Золотой век. Книга 2. Империя - читать онлайн

1

Поднявшись, чтобы держать речь, Перикл понимал: жизнь этого человека у него в руках. Изгнание, разорение или смерть. Одно, другое или третье? – читалось в твердом взгляде Кимона, в подергивании мышцы на щеке.

Судить его собрались четыреста афинян, все стояли на холме Пникс, ветер трепал волосы и одежды. Кимон уже выдержал три дня, когда против него давали показания. Допросы проводили два обвинителя, выбранные Эфиальтом, стратегом города и врагом Кимона. Сам Кимон наблюдал за этим со склона холма, повернувшись спиной к расположенной ниже Афинской агоре.

Он защищал себя довольно убедительно. С холодной ясностью объяснил каждое принятое решение. Поклялся богами, что не брал взяток за освобождение царя Македонии на земле Персии, а лишь по праву победителя проявил милосердие. Те, кто не поступил бы так же, разумеется, сомневались в правдивости его слов. Некоторые из собравшихся находились под властью злобы или зависти и ничего не слушали. Они не могли допустить существования более высоких стандартов морали, чем их собственные.

Перикл коснулся губ кулаком. Он присоединился к обвинителям, потом решил ничего не говорить до самого конца. Все взгляды были прикованы к нему – подозрительные, сомневающиеся, он это чувствовал. Люди знали, что Кимон – его друг, если не все, то некоторые точно. Однако нарушителю закона это не поможет. Любой афинянин осудит человека за нечестивость или измену. В таком случае даже родные посчитают своим долгом обречь виновного на смерть или изгнание. В результате никто не знал наверняка, как поступит Перикл. Он откашлялся и заговорил:

– Я выслушал все, что было сказано. Ничего не упустил. Как только начался этот суд, ко мне вечерами подходили многие, с юности знавшие Кимона. Стоило мне выйти в город, меня останавливали люди, желавшие напомнить, как Кимон командовал кораблями в сражении при Саламине или как он сражался с персами, разбив их флот и армию при Эвримедонте. Как привез домой останки Тесея, афинского царя, убившего Минотавра. Все это известно.

Слушая перечисление достойных деяний, стоявший сбоку от оратора стратег Эфиальт кривил губы. Еще бы, подумал Перикл, сам-то он мало чем может похвастаться.

Ветер крепчал и менял направление, теперь он дул с севера, поднимал пыль и приносил какой-то пряный запах. Перикл ощущал на языке их смешанный привкус.

– Мы высоко ценим своих людей. Каждый человек в Афинах может быть судьей и решать судьбу любого другого, хоть стратега, хоть плотника. Это право разбирать дела и выносить решения – биение сердца нашего города, живая свобода. Мы не тираны, чтобы обвинять кого бы то ни было на основании одного лишь свода законов или слова, сказанного против него врагами. Нет. Мы собираем сведения, мы слушаем, мы решаем.

Перикл окинул взглядом окружавшие его непримиримые лица. Собравшиеся на этом холме относились к своей обязанности очень серьезно. Судьба Кимона зависела от их суждения, и Перикл не знал, сможет ли поколебать мнение людей.

– Так вот, тем, кто считает, что Кимон занимает слишком высокое положение, чтобы его судили, я говорю: все мужи подлежат суду. Отсюда его отец вместе с моим отцом отправился в поход, чтобы сражаться и победить в битве при Марафоне, но что с того? Мой отец высказался против отца Кимона на суде, несмотря на их дружбу. Мильтиад зашел слишком далеко. Его судили на этом самом месте, здесь, на Пниксе, и признали виновным. Он умер в тюрьме.

Кимон смотрел на него холодным взглядом. Перикл сглотнул, у него вдруг перехватило горло.

– Вы можете сказать, Мильтиад заслуживал лучшей доли. – Он взмахнул рукой, будто подыскивал примеры. – Вы можете сказать, архонт Кимон много лет кормил бедняков в Афинах! Это сейчас не имеет значения. Вероятно, он убеждал своих друзей отдавать плащи замерзавшим в холодные месяцы людям. Выбросьте все это из головы. Прошлое не в счет. Сегодня на этом суде важны только предъявленные обвинения.

Перикл поднял вверх палец:

– Имел ли Кимон, как победитель при Эвримедонте, право дать свободу царю Македонии, союзнику персов? Тогда, на поле боя, где воздух напитан запахом крови и гарью, у Кимона не было времени, как у нас сегодня, спокойно решать этот вопрос. Не ему полагалось заключать новый союз, обращать врагов в друзей, проявляя к ним милосердие! Эта роль принадлежит совету Афин, самим людям.

Он помолчал, видя, что слушатели заволновались.

– Второе обвинение. Правильно ли поступил Кимон, когда не пошел вглубь Персии, бросил преследование бегущей армии персидского царя и не нанес ей большего урона? Смею заметить, его решение спасло несколько жизней. Сейчас в Афинах живут люди, которые наверняка погибли бы, окажись они в тех неведомых землях. И что с того? Мужчины гибнут на войне! Кое-кто утверждает, что Кимон командовал войском и мог сам принять решение, но сегодня мы судим его за это. Вдали от той речной долины, той боли и усталости, которые они познали тогда. Может быть, ему следовало пойти на риск. Что ж, решать вам, не кому-то другому. Не Кимон, не стратег Эфиальт и не я сделаем это. Если вы признаете Кимона виновным, значит то, как он служит Афинам, вам не нравится. Это ваше право как свободных людей. Судить. Как обвинители, мы тогда потребуем его смерти или изгнания за эти проступки, если их признают таковыми.

Все неотрывно глядели на него, словно Перикл сам себя сжигал на костре и они следили, как он горит. Ему хотелось улыбнуться, но он научился у своего отца суровости, а потому лишь кивнул и поднял третий палец, прижав мизинец большим:

– Последнее. Обвинение в том, что Кимон забрал себе бо́льшую часть золота персов с Кипра, из лагеря у Эвримедонта. Не важно, сколько его людей вернулись домой с полными золота кошельками или с новой одеждой! Архонт может позволить себе большее. Я выслушал тех, кто говорит: Кимон не носит золота, он живет как спартанец. И других, которые считают: он устранил угрозу, что персы в третий раз разграбят и сожгут Афины. Нам известно, что Кимон внес много денег в городскую казну, но кому знать, сколько он удержал? Его люди принесли в город серьги и золото, тратили деньги, как персы. О, Кимон может жить просто, но его семье принадлежат земли, которые сдаются в аренду. Его родные заплатили штраф, который помог нам построить флот! То есть они богаты. Золото не подвержено тлению, а вот люди… Я говорю о том, что богатство стремится к богатству, так было всегда.

Перикл замолчал, беспокойно думая, не слишком ли назидательна его речь. Он сделал все, что мог, и намеренно решил взять слово перед самым голосованием. Вода, перетекавшая из горшка в горшок, ограничивала его речь, и верхний сосуд уже подрагивал. Куда подевалось время? Сказал ли он все, что хотел? Трудно было удержаться и не вспомнить известные ему театральные пьесы. Это тоже спектакль, хотя ставки уж больно высоки. Перикл подбирал последние слова, которые афиняне не забудут, отдавая голоса за жизнь его друга или против нее.

– Это обвинение покоится на трех столпах. Если хоть один из них держится нетвердо, все рухнет. Не противопоставляйте им Саламин, Эвримедонт и Тесея, решайте, где есть вина, а где ее нет, на основании самих поступков.

Вода из горшка уже капала, и Перикл склонил голову. Магистрат отправил толпу судей совещаться. Избранный только на этот день, он радовался, что ему выпало вести такое серьезное судебное разбирательство. Перикл нервно сглотнул, а судьи удалились обсуждать решение. Ждать долго не придется. Через несколько мгновений они поднимут руки, и Кимон получит свободу или нет.

В сторону Кимона Перикл не смотрел, понимая, что, взяв на себя роль обвинителя, встал на очень опасный путь. Если Кимон увидит в нем врага, их дружбе конец. Однако Перикл сомневался, что тот принял бы и его уклонение от этой обязанности, будучи по духу больше спартанцем, чем афинянином, и обладая спартанским же несгибаемым чувством чести.

Перикл с самого начала понимал, что Эфиальт хочет свергнуть Кимона и другу нужна помощь. Была ли причиной обычная неприязнь простолюдина к представителю знатного рода, или Кимон задел его гордость каким-нибудь неосторожным словом, Перикл не знал. Да и не имело особого значения, какие мотивы двигали этим человеком. Стратег бросил вызов уже одним тем, что затеял это судилище. И теперь он не желал, не мог отступиться. Поэтому Перикл, пытаясь вызволить Кимона, ступал между шипами.

При Саламине войском командовал великий Фемистокл. Он спас город на глазах у взиравшего с берега персидского царя, и его все равно изгнали. Аристид был человеком высочайшей чести. Но его тоже вышвырнули из дома, как пса с подстилки.

Афиняне не доверяли ни одному из своих правителей. Они не хотели допускать нового возвышения тиранов. Именно этого втайне страшился Перикл. Он посеял в судьях сомнения. Напомнил им о верной службе и благородстве Кимона. Но на самом деле они могли низвергнуть его в назидание, чтобы показать, кому принадлежит власть, или просто забавы ради.

Люди пришли на суд со следами глины или козьей крови на туниках. Многие из них – трудяги с грубыми мозолистыми руками. Перикл думал, что понимает этот народ. Простым горожанам льстило превосходство Афин, они насмехались над другими городами. Из гордости выдвигали себя в члены совета и становились гребцами, судьями или магистратами. Его люди. И все же, как ни любил их Перикл, он опасался того, что они могли сделать.

Стратег Эфиальт, конечно, не доверял ему. Он не дурак. Потому и привлек еще двоих обвинителей, затевая дело против Кимона. Они старались, как могли, посеять сомнения, очернить действия Кимона в Персии. Перикл с немалой досадой слушал, как эти люди извращают правду. Трудно было молчать, но он не сказал ни слова им наперекор. Его имя было первым в списке обвинителей. И он знал, что в конце ему дадут возможность обратиться к судьям. С каждым прошедшим днем и часом он все яснее сознавал, что люди ждут этого. То и дело они бросали на него взгляды, не встанет ли он сказать что-нибудь в поддержку или в опровержение? Но он лишь качал головой. В результате, когда обвинители высказали все, излили всю свою злобу, его голос стал кульминацией, последним, что судьи услышали перед голосованием.

Перикл смотрел в землю и ждал, надеясь, что не обманывается в своих людях. Накануне он ходил по беговой дорожке в местном гимнасии и вслух репетировал речь. Но определить, хватило ли его аргументов, не мог. Некоторые судьи оглядывались на него, но как понять, насколько сильно они колеблются. Немногие из них служили во флоте или сражались при Эвримедонте. Они могли уважать Кимона, а могли презирать. Отца Кимона признали виновным такие же вот простые люди! Оставалось одно – шепотом молиться, чтобы старая история не повторилась, и Перикл делал это. Он весь взмок, хотя ветер усилился. День стоял жаркий, но дело было не только в этом. Вероятно, его терзал страх.

Судьи вернулись на свои места напротив Кимона. Ветер раздувал их одежды, хлопала в тишине ткань.

– Судьи, готовы ли вы вынести решение? – спросил магистрат, и его голос прозвучал напряженно.

Десятки голов согласно кивнули в ответ, и распорядитель собрания бросил взгляд по сторонам, где стояли скифские стражники, нанятые городом для поддержания порядка, потом взял в руки табличку и стал зачитывать с нее. Как человек, избранный для исполнения властной должности от заката до заката, он был обязан действовать по правилам.

– Голосование будет производиться поднятием рук, – громко прочел магистрат. – Я произнесу «Виновен» и «Невиновен». Городские писари произведут подсчет. Если возникнет спор, вы останетесь на местах, пока не будет определено чистое большинство. – Магистрат замолчал и положил табличку. – По делу архонта Кимона из дема Лациад и семьи Филаидов, сына Мильтиада, признаете ли вы его виновным?

Руки поднялись. Перикл задержал дыхание и сам начал считать. Согласных явно было много. Эфиальт улыбался одному из своих сторонников и хлопал другого по спине, поздравляя с успехом. Перикл покачал головой. Он имел некое представление о театре. Это была разыгранная для толпы сцена, но старались они не зря. Перикл заметил, как несколько колеблющихся вскинули руки, а другие опустили, пока их не сосчитали. Осудить на смерть или изгнание величайшего афинского военачальника – дело непростое.

Писцы завершили первый подсчет. Магистрат принял у них таблички, потом набрал в грудь воздуха и задал вопрос о невиновности. Снова вверх взлетело множество рук. Перикл услышал вызванный этим ропот согласных и несогласных. Кто-то, похоже, пытался повлиять на голосующих рядом, догадался он. Судьи всего лишь люди. Перикл закусил губу. Писцы сравнивали результаты. Они ничего не выдавали своим видом, превращая всю эту процедуру с священнодействие. По сути, она такой и была, посвященная Афине, наблюдавшей за происходящим из своего храма в Акрополе. Перикл поднял взгляд на его руины. Персы сожгли и разорили все, что могли. Восстановление уже началось, но…

– Вердикт ясен, – с явным облегчением произнес магистрат и вытер лоб рукавом. – Архонт Кимон, суд равных признал, что ты невиновен по выдвинутым против тебя обвинениям. Иди с миром. Ты свободен.

Судьи обрадовались, но некоторые недовольно застонали, а то и выругались, их превзошли числом, не дали шанса совершить насилие. Эфиальт мгновенно покинул холм Пникс, уводя за собой разочарованных сторонников.

Перикл вздохнул с облегчением. Опасность была очень велика, ставка на кону стояла самая высокая. Он не мог сказать вслух, что надеялся на освобождение Кимона. Не здесь. Такой поступок сочли бы бесчестьем и, вероятно, даже подвергли бы за него суду самого Перикла. Лучше торжествовать победу тайно.

Он подошел к лестнице, ведущей вниз, на Агору. Почувствовав что-то, оглянулся и поймал на себе холодный взгляд Кимона. В нем не было ни благодарности, ни признательности. Перикл поник головой, поняв, что заплатил за эту победу дружбой, и отвернулся. Если такова цена свободы Кимона, он доволен.

Поставив ногу на верхнюю ступень, Перикл ощутил, как вздрогнула земля, загромыхало по всему городу. В испуганном изумлении он смотрел, как по улицам и площадям кругами разбегается волна разрушений, словно рябь от брошенного в воду камня. Взвилась вверх пыль, провалились кровли домов. Поднялся крик, судьи подбежали к самому краю, рискуя скатиться вниз. Улицы города наполнились людьми, вышедшими посмотреть, что происходит.

Земля больше не дрожала. Такого сильного землетрясения Перикл еще не видел, но оно закончилось. Агору накрыло пыльной пеленой, и он задумался: значит ли это, что боги довольны оправданием Кимона, или они сердятся? Сегодня же вечером он сделает приношения в храмах, на всякий случай, пообещал себе Перикл. Пока он медленно спускался по лестнице, земля содрогнулась еще дважды. Толчки напоминали эхо. Интересно, где они начинаются и куда докатываются отголоски?

Аспазия выглянула на улицу сквозь окрашенные металлические прутья, такие частые, что она едва могла просунуть между ними руку. Матушка сразу окликнула ее, но что плохого, если она просто посмотрит? Ничего ведь, верно? В семнадцать лет строгие домашние правила казались Аспазии бессмысленными или придуманными ей на зло. Сад был достаточно красив, струящаяся вода и множество цветов, которые наполняли воздух дивными ароматами. Но снаружи – снаружи! – живой город, с его шумом, пылью и странными толчками, от которых опрокинулся один из цветочных горшков. Черная земля высыпалась на каменную плиту в маленьком садике. Аспазия испачкала руки, пока убирала, кончики пальцев стали, как у тех, кто ставит хной знаки на теле или красит ею волосы. От этой мысли Аспазия фыркнула. У нее-то волосы были густые и черные, целая грива, связанная в хвост, тяжесть которого она ощущала всегда, но особенно в тот раз, когда другие матушки представляли ее в красном платье. Цвет означал кровь девственницы, шептались меж собой девушки. Говорили, что мужчины ценят такие вещи. Но одна из матушек подарила первую быструю боль Аспазии слуге, предоставив девушке самой выбирать, кому она достанется. Аспазия не поняла, отчего все так суетились. Ей понравилось, хотя ее избранник волновался и краснел больше, чем она. Где-то вдалеке ощущалась какая-то дрожь, вспомнила она, глядя на улицу. Вроде как земля тряслась в тот день. Наверное, что-то значительное происходило с кем-то другим…

– Так вот ты где, Аспазия! О, посмотри на свои руки! Чем ты занималась?

Их называли матушками в доме гетер, хотя ни одна из них не приходилась родной матерью жившим там молодым женщинам. Аспазии нравилась только младшая из трех, та, что изображала из себя ее настоящую мать, когда она нуждалась в утешении. К несчастью, обнаружившая ее тетка была одной из двух других. Эту парочку Аспазия про себя обзывала старыми каргами. Она знала, что родная мать продала ее. Думать об этом было неприятно.

– Ты чувствуешь, что земля дрожит? – спросила она, пытаясь отвлечь старуху. – Горшок разбился!

Аспазия снова выглянула наружу сквозь прутья – мимо шел высокий молодой мужчина. Сердце застучало у нее в груди. Она уже видела его, он всегда приходил в город откуда-то. Такой строгий с виду.

– Можно мне выйти на улицу? – не оборачиваясь, спросила Аспазия, лишь бы сказать что-нибудь и не отрывать взгляда от незнакомца, впитывать в себя каждое его движение.

Она знала, что некоторые девушки мечтают о своих любимцах. Ей хотелось грезить о нем. Нет, пусть лучше он увидит ее.

Голос Аспазии вылетел на улицу. Стоявшая за спиной матушка крепко схватила ее за плечо. Девушка не обратила внимания ни на внезапную боль, ни на последовавшую за ней брань. Мужчина услышал! Он повернул голову. Интересно, что он увидел? Ее садовое платье было чистым, но заношенным. Темные глаза казались еще больше оттого, что она подвела их сурьмой. Толстый хвост волос крепко связан лентой и качается при движении. Аспазия видела, что незнакомец почувствовал ее взгляд.

За мгновение до того, как их глаза встретились, Аспазию с криком оттащили от маленького зарешеченного окошка. Она боролась, но все матушки обладали какой-то невероятной силой. Женщины этого дома, похоже, были одержимы ее послушанием. Можно подумать, мир перевернется, если она лишний часок проведет в саду.

Аспазия выругалась себе под нос, пока ее волокли от света в прохладную тень. Дом был небольшой. В обычное время она делила комнату с кем-нибудь. Но этот месяц проводила в одиночестве. Ей сказали, что Марету приняли в услужение к Афине, хотя Аспазия уже слышала такое не раз и сомневалась. Приходившие покупать гетер мужчины вовсе не были похожи на жрецов.

– Брось, Аспазия! – сказала матушка. – Я знаю, ты меня слышишь! Думаю, тебе придется сегодня посидеть без ужина. Дисциплина – это первое требование, о ней нельзя забывать! Как мы сможем найти для тебя место в хорошем храме или в знатной семье эвпатридов, если ты такая своевольная? Меня спросят, какой у тебя характер, а лгать я не могу. Ты понимаешь? Если мне скажут: «Вот эта, она смирная, покладистая?» – я промолчу. И они сразу поймут, что это означает.

Войдя в свою комнату, Аспазия повернулась лицом к обвинявшей ее матушке, и та окинула воспитанницу взглядом:

– Ты красавица, дорогая. Твоя кожа, фигура… зубы у тебя крепкие, глаза ясные. А волосы! Они словно живые, иногда мне так кажется. Нужно было подыскать тебе место еще в прошлом году. Теперь ты старшая в этом доме! Завтра тут появится новая девушка вместо маленькой Мареты. Вот это была доченька! Марета на год моложе тебя, и она будет представлять нас в одном из богатейших храмов Фессалии.

– А что она будет там делать? – спросила Аспазия.

Матушка перегородила собой дверь, и Аспазия почувствовала себя пойманной в ловушку, лишенной уюта и тенистой прохлады сада. Этот маленький клочок зелени во всем доме гетер больше всего напоминал о свободе. Там хотя бы можно было дышать.

– Разумеется, она будет молиться и играть на лире. Для уборки и готовки у них есть рабы, так что, полагаю, Марету там научат тайным храмовым ритуалам, чтобы в один прекрасный день она стала жрицей.

– А не только проституткой? – с вызовом спросила Аспазия.

Лицо матушки посуровело, глаза прищурились.

– Гетера не проститутка, Аспазия, не-е-ет, – протянула она, и в ее голосе появилась обманчивая мягкость, будто старая карга силилась не выдать правду. – Мы берем к себе девушек, которых родители не могут прокормить, а потому продают, чтобы сохранить жизнь своим братьям и мужьям. Некоторые из них пропадают – очень глупые или неспособные научиться послушанию! Остальных мы учим музыке, грации, танцам и искусству вести беседу. Умных девушек мы готовим быть супругами и компаньонками великих мужей.

– И эти мужи хорошо платят вам. Они покупают женщину целиком или только это? – Аспазия схватила себя за промежность, сделав самый грубый жест, какой только знала.

Она ненавидела, когда ее запирают, и этот разговор вызывал у нее слезы. Пусть бы лучше матушка ушла и оставила ее в покое. Вместо этого старуха, побледнев от гнева, скрестила на груди руки:

– Они покупают услуги, Аспазия. Твои советы, умения и внимание. Клянусь богами, как они жаждут внимания! Мы научили тебя читать и писать. Никакой проститутке это не нужно! Если бы ты чуть больше знала о мире, то поняла бы, какая это редкость. Ты и правда считаешь, что у нас здесь публичный дом? Я думала, ты одна из самых умных девушек. Похоже, я ошиблась!

Матушка увидела, что на глазах Аспазии блеснули слезы, и смягчилась:

– Аспазия, ты все неправильно поняла. Жизнь в этом доме чего-то стоит, нам нужны деньги, чтобы кормить и одевать своих воспитанниц. Ты ведь не думаешь, что вырученного от горшков, которые мы продаем, хватит на это? – Матушка вздохнула и покачала головой под обвиняющим взглядом Аспазии. – Наши девушки, вероятно, попадают в постели к мужчинам, которых мы им находим. И да, возможно, некоторые из них продают ту часть, за которую ты схватилась, если все остальное им не удается. И что с того? Мир жесток, Аспазия. Никто нам не поможет, когда мы голодаем. Мы делаем что приходится, чтобы жить. В этом доме мы пытаемся обеспечить умным девушкам достойную жизнь. Я бывала в домах, где муж души не чает в той, кого мы ему нашли, где играют их любимые дети.

– Все, что ты говоришь, – ложь! – крикнула Аспазия. – Ты рассказываешь эти сказки, чтобы мы вели себя тихо, а когда продаешь нас, как рабынь, мы никогда не возвращаемся. Почему я больше ни разу не видела ни одну из ушедших отсюда девушек? Они могли бы рассказать нам о своей восхитительной жизни, о заботливых и любящих мужьях, о пухлых маленьких детишках!

Слезы покатились из глаз Аспазии, а голос стал резким. Матушка прислонилась к двери и скрестила ноги:

– Может быть, Аспазия, они стыдятся того места, где выросли. Или не хотят вспоминать, кем были. У большинства из них теперь есть новые подруги. Кто знает? Все женщины разные. Ни один ответ не подойдет им всем. Но при этом они – и ты, Аспазия, – одинаковы в одном. – Глядя на нее исподлобья, Аспазия хотела, чтобы старая карга поскорее убралась, но та кивнула и продолжила: – Они хотят лучшей жизни, чем у их матерей. Я помню это. Когда родились мои сыновья, я мечтала показать мальчиков ей. – Матушка улыбнулась, но в ее улыбке крылся целый мир печали. – Ну а теперь я знаю немного больше. Мой старший погиб под обвалом, другого убили на войне. Мой любящий супруг? Однажды он схватился за грудь и просто… умер. Можешь себе представить? Я продала его лавку. Он делал обувь, я этого не умела. А без умения у меня остались только инструменты и немного кожи. Потому я и вернулась сюда, Аспазия. И меня приняли с радостью. Даже если ты ненавидишь это место, все равно здесь твой дом.

– Я просто хочу выбраться отсюда, – жалобно пролепетала Аспазия.

– О, мы найдем тебе мужа, я не сомневаюсь. Или ты будешь управлять этим домом и приказывать всем нам, что делать. Или одно, или другое, пока я не наложила на себя руки. – Она дождалась улыбки Аспазии, потом отлепилась от двери. – Ладно. На ужин белая рыба с лимоном.

– Но ты же сказала…

– Я много чего говорю. Ополосни лицо и спускайся вниз. Не хочу, чтобы другие видели, что ты плакала. И вымой руки, Аспазия! А то у тебя под ногтями можно овощи выращивать.

Матушка тихо прикрыла за собой дверь и пошла вниз по лестнице. Еще один кризис миновал. Старая женщина помнила, какие разыгрывались драмы, когда она сама девушкой жила в этом доме, в той же комнате, хотя Аспазия этого не знала. Жизнь была тяжелая. Тут она не лукавила. Гетеры пользовались большей свободой и получали лучшее образование, чем любая женщина в городе. Если в уплату за это нужно позволить нескольким шустрым псам пролезть под забором, то цена не слишком высока.

2

Спарта горела. С приходом ночи запылала тысяча огней. Они рассеивали тьму красноватым светом, в котором двигались темные фигуры людей. Спартиаты не прекращали работы в центре города, у кенотафа Леониду и на агоре. Окровавленными руками они разбирали завалы, а всех обнаруженных раненых отправляли на холм. Туда же, в акрополь, женщины приносили уцелевшие припасы и тряпки для перевязок, туда же приходили потерявшие родителей дети. Еды хватало только малышам. Остальные довольствовались водой. Голод был не самой большой опасностью в ту ночь.

Затихли вдалеке последние подземные толчки, но никто пока не осмеливался искать укрытие. Слишком многие пострадали от предательски рухнувших колонн и крыш в собственных домах и храмах. Не осталось надежных стен, которые точно не упадут. Выжившие жались друг к другу под открытым небом, собираясь семьями и кланами. Армейские врачи, как могли, обрабатывали раны, бинтовали переломанные кости.

Тишина на акрополе не наступала. Тихо всхлипывали и хныкали дети, матери шикали на них. Кто-то бормотал молитвы, страшась нового удара гневных богов. Одинокие мужчины выкрикивали имена родных, разыскивая тех, кто у них остался, чтобы принести одеяло или кувшин с водой. Некоторые звали тех, кто уже не откликнется никогда. На холме царил хаос, но воины-спартанцы тоже пришли сюда, бдительные и мрачные. А значит, никто не осмелится напасть на акрополь, и за это укрывшиеся здесь были им благодарны. Люди поглядывали на царя Архидама и эфоров. Видя их рядом, они успокаивались. Зажгли факелы, символы жизни во мраке ночи. Если эфоры на месте, если царь и его приближенные здесь, значит Спарта жива. Только илотов тут не было.

Кое-кто из них побежал вместе с семьями своих хозяев, в первом порыве смятения ища, к кому бы прибиться. Некоторые позже услышали отдаленный зов и с наступлением темноты просто исчезли, растворились во мраке. Другие остались, хотя с ними обращались грубо, обыскивали, нет ли у них оружия, а они в ответ громко заявляли, что ничего плохого не делали и не сделают. Многих илотов убили, несмотря на протесты владевших ими спартанских семей. Среди этой толпы, обделенной роскошью милосердия, царило мрачное возмущение, а илоты, не покинувшие ночной город, продолжали буйствовать в нем.

Спартанские женщины и дети потихоньку, почти не осознавая, что делают, подбирались к Архидаму и эфорам, пока наконец царь и его свита не оказались в кольце людей. Ночь им предстояла долгая. Конечно, они уже тысячу раз переживали землетрясения, но илоты тогда не бунтовали, как сейчас. Однако в эту ночь они рассвирепели. Люди шептались о предательстве, об ужасах пострашнее стекающей в образовавшиеся трещины воды или ходящей ходуном земли. Такого кошмара не случалось еще никогда ни на их памяти, ни в легендах.

Внизу на Агоре царь Плистарх следил за битвой по доносившимся до него звукам. Он шел по краю рыночной площади, когда услышал грубые голоса и шорох шаркающих ног. Всего с двумя воинами из личной стражи Плистарх кинулся в ту сторону, перепрыгнув через поваленную статую царя. Втроем они обогнули угол с громким треском горевшего здания. Во многих домах и храмах имелись угольные жаровни. Рухнувшие балки крыши опрокинули жаровни, и теперь пожары полыхали повсюду, ветер гонял по земле тлеющие красные угли.

Плистарх держал наготове в правой руке копис, в левой – щит. Ему и во сне не могло привидеться, что когда-нибудь он вступит в битву посреди Спарты, тем не менее он двигался вперед так, будто шел на врага. Стражники, как их учили, держались с двух сторон от него с обнаженными мечами и поднятыми щитами. Шлем был только у одного. Второй – с неприкрытой головой и без сандалий. Ступни у него уже покрылись пузырями от ожогов, но он не жаловался.

Плистарх увидел четверых мужчин и двух женщин, они дрались. Он без промедления крикнул им, чтобы прекратили, и все замерли на месте. Нападавшие попытались улизнуть, но Плистарх зарубил их аккуратными, беспощадными ударами, тела повалились на вымощенную булыжником землю.

Стоять остались двое спартанцев, мужчина и женщина. Женщина вдруг упала на колени, согнувшись над раной. Мужчина сел рядом с ней и зарыдал. По его рукам текла кровь, он был без оружия. Плистарх бросил взгляд на убитых илотов. У тех были большие широкие ножи, взятые из какой-то кухни или мастерской. Один такой валялся у ног царя – старая железка с остро наточенным, скругленным у кончика лезвием.

Вдруг илот шевельнулся. Получив ужасную рану, он цеплялся за жизнь и пытался встать. Илоты не отличались таким крепким сложением, как спартанцы. Худые и жилистые, они носили темную, грязную одежду, истрепанную долгими годами труда. Илота не спутаешь со спартанцем, подумал Плистарх. Даже в отсветах пожара он узнавал их.

Стражник царя занес нож, чтобы прекратить эту хрипящую борьбу. Плистрах остановил его прикосновением к плечу. Под ребрами илота зияла глубокая рана. Одно бедро было прорублено ударом, который делает человека калекой. Ему не выжить. И не сбежать, хотя сам поверженный этого, похоже, не сознавал. На глазах у Плистарха он полз, оставляя на земле кровавый след. Царь тряхнул головой, отвратительное зрелище. Илоты не воины. Они вообще почти не люди.

– Что тут случилось? – спросил он у сидевших на земле мужчины и женщины.

Спартанец прижался губами к волосам своей спутницы, словно не мог оторваться от нее. Его трясло, как в лихорадке или в ознобе. С его руки текла кровь, много крови. Плистарх подумал, что такая рана может оказаться смертельной. Тем не менее мужчина продолжал крепко обнимать женщину, сильно побледневшую. Она держалась руками за живот, темный и влажный.

Плистарх раздраженно огляделся, нет ли рядом кого-нибудь, кто мог бы отвести этих двоих в безопасное место. Половина его личной гвардии провожала женщин и детей в акрополь, охраняя от уличных зверств. Он видел уже сотню подобных сцен. На лице Плистарха запеклась кровь, он ощущал это, но так и не мог понять, что творится в городе. В воздухе носилось какое-то безумие, порожденное страхом или нутром земли. Он вспомнил странный влажный запах, разлившийся повсюду в самом начале. Может быть, от него илоты потеряли рассудок, превратились в зверей.

Глядя на горящие здания, вдыхая воздух, который обдавал жаром кожу, Плистарх вспомнил страхи Архидама. Языки пламени вздымались выше, пылали яростнее. Ночь скрывала насилие, отовсюду неслись крики, звуки ударов, плач.

Усталость окатила Плистарха темной волной. Он с досадой посмотрел на пару, сидевшую на каменной мостовой посреди улицы. Если бросить их здесь, они попадут в руки очередной шайки рыскающих по городу илотов. При виде щита и меча эти собаки мигом разбегались, исчезали в проулках, но только для того, чтобы вернуться, завывая и злобно глядя на тех, кто действительно пытался спасти город.

– Дай этому человеку меч, – сказал Плистарх одному из своих стражников.

Это был приказ, и тот сделал, что ему велели, совершенный образец пейтархии – беспрекословного послушания, которому учили всех спартанцев. Только тут Плистарх понял, что оставил своего человека без оружия, и мысленно обругал себя за опрометчивость.

Сидевший на мостовой мужчина взял меч, понимая, зачем его дают, но продолжал держать женщину окровавленными руками, надеясь, что та откроет глаза. Плистарх видел: она мертва. Такая застылая неподвижность была ему хорошо знакома. Он припал на колено и сказал:

– Она умерла. Иди с нами. Я позабочусь о тебе.

– Я не могу… Не могу покинуть ее, – прошептал спартанец.

Его остекленевшие глаза бессмысленно смотрели в пустоту. Он не понимал, что говорит с царем. Но человек имел право выбрать свою смерть.

Плистарх похлопал его по плечу и встал. Утомление снова дало о себе знать, хотя он не подал виду. Царь должен казаться неподвластным усталости. Ради людей, чего бы это ни стоило. На самом деле ему нужно было отдохнуть, поесть и выспаться, пока он не свалился с ног. Однако ночь полнилась криками, нельзя останавливаться.

Человек, сидевший у его ног и державший женщину, вдруг повалился на землю. У него была еще одна рана, незаметная, туника пропиталась кровью. Он не корчился от боли, когда смерть мягко снизошла на него.

Плистарх со вздохом забрал у мертвеца меч и вернул его стражнику. Поднял взгляд. Где-то совсем рядом снова раздались визгливые крики.

– Узнаем, что там за шум, – сказал Плистарх. – Сюда мы опоздали. Давайте на этот раз поторопимся.

Полмиллиона илотов или даже больше. Тысячи рабов полегли при Платеях, вспомнил царь. Афиняне каким-то образом убедили их сражаться против персидских солдат. Илотов тогда резали и рубили в куски, как скот. Плистарх взялся за рукоять меча и поднял щит, который как будто стал тяжелее, но он его не опустит. Сейчас не время присаживаться для отдыха, да и негде. Нет, спартанцы встречают врагов лицом к лицу. Плистарх взглянул на огромную гробницу своего отца – полированный песчаник и бронза. В задумчивой громаде кенотафа Леониду не было ни пепла, ни костей покойного царя. Однако Плистарх все равно ощущал здесь его дух.

Из-за угла с хохотом и волчьим воем вывернули человек десять илотов и замерли на месте при виде спартанцев. Плистарх подумал, что они бросятся врассыпную, но те, увидев перед собой всего троих потрепанных воинов да еще пару неподвижных тел на земле, явно решили, что превосходство в числе им на руку. Плистарх заметил, как они злобно осклабились. В руках у илотов были дубинки и ножи, на голове – шапки из собачьих шкур, одежда темная. Противники следили за ним, как крысы за раненым зверем, набирались храбрости, чуя запах крови. Они не боялись. Может быть, впервые в жизни. Плистарх сжал зубы и приготовил свой копис.

– Держитесь рядом! – тихо скомандовал он остальным; столкнувшись с угрозой, стражники мигом подобрались, привычка к дисциплине сняла усталость. – Следите, чтобы никто не зашел сзади. Готовы? Со мной, как только я двинусь.

Спартанцы бросились вперед, застав илотов врасплох. Одного Плистарх ударил щитом в лицо, второго рубанул мечом, они не успели даже отреагировать. А когда нанесли ответный удар, их встретили щиты и метательные ножи.

В считаные секунды шестеро илотов были повержены. Кончено, они привычны к тяжелому труду, но на этот раз столкнулись с воинами, которых тренировали и обучали с семилетнего возраста. Плистарх и его стражники прошлись по ним, как летняя гроза.

Уцелевшие илоты скрылись в подсвеченной пламенем тьме. Плистарх повернулся к своим товарищам. Тот, что был в сандалиях, разинув рот от ужаса и прижимая руку к шее, повалился наземь. Из-под его пальцев текла кровь. «Даже крысы умеют кусаться», – мелькнуло в голове у Плистарха. Он остался рядом с умирающим, оказывая ему эту последнюю почесть, хотя со всех сторон доносились крики. Илоты возвращаются, подумал царь, или зовут на подмогу. Он слышал топот ног и отдающие команды голоса.

Впервые Плистарх столкнулся с тем, что его людей истребляют. Несмотря на боевые навыки, доспехи, тактику, спартанцев всегда было мало. Им не побороть такое скопище врагов, тем более сейчас, когда они изранены и потрепаны после землетрясения. Без пищи они ослабеют, и тогда илоты перебьют их одного за другим.

Царь потер грудь, ощутив боль – рваный, пульсирующий ритм. Вероятно, болел какой-то мускул, однако Плистарх испугался. Его отец погиб, покрыв себя славой, при Фермопилах, он стоял за Спарту и отдал жизнь ради того, чтобы спасти отступающую армию. Однако при Платеях не Плистарх одержал окончательную победу. Эта честь выпала его регенту Павсанию.

Плистарх не станет последним военным царем Спарты. Он дал клятву в этом Аполлону и Аресу. Человек навязал миру свою волю. Пока царь мысленно подводил итоги, ночь пылала.

Оставшийся с ним стражник снял сандалии с павшего товарища, практичность не покинула его и перед лицом смерти. Странно, но это обнадежило Плистарха.

Где-то рядом раздался зовущий на помощь женский голос. Царь не мог оставить его без внимания, хотя чувствовал, что он здесь совсем один. Вой рабов тоже был слышен, такой же дикий и устрашающий, как пламя пожаров. Плистарх щелкнул языком, подзывая своего стражника, и они вдвоем пошли в ту сторону, откуда доносился крик.

Лучи восходящего солнца озарили почерневшие руины. В последние часы перед рассветом царь Архидам отправлял своих людей за водой к реке. Им удалось уберечь от разрушения несколько храмов на акрополе, но, что важнее, люди были заняты делом. К утру некоторые даже уснули. Самые страшные пожары утихли, и над большей частью города поднимались лишь тонкие струйки дыма.

Архидам не спал. Всю ночь он отправлял гонцов к союзникам, в Коринф и Аргос, в Афины. Он организовал патрули из воинов-спартанцев в полном боевом снаряжении. Им было приказано тащить на акрополь всех, кого можно счесть вожаками илотов, а остальных – убивать. Плистарх так и не вернулся. Судя по всему, он пал в схватке. Архидам сказал об этом оставшимся с ним эфорам, таким же голодным и жалким, как и все остальные. Эти четверо наконец согласились и возложили на него полную ответственность. Вспоминая об этом, Архидам улыбнулся. Он был царем и внуком царей. Некоторые люди боялись испытания огнем, Архидам всегда жаждал его, желая показать, на что способен.

Он испытал гордость за своих людей, когда поутру они стали тренироваться – возвращали себе бодрость короткими пробежками и упражнениями с оружием. Женщины бегали, пока не раскраснелись, дети подбадривали их. Сильные женщины растят сильных сыновей – так говорили. Спартанки не оробеют, подумал Архидам, даже если все илоты возьмутся за оружие. Если враг брал в свою постель женщину Спарты, ему больше не спать спокойно из страха перед тем, что она может сделать.

Архидам старался не терять присутствия духа, хотя людей с ним осталось очень мало. Половина армии не вернулась, солдаты наводили порядок в городе. Многих храбрых воинов они потеряли – кого-то засыпало в казармах, сотни убиты собственными рабами, им перерезали горло мужчины и женщины, которых они растили с детства. Больно было видеть, как сократилось число спартанцев.

Им нужны продукты, царь понимал это. В обычное время его люди ели в общих залах похлебку из зерна и курицы или баранины – все, что нужно для поддержания сил. Обслуживали их илоты, а те, само собой, рассеялись, как утренний туман. Лишь единицы остались со своими хозяевами, которых уважали, но улицы опустели, и животы жалобно заурчали. Никакая дисциплина не поможет, если люди сегодня не поедят, они просто лишатся сил.

Архидам огляделся. Кого бы послать на поиски еды? Взгляд царя упал на двоих из его личной гвардии, каждый тащил под руку илота. Рабов во время задержания избили почти до бесчувствия. Они скорее ковыляли, чем шли, однако при виде Архидама глаза у них загорелись.

Царь возвысился над пленниками, брошенными к его ногам. Один попытался встать, но его придавила к земле нога в сандалии. Стражник вытащил меч и приготовился нанести удар. В нем не было жалости. Взбунтовавшиеся рабы угрожали порядку божественному и человеческому. Они не заслуживают пощады.

– Где остальные твои люди? – спросил Архидам.

Один из илотов сплюнул кровь на землю. Царь покачал головой. Ему был нужен ответ, тратить время на пленников он не мог.

– Воткни меч ему в спину, – приказал Архидам и поднял вверх два расставленных пальца. – Вот настолько.

Стражник вонзил кончик оружия в тело раба, и тот вскрикнул.

– Где твои люди? Куда они ушли? – повторил вопрос Архидам.

Царь изобразил рукой вращательное движение, и стражник исполнил команду. Лезвие повернулось. Илот беззвучно разинул рот.

– Придержи язык! – буркнул второй пленник.

– Если мы найдем вожаков, убьем только их. Ты понимаешь? – спросил Архидам. – Если беспокоишься о своих людях, назови вожаков. Или мне придется идти из деревни в деревню с огнем и мечом.

Он жестом приказал стражнику отойти. Тот извлек окровавленный кончик меча. Архидам зацокал языком, голос его стал мягче.

– Ладно, ребята, все закончилось! Крови уже и так пролито немало, и я не хочу больше. Поняли? Есть люди, которые готовы перебить всех илотов – изрубить на куски до последнего. Но кто тогда будет печь нам хлеб и обрабатывать поля? Кто отстроит заново наши дома?

Так сказал бы им этот глупец Плистарх, подумал Архидам. Уж слишком часто Плистарх пользовался славой своего отца. Что ж, Архидам знает, как нужно поступить. Илоты заслужили кровавую расправу. Он оставит в живых только маленьких детей, кроткое новое поколение, назначение которого – служить.

– Парни, – по-доброму сказал Архидам. – Нам нужны только вожаки! Они должны умереть, сами понимаете! Но не остальные, не жены и матери. Бросьте, неужели вы и вправду мечтаете жить, как свободные люди! Без наших полей и стад вы будете голодать, разве нет? Представляете, как все илоты дрожат от холода зимой без теплых вещей и одеял? Или вы считаете, что способны сами защитить себя от врагов? – Он мягко усмехнулся, по-отечески, с иронией и легкой грустью, словно журил непослушных сыновей. – Ну давайте. Где они прячутся?

Один из илотов, раненный стражником, глянул на царя красными глазами и сказал:

– Гора Итома.

Его товарищ со вздохом покачал головой.

– Дурак! – буркнул он и уткнулся лбом в землю.

– Ваши вожаки на горе Итома? – переспросил Архидам.

Илот кивнул, желая угодить, лишь бы только его больше не мучили.

– Я знаю это место, – сказал один из эфоров; Архидам повернул к нему голову, и тот подошел ближе. – Час ходьбы на запад. Два пика и горный кряж между ними. Очень крутой подъем. Не так легко захватить, если они захотят удержаться там.

– Сколько илотов ушло в горы? – спросил Архидам.

Он очень удивился, увидев, что мужчина плачет. Второй илот гневно глядел на своего приятеля. Это Архидам понимал, но слезы? Совсем уж по-детски.

Царь прервал допрос, услышав восторженные крики. Ветер донес до него имя Плистарха. Архидам напрягся и не особенно обрадовался, заметив приближавшегося к нему потрепанного, покрытого волдырями от ожогов военного царя. Архидам похолодел, руки покрылись мурашками. Всего на мгновение в свете зари Плистарх показался ему очень похожим на своего отца.

Военный царь шел сквозь плотную толпу людей, которые пытались прикоснуться к его разорванному плащу. Когда он остановился перед Архидамом, тому пришлось собрать всю свою волю, чтобы не шагнуть назад. Прошлым вечером Плистарх уходил как не испытанный на прочность человек. Теперь он стоял перед своими людьми на акрополе, пропахший гарью и кровью, его глаза омрачала печаль, а может, и гнев. Архидам невольно ощутил, что его чистый плащ и доспехи служат ему укором.

– Большинство илотов отступили – ушли на запад. Остальные захватили в городе целые кварталы. Они строят новые стены из обломков камней и раствора. И говорят, что теперь сами правят там. – Уставший до изнеможения, Плистарх говорил с трудом и нетвердо держался на ногах.

– Тогда им придется голодать, – заявил Архидам. – Или мы проберемся туда, как лисы в курятник. На их примере нужно преподать урок остальным. А когда наведем порядок, отправим армию на Итому. Там укрылись вожаки.

– Ты этого не видел, Архидам, – возразил Плистарх. – Их слишком много. Они обезумели.

– Тогда мы восстановим порядок улица за улицей! Я послал гонцов к нашим союзникам. Когда они подтянутся, мы овладеем городом.

Плистарх повернулся к Архидаму в рассветных лучах, и того будто обдало холодом.

– Ты не посоветовался со мной, – с опасной вкрадчивостью в голосе произнес военный царь.

Архидам покачал головой:

– Эфоры согласились, но это было мое решение. Ты был внизу, в городе. Я всю ночь занимался ранеными и подсчитывал убитых. Ты хоть представляешь, скольких мы потеряли? Персы и те не нанесли нам такого урона! – Его голос стал тише, стоило ему заговорить о самом потаенном страхе Спарты. – Нас всегда было слишком мало, Плистарх! Две тысячи спартиатов мертвы или пропали, столько же ранены. Нам нужна поддержка. Зачем тогда вообще союзники?

– Хорошо, – произнес Плистарх; какой смысл оспаривать уже принятое решение. – Все равно помощи нам ждать не один день. Может быть, до тех пор мне удастся восстановить порядок.

Он посмотрел на двух илотов, которые по-прежнему лежали на земле и, разумеется, слышали каждое слово. Плистарх резко взмахнул рукой, и обоих убили, не дав даже вскрикнуть. Тела утащили, волоча за пятки.

– Прежде всего нам нужна пища, затем дрова, чтобы согреться, и укрытие. – Архидам кивнул Плистарху, чувствуя, что между ними возникло согласие. – Больше оружия, спасенные инструменты… все. – Он взглянул на восходящее солнце. – У нас есть свет на целый день. Воспользуемся этим.

3

Спартанский гонец остановился под стенами Афин и недовольно огляделся. Дома нет ничего похожего на эти мощные укрепления. Там стенами были сами люди. У огромных ворот собралась очередь из повозок и селян, желавших попасть в город. Ворота охраняла стража, на деревянных башнях – наблюдательные посты. Напрасный труд, насколько мог судить спартанец. Он прошел в начало очереди. Пара мужчин проводила его взглядами, но было в нем нечто такое, что заставило их придержать языки.

Гонец был очень грязен, ноги в сандалиях черные до колен, кожа исцарапана. Из одежды – только красная накидка, перевязанная веревкой вокруг талии. Спартанцу не идет на пользу так изнурять себя. Торговцы, как задумчивая скотина, невозмутимо наблюдали за ним.

Еще не отдышавшись, гонец вытянул из-под веревки накидку и закрепил ее на плечах. Стражи стен уже послали вестника в городской совет. Его членов выбирали из рода, находившегося при власти в этом месяце, так что они понятия не имели, кто явится на зов.

Пришедшего к воротам эпистата стражники не знали. Низкорослый, грудь колесом, Андреас Антиох уставился на безмолвного спартанца. А тот, хотя был грязен и взмылен, облачился в презрение, как во второй плащ. Поддаваясь древнему инстинкту, все наблюдавшие за ним ощутили неприязнь.

– Кто здесь главный? – громко спросил спартанец у толпы.

Голос у него был хриплый, и один из стражников подал ему мех с разбавленным водой вином. Гонец не притронулся к нему, он еще не исполнил свой долг.

– Это я, – ответил Андреас, выступая вперед. – Андреас из рода Антиохов, эпистат совета, по крайней мере до заката. Если ты принес весть, я созову совет или народное собрание.

Спартанец кивнул. В Афинах он раньше не бывал. Казалось, хотя бы некоторые из дичайших слухов оказывались правдой.

– Отведи меня к Аристиду или Ксантиппу, – произнес он через мгновение.

Эти имена были ему известны со времен военных конфликтов при Саламине и Платеях. К изумлению спартанца, афинянин покачал головой:

– Ах! Мне очень грустно говорить это, но оба мужа отправились в Элизиум и на залитые солнцем поля, я уверен. Они пересекли реку. Никто здесь не может вызвать их обратно.

– Вы все тут так разговариваете? – раздраженно спросил гонец. – Я прибыл из Спарты, от царя Архидама! Я ушел вчера, бежал всю ночь и утро без пищи и отдыха. Ты будешь томить меня отсрочками вместе с новостью, которую я принес? Отведи меня к твоему царю или к главным людям!

Эпистат снова окинул взглядом запыленного, обливающегося потом жилистого гонца с запавшими от крайней усталости глазами. Афинянин принял решение и кивнул стражникам. Те расступились, по-прежнему демонстрируя всем своим видом готовность обратить копья и мечи против одинокого чужеземца. Проходя мимо, спартанец не удостоил их и взглядом.

– Я отвечаю за этого человека, – во всеуслышание объявил Андреас. – Возвращайтесь к своим обязанностям. Я пришлю вам мех вина, маслин и хлеба.

Стражники заулыбались и поблагодарили его, после чего Андреас повел спартанца в город, а потому не увидел грубых жестов, которыми обменялись стражи ворот у него за спиной, стоило ему отвернуться. Эпистат всего на день. Они считали, что он относится к своим обязанностям слишком серьезно.

Еще одного вестника отправили созывать совет. Услышав это, одинокий спартанец немного расслабился, так что даже пошатнулся. Его долгое испытание почти завершилось, и он раздумывал, цела ли еще Спарта.

– Когда, говоришь, ты отправился в путь? – спросил эпистат.

Развевающийся красный плащ привлекал внимание людей. Лавочники и прохожие – все таращились на оказавшегося среди них воина-спартанца. Города, может, и стали союзниками, но в прошлом враждовали.

Перед ними открылся вид на Агору, холм Пникс и возвышавшийся надо всем великий Акрополь. Спартанец в изумлении глядел на видневшиеся всюду признаки богатства: золотые украшения, красивую одежду. Даже нищие здесь, похоже, носили сандалии не хуже, чем у него.

– Вчера ночью… – ответил спартанец, жадно впитывая в себя вид города, известного ему только понаслышке.

– Ты, должно быть, преувеличиваешь. До Спарты четыре дня пешего пути. Конечно, наш гонец Фидиппид добежал туда и вернулся всего за три дня, а потом отправился к Марафону.

– И умер по возвращении, как я слышал, – сказал гонец. – Афинянам не стоит подражать спартанцам.

Эпистат скис и всю оставшуюся дорогу до здания совета на другом краю Агоры молчал. Туда на срочное совещание уже сходились члены буле, их соберется несколько сотен. По всему городу пятьсот человек отложили инструменты или вышли из лавок и побежали узнать новости. Места в большом совещательном зале заполнялись, как вода набирается в кувшин.

Со стороны Агоры сквозь ряд колонн из полированного камня за этим наблюдал спартанец.

– Эти люди выслушают меня? – спросил он.

– Ну, в некотором смысле, – ответил эпистат, пожимая плечами. – Как только мы совершим жертвоприношение, слово за тобой. Можешь говорить, когда тебя позовут. И мы решим, стоит ли созывать экклесию, народное собрание Афин, а это почти двадцать тысяч свободных граждан. Может быть, тебе выпадет шанс обратиться к ним, если твое дело сочтут достойным этого.

– Как можно так жить? – недовольно буркнул спартанец.

Заносчивость этого парня пришлась не по нраву Андреасу Антиоху, и он притворился, что не расслышал слов спартанца.

– А как быть с неотложными делами? Война или… катастрофа? – более внятно произнес гонец.

Взглянув на него с отчаянием и гневом, эпистат процедил сквозь зубы:

– Ты пришел к нам за помощью, верно? Может, тогда тебе стоит вести себя поскромнее? Проси, и мы ответим. Но ты не сделаешь камни менее тяжелыми, а воду не такой мокрой. Мы – афиняне, люди чести.

Наступила тишина. Спартанец глянул на Андреаса Антиоха красными от ярости глазами и вышел в центр зала, чтобы обратиться к совету. Он крепко взялся руками за трибуну, словно боялся упасть.

Плистарх с трудом верил своим глазам. Он приказал двоим командирам и шестидесяти воинам разделиться и искать способ, как обойти с двух сторон новые баррикады. Илоты извлекли урок из первых кровавых столкновений. Теперь они при любой возможности избегали боя и не осмеливались открыто нападать на спартиатов, а вместо этого натащили каменных обломков и балок, перегородили улицы и швыряли в людей Плистарха кирпичи, куски черепицы, стреляли камнями из рогаток.

На глазах у Плистарха все больше его людей получали ранения, когда он не мог себе позволить утрату хотя бы одного. Спартанцы хорошо умели воевать, а илоты работать – плотниками, пекарями, гончарами, пахать землю. У них были и острые инструменты, и намерение убивать. Не раз люди Плистарха захватывали позиции, где илоты плавили свинец, отливали из него снаряды длиной с палец и, как только те охлаждались, запускали их пращами во врагов. Не имея доспехов, илоты, чтобы замедлить продвижение спартанцев, нападали группами и убегали.

Плистарх вытер лоб, как ему казалось, от пота. Однако рука стала красной. Он моргнул, глядя на нее, и бесстрастно подумал, что кровь не его. Илоты не сдавались, но противник превосходил их во всем. Часто они не успевали ничего понять, настолько быстро спартанцы передвигались в панцирях с птеругами[1] и в поножах. Расплачиваться за нерасторопность приходилось жестоко. Но как же их было много! В то утро Плистарх потерял одного из своих лучших людей, трое других получили такие тяжелые ранения, что их пришлось отправить в акрополь. Архидам расширил безопасную территорию вокруг холма, отбивая у мятежников улицу за улицей. Однако илоты знали все ходы и выходы так же хорошо, как спартанцы. Они удирали, как только ситуация складывалась не в их пользу, потом возвращались, осыпая врагов градом снарядов из пращей.

– Три пары, сомкните щиты и наступайте!

Шестеро воинов мигом вышли из строя. Плистарх поднял руку, удерживая на месте остальных. Два крупных подразделения спартиатов уже обходили позицию бунтовщиков с флангов, остальные были в резерве. Илоты – они как дети или дикие вепри. Ничего не смыслят в тактике…

Один из людей Плистарха издал предостерегающий возглас, и откуда-то сзади на спартанцев посыпался град камней. Еще одна шайка илотов напала на них или… Царь похолодел при мысли, что враг уклонился от его разошедшихся по флангам отрядов и, сделав большой крюк по городу, зашел с тыла.

Плистарх дал команду развернуться и атаковать. Результат последовал незамедлительно. Весь отряд, как один человек, пришел в движение, плечом к плечу спартанцы ринулись бить врага. Они держали щиты наготове, подняли копья и сметали все на своем пути.

Он оскалил зубы и ощутил металлический привкус на губах. Илоты не пожелали испытать на себе тяжесть встречи со спартанцами. Вместо того чтобы держаться, как подобает мужчинам, они кинулись врассыпную. Воины поймали и пронзили нескольких, оборвав их крики ударами мечей. Из них тоже вышли бы неплохие мясники. Но все же один спартанец упал без чувств, получив неожиданный удар. Подойдя, Плистарх увидел, что у него сломан нос и выбит глаз.

Царь выругался про себя. Вместе со своими людьми он убил четверых илотов, но цена оказалась слишком высокой. Так не могло продолжаться. Плистарх подумал, не станет ли он первым спартанским царем, который потеряет целый город. Покидать поле боя, пусть даже только для перегруппировки, – это уже плохо. Ни один спартанец не бросал щита, чтобы убежать! «Возвращайся со щитом или на щите» – так всегда говорили им жены и матери.

Если простые рабы заставят их бежать, поджав хвосты, – это будет полный крах. Плистарх не сомневался. Пусть даже в конце концов он восстановит порядок, эфоры осудят его на смерть. Лучше погибнуть, чем осрамить Спарту. Царю отводилась и эта роль тоже.

Где-то неподалеку затрубил боевой рог, и сердце у Плистарха упало. Коринф пришел на помощь по зову Архидама. Похоже, союзники выступили в поход без промедления, раз так быстро явились сюда. Плистарх увидел, что гоплиты в золотых доспехах перехватили группу улепетывающих илотов. Они рубили беглецов десятками, неожиданно встав у них на пути и перекрыв им путь к отступлению. Плистарх улыбнулся, хотя радость обернулась горечью при мысли о том, какой ослабевшей, должно быть, предстала Спарта глазам чужаков.

Земля давно уже притихла, как собака, куснувшая хозяина и забившаяся в угол у двери, виноватая, напуганная. Но разрушения были произведены – город лежал в руинах, превращенный в пыльный лабиринт, где воины-спартанцы играли с молодыми илотами в кошки-мышки. Повсюду валялись мертвые тела, весь мир перевернулся. Плистарх в отчаянии размышлял, чем ему кормить людей из Коринфа.

Он приветствовал их начальника, высокого человека лет сорока. Коринфянин недоуменно озирался вокруг, когда, встав на колени перед сыном Леонида, называл ему свое имя.

– Мы рады тебе, Нестос, – ответил ему Плистарх. – Как видишь, мы стараемся привести город в порядок. Сколько людей ты привел с собой?

– Со мной всего четыреста человек. Жаль, что так мало, повелитель. Наш царь прислал, сколько смог собрать сразу, за нами придут и другие. Мы не представляли, насколько велика угроза. – Говоря это, коринфянин оглядывался, и его лицо выражало тревогу. – Я не ожидал, что увижу здесь такие… разрушения.

– Земля тут суровая, она родит крепких людей. Мы легко отстроим город заново, – ответил ему Плистарх, принуждая себя улыбнуться, – как только подавим мятеж. Боюсь, наши псы взбесились.

– Я вижу, – сухо отозвался Нестос.

Он продолжал осматривать потрепанных спартанцев. В обычное время каждый из них отправлялся на войну со своими рабами-илотами, которые следили за его снаряжением. Без этой поддержки спартиаты выглядели более грубой и не такой отлаженной силой. Во взглядах спартанцев читались недовольство и обуревавший их гнев. Коринфский военачальник отвел глаза:

– Я в твоем распоряжении, повелитель, от имени моего царя. Коринф вместе со Спартой.

– Хорошо. Бунтовщики засели в западной части города. Каждую ночь туда доставляют продукты с гор, где у них есть собственные города и деревни. Вероятно, мы позволили им слишком размножиться, Нестос. В любом случае теперь я должен проредить их ряды. Со свежими силами мы снесем баррикады и выдавим мятежников из города, а когда здесь будет безопасно, мои люди займутся его восстановлением. Мы же с тобой отправимся сражаться с бунтарями в горы.

– Ты попытаешься договориться с ними? Можно достичь какого-то соглашения? – спросил Нестос и обвел рукой засыпанные обломками улицы с торчащими тут и там покосившимися стенами зданий.

Плистарху не хотелось, чтобы этот чужеземец понял, какой ужасный урон понесла Спарта. Впервые за его жизнь, за столетия, Спарта смертельно ослабла. Слишком много его людей погибло во время землетрясения и разразившегося вслед за ним восстания. Сила Спарты заключалась в армии, но земля, огонь и озверевшие дети отняли ее.

Царь знал, что найдутся враги, которые не преминут воспользоваться внезапно возникшим преимуществом. Даже такие союзники, как Коринф, могли решить, что настало их время. Говорят, у бога войны нет любимчиков.

Плистарх заговорил легко, не выказывая усталости и отчаяния:

– Не задерживайтесь на этих улицах. Мой приказ – убивать всех, кто посмеет сопротивляться. Но когда мы загоним илотов в горы… оставляйте в живых только детей. Разумный человек не убивает всех своих мулов, когда у него еще остался груз, который нужно везти.

Смеркалось, воздух на Пниксе был теплый и неподвижный, зажгли факелы. На созыв народного собрания Афин потребовалось время. Для обычного ежемесячного схода использовали красную веревку, которую держали в руках два скифских стражника, сгоняя горожан выполнять свой долг. В тот день им не пришлось окунать ее в краску. Слух разлетелся по городу, и, казалось, узнать, что происходит, явились все.

Кимон заговорил так, чтобы его слышали. Всего несколько дней назад здесь состоялся суд над ним, может быть, это испытание укрепило его. Горожане, конечно, не переминались с ноги на ногу и не переговаривались, пока он держал речь, как делали, слушая некоторых других. Кимон уже разбивал флоты и обращал в бегство армии. Теперь, когда Аристид перешел реку, он оказался самым опытным стратегом и архонтом из всех, какие у них были.

– Я стоял на Делосе, – произнес Кимон, – когда была принесена великая клятва и создан Делосский союз эллинов. Я был там с Ксантиппом, с Аристидом. Теперь они отдыхают, а мы по-прежнему воюем, глотая пыль.

Хороший оратор, подумал, глядя на Кимона, Перикл. Тысячу раз они спорили с ним на борту корабля. Чем еще заниматься мужчинам, несущим ночную вахту, когда море спокойно, а вокруг многочисленный флот. Одни чинят и начищают снаряжение, другие беседуют – рассказывают друг другу истории или обмениваются дразнящими мысль идеями. Перикл и Зенон часто втягивались в споры с Кимоном и Анаксагором. Упражнения эти сказывались и в том, как Кимон излагал свои мысли.

– Великий союз собрал вместе города перед лицом персидской угрозы, так как люди всегда объединяются против общего врага. Но он жив, пока Персия зализывает раны, нанесенные ей нами.

Кимон слишком скромен, чтобы упомянуть о своей роли в этом, размышлял Перикл. Тем не менее даже не произнесенные вслух слова можно услышать.

– Я увидел что-то в этой мечте, в этом союзе городов. Увидел братство, и оно включало в себя Спарту, хотя спартанцев там не было. Я согласился с тем, что спартиаты возьмут на себя командование флотом, так как пришел к пониманию, что они тоже мои братья. Вместе с ними мы взяли Кипр, сокровище Востока. Те из вас, кто помнит битву при Платеях, знают, каково это – находиться рядом с такими людьми. Они чтут богов и все наши обычаи. Они знают тайны Элевсина и оракула Аполлона в Дельфах. Они соревнуются с нами на играх! И часто проигрывают афинянам!

Кимон усмехнулся, и толпа заулыбалась вместе с ним, немного сбрасывая жгучее напряжение. Перикл понимал, что этому Кимон научился у Зенона. Пусть слушатели знают: сейчас время улыбнуться. Когда Кимон сдвинул брови, в воздухе как будто повеяло холодом, и люди подались вперед, ловя каждое его слово.

– Спартанцы – наши союзники и братья. Мы много раз сражались плечом к плечу с ними и, да, не раз сходились с ними лицом к лицу. Прежде всего я афинянин. Не мелочный, не пустой. Не продажный, не полный злобы. Ни один афинянин не таков. И вот я созвал собрание, чтобы ответить нашим братьям, союзникам, друзьям. Братьям, союзникам… друзьям. Позвольте мне отвести армию, чтобы помочь им в час невзгод заново отстроить город и восстановить порядок. Пусть Спарта увидит, что на самом деле значит союз с Афинами. Да будем друзьями, да будем союзниками, да будем братьями!

Завершение речи было правильное. Перикл увидел, как его друг Зенон кивнул, отметив использование троичности и простого повторения. В толпе раздавались одобрительные возгласы, пока Кимон спускался по ступеням мимо Эфиальта.

Стратега вновь назначили на эту годичную должность, с каждым годом он получал все бо́льшую поддержку горожан. Эфиальт взобрался на ораторский камень и холодно кивнул, всего-то. Поднял руки, прося тишины у пришедшей в движение толпы. Его сторонники резко толкнули локтями тех, кто продолжал разговоры.

– Добрые люди, афиняне, мне выпало говорить о деле, которое уже решено в наших сердцах. Происходящее в Спарте нас не касается. – Эфиальт покачал головой, будто в досаде. – Архонт Кимон верно говорит, когда ведет речь о союзниках, но таких людей, как вы или я, не проведешь. Афинская знать с удовольствием отправит вас отдавать жизни за спартанскую, тут нет сомнений! Он называет нас пустыми и мелочными? О, своих они знают и отвечают на зов себе подобных. Они с радостью прольют кровь простых афинян в ответ на этот зов, и ради чего? Благодарности спартанцев? – Эфиальт усмехнулся и покачал головой.

Сама идея была забавной, и многие слушатели откликнулись. Перикл гневно взирал на стратега, который взмахнул рукой и указал на стоявшего внизу Кимона:

– Архонт Кимон всегда благоволил к спартанцам, к Лакедемону, в ущерб своим. Как ты называешь своего сына? Лакедемонием? А на поясе носишь спартанский копис… Разумеется, ты будешь выступать за них! – Эфиальт покачал головой, отвергая аргументы Кимона. – Я же буду выступать за тех, кто здесь. Если в Спарте случилось землетрясение, пусть они сами разбираются, без нас. Если у них восстали рабы, пусть их знать сама наводит порядок, не проливая кровь афинян!

Эфиальт спустился вниз под одобрительный гул, хотя некоторые слушатели возражали. От столкновения мнений различных группировок общее настроение в собрании ухудшалось. Не успев продумать четкий план действий, Перикл поднял руку. Эпистат заметил это и услышал возгласы: «Здесь есть оратор». Зенон и Анаксагор выталкивали своего друга вперед.

Ни Кимон, ни Эфиальт не знали, какую из сторон поддержит Перикл. Тот глянул на двадцатитысячную толпу людей, собравшихся на холме и растекшихся по его покатым склонам. Когда они голосовали, это действительно было мнение всего города. Справедливо или нет, но так решал народ, подвластный только богам. Перикл сглотнул и набрал в грудь воздуха.

– Братья, союзники, друзья, – начал он, намеренно повторив слова Кимона.

Эфиальт сдвинул брови и отвернулся.

– Что видят спартанцы, когда смотрят на нас? На Афины? Они видят наш прекрасный порт, нашу торговлю, наши гончарни и мастерские, стекающиеся к нам богатства. Они видят наш великолепный флот, который содержит Союз. Видят растущие из года в год власть и влияние. Когда люди говорят об эллинах, они имеют в виду Афины.

Перикл сделал паузу, дуновение ветра обдало его запахом пота и мяты.

– Но если речь заходит о войне, они прежде всего вспоминают Спарту. Я дважды видел Афины, объятые огнем, когда мы не могли остановить войска Персии. Вы помните? Со многими из вас я наблюдал с острова Саламин, как царь Ксеркс стоял на этом самом холме. Мы не могли помешать ему, тогда не могли. Спартанцы вступили в бой при Платеях, когда их пристыдили, как мне помнится. Тем не менее они разбили войско персов. Ни один другой день не будет иметь такого значения во всей моей жизни. Пришло время отдать часть этого долга, почтить богов и наших союзников. Если хотите показать всем эллинам, что значит иметь Афины на своей стороне. Архонт Кимон… – Он произнес этот титул без оттенка презрения, каким снабдил его Эфиальт. – Архонт Кимон прав.

Перикл помолчал, словно ему в голову вдруг пришла какая-то мысль, хотя на самом деле именно из-за нее он и взял слово.

– Тех, кто по-прежнему хмурится, я думаю, обрадует напоминание, что Спарта была вынуждена обратиться к нам за помощью! Полагаю, мы будем вспоминать об этом в старости!

Некоторые при этих словах рассмеялись. Перикл кивнул эпистату, и тот поискал взглядом других желающих выступить. День пролетел, собрание прерывалось только раз, на обед около полудня. Речь держали десятки человек, один за другим, они задавали вопросы и давали ответы. Но, казалось, дискуссия сама собой иссякла. Люди были готовы голосовать, и Перикл вновь стал последним, кто обратился к собранию.

Когда дело дошло до подачи голосов, процедура прошла быстро. Члены совета произвели подсчет – результат оказался почти равный, но решение о помощи одобрили на семьсот человек больше. Кимон поведет гоплитов в Спарту. Точное их число определит город, чтобы его стены не остались беззащитными. Кимон все равно был доволен. Он кивнул Периклу, и тот, будучи моложе Кимона, выбрал момент подойти к нему, хотя архонта окружила толпа доброжелателей, которые поздравляли его и хлопали по спине.

– Я хотел бы отправиться с тобой, если ты позволишь, – сказал Перикл.

Кимон повернулся к нему, и Перикл не отвел взгляда. Они сражались плечом к плечу на Кипре. Каждый был обязан другому жизнью, и это так крепко связало их, что, вероятно, никакое испытание не могло разорвать эти узы.

– Твой отец был человеком чести, – сказал Кимон. – В память о нем я принимаю твое предложение. Будь здесь к рассвету. Ждать тебя я не стану.

Холодность между ними немного ослабла. Перикл с облегчением кивнул. Время было позднее, а ему еще нужно забрать из дома отцовский щит. Перикл вздохнул. Там его ждала жена. Если он думал, что уже познал холод, то, встретившись с ней, он познакомился с самой суровой зимой.

4

Когда Перикл добрался до своего дома за пределами города, взошла луна. Он постучал костяшками пальцев в железную дверь и стал ждать, слушая шаркающие шаги вверх по внутренней лестнице. Прошла целая вечность, но Перикл не раздражался. Маниас теперь не тот, в юности Перикл знал его совсем другим. Тогда он был рабом, но заслужил свободу своим трудом. После войны имение платило ему жалованье. В результате Маниас женился и снял домик в квартале Керамикос. Всю жизнь он отличался отменным здоровьем, пока его не хватил удар. Теперь старик подволакивал ногу и прижимал к груди правую руку, скрюченную наподобие птичьей лапки.

Перикл взглянул на Маниаса, который всегда встречал его улыбкой. Густые кустистые брови и крупный нос, волосы седые, грубо обкромсанные. Как обычно, Маниас осклабился, обнажив несколько уцелевших зубов.

Пришлось подождать, пока старик медленно и осторожно спустится обратно. Когда дверь открылась, Перикл вошел в вымощенный известняковой плиткой двор, с которого дорожка вела к главному дому. Подавшись вперед, он неловко подхватил Маниаса под его здоровую левую руку. Лицо старика перекосило, ему было трудно говорить и есть. Как же он теперь не похож на человека, который когда-то носил Перикла и его брата на руках по пастбищу, фыркал и бил ногой о землю, изображая Минотавра.

В ночной тиши с поля позади дома дул теплый ветерок. Перикл втянул носом воздух: родной кров, где его мать Агариста и жена Фетида вели свою непрекращающуюся войну. Он замер на месте, поняв, что не видел обеих уже по крайней мере месяц. Почти все время он проводил в городском доме, убежище своего отца, перестроенном после нашествия персов.

Хмыкнув, Маниас запер засов и похлопал по нему, проверяя, надежно ли. Перикл заметил, что его левый бицепс обмотан грязной тряпицей в пятнах крови.

– Ты ранен, Маниас? – спросил Перикл.

– Ерунда. Просто упал. – Голос Маниаса звучал невнятно, а вид при этом был смущенный; старик отвел руку в сторону, подгоняя Перикла идти дальше.

– Откуда упал?

– Просто упал. Рубил подгнившие доски. Лестница соскользнула.

– Кажется, я ясно сказал, чтобы ты ничего не делал, – отозвался Перикл и нахмурился.

Старели все: и рабы, и свободные люди. Некоторые семьи в конце концов прогоняли их, обрекая просить милостыню или голодать. Было несколько храмов, где таким людям давали миску похлебки и немного хлеба, но старики редко переживали хотя бы одну зиму.

Перикл знал, что мать не осмелилась бы нарушить его приказ. Только один человек мог отправить старика лазить по лестнице и чинить крышу.

– Знаешь, – сказал Перикл, пока они шли, – я видел, как ты строишь стены и изгороди быстрее и лучше, чем любой мужчина вдвое моложе тебя. Видел, как ты с оружием в руках защищаешь здесь мою семью. – Он на мгновение остановился и задержал Маниаса прикосновением руки. – Нет ничего постыдного в том, что теперь другие люди возьмут на себя эти заботы. Сейчас ты поранил руку. Что дальше? Сломаешь шею? Это моя жена отправила тебя туда?

– Дом всегда требует работы, куриос, – произнес Маниас, не глядя на него. Уклонился от ответа.

– Только не от тебя. Ты будешь теперь отдыхать, Маниас.

– Хорошо, хорошо, – проворчал старик.

Он до сих пор не утратил мужской гордости. Отчасти это и составляло проблему. Перикл вслед за ним подошел к главному крыльцу. Изнутри доносились голоса, поднимавшие на ноги работников кухни и госпожу. Хозяин дома.

Перикл вздохнул. Ему нужно только забрать щит и оружие отца. Кимон и правда не станет его дожидаться. С восходом солнца афиняне выступят в поход – с Периклом или без него.

Под гомон голосов он вошел в дом и впервые улыбнулся. Сыновья вбежали в комнату, словно идущие в атаку воины, и, притормозив, встали перед ним навытяжку. Оба заметно подросли. Уже юноши, но все еще и мальчишки. Парал влетел с криком радости и боднул отца головой в губу, выпалив разом десяток новостей. А Ксантипп, насупившись, отступил, хотя Перикл протянул к нему руку. Он понял, что слишком долго не видел сыновей. Перикл так сильно прижимал Парала к себе, что тот начал жаловаться.

– Вам обоим в такое время уже полагается спать, – сказал Перикл и рассмеялся, поднимаясь.

Он кивнул Ксантиппу, и сын ответил ему тем же. Не всякий может бросаться в объятия к другому, с легкой грустью подумал Перикл. Он и сам в детстве был таким же.

Ксантиппу дали имя в честь отца Перикла, которого тот боготворил; Паралу – в честь героя афинской истории. Глядя на сыновей, Перикл испытывал гордость за то, какими мужчинами они становятся. Они были лучшим, что дал его брак.

Ощутив на себе взгляд жены, Перикл поднял глаза. Фетида, в светлом одеянии, стояла, опираясь на дверной косяк, – привидение в лунном свете.

– Идите, ребята, – сказал Перикл, отправляя сыновей спать, и тут понял, что утром их не увидит, а потому проигнорировал осуждающий взгляд супруги. – Мальчики, я ненадолго уезжаю – не на войну, помогать с восстановлением Спарты. Там случилось страшное землетрясение, и им нужна помощь. Я отправлюсь в путь на заре.

Ксантипп и Парал молча слушали его, затем младший резко отвернулся, утирая кулаком слезы, не хотел, чтобы отец заметил их.

– Я думал, на этот раз ты останешься, – заявил Ксантипп, не пытаясь скрыть возмущение, сквозившее и в тоне, и в выражении лица.

– Там я пробуду не больше месяца, – ответил Перикл. – В последнее время я слишком долго отсутствовал и сам это понимаю. Я постараюсь чаще бывать с вами.

Парал нервно переводил взгляд с брата на отца, ощущая возникшее между ними напряжение. Они разговаривали так, словно передавали друг другу отчеты о битве. И ни один не желал смягчиться.

– Папа, я занялся резьбой по дереву, – громко сообщил Парал. – Маниас говорит, что мужчина должен знать, как обращаться со стамеской и молотком.

Перикл взъерошил волосы сына:

– И Маниас прав. А теперь, мальчики, мне нужно разобраться с кое-какими делами. Идите спать, прошу вас. Мы увидимся, когда я вернусь.

Ксантипп развернулся и, не говоря ни слова, увел брата в темноту дома. Как же он злится! А нужен ли был отец самому Периклу в том же возрасте? Он не мог сказать точно. Он пообещал себе, что когда вернется, то уделит сыновьям несколько дней, не отвлекаясь ни на что другое.

Затем Перикл повернулся туда, где стояла его жена. Фетида ушла, исчезла во тьме спящего дома. Перикл сжал зубы. В совете он всегда знал, что говорить и когда. И это просто… работало. А в собственном доме его встречали волны презрения и недовольства. Ему нужно только забрать щит! На мгновение он поддался искушению не обращать внимания на брошенный ему вызов, просто найти свое снаряжение и отправиться к месту сбора. Но он не мог. Маниас наблюдал за ним, и Перикл покачал головой, когда их глаза встретились.

– Будь другом, Маниас, принеси мой щит и копье, – мягко произнес он. – Я должен поговорить с женой.

Маниас молча кивнул. Перикл глубоко вдохнул. Может быть, на него повлияла нереальность ночи, где все кажется не таким надежным и ясным, как днем. Или просто дело было в том, что он собирался покинуть знакомый город. Но пока он шел в комнаты своей супруги, в нем росла уверенность.

Фетида не сомневалась, что Перикл придет. Она всегда знала его лучше, чем он сам. Она ждала его в постели, колени согнуты у груди, под спину подложен какой-то валик, защищена спереди и сзади. Рядом на столике ярким пламенем, лишь слегка потрескивая, горела маленькая лампа. Значит, в ней хорошее масло, которое стоило в два раза дороже дешевого жира. Она уже привыкла к таким вещам, подумал Перикл.

Он неловко присел на край кровати. Фетида не смотрела на него, но он ощущал ее злость в каждом изгибе тела.

– Это правда? – наконец спросила она. – Ты отправляешься помогать спартанцам или воевать?

– Фетида, я бы не стал обманывать детей. Они все узнали бы от своих друзей. Спарта разрушена, случилось сильное землетрясение. Их рабы взбунтовались, и мы отправляемся при оружии, как на войну, но я думаю, что по большей части будем отстраивать заново город. Мы берем с собой продукты и инструменты, немного денег, а также зодчих и плотников. Собрание согласилось оплатить все это.

– Ты не был здесь больше месяца и теперь уезжаешь? – продолжила Фетида, ее голос бил, словно кнут, и Перикл сжался. – Ты оставляешь меня здесь, как в тюрьме, а сам тем временем развлекаешься в городских театрах, питейных домах и еще с женщинами, я уверена.

– Что ж, здесь меня ждет холодный прием! – рявкнул Перикл. – Одни сердитые взгляды и склоки. Или рассказы о глупых спорах с моей матерью. Ты отправила Маниаса чинить что-то на крыше? Из-за этого он поранил руку?

Фетида скривилась, и Перикл удивился, как он вообще мог когда-то находить ее привлекательной?

– О, так он еще рассказывает сказки своему хозяину?! Этого старого увечного пса нужно избавить от страданий. Он забывает половину из того, что ему велено сделать. Кто знает, как он поранился? Сомневаюсь, что он сам может точно сказать.

– Говорю тебе, Фетида, он заслужил тихую старость. Он работал на нас, сколько я себя помню, и имеет право провести несколько лет на покое в этом имении. Ты забываешь, что он больше не раб.

– Но и не слуга, если не будет работать.

– Я помню то время, когда у тебя не было ни рабов, ни слуг! – заорал на нее Перикл. – Ты забыла, как обстояли дела, когда я нашел тебя? У тебя не было ничего.

– А ты сам был глупым мальчишкой, – бросила она. – Иногда я сама жалею, что пришла в Афины! Я увидела, как умирает твой отец, и мое сердце потянулось к тебе. Если бы я знала, что меня ждет такая жизнь, что ты бросишь меня здесь со своей матерью и рабами…

– Я не бросал тебя. В городе есть женщины, которые отдали бы все за такую жизнь, как у тебя здесь.

– И ты знаешь их всех, полагаю. Что ж, Перикл, я вышла за тебя из жалости. Я никогда не была твоей шлюхой.

– Нет, только для Кимона, – сказал он и тут же пожалел об этом.

Фетида поджала губы, вцепилась руками в покрывало и с большим достоинством натянула его на себя.

– Я мать твоих сыновей, – изрекла она.

– Они единственное благо, которое принес наш брак, – ответил Перикл.

Слова сорвались с губ слишком быстро. Его разозлила фраза жены, что она, мол, вышла за него из жалости. Он взял бы их назад, если бы мог, но было поздно.

– Уходи, – тихо проговорила Фетида. – Просто уходи! Зачем ты сидишь на этой постели? Ты чужой здесь. Не я, Ксантипп сказал это на днях. Дети едва знают тебя.

Перикл медленно поднялся, ощущая, как тяжесть спадает с его плеч. Он стоял и едва не покачивался на ногах. Даже в ярости Фетида заметила перемену в нем. Она нахмурилась, вдруг испугавшись.

– Уходи, – произнесла она мягче, не глядя на него.

Перикл немного помолчал, ища в душе сомнения. Нет, все правильно.

– Если бы ты пришла ко мне с приданым, я мог бы вернуть его тебе, – наконец сказал Перикл. – Вместо этого я обеспечу тебя деньгами и имуществом, чтобы ты жила в достатке.

– Ты… ты разводишься со мной? – спросила Фетида.

Он кивнул. Слова нужно было произнести вслух.

– Я развожусь с тобой, – подтвердил свои намерения Перикл.

Фетида молча покачала головой, а затем слова полились из нее потоком:

– Ты несчастный глупец! Я думала, у тебя, по крайней мере, отцовский характер и ты видишь итог своих начинаний. Но нет, ты не способен даже на это. Мне нужно было понять, когда ты перестал приходить ко мне в постель. Ты получил сыновей, которых хотел иметь! И все твои умные друзья с их смехом и разговорами. Как гогочущие гуси! Для чего я тебе, что я могу тебе дать такого, чего ты не найдешь в своем драгоценном городе?

– Ты можешь жить в моем городском доме, – твердо сказал Перикл. – Там есть несколько слуг, достаточно, чтобы не утруждаться. Я найду себе другое жилище.

Она заплакала. На мгновение его решимость ослабла. Но он правильно сделал, что сообщил о разводе. Он женился на ней в момент безумия, перед отъездом на битву с персами. Тогда он не знал, вернется или погибнет, как погиб его брат на чужом берегу. Реальность брака с Фетидой оказалась больше, чем тот отчаянный поступок. Он затянулся на годы…

– Ты заслуживаешь лучшего… Со мной ты несчастна, Фетида. И никогда не была счастливой.

Вот опять, все тот же шип, вонзавшийся в кожу им обоим при каждом разговоре. Перикл с трудом мог вспомнить момент, когда смотрел на Фетиду, не испытывая сожаления.

– Значит, ты избавишься от меня, – сквозь слезы проговорила она, уткнулась в покрывало и всхлипнула, а когда подняла взгляд, ее глаза покраснели, лицо опухло. – Ну, тогда давай! Иди к своим спартанцам, благородно спасай их! А меня оставь здесь, как всегда, разговаривать с одними рабами.

– У тебя будет месяц, чтобы выехать отсюда, – вдруг посуровев, ответил Перикл.

Он не позволит ей оставить без внимания сказанное им. Слова были произнесены, но он знал, что его супруга может превратить день в ночь… почти. Некоторые женщины способны перекраивать реальность, но теперь он этого не допустит.

– Маниас знает мой дом в городе, – продолжил Перикл. – Я скажу, чтобы тебя пустили. И оставлю письменный договор с именем Ксантиппа. Дом, конечно, перейдет к нему.

– Значит, у меня не будет ничего, – прошептала она.

– Я дал тебе слово, Фетида. И приду повидаться с детьми, когда вернусь. Им нужны учителя, я заплачу за все. Ты будешь получать небольшой доход с имения, по крайней мере, пока снова не выйдешь замуж.

Тут Фетида извергла из себя злобный поток проклятий. Перикл стиснул челюсти и оставил ее, размышляя, долго ли продлится плач покинутой супруги, когда его не будет и ее слезы ни на кого уже не смогут повлиять.

Тихо прикрыв за собой дверь, Перикл увидел в темноте коридора фигуры своих сыновей. Мать тоже вышла. Они втроем стояли рядом, Агариста обнимала одной рукой Парала. Мальчик плакал. Без сомнения, в ночной тиши они слышали все.

– Простите меня, ребята, – сказал Перикл. – Мы с вашей матерью поссорились. Я приду повидаться с вами, когда вернусь.

– Ты выбрасываешь нас на улицу? – требовательно спросил Ксантипп.

И вновь Перикл услышал в голосе сына тон мужчины, кипящий у него внутри гнев и напомнил себе, что мальчик всего лишь защищает мать.

Обменявшись взглядом с Агаристой, Перикл покачал головой. Мать была такой же седой, как Маниас, хотя годы оставили на ней менее заметный след. И услышанное, похоже, расстроило ее меньше всех.

Парал, всхлипнув, протянул к отцу руки. Перикл сгреб его в объятия и почувствовал в волосах сына запах свежей травы.

– Я не выбрасываю вас на улицу. Здесь ваш дом, и так будет всегда, – сказал он и почувствовал, как все они дрожат, охваченные волной эмоций. – Вы понимаете? Ваша бабушка убьет меня, если я попытаюсь прогнать вас, вы не думали об этом? В вас течет моя кровь, мальчики! Этого не изменить. Вы – продолжатели рода моего отца, мои сыновья.

– И мои внуки, – добавила Агариста.

Перикл с улыбкой кивнул:

– Нет такого места в мире, где я не был бы рад вам. Клянусь в этом самой Афиной! А она богиня домашнего очага, дома и не потерпит нарушения клятвы, данной отцом сыновьям.

– А что будет с мамой? – спросил Ксантипп. – Ты бросишь ее? Как ты можешь? – Он оставался непреклонным, в глазах блестели злые слезы.

Перикл не забыл, каким казался ему отец в тот день, когда отправлялся биться при Марафоне. Нагретые солнцем доспехи, запах масла и пота.

– Ваша мать и я… мы дошли до конца нашего совместного пути. С ней все будет хорошо, Ксантипп, я позабочусь об этом. Вместе с вами она поселится в моем городском доме. Но ваши комнаты здесь всегда останутся вашими, если вы захотите вернуться… Хотя я надеюсь, вы поможете матери устроиться. Кто-то должен заботиться о ней, хотя бы поначалу. В городе у вас появятся новые друзья, вы станете ходить к учителям – моим друзьям, вроде Анаксагора и Зенона, музыканта Дамона или архитектора Фидия. И разумеется, начнете осваивать владение мечом, заниматься с копьем и щитом. Давно уже нужно было устроить это. Честное слово, вам многому предстоит научиться! Вы будете очень заняты, и ваша мать будет нуждаться в вас. Могу я рассчитывать, что вы поможете ей?

Парал кивнул. Ксантипп отвернулся и исчез в темноте. Перикл посмотрел ему вслед:

– Со временем он все поймет, Парал. Я знаю, ты меня не подведешь. А теперь иди в свою комнату. Утром вас ждет много дел.

Парал бегом кинулся за братом. Разве нужен ему свет в том месте, которое они называли своим домом. Перикл остался с матерью. Слышать доносившиеся из комнаты жены всхлипывания было невыносимо. Разумеется, она тоже не упустила ни слова.

– Не могу больше оставаться здесь, – сказал Перикл. – Ты поговоришь с Ксантиппом, когда я уйду?

– Я все ему объясню. Они переживут это, – ответила ему мать. – А ты сам-то уверен?

– Не притворяйся, будто ты не рада, – с кривой усмешкой ответил Перикл.

– О, я рада, но все же это конец. Пути назад нет, Перикл, после такого.

– Я знаю. – Он немного помолчал и тряхнул головой. – Мне стало легче. Это правильно, я уверен. Не могу жалеть о женитьбе на ней, ведь у меня есть эти два мальчика. Их не было бы, если бы не Фетида, и у тебя тоже.

– Это верно, – с улыбкой отозвалась Агариста. – Похоже, добрые всходы дает и плохая земля. Ладно. Молюсь, чтобы ты нашел свое счастье без нее, раз это не получилось у вас вместе.

Солнце взошло над морем копий. Ярко раскрашенные золоченые щиты висели на кожаных лямках, закинутые за спины. Четыреста гоплитов получили разрешение присоединиться к отправлявшемуся в Спарту Кимону. С ними двинутся в поход еще около тысячи человек, обладавших навыками, которые могут потребоваться для отстройки города. Плотники, литейщики свинца и мастера по укладке черепицы переговаривались с изготовителями кирпичей и гончарами. Зерно, солонина и сыр, завернутые в ткань, лежали горами на деревянных повозках. С собой повезут на ослах даже передвижную кузницу, за которую отвечали главный кузнец и его подмастерья.

Все это собрали на удивление быстро. Продукты взяли по приказу с разгружавшихся в порту судов, многое спешно изымали под обещание возместить стоимость после подачи заявки в совет. Заработок людям будет выплачивать Афинское собрание. Каждый день, проведенный работниками вдали от родного города, означал, что на оплату их труда отложат огромные суммы в серебре. Они не рабы, а свободные граждане Афин.

Перикл ждал вместе со всеми, держа за спиной отцовский щит и в правой руке – копье. Древко из македонского ясеня было приятным на ощупь. Тем более что его держал отец при Марафоне. Каждая часть боевого снаряжения Перикла досталась ему по наследству, была отремонтирована, начищена и любима. Оно не единожды спасало ему жизнь в пылу битвы, когда он в последний раз сражался под началом Кимона.

Обычно дорога из Афин в Спарту занимала четыре дня. Перикл слышал, что Кимон собирается добраться туда за три. Гоплиты на такое способны, подумал он. Они каждый день упражнялись в беге, поджарые и сильные, как охотничьи псы. Такие тренировки были наследием его отца. Продвижение гоплитов могли замедлить только снаряжение и повозки. Между двумя городами пролегало всего несколько настоящих дорог. Местами земля была просто засыпана битым камнем. Если оставить обоз далеко позади, на него могут напасть разбойники или грабители.

Размышляя об этом, Перикл смотрел на Кимона. Это привлекло внимание архонта, тот на мгновение задержал на нем взгляд и подозвал к себе жестом. Перикл подошел, не зная, чего ожидать.

Кимон окинул его взглядом, на этот раз уверенности в нем как не бывало. Перикл вопросительно приподнял бровь, и Кимон пожал плечами:

– У меня мало друзей.

– Совсем нет, – быстро поправил его Перикл, и они оба усмехнулись.

– Ну, я осторожнее тебя выбираю тех, кто меня окружает. Оказывается, я скучаю по Анаксагору и Зенону, Эсхилу и нашим задушевным беседам.

– Я тоже их не забыл, – ответил ему Перикл. – Мы… я тоже скучаю по всему этому. Прости, что мне пришлось поступить так на суде.

– Нет, это был твой долг, – сказал Кимон. – Думаю, я понимаю тебя. Значит, мы друзья?

– Конечно. В старости я собираюсь рассказывать тебе, какие ошибки ты допустил, как нужно было сделать иначе. Мы с тобой сядем за чашей вина, возьмем немного сыра и черных маслин…

Больше ничего говорить не пришлось. Кимон похлопал его по спине, и все встало на свои места. Перикл хотел, чтобы так же легко решались проблемы и с женщинами. Было время, когда он с удовольствием пытался разгадать, как они думают, искал способы убедить их в своей правоте или, не менее часто, принимал свое поражение. С друзьями он словно знал кратчайший путь к успеху. Сколько времени это сберегало! И не нужно было тратить попусту слова.

Затрубили рога, гоплиты тронулись в путь. Перикл оставил позади осколки своего брака, и шагалось ему легко. Он обнаружил, что не один такой. Настроение в рядах было на удивление бодрое, вероятно, потому, что они шли не на войну. Люди смеялись и переговаривались на ходу, впереди стелились по земле их длинные тени.

5

Огромный полуостров, где располагались Спарта, Коринф, Аргос и десяток других областей и городов, был отделен от остальной Греции перешейком, узкой полоской земли, а в прошлом – стеной, охраняемой спартанцами. Кимон удивился, увидев, что силы, сотрясавшие землю, превратили это сооружение времен войны с персами в груду обломков. Очертания разбитого за стеной спартанского лагеря были по-прежнему отчетливо видны: отхожие ямы и круглые тренировочные площадки, но сам перешеек обезлюдел, никаких признаков жизни. Всех воинов и тех, кто последовал за ними в лагерь, отозвали в город.

Легкое настроение афинян улетучилось, пока они шли. Ближайший к месту назначения город – Коринф, но им там нечего делать, а потому они прямиком направились к Спарте. Однако на холмах виднелись отдельные дома, сильно разрушенные. Из этих грубых укрытий на них с опаской глядели мужчины и женщины.

С каждым часом следы землетрясения становились все более страшными. Построенные у дороги храмы лежали в руинах, святилища развалились, статуи попадали. Афиняне в молчании проходили мимо, опасаясь обидеть разъяренных богов каким-нибудь неосторожным словом.

Урожай тоже был уничтожен. В одной долине Перикл увидел сотни поваленных на землю деревьев, как будто их смело ураганом. Так зримо проявили себя силы, истинную мощь которых трудно себе представить. Все изгороди и другие знаки присутствия людей были повалены. Не раз мимо них, отчаянно блея, пробегали домашние животные, хозяев которых нигде не было видно. Ловкие солдаты поймали пару ничейных кур, свернули им голову и прямо на ходу ощипали перья, подготовив к вечерней трапезе.

Будто в ответ на жуткие картины разрушений Кимон задал маршу жесткий темп. Перикл вспомнил, что бывал в Спарте прежде, после нашествия персов, которые явились сюда из далекой империи с огнем и мечом. Однако любой афинянин понимал, что их привело. Гораздо страшнее было видеть, как сама земля обратилась против тех, кто обрабатывал ее и жил на ней.

К вечеру третьего дня Перикл уже хромал от усталости и мозолей на ногах. По словам Кимона, до Спарты оставалось всего несколько миль, и Перикл не удивился, увидев вышедших им навстречу воинов в красных плащах. Тревожило то, что это случилось так поздно в сравнении с обычными временами. Афинская армия зашла настолько далеко вглубь Лаконии, и никто не бросил ей вызов. Это более всего прочего показывало, что мир перевернулся с ног на голову.

Трудно было удержаться от боязливого трепета при виде шагавших по дороге спартанцев. Отряд немногочисленный, не больше четырехсот – шестисот человек. Но вместе с ними шла легенда. Эти воины покорили все народы на полуострове, одни за другим. Говорили, что их илоты – потомки какого-то древнего племени, обращенные в рабство после того, как они рискнули противостоять Спарте. Даже Персия не смогла победить эту армию. Вся военная мощь царя Ксеркса была разбита при Платеях. Перикл в душе порадовался, что Кимон рядом. Никто больше в Афинах не мог сказать, что остановил персов на поле боя и пошел на них.

– Не показывать слабости, – буркнул Кимон через плечо.

Перикл не понял, предназначались эти слова ему или самому Кимону.

Спартанцы остановились перед гораздо более многочисленным войском. Шлемы у них были опущены, как для сражения. Это встревожило Перикла. Он внезапно подумал о масках в театре, и неприятное чувство исчезло. Шлемы должны были нагнать страха, но это всего лишь маски, придуманные, чтоб одурачить других.

– Кто здесь начальник? – спросил один из спартанцев.

Перикл увидел, что нагрудник говорившего ободран, а из-под кожаных птеруг торчат голые ноги. На шлеме красовался султан из навощенного конского волоса. Человек этот не выглядел робким. Перикл гадал: может, это еще одна маска или спартанец убежден, что он и его товарищи – превосходящая сила? От этой мысли он похолодел.

– Я архонт Кимон, сын Мильтиада, – громко и отчетливо, как человек, знакомый с полями сражений, ответил Кимон. – По поручению совета Афин и народного собрания моего города руковожу отрядом.

Спартанец резко повернулся к нему.

– Что ж, афинянин, у меня нет приказов… – начал он.

Его манера вызвала раздражение у Кимона, и архонт перебил его, удивив этим как самого спартанца, так и других присутствующих:

– Твой царь Архидам призвал нас на помощь, и я поставил на кон свое доброе имя тем, что привел эту помощь к вам.

Кимон пылающим взором посмотрел на спартанца, ожидая от него продолжения. Стоило тому открыть рот, как он снова не дал ему говорить, кипя яростью:

– Ты обратился ко мне, не назвав себя? В Спарте хорошие манеры отменены? Не так было, когда я в последний раз стоял на вашем акрополе и мы с архонтом Ксантиппом перед Платеями разговаривали с регентом Павсанием. Что ж, сегодня со мной старший сын Ксантиппа, и я вернулся как архонт Афин по доброй воле в ответ на ваш призыв.

Перикл моргнул, услышав, как Кимон таким образом выделил его из остальных. Видно, отношения между ними и правда потеплели. А может, он нужен Кимону только ради его имени и рода? Размышляя об этом, Перикл нахмурился.

Стоявший перед ними спартанец отвел глаза в сторону, уступая дорогу. Кимон проследил за его взглядом и заметил другого мужчину, державшегося чуть поодаль. Тот был намного старше, без доспехов и шлема, в одном плаще. Естественно, не видно было и султана, который указал бы на его власть и высокий статус, однако сомневаться в них не приходилось, судя по спокойствию, с каким тот отнесся к яростному гневу Кимона.

– Мои извинения, архонт Кимон. Я помню тебя, хотя ты был еще совсем юным, когда появился здесь в последний раз. Помню, как регент Павсаний отправился снискать себе славу. Я Аксинос, главный эфор царей Спарты. Вы можете встать лагерем здесь этим вечером, но я не могу пустить вас в город. Царь Плистарх поручил мне передать вам нашу благодарность за то, что вы пришли. Это делает честь афинянам и войдет в историю. Но кризис миновал. Вы можете остановиться здесь, как я уже сказал, но, если не уйдете отсюда до завтрашнего утра, мы будем считать это военным нападением.

Пожилой мужчина говорил совершенно спокойно, словно описывал погоду. Однако его слова потрясли Кимона. Он в изумлении тряхнул головой, краснота медленно поползла по его лицу и шее.

– Вы просили нас о помощи, – наконец произнес он. – Мы пришли, нам это дорого обошлось…

– Афиняне всему знают цену, да, – ответил эфор, и в его тоне прозвучала насмешка. – Кризис миновал, как я сказал. Не важно, сколько монет вы потратили, вам здесь нечего делать. Ты понимаешь это, Кимон из Афин?

– Я назначен Афинским собранием… – начал было Кимон.

Но эфор поступил так же, как сам архонт с первым спартанцем, – перебил его:

– А я избран людьми Спарты, афинянин. Что с того? Я даю советы царям Спарты. В моем городе принято исполнять приказы, как только они отданы.

– Но здесь ты не отдаешь приказов, по крайней мере не мне, – понизив голос, ответил Кимон и поднял руку, удерживая эфора от возражений. – Нет! До нас дошли слухи о восстании ваших илотов, о крови на улицах. Вы обратились к нам за помощью. Если же теперь отказываетесь от нее, я должен услышать это от царя Спарты. В противном случае я войду в город.

Не получив никакой явной команды, передние ряды спартанцев подняли щиты и опустили копья, направив острия на афинян. Те не шелохнулись, хотя по их рядам пронесся изумленный ропот. Они пришли поделиться своей силой, с целыми возами продуктов и нужных вещей, а их встречает спартанский отряд, явно готовый к нападению. Это вызвало сильное напряжение и возбудило гнев. Они были в нескольких шагах от того, чтобы на пыльную землю пролилась кровь.

Кимон повернулся спиной к спартанцам.

– Разбивайте лагерь! – приказал он. – Ставьте охрану и готовьте еду. Сегодня вечером мы остаемся здесь.

Его лицо побледнело, заметил Перикл. Были и другие маски, кроме бронзовых. Снова повернувшись к так и стоявшим на месте спартанцам, Кимон изобразил удивление:

– Аксинос, верно? Я сказал, что буду делать. Предлагаю тебе отправиться в Спарту и сообщить своим царям, что здесь находится прибывший на подмогу отряд афинян, которые ждут разрешения войти в город. Может быть, у одного из них достанет вежливости прийти сюда и поговорить со мной, вместо того чтобы посылать своего пса.

Эфор ничего не ответил, хотя Перикл увидел, что слова Кимона задели его. Этот человек провел сорок лет в армии, он привык к военным тревогам и испытаниям. Но он дал афинянам разрешение встать лагерем. Перикл заметил, как Аксинос обменялся взглядом с одним из своих людей. Они, конечно, ожидали от них хитрых уловок.

Спартанцы остались стоять на месте, а афиняне, нарушив строй, разошлись. Момент нерешительности тянулся бесконечно долго, наконец эфор с отвращением махнул рукой, давая своим людям сигнал к возвращению в город.

Перикл смотрел вслед воинам в красных плащах. Ни один из них не обернулся, хотя они наверняка понимали, что все глаза прикованы к ним. Он хмуро взглянул на подошедшего Кимона.

– С ними может быть трудно, – сказал Перикл.

– Нет, если знаешь их, – ответил Кимон.

– Ты был так уверен, что они не нападут? Поджилки у тебя не тряслись?

– С моими поджилками все в порядке. Ну… может, немного и затряслись, признаю. Я никогда не видел спартанцев такими… Потрепанными? Выбитыми из колеи? Их обычной уверенности как не бывало, вместо нее – наглость и угрозы. Они испытали большое потрясение. Не знаю пока, что это значит.

Перикл внезапно проснулся: темно, над головой мерцают звезды. Со всех сторон с криками бегали люди. Он протер глаза и встал. Прицепил на пояс меч, сунул ноги в сандалии, не глядя, завязал шнурки, подхватил лежавшие рядом копье и щит. Через пару мгновений мочевой пузырь дал о себе знать. Нет, сейчас не время. Вместо этого Перикл подумал о Кимоне. Что происходит, не ясно, но он наверняка в центре событий.

Вечером афиняне выставили охрану. Стражники трубили в рога, поднимая остальных, чтобы лагерь ожил. Лохаги громко отдавали команды, и вокруг них собирались воины. Никто не роптал, еще бы, все наслушались рассказов о рыскающих по округе илотах, которые убивают женщин и детей. Мужчины охотно брались за оружие при мысли о столкновении с разбойниками.

Перикл поглядел за спину и с удовольствием отметил, что бледный свет зари вскрывает очертания гор. Пройдет еще какое-то время, прежде чем солнце покажется над вершинами, но это означало, что спал он достаточно долго. Если придется сражаться весь день, он не упадет с ног от усталости, не станет легкой добычей для любого свежего воина. Его отец всегда следил, чтобы люди под его началом поддерживали форму, высыпались и получали хорошее питание. Перикл сглотнул. Ему по-прежнему было непривычно жить в мире, где нет отца и брата, к тому же, сталкиваясь с внезапной опасностью в темноте, человек особенно остро ощущает одиночество. Именно поэтому люди окликали друг друга, задавая вопросы, и сбивались в кучи, ожидая, когда станет ясно, что им угрожает.

Новость о приближении красных плащей словно ветром разнесло по лагерю афинян. Они шептали: «Спарта», и у них подводило животы. Утро разгоралось, в его свете картина вырисовывалась все яснее. Афиняне, разинув рот, озирались по сторонам.

Их окружило огромное войско. Куда ни кинь взгляд, отовсюду на них надвигались воины-спартанцы в доспехах, сперва как тени в шлемах с султанами, затем сцена постепенно заполнилась кроваво-красным цветом. Перикл занял место справа от Кимона и клял судьбу за то, что она привела его сюда доверчивым и наивным. Спартанцы числом не превосходили афинян, и никто в их лагере не верил, что им удастся одержать победу. Это проявлялось в том, как афиняне стояли в легком наклоне наконечников копий или в покачивании щитов. Слава спартанцев шла впереди них, и, разумеется, они понимали, какое воздействие произведет само их появление.

Поднялось облако пыли. Кимон повернул голову и увидел двоих спартанцев, отделившихся от общей массы. Он узнал их, насколько мог судить Перикл. У него самого глаза невольно расширились, когда он понял, что тоже знает этих людей, по крайней мере одного: Тисамен, один из немногих спартанцев, с которыми Периклу довелось повстречаться. Нет, припомнил Перикл, Тисамен не был сыном этих гор, он родился где-то в другом месте.

Кимон низко поклонился, когда двое мужчин остановились перед ним. Перикл не шелохнулся, память об отце не позволяла ему склонять голову перед кем бы то ни было.

– Я представляю великого царя Плистарха, – сказал Тисамен.

Кимон снова поклонился, услышав названное имя, но его лицо оставалось мрачным.

– Владыка, – произнес он вместо приветствия и кивнул Тисамену. – Предсказатель.

– Это старый титул, – отозвался Тисамен. – Некоторые говорят, что он существовал, только пока был жив Павсаний.

– Мы в Афинах слышали о его кончине, – тихо проговорил Кимон. – Я с сожалением узнал об этом и том, как он умер. Он был хороший человек.

– Да, был, – холодно произнес Тисамен.

Если когда-то спартанцы испытывали симпатию или привязанность к афинянам, то сейчас она отсутствовала.

Кимон кивнул и повернулся к военному царю Спарты, сыну самого Леонида:

– Владыка, для меня это большая честь. Я должен спросить: мы по-прежнему союзники? Твоему эфору я сказал, что хотел бы услышать это от тебя, потому что не могу понять: отчего столько ваших воинов встречают нас, готовыми к бою?

Их жизни зависели от ответа Плистарха, и Перикл заметил, что тот очень хорошо понимает ситуацию. К своей чести, он не стал тянуть с ответом:

– Эти люди лишь малая часть моих сил, архонт Кимон. Да, я узнал, что ты пренебрег словами моего эфора, и я находился неподалеку. Боюсь, я пришел сюда только из вежливости, чтобы повторить сказанное им.

Перикл наблюдал, как Плистарх обвел взглядом повозки с грузами, видневшиеся за нестройными рядами афинян. В них промелькнуло сожаление? Трудно сказать.

– Мы уже начали восстановительные работы. Не успеет смениться сезон, мы отремонтируем и отстроим заново наш город краше прежнего.

– А ваши илоты, владыка? Мы слышали, они взбунтовались и принялись убивать всех подряд.

– Земля слухами полнится, – усмехнулся Плистарх. – Нашим илотам в этом году действительно потребовалась отбраковка, как садовнику приходится вырубать старые сучья, чтобы росли новые ветви. Так устроен мир. Не стану отрицать, дело было трудное, но худшее позади. Вы оказали нам честь, откликнувшись на наш зов, но теперь нам уже не нужна ваша помощь.

В тоне царя было нечто такое, отчего Перикл внутренне ощетинился, если, конечно, причиной его состояния не стали тысячи спартанских воинов, так и стоявших лицом к лицу с афинянами. Они замерли в неподвижности – так кошка припадает к земле, поджав под себя лапы, и застывает, пока беспечная, ничего не подозревающая птичка заливается трелями. Над этим местом витал дух злобы, и Кимон ясно это чувствовал.

– Утром я отправлюсь домой, владыка. Если ты уверен, что мы ничем не можем помочь. Я привел с собой кузнецов и строителей, привез еду, соль, вино. Мы можем оставить рабочих, они сами доберутся до дома, или хотя бы продукты, чтобы поддержать твоих людей.

– Доброта афинян хорошо известна. Может, вы оставите нам еще и счет, а? – Плистарх улыбнулся, правда с горечью.

– Уверяю тебя…

– Иди своей дорогой, Кимон. В моем городе есть люди, которым неприятно видеть армию афинян там, где прежде не стоял ни один из них. Я поблагодарил тебя за то, что ты прошел столь длинный путь и так быстро, но ты должен уйти. Сейчас.

Кимон поклонился, едва согнув спину. Он чувствовал себя униженным, и это ясно читалось в сердитом блеске его глаз.

– Хорошо, владыка. Надеюсь, тебе больше никогда не придется просить нас о помощи.

Это были вполне подходящие в сложившейся обстановке слова, но и угроза в зависимости от того, как их понимать. Перикл, не выказывая явно своего удовлетворения, кивнул Тисамену, стоявшему с лицом хмурым, как зимняя буря. Не было здесь для афинян ни тепла, ни дружбы. Загадка. Перикл принялся тщательно обдумывать ситуацию, как его учили. Анаксагор и Зенон никогда не оставляли проблему, пока не поймут ее суть. И его отец тоже.

Получив недвусмысленное распоряжение, Кимон не имел другого выбора, кроме как уйти. Он резко отдавал команды своим людям, и если у них на лице и появлялось какое-нибудь выражение, это было в основном неприкрытое облегчение: они понимали, что их не убьют на месте. Маркитанты со своим скарбом посторонились, и мимо них, выстраиваясь в колонну, зашагали первые гоплиты с закинутыми на спину щитами и воздетыми вверх копьями. Кимон остался позади, его люди уходили вперед, а он внимательно наблюдал за всем вокруг. Перикл тоже вглядывался в даль – туда, где находилась Спарта, и думал, окажется он когда-нибудь на ее центральной площади или никогда ему не подступиться к городу дальше этой окраины.

Когда настал момент, Кимон тронулся вслед за остальными, оставляя позади мощное войско спартанцев вместе с их царем. Афиняне показали им спины и, подняв за собой облако пыли, двинулись на север.

Колонна таяла вдали. Плистарх сжал кулаки. Тисамен взглянул на него, понимая, какое напряжение испытывает человек гораздо более молодой, чем он. Во взгляде прорицателя не было ни капли сочувствия. Много лет назад Плистарху выпал случай спасти своего регента, когда тот вернулся в Спарту в облаке обвинений и слухов. Если бы Плистарх был хотя бы вполовину таким, как его отец, то он, вопреки мнению эфоров, простил бы Павсания, победителя при Платеях. Так думал Тисамен. Или, может быть, позволил бы несчастному, сломленному полководцу отправиться в изгнание. Вместо этого злобный юнец позволил уничтожить своего соперника. Павсания замуровали в храме и оставили умирать от жажды. Тисамен и еще многие с ним видели это здание обращенным в груду мусора. Его это зрелище обрадовало.

Плистарх обливался потом. От Тисамена это не укрылось. Царь хорошо знал, что происходит в городе, пока он тратил здесь время, перекрывая дорогу афинянам.

– Повелитель, может, нам?.. – наконец осмелился заговорить один из командиров.

К этому времени афиняне превратились в пыльное облачко над дорогой, не подавая признаков того, что ослушаются приказа. Они явно были обижены оказанным приемом, но Тисамен думал, что к их обиде примешивался страх. Именно этого и добивался царь.

– Подождем… – сказал Плистарх. – Я хочу убедиться, что они не пойдут назад под каким-нибудь предлогом и не смешают наши планы.

Этого хватило, чтобы спартиаты и периэки остались неподвижно стоять на месте, глядя на север, пока афиняне не скрылись из виду окончательно. Плистарху пришлось собрать всех, кого только можно, со всего города, чтобы явить афинянам это войско.

Тисамен заметил, что сам тоже взмок. Прошлая неделя оказалась суровой для них всех, особенно когда трупы начали раздуваться. В городе огромными жужжащими облаками роились мухи. Это было место убийства и расправы, где спартанцы охотились за илотами, а илоты – за ними. Тем не менее Плистарх на целый день оставил поле битвы лишь для того, чтобы продемонстрировать афинянам силу.

– Они ушли, – наконец произнес Тисамен.

Из собравшихся здесь людей царю он был дороже всех и знал это. Боги обещали Тисамену пять побед, а он пока одержал только четыре. Голос прорицателя как будто испугал Плистарха, царь резко вышел из задумчивости и сказал:

– Тогда нам нужно снова в бой. – Усталость сказывалась на нем.

Плистарх закрыл глаза, потирая одной рукой грудь, а когда вновь заговорил, то глядел на своих людей мрачно.

– Спартиаты, пока нас нет, илоты укрепляются, опять захватывают район, который мы оставили без защиты. Придется нам еще раз отбивать его улица за улицей. Не может быть никаких договоренностей с ними, никаких соглашений о сдаче. Мы должны перебить их, или все, что мы любим, будет уничтожено. Я прошу все, что у вас есть, ваши оставшиеся силы и последнее дыхание, ради меня, ради моего отца… ради наших людей.

Ему ответил дружный рев хриплых голосов, хотя воины устали не меньше, чем их царь. Тисамен видел, что они едва держатся на ногах от утомления и недостатка еды, но стоят. Видел бы это Павсаний!

– Стоило ли приводить их сюда? – спросил Тисамен по дороге в город.

Плистарх повернулся к нему и уверенно произнес:

– Стоило. Если бы я позволил афинянам увидеть… Если бы они поняли, как мало нас осталось, мы потеряли бы больше, чем несколько районов! Гордость моих людей не так легко забыть. Кто знает, на что могли осмелиться афиняне? Царь Архидам позвал на помощь, когда город горел и наши илоты бегали, как безумцы, с окровавленными руками. Я не стану винить его, хотя кое-кто может сказать, что он обесчестил нас всех. Если бы ты родился спартанцем, то, наверное, понял бы. Сегодня я показал афинянам силу, потому что без силы мы ничто. – Плистарх пожал плечами. – Я знаю, кто наши союзники, а кто нет. – Он потер грудь большим пальцем, как будто там у него чесалось, и при этом дышал медленно и осторожно. – Этот год пройдет. Мы заново отстроим город. Вот что важнее всего.

6

Люди, колонной вступавшие в Афины, не смеялись и не болтали, как в то время, когда покидали город. Они миновали перешеек и благополучно оставили позади огромный полуостров, однако в рядах афинян было много задумчивых лиц. Никто из них прежде не встречался с вооруженными спартанцами и уж точно не попадал к ним в окружение. Они выступали из Афин как союзники, и обида за себя и за родной город жгла сердца.

Перикл прошел с Кимоном и со своими друзьями через ворота Дипилон, затем по открытому пространству Агоры к зданию совета, стоявшему на ее краю. Все места там уже были заняты – весть о прибытии колонны летела впереди нее. Избранные представители Афин ждали внутри, желая узнать, почему их гоплиты вернулись так быстро. Без сомнения, на рынках и в лавках в этот самый момент люди шепотом передавали друг другу самые невероятные слухи.

Перикл качал головой, видя, как изменился Кимон. Его друга унизили, прогнали, словно выпоротого мальчишку. Спартанцы должны были броситься ему на шею со слезами благодарности на глазах, но они этого не сделали, а поступили по-своему, каким бы неестественным это ни казалось.

Остановившись у подножия лестницы, Кимон обвел взглядом здание совета. За спиной у него осталась Агора, где собиралась толпа людей, жаждавших узнать, что произошло. Скифские стражники сурово озирали толпу со своих постов на возвышении и теребили рукояти мечей в нервном ожидании недоброго. Их не особенно любили. Всякий возникавший в городе бунт неизменно приводил к тому, что скифов били.

– Просто скажи им правду, а если посмеют осуждать тебя, спроси, как поступили бы они, – посоветовал Перикл.

Его друг Зенон согласно кивнул и добавил:

– Или спроси – неужели они хотели бы исполнить волю Спарты?

Остальные, недоумевая, повернулись к нему, и Зенон пожал плечами. Этот маленький человек вырос в греческой колонии к югу от Рима. Мало кто из знакомых Периклу людей обладал более острым умом. Зенон мог сравняться в этом даже с Анаксагором, который стоял рядом, возвышаясь над ним.

– Кимон всегда поддерживал Спарту, – объяснил Зенон. – Спартанцы назначили его своим представителем в Афинах, почему он и носит копис. Они наверняка понимали, что колонну с помощью поведет именно он и потому утратит значительную часть своего авторитета, когда афинян отправят домой. – Зенон взглянул на Кимона. – Разве нельзя предположить, что они хотят уничтожить тебя – подорвать репутацию афинского архонта и стратега?

– Зачем им… – начал было Кимон.

Анаксагор не дал ему договорить. Когда они с Зеноном спорили, мысли их двигались так быстро, что другим людям с трудом удавалось вставить хоть слово.

– Ты полагаешь, это война? – спросил Анаксагор. – Или месть за Павсания?

Анаксагор родился в Ионии, в греческой тени имперской Персии. Он принес свою неудовлетворенность в Афины, чтобы добиться там положения и успеха. Ему довелось дважды стать свидетелем разрушения города. Как и у Перикла, у Анаксагора была молодая жена и маленькие дети. Как у них всех. Сама возможность конфликта со Спартой была здесь как дуновение холодного ветра.

Один из скифских стражников нетерпеливым жестом показал им, чтобы поднимались. Другой, повернув голову, слушал какие-то указания служителей совета из зала.

– Мы разбили персов, – задумчиво произнес Зенон. – Павсаний примчался в Спарту и получил обвинения в продажности, предъявленные нами, и спартанцы замуровали его в храме. Нам не стоит недооценивать таких людей – ни их ум, ни глубину ненависти.

– Мне нужно идти, – быстро проговорил Кимон, обрывая готовую завязаться полномасштабную дискуссию. – Не думаю, что это некий хитроумный замысел или что Спарта угрожает нам. Люди, которых мы видели, выглядели какими-то… потрепанными. Подозреваю, что землетрясение оказалось гораздо более разрушительным, чем нам говорили. Ты видел дома и храмы у дороги к югу от города. Представь, что, должно быть, творится в городе.

– Вероятно, они не хотели, чтобы мы это увидели… – сказал Зенон.

– Они очень гордые, – кивнув, вставил Анаксагор. – Это может объяснить, почему они пожелали разозлить своего самого сильного союзника.

Кимон раздраженно перевел взгляд с одного на другого, затем посмотрел на Перикла:

– Значит, они могут быть слабы… или сильны! Очень хорошая мысль, друзья. Еще что-нибудь подскажете? Совету нужно возложить на кого-нибудь вину за потраченные деньги. Полагаю, это буду я.

Он увидел, что Зенон со вздохом склонил голову, выражая согласие, и пошел между колоннами в зал. Агора заполнялась толпой народа, и трое оставшихся за спиной Кимона поспешили за ним. Сидячих мест для их не найдется, но за пару монет скифские стражники позволят им постоять внутри.

Направляясь к имению, Перикл дал себе волю волочить ноги. Копье он держал в руке и использовал его, как пастушеский посох. Отцовский щит висел за спиной, ни одной новой царапины не добавилось к его славной истории.

Солнце садилось, день выдался долгий. И прошел плохо. Перикл едва верил, что Эфиальт так жестоко обошелся с Кимоном в зале совета, обливал презрительными насмешками каждое принятое архонтом решение. Хотя это раз и навсегда доказало, что между ними существует взаимная неприязнь, дородный стратег получил большую поддержку. Эфиальт потребовал, чтобы решение приняло Афинское собрание, и большинство членов совета согласились с ним.

Кимону приказали еще раз явиться на Пникс, его судьба была в руках афинян. Перикл на ходу бормотал себе под нос проклятия. Он прошел мимо группы торговцев, те, видимо, узнали его, кивнули и проводили взглядами. Он улыбнулся, изображая, что спокоен. Внутри же у него все кипело. Один раз он уже спас Кимона от козней Эфиальта. Но тогда у него имелся серьезный контраргумент – великая победа над персами.

Подойдя к железной двери во внешней стене имения, Перикл постучал в нее и стал ждать шаркающие шаги Маниаса. Поход в Спарту было трудно оправдать, учитывая, чем он закончился. Эфиальт зачитал список трат – ошеломляющие суммы. Одно только жалованье и прокорм пяти тысяч человек могли опустошить казну менее значительного города.

Кимон выдвинул исходный довод о необходимости оказать помощь союзнику, но был осмеян. Что бы ни замышляла Спарта, совет и Афинское собрание бушевали в яростном негодовании. Спартанцев они осуждать не могли, поэтому их гнев должен был пасть на кого-то из своих.

Ожидая у двери, Перикл кусал губу. Кимон ему друг, но он же и лучший в Афинах полководец. Если Зенон прав и им грозит война…

Перикл поднял взгляд. Пора бы уже Маниасу появиться. Через мгновение он снова постучал в дверь и крикнул:

– Маниас?

Наконец послышались шаги, но быстрые и легкие. Над стеной появилась взлохмаченная голова одного из молодых домашних рабов.

– Открывай ворота! – крикнул парень кому-то внутри.

Засов отодвинули. Перикл хмуро спросил:

– Где Маниас?

Сердце у него упало, он догадался, какой ответ услышит. Усталость вдруг навалилась сильнее прежнего, он опустил копье и пошел к дому. Жене он сказал, что у нее есть месяц на переезд. Прошло меньше десяти дней. Ясно, что его не ждали, и все равно без Маниаса у ворот это место уже казалось другим.

– Перикл! – услышал он голос матери и на мгновение снова почувствовал себя ребенком, пока не обнял ее и не ощутил, какой маленькой стала она.

Агариста всегда была стройной. А теперь, когда положила голову ему на плечо, казалась хрупкой, как птица.

– Мы не ждали тебя так скоро. Боюсь, Фетида еще здесь.

Мать была напряжена. Перикл заметил темные круги у нее под глазами.

– Что случилось? – вдруг заподозрив неладное, спросил он.

– Ничего… было нелегко, – сказала Агариста. – Твоя жена… она злилась на всех, кто есть в доме.

Перикл ощутил, как его пронизывает холод. Озабоченный спасением Кимона и делами Афинского собрания, он и не подозревал, что дома его ждут еще большие неприятности.

– С мальчиками все в порядке?

Мать в ответ быстро кивнула, но Перикл испытал лишь легкое облегчение.

– Конечно. Я бы не допустила ничего…

– Что случилось с Маниасом? – не дал ей договорить Перикл.

Лицо Агаристы было бледным и будто окаменело. Он понимал, предчувствия его не обманывают.

– Я… Позавчера Фетида послала меня в город с какими-то счетами, клялась, что без меня это никак не уладить. Я ничего не знала. Ростовщику не сказали заранее о моем приходе, и когда я вернулась… – Мать замолчала.

Перикл взял ее за плечи.

– Что? – спросил он, стараясь сохранять спокойствие, хотя ему уже хотелось встряхнуть ее.

– Она призвала владычицу легкой смерти. Фетида заплатила, чтобы та пришла в имение. Говорят, все случилось быстро, Перикл. Старые люди не страдают, когда она приходит за ними.

Он разжал руки и слегка поморщился, увидев оставленные его пальцами белые следы.

– Что она делает, эта женщина? – Он и сам знал, но все равно заставил мать объяснить.

– Они уводят умирающих, когда те слабы или страдают от боли. Один удар молотком в висок или удушение. Некоторые считают это милосердием, долгом перед богами. Мне очень жаль, Перикл. Я бы не позволила, если бы была здесь.

– Значит, Маниасу стало хуже? Он выглядел вполне довольным, когда я в последний раз был здесь.

– Он не изменился, – ответила Агариста.

Перикл посмотрел на нее и больше ничего не сказал. Они поняли друг друга. Через некоторое время он прошел через дом в центральный двор. Оттуда лестница вела наверх, в спальни. Однако Перикл остановился, заметив ожидавшую его Фетиду. Она сидела на деревянной скамье у бассейна и выглядела совершенно спокойной.

Перикл уже не был молодым человеком, которого Фетида знала прежде. А теперь она не жена ему. С тихим вздохом он пересек двор и опустился рядом с ней:

– Где мальчики?

Фетида скрестила ноги и, прежде чем ответить, быстрыми движениями пальцев оправила одежду. Она нервничает, догадался Перикл. И не без причины. Его не ждали дома, он должен был вернуться через много недель, а когда наконец появился бы, Маниас уже давно лежал бы в могиле вместе со всей ее злостью.

– Они устраиваются в городском доме. Мне не сказали, что ты вернешься домой так быстро, Перикл. Я бы осталась с ними, если бы знала. Ты дал мне месяц.

– Фетида, правильно ли ты поступила, позвав эту владычицу легкой смерти? Или просто хотела досадить мне?

Она обратила на него горящий взгляд своих темных в сумраке глаз:

– Тебя здесь не было. Я позвала ее из жалости. Иногда так нужно поступать, если старик задерживается здесь дольше положенного. Думаю, Маниас в конце концов согласился с этим.

Фетида отвела глаза, и Периклу показалось, что она вспоминает это ужасное событие. От неловкости он сглотнул, не смея выспрашивать подробности. Стоит ему услышать, что Маниас боролся за жизнь, звал хозяина по имени, и этот образ будет долго преследовать его, а старика уже не вернешь.

Если Фетида хотела причинить ему боль, то одержала блестящую победу. Но все же она мать его сыновей. Перикл встал, понимая, что у него остался только один путь.

Тому, что такое праотес[2], он научился у своего отца и у самого Маниаса, который считал это качество высшей добродетелью. Оно состояло в силе через спокойствие и контроле над эмоциями в самых сложных обстоятельствах. В момент, когда единственной альтернативой было выхватить меч и убить Фетиду, обладание им сослужило ему хорошую службу.

– Так как я вернулся рано, Фетида, то завтра же прикажу, чтобы твои вещи перевезли в город. Мальчики будут жить с тобой. Но это место останется для них домом. Скоро я найду наставников для них обоих и, пока ты не выйдешь замуж, буду нести расходы по содержанию твоего хозяйства.

Перикл вдруг улыбнулся, в ответ Фетида прищурила глаза. Не такой реакции она ждала, и это дало ему силу продолжить:

– Я помню время, когда этот дом был наполнен светом и людьми. Они болтали, смеялись и пили много вина. Здесь я впервые встретился с Эсхилом, задолго до того, как мы выиграли Дионисийские игры с его пьесой. Театр тогда еще не сгорел. Клянусь богами, мы неплохо проводили тут время! Я буду вспоминать об этом, думая о тебе.

Фетида поднялась. По тому, как она держала руки, Перикл понял: его бывшая супруга едва сдерживает ярость. Но что она могла сказать. Фетида презрительно тряхнула головой и ушла, оставив его одного в лунном свете. Проводив ее взглядом, Перикл опустил голову и заплакал, вспоминая друга детства, которого потерял.

Кимон стоял на холме Пникс, слушая, как стратег Эфиальт вовсю старается уничтожить его. Солнце светило жарко, и архонт чувствовал, как у него под хитоном по ребрам течет пот. Он никогда не любил Эфиальта. И неприязнь возвращалась к нему сторицей. Стратег не скрывал своего отношения. Со всепоглощающей страстью он обливал презрением эвпатридов, родовую афинскую знать, землевладельцев и старые семьи. Больше всех он ненавидел архонтов, хотя они теперь могли только давать советы и по закону не обладали никакой реальной властью. Окончательное решение выносило Афинское собрание, и Кимон размышлял, вспомнят ли эти люди о заслугах его семьи, пока Эфиальт ораторствовал перед ними.

Перикл утверждал, что понимает народ – и в собрании, и в городе, но если эти неблагодарные скоты отправят своего архонта в изгнание, Кимону будет трудно не испытывать к ним презрения. Он имел свое представление об Афинах. В нем было место и беднякам, и женщинам, и детям, в нем умещались и рабочие кварталы, даже уличные мальчишки и воры, которые орудовали в порту. Когда он вел в поход флот Союза, то представлял их всех, а не только семьи эвпатридов. И все же…

Кимон вздохнул и покачал головой. Эти люди злили его. Эфиальт говорил о простых людях так, словно они были какими-то особенными афинянами, которых Кимону не понять. Стратег снова и снова упоминал богатство семьи архонта и ни разу не вспомнил о его службе городу. Какое значение имело то, что предки Кимона владели землями, лошадьми и серебряными рудниками? Отцов не выбирают! Предки Кимона поставили на кон все, что имели, ради того, чтобы оставить наследие, и Кимон позволял беднейшим из бедных кормиться со своих полей и житниц. Эфиальт, похоже, считал, что им следует отвергнуть руку, кормившую, одевавшую и защищавшую их. Такой неиссякающий поток злобы всегда оставался для Кимона загадкой.

Шестеро командиров, участвовавших в походе в Спарту, вступились за него. Перикл тоже старался как мог, терпеливо снося холодное презрение Эфиальта и ярость части толпы, возмущение которой подстегнули речи стратега.

Тем не менее собрание взволновалось, и общий настрой был против Кимона, архонт это чувствовал. Они изгнали Ксантиппа и Аристида – людей, славных своей честью. Есть ли шанс у него? Это было помешательство, и единственным оправданием им служило то, что у них нет царей. Так думал Кимон. Если они и срывали на ком-нибудь злость, то делали это по собственной воле, царский род тут ни при чем. Нет, это они сами: их голоса, их назначенцы. В конце концов, помимо насилия и богов, над ними не было другой власти.

Последний оратор спустился с трибуны. Эпистат выкликнул других желающих взять слово, но толпа волновалась, из ее безопасных глубин раздались нестройные крики: «Голосовать!» Кимон едва слушал. Он повернул лицо к ветру и закрыл глаза. На Пниксе в тот день собралось двадцать тысяч человек. Эфиальту нужно было всего шесть тысяч голосов, чтобы Кимона на десять лет изгнали из пределов Аттики. Люди и раньше уже переживали такие голосования, но голосования в его поддержку не предполагалось, не дадут Кимону и шанса оправдаться. Если нужное количество голосов наберется, его прогонят, не дав возможности оспорить решение.

Он следил, как выстраивается очередь. Многие в собрании демонстративно стояли в стороне, скрестив на груди руки, и сердито глядели на тех, кто собирался бросить кусок битой черепицы в урну для голосования. Она стояла перед ними всеми, скрепленная полосами железа или бронзы. В нее поместятся все остраконы, которых хватит, чтобы покончить с ним.

День подходил к концу, солнце закатывалось за горизонт. Кимон с утра ничего не ел. Он был голоден и хотел пить, но не уходил с холма. Не важно, каков будет результат, он сказал себе, что проследит за каждым опущенным в урну черепком, за каждым, на поверхности которого нацарапано его имя. Это было придумано, чтобы проголосовать могли даже самые бедные, и Кимон только удивлялся. В любом другом месте царский двор покатился бы со смеху, увидев такое. Но это происходило, и они голосовали, решая его судьбу.

Произвели подсчет, результат огласили. Когда число достигло пяти тысяч, по толпе расползлась новая волна напряжения. Люди следили за каждым, кто подходил и, раскрывая ладонь, бросал в урну осколок какого-нибудь старого горшка. Некоторые сторонники Эфиальта начали со смехом вслух считать количество. Кимон же лишь молча смотрел. Очередь истончалась, и он не мог понять, хватит ли его противникам голосов. Недостача всего лишь одного делала его свободным человеком.

Кимон, не мигая, глядел на последний десяток голосующих, у него даже глаза защипало. Или он убедил себя в этом. Служители совета провозгласили: «Свершилось», и голосование было закончено. Несколько человек еще ожидали возможности бросить черепок в урну, но их отогнали. Произвели подсчет, и Кимон склонил голову.

Перикл с мрачным видом подошел к нему и встал рядом. Зенон и Анаксагор сурово оглядывали толпу и тех, кто собрался вокруг Эфиальта. Некоторые добились желаемого, это точно. Тем не менее на каждую сверкавшую улыбку приходилось два или три ошеломленных лица.

Перикл осторожно развернул Кимона. Тот был рад, что друг с ним, и пошел к ведущим вниз ступеням. Ему предстояло до конца следующего дня покинуть город и не ступать на его землю десять долгих лет. Кимон моргал утомленными глазами, глядя на Афины, и пытался запечатлеть в памяти этот вид, который станет для него утешением в годы изгнания.

– Мне жаль, – сказал Перикл. – Эфиальт теперь все чаще добивается своего. Он заключает соглашения и вступает в сделки.

– Что ж, он хотел, чтобы я ушел, и получил желаемое. Остерегайся его. Он слишком много говорит о народе.

Перикл кивнул, хотя не вполне соглашался с Кимоном. Он понимал, что его друг только начинает постигать смысл произошедшего, полную меру обрушившегося на него несчастья. Кимон посвятил свою жизнь Афинам, а взамен получил мелочную жестокость. Это нанесло серьезный удар по планам, которые Перикл начал строить по пути из Спарты. Кимон являлся жизненно важным членом его круга, но все изменилось в одночасье. Спускаясь, Перикл оглянулся назад. Эфиальт стоял со своими сторонниками, улыбался и посмеивался. Перикл сглотнул. Этот человек обзавелся друзьями. И нажил себе врагов. Однако с уходом Кимона без Эфиальта ему не обойтись.

7

Таверна, где они встретились, находилась у ворот Дипилон, к северу от города. До войны ее хозяин вместе с семьей занимался рыбным промыслом, владея всем: от лодки до посуды. Перикл подозревал, что вино было не такое крепкое, как объявлялось, и если рыба так свежа, как написано на вывеске, то он танцор из Коринфа. Тем не менее в таверне на верхнем этаже имелись комнаты для постояльцев и отдельное помещение в задней части, которое можно было снять, чтобы уединиться в нем. Именно там Перикл и ждал остальных.

Первыми прибыли Анаксагор и Зенон, уже увлеченные спором. Анаксагор держал у рта деревянный шампур с жареным мясом, купленный на улице у торговца. Здоровяк принюхивался к запаху перед каждым укусом, все еще не уверенный в качестве еды, хотя она уже наполовину была уничтожена. Перикл приказал подать кувшин вина и чаши, после чего, забавляясь, наблюдал, как Анаксагор с трудом втискивается на свое место. У Зенона таких проблем, разумеется, не было. Маленький грек из-под Рима постукивал пятками и ждал, правда, его терпения хватило на один вздох, после чего он снова затараторил:

– Кого еще ты позвал? В этой части города я обычно хожу, держась за оружие.

– Забудь о своем оружии и выпей, – отозвался Перикл.

По правде говоря, он не был уверен, что все приглашенные придут. Но тем не менее надеялся. Любопытство – мощная сила, а для греков в большей степени, чем для других людей. Половина из их любимейших историй включала в себя рассказ о том, как кто-нибудь пожелал узнать, какие загадки таятся на еще неизведанном острове.

Следующим пришел Эсхил. Голос, окликавший хозяина таверны, они услышали задолго до того, как увидели нового гостя. Драматург сражался при Марафоне и видел, как там убили его брата. Он и сейчас отличался крепким сложением, борода у него не поредела, но Перикл позвал его не за силу, а за проницательность. С момента их первой встречи Эсхил уже шесть раз выигрывал великие Дионисийские игры. В тот момент он был одним из самых известных людей в Афинах. Само собой, это означало, что народ в таверне заинтересуется, зачем он здесь, но делать нечего. Перикл собрал бы всех в своем городском доме, если бы не отдал его жене… бывшей жене. При мысли об этом он улыбнулся, и Эсхил, усаживаясь за стол, вопросительно изогнул бровь.

– Ничего. Вспомнил более счастливые времена, – сказал Перикл. – Отведай вина. Это красное, с Лемноса.

– Да что ты? – удивился Эсхил, поднес кувшин к носу и с удовольствием вдохнул. – Ах, как хорошо! Этим вином Одиссей усмирил Циклопа. Я слышал, в прошлом месяце доставили груз. Недешево, Перикл, даже в таком месте, даже разбавленное.

Перикл почувствовал, что заливается краской. Эсхил был человеком воздержанным – таких он обычно не приглашал на вечер, посвященный песням и вину. Но он уважал опыт Эсхила. А еще важнее было то, что так же относились к нему и другие гости.

– Я не стал бы угощать плохим вином своих добрых друзей, – ответил Перикл.

Эсхил, похоже, принял это объяснение. Он махнул рукой, и слуга из таверны наполнил его чашу, с которой, как подозревал Перикл, этот гость провозится дольше всех.

Архитектора Фидия Эсхил уже знал. Фидию было около тридцати, книжник с длинными пальцами вроде самого Эсхила. Он относился к камню как к живому существу. Говорили, что Фидий может извлечь из каменной глыбы форму, словно она всегда была внутри и только ждала, когда он примется за нее. Фидий огляделся, явно испытывая неловкость в таком окружении, однако Перикл представил его остальным и дал почувствовать, что он тут свой.

– Придет кто-нибудь еще? – спросил Эсхил, перекрывая гомон голосов и смех. – Ты говорил, тут соберутся друзья.

Перикл выглянул в основное помещение таверны. Наступали сумерки. День еще не закончился, но он ощутил боль разочарования и, покачав головой, вернулся на место.

– Я надеялся… Но это не важно.

Перикл пересекся взглядом со стоявшими у стены слугами и поблагодарил их. Остальные гости смотрели, как те выходят, и переглядывались, видя, что комната остается в их полном распоряжении.

– Друзья, – продолжил Перикл, – для тех, кто не ходил с нами в Спарту, я опишу, что мы видели. Пара вещей теперь ясна…

Он замолчал, заметив, что шум в основном зале таверны вдруг стих и его голос зазвучал слишком громко. Перикл посмотрел на дверь и улыбнулся – вошел Кимон и закрыл ее за собой. Архонт окинул взглядом изумленные лица сидевших за столом и пожал плечами:

– У меня есть время до захода солнца и быстрые кони наготове. Пусть гонятся за мной, если хотят. Пока не стемнело, я выпью с вами последнюю чашу.

Все дружно приветствовали Кимона и снова расселись по местам, даже Эсхил хлопнул архонта по плечу.

– Благодарю тебя, – сказал Перикл, когда все замолчали. – Я попросил Кимона прийти, потому что он видел то же, что и я. Мы слишком долго жили в страхе перед Спартой, друзья. На моих глазах войско афинян окружили спартанцы, их царь, никогда не бывавший в Афинах, угрожал нам. Тогда я понял, что они не представляют, какими сильными мы стали и насколько еще укрепимся, будучи частью Союза. В этом сезоне им не до нас. Но если они увидят, что мы движемся к клеос – славе, то могут все равно пойти на нас. Вы знаете, каковы они – хотят, чтобы мир год за годом оставался неизменным.

Перикл прервал свою речь, чтобы выпить. Вино теплом растеклось по желудку.

– Я увидел это внезапно и отчетливо, когда они обратили на нас копья, прикрывшись щитами. Угроза со стороны Спарты всегда висит над нами, каждую весну, независимо от того, нападают они на нас или нет. Пока мы не найдем способ устранить ее или противостоять ей, Афинам не стать городом, которым ему предназначено быть.

Некоторые гости взглянули на Кимона, интересуясь, как он воспринимает слова Перикла. Тот кивнул, выражая одобрение:

– До сих пор мне не хотелось настраивать афинян против спартанцев. Я искал лучший способ справиться с их регентом Павсанием, чем нож в темноте, когда он попытался взять на себя командование нашим флотом. Перикл убедил меня, господа. Я пришел сюда, чтобы показать свою солидарность с ним.

– Несмотря на изгнание? – спросил Эсхил.

Кимон повернулся к нему:

– Мои богатства остаются при мне. На то, что предлагает Перикл, потребуется много серебра. Мы, конечно, попросим денег у совета, но вы знаете его членов лучше других людей. Серебро, которое у нас есть, тратится быстро и легко. Обещанное нам серебро? Этот зверь гораздо более медлительный, если он вообще объявится.

Услышав эти слова, Эсхил, как человек, любивший иносказания, усмехнулся.

Зенон огляделся, проверяя, действительно ли в комнате нет посторонних, и только после этого подал голос:

– Вы ведь не предлагаете затеять войну со Спартой? Я тоже был там, Перикл, в своих дешевых доспехах и с копьем, купленным на Агоре и скрепленным бронзовой проволокой. Когда спартанцы окружили нас на заре, я такого страху натерпелся! Если они явятся сюда, как мы устоим перед ними?

– Полагаю, нам это не удастся, – отозвался Перикл. – Хотя они не боги, друзья мои! Они тренируются каждый день в городе, который оттачивал искусство войны тысячу лет. Все поражения у них в прошлом; насколько я могу судить, они случились до того, как спартиаты разработали формы ведения боя и тактику, которые приносят победу. Нет, если мы встретимся с ними в открытом бою, то проиграем, как случилось с персами.

– Тогда что? – спросил Зенон. – Они не вступят в столкновение с Делосским союзом на море, а если и сделают это, то рано или поздно нам придется сойти на берег. Войны не выигрывают на воде. Я не понимаю. Если спартанцы увидят, что Афины становятся слишком сильными, и решат прийти сюда, ты говоришь, нам не нужно встречаться с ними лицом к лицу?

– Я в этом убежден, – мягко ответил Перикл, встал, чтобы продолжить свою речь, и оперся кулаками на стол. – Если мы вступим в бой со Спартой, это будет конец.

– Город окружен стенами, – заметил Фидий; слушая разговор, он побледнел, но проблема, которую ставил перед ними Перикл, явно его занимала. – Вместе с Фемистоклом некоторое время я наблюдал за их возведением и не верю, что кто-нибудь способен пробиться сквозь них, когда сверху летят стрелы и камни. Главные ворота более уязвимы, но, если держать их сырыми, опасность поджога исключена, к тому же надо всеми воротами есть проходы и башни для лучников. Не скажу, что взять их невозможно, но нападающие потеряют там много людей.

– Им ни к чему ломать наши стены, – сказал Зенон, перебивая остальных. – Достаточно окружить город, отрезав его от пищи и воды. Не пройдет и месяца, как мы съедим последнюю собаку и крысу. Вы понимаете, что к тому времени многие люди начнут роптать и требовать, чтобы открыли ворота. Так обычно сдаются города, даже такие, как Афины.

Перикл вспомнил об отце, чтобы не выказать удовлетворения, хотя готов был улыбнуться, слыша, как собравшиеся за столом почти в точности повторяют ход его мыслей. Он сам пришел к тем же выводам, а затем ступил на шаг дальше.

– Я тоже так думал… – начал Перикл, поглядывая на Кимона. – Если мы…

– А если построить стену между городом и портом? – встрял Анаксагор.

Перикл запнулся, а потом раздраженно ответил:

– Именно это я и хотел предложить.

Иногда, если вино лилось рекой и идеи захлестывали их, они были как посаженные в мешок коты, цапались и поднимали шум. В тесной задней комнате таверны Периклу пришлось перекрикивать Зенона, который начал было развивать идею.

– Да… да! – громко произнес Перикл. – Две стены высотой, как те, что окружают город, с башнями, но совсем без ворот. На всем пути от Афин к морю. Можно оставить между ними некоторое пространство земли.

– Полагаю, это именно то, о чем я говорил… – сказал Анаксагор.

– Но какова цена, – добавил Эсхил, почесывая бороду, окунул пальцы в вино и начал чертить линии на деревянном столе. – Если мы поставим башни здесь и… здесь… на расстоянии выстрела из лука, они будут закрывать пространство слева и справа, вы видите? Нам необходимо выстроить их так, чтобы между ними не было никакого зазора, где мог бы стоять человек…

Все поднялись с мест и столпились вокруг Эсхила, желая взглянуть на его чертеж. Фидий прервал его создание – вынул из сумки грифельную доску и провел на ней куском мела несколько аккуратных линий:

– Это может выглядеть вот так. Мы сконструируем перекрестные арки, а в центре установим башни.

Некоторое время Перикл молчал, пока остальные болтали, смялись и выпивали. В тот вечер он собрал на редкость немногочисленную компанию.

– Стоимость только работы… – произнес Фидий, покусывая кончик стилоса, – добычи известняка, перевозки блоков… раствора, ведущих вверх ступеней, выкладывания стен достаточно толстых и высоких, чтобы они выдержали натиск армии? Каждая должна быть сравнима со стеной, которую мы построили вокруг Афин! Мне помнится, потрачено на нее было изрядно. А на две?

– Поэтому я и попросил Кимона прийти сюда, – сказал Перикл. – Он согласен с тобой, Фидий. Ты сможешь возвести стены, если мы найдем серебро. Сколько всего нужно?

– По самой грубой оценке нам потребуется талант серебра в день только на плату работникам. Если ты хочешь, чтобы все было сделано быстро…

– Это не вопрос, – ответил Перикл. – Как только в Спарте узнают, они сразу поймут, что значат эти стены. И не станут закрывать на это глаза. Начнут протестовать, а когда мы откажемся прекратить работы, им либо придется наблюдать, как их авторитет день ото дня убывает… либо они совершат нападение прежде, чем стены будут выстроены.

В маленькой комнате, где уже стало душно, наступила тишина. Ставки были высоки, на кону стояло само существование Афин.

Эсхил осушил свою чашу, и Зенон заново наполнил ее.

– Но если мы успеем закончить, то станем свободны впервые в истории, – сказал Эсхил. – У нас будет флот, с которым им не сравняться, и безопасная дорога к порту! Я за то, чтобы строить стены!

Перикл с улыбкой кивнул:

– Я хотел завтра вынести этот вопрос на обсуждение Афинского собрания. Кимон поручится за первоначальные средства, но, если мы начнем, нужно действовать быстро. И пусть собрание назначит нового стратега, как будто мы идем на войну. У нас есть возможность, важно не упустить ее. Спарта сейчас дезорганизована, они заново отстраивают город после землетрясения и не так охотно, как прежде, решатся пойти за перешеек. Вероятно, у нас есть год или около того, а когда нам было нужно больше?

– За всю жизнь, – начал Эсхил, заставляя умолкнуть остальных, – я ни разу не видел, чтобы спартанцы покидали свой дом больше чем на месяц. Ни для Марафонской битвы, ни для Фермопил, ни даже для Платеев, когда выставили на поле все свои войска, по крайней мере так решили некоторые из нас.

Эсхил подался вперед, так же сделали остальные, и головы их почти соприкоснулись.

– Как-то раз я слышал, мол, у них столько илотов, что они постоянно живут в страхе, как бы те не восстали. Поэтому они почти никогда не отправляют в поход всю свою армию, а когда это случается, совершают быстрый марш, сражаются и возвращаются назад не больше чем через месяц. Стоит иметь это в виду, не так ли? Если мы построим стены… и спартанцы явятся сюда, нам, вероятно, не придется отбиваться от них на протяжении целого сезона или года. Три или четыре дня в обе стороны, и у них остается две, самое большее – три недели на то, чтобы орать и потрясать щитами под нашими стенами. Но столько мы продержимся.

– Никому еще это не удавалось, – пробормотал Зенон, отчего остальные нахмурились. – Что? Я не меньше вашего хочу видеть эти стены, но я не ребенок и не мечтатель. Если спартанцы явятся, нам будет трудно, прольется много крови.

– Однажды царь Спарты пришел прямиком на Афинскую агору, – сказал Кимон. – Он сделал это по нашей просьбе, но потом отказался уйти. Люди ополчились на него, с ножами и осколками черепицы в руках они заполонили все улицы, кроме одной. Спартанцы поняли, что с такой массой народа им не справиться, и убрались домой. Теперь нас больше, и нам есть что защищать. Я голосую за стены. Пусть Перикл убедит собрание. Это шанс для Афин обрести свободу.