засомневалась Люся. – Что-то он болел последнее время…

– Но ведь нет сведений, что он умер…

– Ага, тогда так, – сказала Люся. – “Здравствуйте, Клоди и Андре, если ты жив…”

Юрий Никулин дружил с моим дедом Степаном Захаровым, в поселке Кратово он частенько заходил в гости вечерами гонять чаи (и не только чаи!). Степан был большой хохмач и шутил напропалую над всеми, невзирая на лица. Рыжий, конопатый, хромой, сам себя дед называл мордоворотом. “Я иду, а на меня все морды воротят”, – с гордостью говорил он.

Увидев нас с маленьким Серёгой в цирке на Цветном (зашли к нему в кабинет по старой дедовой дружбе) – Юрий Никулин воскликнул:

– Значит, ты, рыжик, правнук Степана Степаныча? Вижу породу! Это ж мировой был мужик! А выпить любил!

И мне – доверительно:

– В нем есть что-то наше, клоунское, если что – позвони, я составлю протекцию…

Юрий Никулин подарил нам свою фотографию и подписал: “Марине и Серёже на добрую память”.

Да еще нарисовал автопортрет!

А чтобы Лёне Тишкову было не обидно, я по дороге домой шариковой ручкой вписала “и Лёне” – никулинским почерком…

В Доме творчества, обдумывая финал своей пьесы про летающего крокодила, решила посоветоваться с поэтом Григорием Кружковым.

– Он должен чем-то пожертвовать, чтобы взлететь. Возможно, своим хвостом, – сказала я.

– Ни в коем случае, – ответил Гриша. – Довольно того, что он пожертвовал своим реноме…

– Как бы мне найти слова, – спросила я у Кружкова, – чтобы не сказать ничего определенного?

– Если ты хочешь ничего не сказать, – ответил Гриша, – то лучше тебя этого никто не сделает.

В Сургуте, выступая в детском доме, показала ребятам фотографию гигантского Будды в Камакуре.

– Кто это?

Молчание.

Вдруг одна крошечная девочка в последнем ряду еле слышно сказала:

– Это Будда.

– Почему ты так решила?

– Сама не знаю, – ответила она.

Летим в Прагу на книжную ярмарку. В аэропорту Домодедово в кофейне сидит Андрей Георгиевич Битов. Я устроилась поодаль и наблюдаю, как он бросил сумку на полу возле столика – у него был кожаный портфель на длинном ремешке, видавший виды, – и ушел в книжный магазин, купил несколько толстых книг и минут через двадцать вернулся. В аэропорту! Это показалось мне величайшим актом доверия человечеству.

Художник Тишков – расцветающему бутону:

– Вот ты из нас единственный, кто знает, чем занимается…

В Доме творчества в кои-то веки вышел на ужин сосед по столу, художник.

– Неделю, – говорит, – из номера не выходил – рисовал. Ел пряники, селедку. А тут все запасы кончились, даже хлеб.

– А что вы рисовали?

– Я? Портреты.

– Маслом?

– Зачем? Карандашом. Красками рисуют те, кто карандашом не умеет рисовать.

– А чьи портреты?

– С фотографий.

Дальше я не стала спрашивать.

– У меня племянник в деревне живет, – он мне рассказывал. – Ест один раз в день. В пять встает, в шесть ест суп. Там у него все, в этом супе: рис, морковка, пшено, зелень, курица. Поест один раз – до следующего дня хватает. Вот с кого пример надо брать. Восемьдесят лет – ни одной болячки. Здоровье лучше, чем у меня в шестьдесят. И – ни одного седого волоса.

Меня удивило, что племянник старше своего дяди на двадцать лет, но я и тут не стала задавать лишних вопросов.

В ДК “Москворечье” на джазовом концерте, где импровизировал Курёхин, бил в барабаны Тарасов, дул в диджериду, мундштук валторны и флюгельгорна Аркадий Шилклопер, пел Старостин и на двух саксофонах разом играл Чекасин, я впервые увидела композитора Михаила Альперина. Он вышел – чернобородый, в соломенном шлеме, зеленых носках, красной рубашке. Кто-то крикнул:

– Ребята, “толстое” время началось!

Альперин был в ударе, он играл на рояле руками и ногами, он играл всем, что имел. И как играл! Стоит ли говорить, что знакомство с Мишей вдохновило меня на книгу “Моя собака любит джаз”.

– Джаз – это состояние, похожее на сумасшедший транс, – объяснил мне Альперин. – Ходьба по лезвию ножа. Jazz – это fuck – когда Божественная Энергия переливается через край и прет драйв!..

– Люди преклоняются перед великими именами, – возмущался композитор Миша Альперин. – “Ты джазмен – играй, как Эллингтон!” А моя мама не была негритянкой, она была еврейская мама, она пела мне еврейские колыбельные, а в этом – всё.

Плакатик Андрея Логвина, пришпиленный к обоям в виде записки:

Надеюсь, ты знаешь, как я тебя люблю?

“Дорогая Марина! Дорогой Леонидас! Боюсь, что мои письма не дошли до вас. Так что опять и опять поздравляю вас с Рождеством! Сижу я во Франции прекрасной на северо-западе в Бретонии, на берегу Атлантики, в чудесном городке Ренн. Скучающий по вам Резо пишет и пишет пьесу, потом рвет, выкидывает, потом снова пишет и думает о вас. А пишет он, любящий вас, все по-прежнему о Кутаиси, и пьеса так и будет называться «Кутаиси». Очень интересно, что у вас нового? Новые книги? Выставки? Даблоиды? Стомаки? Очень беспокоюсь о вас. А письма ко мне посылаются следующим образом: пишется письмо, ищется иностранец, серьезный, а то среди них тоже попадаются, как наша Лия Орлова, необязательные, и просится отправить письмо мне. Сейчас я в кафе и адреса своего не помню. Дождь, и не хочется идти домой. А рядом почта! Счастья вам! Ваш Резо Габриадзе”.

Перед отъездом Дины Рубиной в Иерусалим я повела ее в Зоологический музей.

– Ты когда-нибудь бывала в Зоологическом музее?

– Нет, никогда.

– Как же так? – я воскликнула. – Ты уезжаешь в другую страну, еще не всех чучел повидав в этой?!

Поэт Сергей Махотин, провожая меня на Московском вокзале из Питера, протянул на прощанье конверт, там были стихи:

Приснился сон – кто-то говорит:

– Когда ты что-то пишешь, – и он показал – как будто пальцем по бумаге, – обойми это своим горящим сердцем, – и в воздухе нарисовал сердце.

В редакции журнала “Знамя” случайность свела меня с Александром Ерёменко, прославленным Ерёмой, “королем поэтов”. Он вошел в комнату и мрачно всех оглядел. Подумала: “Это Ерёменко”. Хотя никогда его не видела. Замотанный шарфом, подшофе, лохматый, усатый, аура гения полыхала вокруг, и нечем мне было привлечь его сердце, кроме как своим бушлатом. Лоцманский бушлат английского моряка был на мне, этого обстоятельства Ерёменко никак не мог оставить без внимания: в далекой юности, воспользовавшись минутной отлучкой военкома, Ерёма САМ переложил свои документы из стопочки “пехота” в стопочку “морфлот”.

– Хотя там на год дольше служить, – сказал он мне в кофейне, куда мы потом зашли. – Зато не носить сапогов!

Ерёма был очень суров на вид. От него исходила какая-то опасная непредсказуемость.

– Мне в драке выбили зуб, я этого стесняюсь, – он сразу предупредил. – Улыбки от меня не дождешься.

– Представляешь, – рассказывал мне поэт Яков Аким, – на открытии сезона Дома литераторов к микрофону вышел человек мужского пола – в одних часах – и сказал: “Дорогие коллеги! Поздравляю вас с открытием сезона!” Он повернулся задом – на ягодицах у него написано: “СП СССР”. Повернулся передом – “член СП СССР”. …А мы сидим – Белла Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский…

– Я могу стихи читать в любом бардаке, – сказал Ерёма.

Вечер, дождь, кофейня, где мы сидели на “Маяковской”, битком набитая, гудела от голосов.

– Читай.

– “По рыбам, по звездам проносит шаланду: три грека в Одессу везут контрабанду…”

Все смолкли.

– “Вот так же и мне в набегающей тьме усы раздувать, развалясь на корме…” – рокотал он в полнейшей тишине.

Вдруг остановился.

– Проглоти, – сказал он, – я подожду. Нельзя есть, когда читают такие стихи.

(Я откусила печенье.)

– Ты знаешь, что Горький пришел вызволять Гумилёва от расстрела. Уже со всеми уговорился. Приходит в камеру и говорит:

– Поэт Гумилёв, выходите!

– Здесь нет поэта Гумилёва, – ответил ему Гумилёв. – Здесь есть прапорщик Гумилёв.

И его расстреляли.

– Это правда так было? – спросила я у Ерёменко.

– Да! – он ответил.

Ерёма уронил на стол пепел от сигареты, лизнул палец, прилепил пепел и съел.

– Запомни, – сказал он. – Пепел – он стерильный. Любой пепел!

В середине 70-х Лёня Тишков впервые пришел в Большой театр – отец Лев достал нам билеты на “Кармен” с Майей Плисецкой и Александром Годуновым.

Вдруг Лёня говорит:

– Ой, не нравится мне Годунов, что-то он плохо танцует, видно, неважно себя чувствует.

Я стала над ним насмехаться: тоже мне, знаток балета…

В перерыве вышла на сцену какая-то женщина и сказала:

– Просим извинения: Александр Годунов заболел, поэтому роль Хозе будет исполнять другой артист.

– Тебе не кажется, что шпиль собора из тумана приближается к нам гораздо быстрей, чем мы идем к нему? – спросил Гриша Кружков.

– Я хочу тебя предупредить, чтоб ты не попала впросак, – сказал Гриша, отправляясь на станцию встречать знакомых англичан. – А то вдруг ты подойдешь к ним и гомерически захохочешь…

Серёжа в детстве звал Кружкова “мужик Кольцов”.

У нас в Орехово-Борисове у метро “Красногвардейская” вознесся к небу баннер, он продержался недолго и не произвел никакого впечатления на жителей нашего спального района. На нем было начертано:

не прелюбодействуй!

– В детстве я ненавидел музыку, – рассказывал Миша Альперин, когда мы стали друзьями. – Я бежал из музыкальной школы домой по мосту и с наслаждением сбрасывал с этого моста партитуры! Это доставляло колоссальную радость – видеть, как ноты летят над пропастью и плывут по воде. Но! Когда мы получаем солидный багаж, у нас появляется возможность забыть, чему нас учили, и понять, наконец, что мы живем в прекрасном мире, где есть всё!

Выбравшись из кофейни, Ерёма позвал к себе пить самодельный портвейн.

– Из чего?

– Из слив!!! – ответил он с удивлением. – А из чего же еще можно делать портвейн???

Я уходила к “Маяковке”, а он стоял на улице и смотрел мне вслед.

Больше мы с ним никогда не виделись.

Vse, lechu domoy, – пишет Лёня из Лондона, – zabil sumku na skameyke v parke – vernulsya – dengi ukraly, telefon i kartochku. Pozvonil v bank – schet zablokirоval.

Sasha Brodsky dal deneg vsaymy – otdam emu v Moskve. Tak – vse otlichno!

Samolet moy v 12 dnya. Budu doma v 7 vechera.

Obnimayu, tcelyu!

– Вы с утра уверены, что находитесь на той же планете, что и вечером? – спрашивал Резо Габриадзе. – А вечером уверены, что еще на той же земле? Мы кружимся между вымыслом и… еще большим вымыслом. Но я хочу за все быть благодарным Господу. Говорят, Сатурн – только сера и больше ничего, а у нас здесь сколько петрушки, огурцов…

Сидим пьем кофе с Лёней, золотая осень, теплая, открытое окно, вдруг сверху полетел то ли снег, то ли пепел. Для снега рано, для сигареты – много…

– Может, развеивание происходит? – печально предположил Лёня. – Родился, жил и умер в Орехово-Борисове, прошу мой прах развеять во дворе над гаражами, и пусть автомобили разнесут его по свету…

В “Малеевке” поэт Евгений Солонович – переводчик итальянской литературы, лауреат множества литературных премий Италии, командор ордена “Звезда итальянской солидарности” – подкармливал всех окрестных собак. В столовой он собирал с тарелок, кто что не доел, и выносил псам на улицу в условленное место, где они его заранее поджидали.

Пора возвращаться в Москву, а Евгений Михайлович даже на лыжах ни разу не прокатился.

– Ничего, – говорил, – я привык себя за что- нибудь корить. Лучше уж я буду думать: дурак я, дурак, не катался на лыжах, а не что-нибудь похуже.

Очень старый грузин в “Малеевке” – настоящий пустынножитель в рубашке без пуговиц, наглухо зашитой на нем до самой шеи:

– Вы знаете, – он спросил у меня, кутаясь в плед, – что здесь отдыхает Евгений Солонович, который перевел Петрарку? Как он перевел! Он не перевел! Он вжился в него! А Данте?! Ну, талант – само собой. Но – изящество! Русский человек все же, – он понизил голос, – топором немного сделан…

– Не понимаю, для чего таких стариков держать в Доме творчества? – возмущался драматург С. – Напоминать о том, что нас всех в скором времени ждет? Возмутительно! А вон тот большой медведь – Каменецкий, автор песни “Есть у революции начало, нет у революции конца!..” – и ведь тоже считает себя большим писателем. Сидит, ничего не делает, жена всю жизнь работает на него простым экономистом. А тут съездил в Париж! На какие, спрашивается, шиши?

Поэт-песенник Юрий Каменецкий, благородный, аристократического вида, пожилой человек, прошедший Калининский фронт, Воронежский, 1-й Украинский, форсировал Днепр, дошел до Берлина, кавалер орденов Отечественной войны, Красной Звезды… Автор множества песен, их исполняли Вадим Мулерман, Юрий Гуляев, Майя Кристалинская, Трошин… Его “Ленина в Шушенском” пела Зыкина.

– А дочка меня ругает, – он мне пожаловался. – “Зачем написал «Есть у революции начало, нет у революции конца»? Это нас компрометирует!”

– …Ах это вы так отозвались о революции?! – воскликнула наша соседка по столу. – Я сразу к вам охладела!

Пишу роман “Крио” и никак не могу разделить его на главы:

– А бывает роман – без глав? – спрашиваю у Лёни Тишкова. – Такой, как река?

– Джойс “Улисс”, Марсель Пруст “В поисках утраченного времени”…

– А еще? Есть примеры? – спрашиваю – в надежде слегка понизить планку.

– Этого достаточно, – сурово ответил Лёня.

По замыслу “Крио” собрался вместить в себя чуть ли не историю человечества. А моей радужной палитре не по зубам батальные сцены, и я перекладывала эту ношу на плечи Тишкову. Тот храбро садился за компьютер и описывал батальное полотно, словно художник Верещагин. Главное, “лепит от фонаря”, но в результате так получается – будто он это видел своими глазами. Я только его просила, чтобы он писал не как Горький, а как Платонов…

В какой-то момент Лёня решительно отклонил мою просьбу описать ранение и гибель эпизодического персонажа.

– Слишком тяжело, – вздохнул он. – И потом – такие вещи должен писать профессиональный писатель, а не какой-нибудь графоман.

И лихо добавил:

– …Заезжий!

– Все плоды, собранные мною за жизнь с древа познания, – рассказывала художница Лия Орлова, – вложила я в эту начинку для пирога, аккуратно нашинковала, добавила лучку, перемешала. Теперь только бы не пригорело!

– Это же роман, – учит меня Лёня, – кто-то должен высказывать философские вещи, кто-то парадоксальные, кто-то – материться…

Писатель и художник Тоомас Калль, который перевел на эстонский язык уйму русской классики, в том числе Гоголя, Булгакова, а заодно и мой “Роман с Луной”, увидел объявление: “Переход на улицу 25 октября”.

– А что, в другие дни – нельзя? – он удивленно спросил.

Сюжет романа “Крио” повлек за собой сверкнувший на миг и сгинувший в вихре революции реальный поэт Александр Ярославский, мечтавший об эре физического бессмертия, вздумавший заморозить мир и воскресить – чистым и прекрасным. Выискивая сведения о крионике, наткнулась на статейку о почившем американском бейсболисте. Его тело сын отвез во Флориду в фонд продления жизни в Аризонской пустыне, где обещали хранить спортсмена в замороженном виде, пока наука не сможет вернуть его к жизни.

– Как папку своего любил, – растроганно сказал Лёня. – Хочет, чтоб он воскрес и дальше играл в бейсбол.

– Да ладно, – махнул рукой Серёга. – Просто чтоб он ему бабки дальше давал…

Вдруг вылетели из головы слова “снайпер” и “паранойя”. Часа через полтора вспомнила. Не знаю, что мне это дало и дало ли вообще, но мир обрел прежнюю устойчивость, а то чуть не потеряла почву под ногами.

Звонит из Екатеринбурга художник Саша Шабуров:

– Я открыл в Екатеринбурге п-памятник – литературному герою. Двести восемьдесят килограммов металла на него ушло. Это памятник… Человеку-невидимке!..

Еще будучи уральским художником, Александр Шабуров приехал с выставкой в Москву.

– Как тут у вас в Москве медленно из гостей в гости передвигаться, – ворчал он недовольно. – Вчера был только в восьми гостях, а в Свердловске успеваю за вечер в гостях двенадцати-пятнадцати побывать. Причем из восьмых пришлось уйти уж очень быстро. Мой друг, у которого я живу, – мы с ним вместе ходили – так напился (я-то не пью и не курю), что через десять минут упал лицом в салат. И нам пришлось удалиться к себе домой, рискуя обидеть хозяев столь стремительным визитом.

– Ты счастлив? – спрашиваю я у Шабурова.

– Да – в общем и целом, – он отвечает. – …А куда деваться-то?

“Маруся, – пишет Дина Рубина, героически прочитав верстку моего нового романа. – Впечатление оглушительное, все крутится-вертится, вращается и гремит, весь прекрасный Макар, его войнушки и революции. Единственное, против чего у меня категорические возражения, это всякие нефритовые жезлы вместо хуев и соитие вместо простого и замечательного дела, которое Макар при жизни явно называл иначе. Вот когда он кричит солдатам: «Всем нассать на портянку и хари обернуть» – тут я падаю в обморок от восторга…”

– Человек, который меня хвалит, – говорил художник Сергей Бархин, – я чувствую, начинает мне нравиться чуть-чуть больше. А кто ругает – чуточку меньше…

Достойнейшая Татьяна Филипповна Андросенко, главный редактор “Мурзилки”, попросила меня выступить в школе на Речном вокзале, там в третьем классе учится дочка ее врача. Неискушенная мать этой девочки накупила моих книг на общественные деньги и доверчиво распространила в классе, а когда стали читать, обнаружили, что среди них есть совсем не детские, да еще с ненормативной лексикой!

Татьяна и бровью не повела, когда та позвонила в полнейшей панике.

– А что такого? – царственно произнесла. – Это сейчас модно…

– Одно время я работала учительницей в школе рабочей молодежи, – рассказывала Андросенко, – тогда ведь было всеобщее образование, и у меня учился тракторист, вот он писал в сочинении: “Я вас дюже люблю!” Как я его могу забыть? Я и имя его помню: Сашка Булка.

– Когда-то у меня пошла полоса больших неудач, – рассказывал Андрей Битов, – и одна женщина сказала: “Молодой человек! Было дело, я слушала Яхонтова в зале – одна! У Яхонтова! были такие моменты!..”

Битов подписал мне в Праге диск с начитанным им самим романом “Оглашенные”: “Солнечной Марине от мрачного автора…”

“…и веселого барабанщика!..” – быстро приписал музыкант Владимир Тарасов.

– Он имел мужество уехать, – сказал Андрей Битов о Юзе Алешковском. – А я имел мужество остаться.

“В окне я вижу Исаакиевский собор, – писал нам Резо Габриадзе, – по этим улицам когда-то пробегал великий Пушкин. Поверь, Марина: двести лет – это всего лишь вспышка и больше ничего…”

Знакомая моей сестры Аллы загадочно сообщила, что имеет прямое отношение к роду Пушкина по линии Арины Родионовны, ясно помнит себя в прошлой жизни в Михайловском и с нежностью вспоминает проделки маленького Пушкина, – чем очень заинтриговала Аллу, фанатично преданную отечественному пушкиноведению.

Однако на все ее расспросы та сухо отвечала:

– Это сокровенные воспоминания, и у меня нет ни времени, ни желания вдаваться в подробности!

С маленьким Серёжей приехали к Лёне в Дом творчества художников “Дзинтари”. Мы радуемся, а он сидит мрачный. Серёжа был удивлен.

– А если бы к тебе приехали жена с сыном, ты бы обрадовался? – спросил Лёня прямо.

– Я бы залез в аквариум и превратился в рыбку, – серьезно ответил Сергей.

У Тишкова день рождения, круглая дата, он попросил Андрея Бильжо помочь заказать стол в ресторане “Майор Пронин”. Андрей все организовал, звонит:

– Будут два горячих – рыбное и мясное, осетрина с картошкой, рыбное ассорти, разнообразные салаты, чай, десерт. Если что – звоните мне на мобильный в Венецию. Завтра вылетаю устанавливать памятник Петровичу.

– Ну, желаю тебе, – говорю, – …чтобы он украсил собой этот город.

– Да, – ответил Андрей, – он сделает.

Лёня меня потом целый вечер пилил:

– Как тебе не стыдно! Человек нам все устроил, обо всем позаботился…

В передаче “Книжное казино” Дину Рубину спросили:

– Кто ваш любимый персонаж?

– Мой муж, – ответила Дина. – Ему можно вложить в уста любую реплику. Он только спрашивает: “Разве я это говорил?” А теперь я говорю ему: “Да-да, просто ты не помнишь…”

В “Малеевке”, в Доме творчества писателей, впервые повстречала философа Георгия Гачева. Он очень любил кататься на лыжах. Даже когда Георгий Дмитриевич просто гулял по дорожкам, то поочередно выбрасывал руки вперед, будто отталкивался от снега палками.

– Вот Гачев мысленно идет на лыжах, – заметил Леонид Бахнов.

– А где его можно почитать? У него есть книжки?

– Конечно! И записные, и телефонные…

В 80-х годах Бахнов тщетно пытался опубликовать Гачева, носил почитать его философские эссе главному редактору известного литературного журнала.

– Тот как увидел половину слов незнакомых, – рассказывал потом Леонид, – его чуть не стошнило!

В Театре Ермоловой Олег Севастьянов с Алексеем Левинским играли пьесу Беккета “В ожидании Годо”. Во время спектакля зрители толпами поднимались и покидали зал, громко хлопая дверьми.

Буфетчицы говорили Олегу:

– Что вы там показываете? Они уходят до антракта, не покушав. Кто такой Беккет? Публика спрашивает у нас, а мы не знаем!

В “Гамлете” Севастьянов сыграл тень отца Гамлета. В фильме “Смиренное кладбище” исполнил роль могильщика. В областном ТЮЗе в Царицыне играл пьяницу в пьесе Горького “На дне”.

Спустя несколько лет мы случайно встретились в метро.

– Теперь я служу священником в лютеранской церкви, – сказал Олег.

– ???

– Понимаешь, я им рассказал о своей жизни и творчестве, и они безо всякой волокиты поручили мне приход.

Люся – Лёве:

– Ну ты рад, что тебе исполнилось восемьдесят лет?..

С Георгием Гачевым встретились на лыжне в Переделкине.

– Слышал по радио про ваше путешествие в Японию. Какая же вы странница!

– А вы – какой пожиратель пространств! – отвечаю.

– Но я-то путешествую ментально, – парировал Гачев. – А вы, матушка, – телесно!

Ехали с Георгием Дмитриевичем на электричке в Москву. Я как раз прочитала его “Семейную хронику”.

– Я вообще так пишу, – сказал Гачев, – об эросе, о ближнем окружении, а тут и Кант, и Шпенглер – все что хочешь. Жену спрашивают: “И ты не обижаешься?” Она отвечает мудро: “Я не читаю”. А тут у старшей дочери нелады с мужем – каждый день новые впечатления. Я их дословно записывал. Она прочитала – изорвала в клочья, а меня отлупила. Если б ваш отец записывал все перипетии вашей жизни? Вы б тоже не обрадовались! – он вздохнул. – Видимо, менять надо ближнее окружение. А как? Ездить я стал мало. Никого не вижу, по редакциям не бегаю: что я, журналист – бздюльки рассовывать? У меня другое дыхание, эпическое…

Двое пожилых людей, муж с женой, рассказывают в электричке:

– …У нас ведь сын – академик…

– В какой области? – я поинтересовалась.

– Ну, – они замялись, – он учится в военной академии.

– Какой же он академик, если только учится? – возмутился мужик напротив. – Вот закончит – тогда будет академик!

На Свердловской киностудии решили снимать мультфильм по моему рассказу “Фриц-найденыш”. Но предупредили, что из названия им придется убрать слово “фриц”, потому что это неполиткорректно.

– Нельзя фашистов обижать? – спросил Лёня. – Они, бедные, и так намучились…

Звонит журналистка Майя Пешкова, приглашает на “Эхо Москвы”. Она не представляется, понимая, что ее невозможно спутать ни с кем.

– Май, это ты? – я спрашиваю.

– Ой, Марина! – воскликнула Майя. – Ты меня узнала! Я буду богатой?!!

Художник Лев Токмаков дал мне совет:

– Если хотите понравиться моей жене (известному детскому поэту Ирине Токмаковой), – ругайте Барто, она ее не любит.

И сообщил, что недавно извлек из помойки журнал, в котором все было о нем. А Ирина Петровна выкинула его, потому что о ней там ни слова.

В японском городе Нагое ночевала у мастерицы кимоно Чизуру-сан.

– Раньше у нас было так, – она сетовала. – Если младший едет на велосипеде и встречает старшего, он должен слезть с велосипеда и поклониться. А если младший в пальто – он должен снять пальто и поклониться. А сейчас? Народ растерял все лучшие традиции!!!

“9 мая в 15.00 стрип-бар «Пена» приглашает ветеранов Великой Отечественной войны на встречу – с бесплатной программой и обедом”.

– Когда мой муж покидал этот мир, – попросила мне передать знакомая наших знакомых, – он мне сказал: “Меня скоро не будет, и я заклинаю тебя – никогда ничего не дари моим внукам, кроме развивающих книг”. С тех пор – а у них у самих уже взрослые дети – я им дарю только развивающие книги. Вот купила Маринину “Арктику” – собираюсь подарить…

– Я вольный мыслитель, чем хочу, тем и занимаюсь, – говорил Георгий Дмитриевич Гачев, расцветая под моим восторженным взглядом. – У меня такой стиль: куда ни вхожу, подобно простодушному вольтеровскому Кандиду, наивному человеку, всему удивляюсь. Свежесть первых удивлений – это большая ценность. Когда материал тебе становится привычным, ты перестаешь замечать узловые вещи…

На Тверской стоит – с кем-то беседует поэт Александр Аронов. Я прохожу мимо и получаю в подарок от него незабываемую крылатую фразу:

– Пахать не пахать – да какая разница! Живым бы быть, остальное хуйня!

– Это не новость, – сказал Седов. – Все прекрасно знают, что у человека пятнадцать жизней…

Встретила в метро Шишкина Олега, он шел на съемки передачи “Загадки человечества” рассказывать об апокалипсисе.

– Главную мысль я вычитал у Ежи Леца, – сказал Олег. – “От апокалипсиса не надо ждать слишком много…”

Художник Виктор Чижиков:

– Марина, ты вселяешь надежду любой своей книгой, одним своим присутствием! Причем ты сама еще не знаешь, как будет, но так убедительно говоришь, что все будет хорошо, – никакая КПСС не могла убедить с большей силой!

Завели щенка сеттера, и сразу началось: поносы, глисты, лишаи… Лёня сидит – одновременно анализ собирает в баночку и книжку сшивает самодельную – “Новые песни”.

– Сошью, – говорит, – и отнесу в Пушкинский музей. А баночку – в Тимирязевскую академию. Только бы не перепутать!

С каждым годом у нашего пса Лакки открывались новые возможности. На пятом году он стал есть арбуз и виноград, на десятом – курить трубку, а на пятнадцатом – пить шампанское на Новый год.

В “Романе с Луной” Тишков сочинил главу про свою луну, где бывший географ Андреич везет ее на корабле в Японию. По дороге они попадают в жуткий шторм, и корабль тонет. А через год Лёню приглашают с Луной в Сингапур и пишут:

Transport – by sea.

Лёня малодушно предложил там на месте сделать Луну по его чертежам, пытаясь хоть как-то увернуться от им же предсказанной неумолимой судьбы.

На библиотечном сайте сообщили о юбилярах июня:

“Анне Андреевне Ахматовой – 115 лет.

Александру Сергеевичу Пушкину – 250.

Марине Львовне Москвиной – 75”.

– I am old as the hills… – говорила о себе Ирина Петровна Токмакова.

Оплачивая немалые взносы в Литфонд, год от года возрастающие, в какой-то момент поинтересовалась – какие опции у Литфонда?

– Бюджетные похороны, – ответили мне предельно кратко.

Моя подруга Ольга попросила подписать “Роман с Луной” для ее сестры, актрисы Ирины Муравьёвой. Я написала: “Дорогой Ире – от поклонника”. Но обнаружилось, что в слове “поклонник” пропустила букву “л”.

– Вставь ее туда незаметно! – говорю Ольге.

– Именно “л”? – поинтересовалась она. – А не “и краткое”?..

– Ой, – говорю, – что-то я хотела тебе сказать, но забыла мгновенно!

– Ничего страшного, – ответил Лёня. – Привыкай.

– Как-то зашел ко мне сосед Устин Андреич Мазай, бывший председатель колхоза, – рассказывал Гачев. – “Что это у тебя за книги тут навалены?” Я отвечаю: “Был такой Декарт, французский философ, хочу понять, о чем он мыслил”. – “О чем? – говорит. – А я те- бе скажу, о чем он мыслил”. – “Да ну!” – говорю. “В охряпку!” – “Как так?” – “Да как бы бабу в охряпку! Об этом все думают. Хоть это французский мыслитель, хоть русский…” В самое яблочко угадал! – торжествовал Георгий Дмитриевич. – Я бы и свой трактат с удовольствием назвал не монотонно – “Доктрина Декарта”, а именно: “Декарт в охряпку”! Забористое русское слово, произведенное русским мужиком…

И с этими словами преподнес мне свою монографию “Русский эрос”. На титульном листе – размашистый автограф: “Оставляю Русский Эрос в компании с Мариной Москвиной – вместо себя”.

У отца Льва подскочило давление, вечером вызвала скорую помощь.

Глубокой ночью – звонок в дверь.

– Кто там? – я спрашиваю испуганно.

– Скорая, – мне отвечают. – А вы еще кого-то ждете?

Тишков явился к Люсе просить моей руки. В модном пиджаке в голубую клетку, американском, который подфарцевал ему однокурсник по Первому меду Витя Савинов, он был радушно принят моими родителями, Люся накрыла поляну, мы выпили, закусили… Летели минуты, минула пара-тройка часов, Лёня не просит моей руки и не просит. Люся с Лёвой глядят на меня вопросительно. Я пихаю Тишкова ногой под столом.

– Ну, мне пора, – сказал Лёня, поднимаясь из-за стола.

– Что ж ты руки-то не попросил? – я спрашиваю его у самой двери.

– Ах да! – вспомнил Лёня. – Людмила Степановна! Прошу руки вашей дочери!

– А ноги? – спрашивает Люся.

Писатель Борис Ряховский зим тридцать тому назад дал мне бесценный совет насчет писательского ремесла:

– Вы еще дитя, а тут надо так: сразу ставить себе задачу, чтобы пупок трещал. А то время фьють – смотришь, сил нет, а там и умирать пора.

Уборщица в Доме творчества писателей Елизавета Ивановна, выскакивая из комнаты какого-то поэта как ошпаренная:

– Наверное, он сидел – писал: “Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…” И тут вхожу я со шваброй и говорю: “Я извиняюсь…” Он как меня обложит, чуть не трехэтажным!..

Отец Лев, 95 лет, подхватил воспаление легких, попал в больницу. В палате у него два старика, довольно беспомощных. Он их морально поддерживал, даже слегка ухаживал.

– Надо же, – говорил сочувственно, – а ведь им нет и девяноста!

Пригласили на телеканал “Культура” изучать хинди в передачу “Полиглот”. Ночи напролет я зубрила, записывала, выписывала, ни свет ни заря освежала в памяти, глотая слезы. Уже у всех начало получаться – у литературного критика Саши Гаврилова, пианистки Полины Осетинской, актера Володи Дыховичного, прекрасная Алиса Ганиева вообще заговорила на хинди посреди первого урока, – только не у меня!

– Единственное, к чему Маринка относится серьезно, – это хинди, – вздыхал поэт Юрий Кушак, специально пронаблюдавший 16 серий – узнать, запомню я хотя бы одно слово или нет.

Я запомнила два: “намастэ” – в переводе “здрасте” и “забардаст” – “потрясающе”.

– Это каким надо быть бездельником, чтобы взять и – ни с того ни с сего – изучать хинди! – возмущался Сергей.

– Ерунда, – старался поддержать меня Лёня. – Да за одно за то, что ты решилась там сесть среди них, – тебе орден надо дать. Они все – кто на сорок лет тебя младше, кто на двадцать, а ты наше поколение представляешь, стариков самоучек, нам что – на свалку? Нет, мы тоже учиться хотим. Неважно чему, неважно, что нам это не пригодится, а мало ли? И вообще, то, что ты в студию смогла прийти, несохранная, не потерялась по дороге, восьмой день с утра выходишь из дома в приличном виде, сидишь без очков, не кашляешь, не чихаешь, тебе тугоухость поставили, а ты что-то слышишь, разбираешь, что Петров говорит, тем более на хинди, – в твоем возрасте многие вообще на улицу носа не высовывают, так им опротивел этот мир. Подумаешь, телефон забыла и с тобой никто связаться не может, ни шофер, ни редактор, ты им сказала бы – вы отдаете отчет, сколько мне лет? А я к вам бегаю, хинди изучаю. Ты просто герой – в чистом виде, и на этом стой. А то, что все уже нас моложе, красивее и умнее, это неважно, нам главное живым бы быть, остальное все…

Полетела представлять роман “Крио” на книжную ярмарку в Калькутту. (“Это какую задницу надо иметь, чтобы на день слетать в Калькутту!” – сочувствовал мне Лёня.)

– Индостан ахнет, какой вы соорудили эпос, – говорила переводчица на книжной ярмарке, листая “Крио”. – …Почище нашей “Рамаяны”…

По дороге из Калькутты в Москву в аэропорту Дели встречаю “полиглота” Петрова! Всей семьей – c индианкой Тамрике и детьми – они отдыхали в какой-то пустыне.

– Намастэ, – я ему – на чистейшем хинди.

– Значит, пригодилось?!! – Дмитрий так и ахнул.

– Увы, – говорю, – в Калькутте говорят на бенгали.

– …Выучим!!! – пообещал телеведущий.

– Забардаст! – я ответила с готовностью.

– Тебе известно, что я потомок великого философа Спинозы? – спросила Дина Рубина. – Девичья фамилия моей бабушки Спиноза. Я просто вылитая Спиноза, если мне волосы на щеках отпустить.

Когда нас накрыла первая волна вируса COVID-19, в народе возникла философема:

“В магазин ходит тот, кого меньше всех жалко…”

Ковид немного утих, началась спецоперация в Украине.

Родился новый слоган:

“Верните вирус – нормально же жили!..”

Мы с Лёней записались в программу “Московское долголетие” на цигун. В своей вступительной речи мастер Ли Минь дал несколько оздоровительных древнекитайских советов: есть исключительно теплую пищу, поменьше фруктов и ни в коем случае не заниматься сексом в пять часов утра.

Я конспектирую. А Лёня:

– В пять утра можешь не записывать…

– Кругом наводнения, землетрясения, тайфуны, – я жалуюсь, – жестокосердие, падение искусств, забвение наук, чума, бряцание оружием. Как же на этом фоне вести мой семинар “Скажи жизни да!”? Придется честно признаться слушателям: “Я все вру!”

– И наконец-то тебе поверят, – заметил Тишков.

“Я бросил свою печаль в воду, но она не утонула…” – написал Резо на своей картине.

– Легкая, видно, была печаль, – вздохнула художница Лия Орлова. – Моя бы сразу пошла на дно, как топор.

Резо придумал названия для двух городов-побратимов: Жуликоболь и Прохиндееболь.

Моя тетя Инна работала в спецателье ГУМа, и там у них заказал пошить пальто маг и провидец Вольф Мессинг. Однажды в ателье пропала курточка с манекена. И тетя Инна спросила у Вольфа Григорьевича – кто это сделал? Мессинг, безошибочно предсказавший начало и конец Гражданской войны, победу Советского Союза в Отечественной, день смерти Сталина, дату смерти своей жены, день и час своего собственного ухода, будущую войну в Афганистане и распад СССР, не раздумывая ответил: “Закройщик Яша”. И тот мгновенно признался. Благодарные сотрудники ателье подарили Мессингу модную нейлоновую кофту.

Дочь Инны Алла ни сном ни духом не знала про этот случай, однако давнишняя сотрудница Инны подтвердила: да, так оно и было. И рассказала, как они с Инной потом ходили к Мессингу с какой-то просьбой. Не успели войти, Вольф Григорьевич с порога посочувствовал, что им пришлось полчаса ждать автобуса и напрасно они так надолго застряли в булочной, всё сомневались, какой торт выбрать – подешевле-попроще или подороже-повкуснее.

– Вот мы с тобой сходим к Инне, а потом к Юре, – уговаривала меня Алла. – Я должна тебе все показать – где кто, чтобы ты знала. Потом – это и в твоих интересах, – она добавила, – потому что у Юры там есть место, которое я могу тебе подарить. А что? Кладбище – в черте города. Это будет хороший подарок тебе… на день рождения.

Алла познакомила меня с могильщиком Николаем:

– А это моя сестра – писательница, – сказала она. – Может, читали ее что-нибудь?

– Я только памятники читаю, – уклончиво ответил Николай.

Мы с Лёней разговорились про Гитлера.

– Он был просто неудачный художник, – говорю я.

– Да еще его в Академию не приняли! – махнул рукой Лёня.

– Вот лучше бы его приняли!

– Мало ли, куда нас не принимают? – вдруг вскипел Тишков. – Что ж мы теперь должны весь мир уничтожить? И евреев в первую очередь???

Цирковой силач Валентин Дикуль жаловался мне на трудности, с которыми сталкиваешься, когда поднимаешь лошадь:

– Ведь не всякая лошадь хочет, чтобы ее носили…

На Новый год я торжественно преподнесла Ольге Мяэотс, литературоведу и переводчику, заведующей детским залом Библиотеки иностранной литературы, шоколадное сердце. А это сердце – ну ёлки-палки! – Ольга мне два года назад привезла в подарок из Швеции…

Объявление в газете “Из рук в руки”:

“Воскрешаю ушедших”.

И телефон.

Молодой Иртеньев попросил молодого Тишкова проиллюстрировать его книгу.

Лёня сказал:

– Я сейчас очень занят. Могу тебе порекомендовать моего ученика.

– Пусть твой ученик рисует моего ученика, – гордо ответил Игорь.

Зав. отделом прозы журнала “Дружба народов” Леонид Бахнов попросил означить жанр моего произведения. А то у них в юбилейном номере – рассказ на рассказе, рассказом погоняет.

Мы давай перебирать жанры, запустили лапу в музыкальную палитру: блюз не блюз, свинг не подойдет, спиричуэл – хотя и духовная песнь, но там формат предполагает вопрос – ответ. Рага – непонятно, Песнь Поклонения – пафосно, сутра – была у меня уже. Взгляд мой падает на пластинку Fado. Уличная испанская песня, страстная, пронзительная, слегка наивная.

“Фадо” – лучше не придумаешь.

– Ну что – по рукам? – радостно кричу.

– По рукам! – отвечает Бахнов.

– Или “Канте Хондо”! “Канте” – “глубокая”, “Хондо” – “песня”…

– Да, – говорит, – лучше “Канте Хондо”…

– Значит – по рукам?! – кричу.

– По рукам!

В результате он все забыл и вообще ничего не подписал.

– Надо было “рапсодия” назвать, – говорит, – я бы тогда запомнил.

В средствах массовой информации проскочило сообщение, что прямо на нас летит обломок русской космической станции и ученым не удается высчитать траекторию его падения.

– Надо эвакуироваться, – серьезно сказал наш сосед, художник Армен Игитханян.

– Лучше не суетись, – ответил ему Тишков, – а то куда ты эвакуируешься, туда он и упадет.

Друг нашего Серёжи дал сто долларов учительнице, чтобы та ему поставила приличную оценку в четверти по русскому языку. Отец узнал и, возмущенный, велел забрать у нее деньги обратно.

Рубен пошел забирать, а она:

– Ой, что-то у меня сейчас нету…

Учитель по труду никак не мог запомнить фамилию Игитханян. И звал Рубена Инвентарян.

– И-гит-ханян, – говорил Рубен. – Я армянин.

– Бывает, – миролюбиво отвечал трудовик.

Мое первое писательское выступление должно было произойти в Доме актера. Но дебютантов представляли мэтры. А у меня мэтра не было.

– Хочешь, тебя представит Юрий Коваль? – спросили меня организаторы вечера. – Его попросит Таня Бек.

Таня попросила.

Я приехала к Ковалю – и давай с выражением читать свою сказку про крокодила, как тот высидел птенца, много пережил бед и невзгод, в результате они оба снялись с насиженных мест и улетели к чертовой матери.

– Вылитый “Гадкий утенок”, – недовольно проговорил Коваль, раскуривая трубку. – И вообще, хватит уже запускать всех летать! Кстати, почему вы гундосите, когда читаете?

– Ладно, – сказала я, поднимаясь. – Не надо меня представлять.

– Да кто вы такая, чтобы указывать – что мне надо, а что не надо?

– Я? Кормящая мать.

– Какой ужас! Теперь я вижу, какую мне уготовили роль. Выхожу на сцену – большой зал Дома актера – и говорю: “Граждане! Это кормящая мать”. И тут уже муж идет с ребенком из-за кулис. Потому что – пора.

– Не надо мне от вас ничего, – говорю, надевая пальто. – А моего мужа с ребенком не троньте.

– Стойте, – сказал Коваль. – Я вас представлю.

– Зачем?

– А вдруг у вас молоко пропадет?

Прошло два года – встречаемся в Питере на фестивале анимационного кино.

– Видел отличный мультфильм! – говорит Юрий Коваль. – Там, понимаешь, один крокодил высидел яйцо – а у него вылупился птенец…

Я пристально смотрю на него. Он замолкает.

– Это не твой ли крокодил?

– Мой.

Пауза.

– …Что значит волшебная сила кинематографа! – восклицает Коваль.

Поэт Елена Муравина познакомила меня с Александром Моисеевичем Володиным, любимейшим драматургом, сценаристом, режиссером, поэтом, автором легендарных “Пяти вечеров” и “Осеннего марафона”.

Володин пожал мне руку и ласково так посмотрел – как будто благословил.

Премьера в “Современнике” “С любимыми не расставайтесь” по пьесе Володина. Актриса Елена Козелькова стоит за кулисами с Александром Моисеевичем – готовится к выходу на сцену.

– Как же страшно, – сказала Лена.

– А на войне как страшно было… – он ей ответил.

– Нравится, что я прообраз в твоем рассказе, – написал мне художник Сергей Бархин, когда прочитал “Вальсирующую”. – А особенно рад, что я стал прообразом Остапа Бендера у Лёни Тишкова в иллюстрациях к “Золотому теленку”. Люблю вас обоих.

– Больше всех на свете я люблю Серёжу Бархина, – говорил Тонино Гуэрра. – Только Феллини – чуточку больше…

Бархин поставил “Собачье сердце” Булгакова в ТЮЗе. Назначена премьера. Вдруг звонок. Он поднимает трубку: глубокий мужской голос с богатыми модуляциями:

– Это Мейерхольд. Вы не оставите мне билет на “Собачье сердце”?

– Мейерхольд? – переспрашивает Сергей Михайлович, а сам думает: “Надо два, он с женой, Зинаидой Райх…” – А вам два билета?

– Ну, если два, – последовал ответ, – будет вообще великолепно.

– Я положил трубку и думаю: “Они же умерли!” А потом мне сказали, что это Маша Мейерхольд, его внучка, таким басом разговаривает.

– У нас был вечер Мейерхольда, – рассказывали мне в литчасти МХАТа, – и целая толпа народу назвались его потомками! В конце концов идет какой-то человек, мы, уже ошалев от родственников: “И вы тоже… сын лейтенанта Шмидта?” А он ответил: “Нет, я Костя Есенин”.

Лёня Тишков, отправляясь на презентацию своей книги:

– Я приду, проблистаю, дам автограф-сессию для одного человека и уйду.

После эпохального “Крио” я давай выражать недовольство договором на следующую книгу: чегой-то на пять лет, а не на три… Кто это “третьи лица”, которым можно передать права? И так далее.

– Ты что, спятила? – удивился Лёня. – Мы вообще думали, после такого романа с нами уже дел никто иметь не будет, а тебе новый договор прислали. Подписывай – не умничай!

Окрыленный успехом мультфильма “Что случилось с крокодилом”, снискавшего множество премий на фестивалях и любовь зрителей, режиссер Александр Горленко снял еще фильм по моему сценарию “Увеличительное стекло”, и нам сильно за него нагорело от начальства. Нас вызвали на ковер к какому-то заоблачному чиновнику в Госкино, стали распекать на все корки, а Горленко заявляет – весомо, убедительно:

– Поймите, наш фильм жиздится на том…

Я пихаю его под столом ногой. Шестое чувство тоже подсказывает Александру: что-то не так. Но что именно – неясно. Тогда он опять:

– Наш фильм жиздится на том…

Так тот и не понял, на чем у нас там все жиздится.

Объявление на заборе:

“Нужны рабочие по специальности сойферов, шойхетов и машгияхов”.

Фёдор Савельевич Хитрук разрешил зайти – посоветоваться насчет мультфильма “Корабль пустыни”, который мы собрались снимать с художником Борисом Ардовым и режиссером Ольгой Розовской. Сценарий был разыгран Фёдором Савельичем по ролям. По ходу чтения он одарил нас бесценными рекомендациями – сценарными и режиссерскими.

– А что касается ваших эскизов Тушканчика, – обратился к Ардову Хитрук, – я вам, Боря, прямо скажу: когда он у вас стоит на этих ляжках, то теряет всякую обаятельность.

Позвонила Рине Зелёной, спросила, не согласится ли она озвучить в нашем фильме роль Черепахи.

– Обратно черепаху? – возмутилась Рина Васильевна.

– Я озвучивала первые мультфильмы, которые хоть что-нибудь да значили, – говорила с обидой Рина Васильевна. – А в Министерстве культуры понятия не имеют, есть ли я, была ли, не дала ли дуба раньше Раневской…

Рина Зелёная – мне:

– Вы будете у меня через полчаса.

– Нет, через полтора.

– Откуда же вы претесь?

И объясняет, как к ней добраться:

– Доезжаете до “Парка культуры”, одна остановка на троллейбусе “Б”. Всех дураков спрашивайте, все будут говорить разное, никого не слушайте, идите мимо громадного дома на курьих ногах, дальше тайга, по ней асфальтовая дорожка, спокойно плетитесь и будьте осторожны – кругом все пьяные! Дом, подъезд, этаж, квартира и код: ДЕВЯТКА, ПЯТЕРКА, ТРОЙКА. Я говорю, как Пиковая Дама, вы должны запомнить.

Несколько дней подряд я приезжала к ней домой на Зубовский бульвар, нажимала на звонок и слышала из-за двери ее несравненный голос:

– Это кто-о? Разбойники?!

Мы уединились в комнате, я читаю сценарий, а Рина Зелёная комментирует:

– Вылитый Винни-Пух! Содрала у Заходера. И почему все песни нечленораздельно?

– Потому что у них во рту мороженое.

– А как это скажется на оплате?

Резо Габриадзе предложили участвовать в эротической выставке. Резо нарисовал на холсте белую стену в водяных разводах и написал: “Если долго смотреть на стену женской бани, она становится прозрачной. У автора не было времени, поэтому он нарисовал, что увидел, а вы смотрите дольше, и вы увидите, что хотите”.

– А если смотреть и смотреть, – говорю, – то станут прозрачными посетители бани, и противоположная стенка тоже станет прозрачной, и наблюдателю откроются такие дали, о которых он даже не подозревал!

– Но это уже работа не на эротическую выставку, – возразил Резо, – а туда, где будут пейзажи – Шишкин, Репин, Куинджи – вот эта компания…

Из Саратова со мной в купе едут два геолога – Миша и Гена.

Миша – мечтательно:

– Импрессионисты в Пушкинском музее! Сходить бы!

– Да что у них смотреть-то? – отзывается Гена.

– Двадцатый век, Фальк…

– Да я его терпеть не могу! – заявляет Миша. – Я понимаю – Сальвадор Дали, хотя бы две академии закончил. А эти просто не умеют – что Пикассо, что Фальк, что Мане. У меня и с Леонардо да Винчи плохие отношения. Специально взял на поезд билет, приехал в Москву, простоял в очереди восемь часов: “Мона Лиза, Мона Лиза!..” И что?! Да ничего особенного!!!

На очередном смотре сеттеров наш Лакки занял последнее место – за “брылистые губы”. Увы, породистые невесты предназначались только первым троим.

– Нет, вы ответьте мне, ответьте, – буянил Лёня, – хотя бы приведите пример: кому в женитьбе помешали брылистые губы?

Дома Тишков сел за стол и написал объявление:

“Английский сеттер ищет себе жену – порядочную, умеющую хорошо готовить, непьющую, остроумную, любящую охоту. Жилплощадью обеспечен, есть дом за городом. Телефон: … Спросить Лакки…”

– Что ты надеваешь чистую рубашку??? – кричит Лёня, глядя, как я собираюсь в полет на воздушном шаре. – Нет, я чувствую, что я тоже еду! Я чувствую, что я уже еду и – лечу вместо тебя!!!

Едем с Диной Рубиной в метро, слышим, кто-то – кому-то:

– У него пять дочерей, и всех пятерых зовут Ольги…

– …И у всех разные отчества, – добавила Дина.

Мать моя Люся на даче устроила викторину:

– “Как беспомощно грудь холодела, но шаги мои были легки…” Кто это написал? Отгадываем до трех раз. Подсказываю: А. А. А.

Редактор детского издательства, куда Сергей Седов отдал свои новые сказки, спросил:

– А можно мы вас напечатаем по складам?

– Понимаете, – растерялся Седов, – если б это была пятая публикация, тогда ладно, а то первая – и по складам?

– А с ударениями?

– Ну, с ударениями – куда ни шло, – смиренно ответил автор.

Мы с Люсей сварганили ужин в честь ее хорошего знакомого востоковеда, питерского археолога Петра Грязневича. Я запекла гусиную ногу.

– Раз он такой знатный археолог, – говорю, – пусть определит, кто это.

Он обглодал кость и сказал:

– Это гусь.

– Правильно, – сказал Лёня, – настоящий археолог может определить, чья это кость, только обглодав ее.

У Рины Зелёной на стене под стеклом висел бумажный советский рубль.

– Это единственное, что я выиграла в лотерею за всю свою столетнюю жизнь! – объяснила Рина Васильевна.

Зову Рину Зелёную выступить в моей передаче на телевидении.

– Как ваше здоровье, – спрашиваю, – как настроение?

– Здоровья у меня никогда не было, – мрачно сказала она, – настроение плохое и лучше не будет. Скажите Энтину, чтобы сочинил для Рины песню. Или, может, у него есть какая-нибудь завалящая? Чтобы ее назавтра пели все?

– Для Рины? Ни за что! – воскликнул Юрий Энтин.

Оказывается, в арии Тортилы в фильме “Золотой ключик”, кроме спетых Риной куплетов, был еще один, огласить который она категорически отказалась:

– Вот я – никогда не читал детской литературы! – гордо сказал поэт Виталий Пуханов.

– А Драгунского? Голявкина? – удивился Артур Гиваргизов.

– Ни того, ни другого! – с этими словами Виталий взял из салата луковицу в виде розы и сгрыз.

– Вы как Буратино, – сказал Артур. – Хотя – что я говорю? Ведь вы не знаете, кто это такой…

На фестивале в Таганроге зашли в кафе, Виталий заказал форшмак.

– А что это? – я спрашиваю простодушно.

– Ну-у, Марина, – Пуханов произнес лукаво. – Уж вам-то полагается быть в курсе, что такое форшмак!

Сергей Михалков – Валентину Берестову:

– Валя, почитай! Г-гениально, з-здорово, з-замечательно… Валя, а теперь прочитай, ч-чтобы мне было инт-тересно…

Возвращаюсь домой после полета на аэростате. Аэростат “колбаса” – вытянутый, старый, с заплатками от войны.

– Ну, ты летала? – звонит Яков Аким. – Какие мы сверху?

– Маленькие. А тени большие.

– А сколько были в воздухе?

– Да с полчаса.

– А высота?

– Метров триста…

– А облака были?

– Были.

– Спускались – выпускали газ?

– Н-нет…

– А где спустились?

– Там же, где и взлетели: аэростат-то наш был привязан, – пришлось сознаться.

– Прости, – сказал Яша. – Я все хотел спросить, но не мог задать в лоб этот хамский вопрос.

На выступлении молодых писателей один начинающий литератор объявил, что посвящает свое стихотворение высокому гостю из секретариата СП.

– “Не посвящай, тореро, бой правительственной ложе!” – послышался из зала голос поэта Марины Бородицкой.

– Я на Седова обиделся, – сказал Эдуард Успенский.

– Есть люди, на которых нет смысла обижаться, – заметил Гриша Остер.

– Ну как? – горячится Успенский. – Я с ним везде носился, а он меня подвел!

– А как бы ты на Олега Григорьева обиделся… – вздохнул Остер.

Собираюсь на книжную ярмарку. Хочу надеть что-то яркое, полыхающее красками. Лёня говорит:

– Не надо. Писатель должен одеваться просто, как Кафка: темный пиджак, такие же брюки, рубашка – все обычно. А на плече – живой крот.

Григорий Остер нам с Успенским пожаловался, что ему в нескольких местах отказали в виски. Я была поражена.

– Неужели? – воскликнула я. – Такому уважаемому человеку в трех местах отказали в виски???

– Да не в виски! – отмахнулся от меня Гриша. – А в иске!!!

– В городе Глазго мы с Кружковым вели семинар переводчиков, – рассказывает Марина Бородицкая, – и в качестве примера взяли “Блистательна, полувоздушна…” из “Онегина”. Так самое сильное впечатление от Пушкина у шотландцев было, когда я чуть не грохнулась, пытаясь показать, как выглядит “…и тонкой ножкой ножку бьет…”.

– У него фамилия Терпсихоров… – говорю.

– Какая-то выдуманная, – сказал Лёня. – Наверно, в детском доме придумали.

– А как бьется сердце автомобилиста, когда он отправляется получать номер!.. – говорит наш Сергей. – Если ты не заплатил – это полностью непредсказуемое дело. Все хорошие, благозвучные – они дорого стоят и раскуплены. Ты же можешь получить только “ХРЕМ” или “ФУК”, хоть не “ЛОХ” или “ПОП”! Не дай бог на “УЙ” будет оканчиваться, что-то напоминать из ненормативной лексики уничижительное…

Композитор Антон Батагов вернулся с Тибета, позвонил Тишкову и сказал:

– Лёнь, ты не хочешь купить у меня синтезатор с компьютером?

– Мне, конечно, очень приятно, – говорил потом Лёня, – что такой великий музыкант хочет продать мне свой синтезатор, значит, он считает меня тоже композитором!..

“Позавчера с приехавшими американскими друзьями, – пишет мне Дина Рубина, – я прогуливалась по Масличной горе в обществе экскурсовода Марины Воробьевой. Мы шли дорогой Спасителя, видели белого осла (натурального, живого), всегда ожидающего Его на Масличной горе, спустились в гробницу так называемых малых пророков (Агей, Малахия, Захарья) – действительно, огромный склеп, подземелье, высокие своды, древние ниши для омовения рук, рыжая кошечка, которая привязалась к моей ноге настолько, что вместе с нами спустилась в чрево земли… И бодрый голос американца Алика, вопящего в мобильник:

– Алё!!! Что? Где я? В могиле! Нет, серьезно!..”