Глава 2

18 сентября 1957 года. Ленинград

– Лариса Валентиновна, – непривычно топчась на пороге комнаты, проговорила Луша. – Непорядок у нас.

– В каком смысле непорядок? – вяло поинтересовалась Лариса Валентиновна. После смерти мужа она впала в тоскливую апатию, почти ничем не интересовалась, а сидела целыми днями на диване, закутанная в пуховый платок, с поджатыми ногами и остановившимся взглядом. Почти не ела, не подходила к телефону, даже делами детей не интересовалась. Теперь все заботы по дому и семейные дела легли на плечи Луши.

Она собирала детей в школу, причесывала Лизу, проверяла, как сделали уроки, оценки в дневнике, решала, что покупать, что готовить, распоряжалась деньгами.

Ларисе Валентиновне было все равно. Повезло, что Луша была человеком глубоко порядочным и считала себя полноправным членом семьи, радея за ее благополучие.

– В кабинете Модеста Петровича беспорядок. Я до похорон там ничего не трогала, даже пыль не сметала, а сегодня пошла прибраться. Так вот, похозяйничал кто-то в кабинете-то. У Модеста Петровича, у него ведь как? Карандаши в ящике всегда в коробочке слева, перья справа, чернильница запасная всегда посередке в специальной коробочке, чтобы не пролилась. Нотная бумага ровненькой стопочкой, ни один листик не высовывается.

– Ну?

– А сейчас все как попало запихано. А потом еще в книжных полках тоже ковырялись, а уж в бюро, том, которое возле двери, и вовсе все переворошили. Но книжки сберегательные, правда, не тронуты.

– Да, может, это Модест Петрович, когда клавир искал, или тело когда выносили?

– Да кому же понадобилось в бюро-то лезть, с телом-то? Нет, там искали чего-то. Может, убийца и искал! – высказала наконец свою главную мысль Луша и замерла, поджав губы.

– Да что там искать, тем более если сберкнижки не тронуты? – равнодушно пожала плечами Лариса Валентиновна. – Луша! А камертон?

– Нету его. Коробочка раскрытая, в книжную полку на книги засунута, – кивнула головой Луша. – А только в тот вечер Модест Петрович его с собой брал. А потом домой пришел и переоделся, фрак в спальне на спинку стула повесил, я потом его в шкаф убрала.

Обе женщины как по команде подхватились и бросились в спальню.

– Здесь, слава тебе господи, – выдохнула с облегчением Лариса Валентиновна, бережно держа в руках драгоценность. – Луша, а может, его надо было вместе с Модестом Петровичем похоронить, а?

– Еще чего? Такую вещь в землю! Еще живым пригодится. А вот припрятать бы его надо. И милиции рассказать, что в кабинете рылись, небось это важно. Вот только я уже все полки протерла, поздно сообразила про вора-то, – сокрушенно поведала Луша.

Милиции все рассказали, приехала бригада из уголовного розыска, обсыпала все поверхности в кабинете специальным порошком, ничего, как и обещала Луша, не нашла и, сердито ругаясь на старательную домработницу, уехала.

И снова потянулись серые тоскливые будни.

– Ну что, Евграф Никанорович, как там с делом Щеголева? Продвигается расследование? – почесывая лысеющую макушку, поинтересовался начальник Ленинградского уголовного розыска полковник Шеляпин.

– Работаем, Леонид Гаврилович. Очень уж много подозреваемых, а тут еще новые данные всплыли, половина работы насмарку, – с горечью доложил капитан Рюмин.

– Ну, ты, главное, не затягивай, убийство это, сам знаешь… В общем, человек был известный и в стране, и в городе, так что, можно сказать, дело чести – раскрыть. Да и начальство интересуется.

– Леонид Гаврилович, вы меня не первый год знаете, для меня раскрыть любое убийство – дело чести. И не важно, кого убили – посудомойку тетю Любу из заводской столовой или композитора, на всю страну известного. Убийство – оно и есть убийство, самое страшное на свете преступление, и зверь, его совершивший, должен ответить по всей строгости, – без всякого пафоса, но резко и решительно заявил Евграф Никанорович.

– Да знаю. Знаю. Потому и не тормошу, – примирительно проговорил полковник. – Ладно, работай, если помощь нужна, не стесняйся.

«И на том спасибо», – невесело размышлял Евграф Никанорович, шагая по коридорам уголовного розыска.

Убийство композитора, простое на первый взгляд, оказалось на деле весьма запутанным. Химика, работавшего с веществом, которым отравили Щеголева, в окружении композитора обнаружить не удалось. Был врач – хирург Тобольский, известный в городе человек. В медицинском институте он наверняка изучал основы фармакологии, а может, и саму химию, и в любом случае был человеком образованным, способным из нужных ингредиентов получить необходимое соединение. Это Евграфу Никаноровичу и патологоанатом подтвердил. А еще имелся среди гостей некто Абросимов Кирилл Генрихович, скорняк по профессии, а выделка шкур тоже, как известно, требует каких-то там растворителей, пропиток или чего-то еще. Правда, Абросимов шкуры не выделывал, а шил шубы из готовых, но химические составы наверняка использовать умел. Хотя и не те, которым был отравлен Щеголев. Еще был известный пианист Альт Семен Михайлович, заслуженный артист, его родной брат, физик, работает в научно-исследовательском институте. А где физика, там и химия. А еще был композитор Забродин, у того отец в заводской лаборатории работает. А еще скрипач Минкин Исаак Борисович, у того сосед по квартире на медицинском складе подвизается, и жена кандидат биологических наук. И это из очевидного.

А что касается мотивов, сперва за основную версию были приняты зависть, ненависть и месть. Потом выяснилось, что в кабинете убитого был обыск, убийца что-то искал, и, по свидетельству жены, это мог быть золотой камертон, некогда принадлежавший самому Чайковскому, о котором даже равнодушный к музыке Евграф Никанорович слышал, и доставшийся Щеголеву по наследству от какого-то дальнего родственника.

Золотой камертон – вещь сама по себе ценная. Капитан его видел. Золото высокой пробы, чистого весу граммов триста, не меньше, за такой, конечно, убить можно, но для музыкантов он имел еще особый смысл, так как считался своего рода талисманом Петра Ильича Чайковского. Со слов Щеголевой, муж с ним практически не расставался во время работы, дорожил им больше всего на свете.

А значит, музыканта могли убить из зависти, движимые желанием завладеть камертоном как талисманом, приносящим удачу, или из жажды золота. Но люди, бывавшие в доме Щеголевых, были все сплошь не бедные, не мелкие жулики, и мотив примитивного ограбления Евграф Никанорович решил исключить. Оставались месть, зависть и желание завладеть камертоном. Хотя, по мнению Евграфа Никаноровича, если бы не золото, камертон этот – вилка вилкой.

Ладно. Не это сейчас важно, а важно, кто же все-таки убил? Благодаря композиторской домработнице ни одного отпечатка пальца в кабинете не осталось, с какого бока подходить к поиску преступника, неясно.

– Слушай, Рюмин, а ты попробуй следственный эксперимент провести, – глядя на мучения коллеги, предложил Никита Чугунов. – Собери их всех у композитора, посади за стол, и пусть вспоминают, кто куда и когда выходил из-за стола. М-м? Тут голубчика и вычислишь.

– А что… – почесал макушку Евграф Никанорович. – Может, и правда, собрать эту публику, и пусть вспоминают.

Вокруг овального, покрытого скатертью стола собрались все десять человек, бывших в роковой вечер в доме Щеголевых. Горела люстра, за окном сгустились сумерки. На столе стояло блюдо с пирогами, был расставлен любимый чайный сервиз Ларисы Валентиновны, но никто из собравшихся так и не притронулся к угощению. Пустое кресло хозяина во главе стола возвышалось словно могильный камень, давя на присутствующих, в теплой светлой комнате царили кладбищенский холод и сумрак.

Хозяйка в простом темном платье, бледная, осунувшаяся, сидела на своем месте, во главе стола, стараясь не смотреть на кресло мужа, и беспрестанно перебирала кисти на скатерти.

– Ну что, товарищи, приступим, – решительно проговорил Евграф Никанорович, взглянув на часы. – Понятые готовы?

– Да-а, – нестройно ответили супруги Солнцевы из двадцать четвертой квартиры, приглашенные в качестве понятых.

– Где домработница?

– Тута я, – буркнула из-за его спины Луша. – Придумали тоже людей мучить.

– Попрошу прекратить не относящиеся к делу разговоры, – строго одернул ее Евграф Никанорович. – Итак, все на местах? Начнем. Во-первых, гражданин Тобольский, почему вы сидите рядом с хозяином?

– В каком смысле? – растерялся хирург. – Я сидел здесь в тот самый вечер, вы сами распорядились…

– Да. Я спрашиваю, почему в тот вечер вы сели рядом с хозяином?

– Странный вопрос, – пожал плечами врач, нервно поправляя очки.

– Вениамин Аркадьевич – давний друг моего мужа. Они еще с детства дружат, со школы, – усталым голосом пояснила Лариса Валентиновна. – И когда у нас собираются компании, вполне естественно, что Вениамин Аркадьевич садится рядом с Модестом Петровичем. Садился, – с горьким вздохом поправила сама себя вдова.

– Хорошо. С этим выяснили. Теперь вы… – на секунду замялся Евграф Никанорович.

– Гудковский Анатолий Михайлович, – пришел ему на помощь высокий худощавый мужчина с редкими темными волосами. – Я тоже близкий друг Модеста Петровича, во всяком случае, очень надеюсь, что был им, – под одобрительный кивок Ларисы Валентиновны сообщил Гудковский. – Мы дружны еще со студенческой скамьи. Но рядом с хозяином я оказался потому, что мы вместе вошли в комнату из прихожей и, продолжая разговор, прошли к столу, как-то естественно было сесть рядом. К тому же, как мне кажется, никто не обиделся?

– Что за глупости? – фыркнул плотный лысоватый мужчина в немного тесном пиджаке.

«Скорняк Абросимов», – припомнил Евграф Никанорович.

– Это же просто домашние посиделки, а не торжественный прием, сели как вышло, никто специально место не выбирал. Вот вы, когда гостей собираете, разве раскладываете именные карточки на столе?

– Нет, – коротко ответил Евграф Никанорович, не пускаясь в объяснения о том, что живет до сих пор в общежитии, что нет у него своего угла и семьи. По молодости не сложилось, а потом вроде как уж и привык бобылем жить. И что гостей он не собирает, и вот таких вот домашних посиделок не устраивает.

– Вот видите, – по-своему истолковал его ответ Абросимов. – И мы все расселись как пришлось.

– Совершенно верно.

– Да, да.

– Это же естественно, – поддержали его другие собравшиеся.

– А вот это мы еще выясним, – угрожающе тихим голосом заметил Евграф Никанорович, и разговоры снова смолкли. – Итак, начинаем вспоминать, кто где был, кто что говорил, кто куда выходил.

– Я на кухне была, горячее готовила, – сообщила Луша и потопала на кухню, шлепая тапками.

– Как же теперь вспомнить, кто что делал? – растерянно протянула высокая крупная блондинка с пышным бюстом, певица из оперного театра.

– Мария Александровна права, во-первых, прошло довольно много времени, во-вторых, в тот вечер все были немного, как бы это выразиться, подшофе, атмосфера была самая свободная, все что-то говорили, иногда вставали с мест, перемещались по комнате. Менялись местами. Я, например, очень хорошо помню, что оказался рядом с Модестом Петровичем, когда Веня вышел покурить с Анной Ивановной.

– Аня, ты же не куришь! – тут же воскликнул маленький пузатенький пианист Альт, ревниво уставившись на жену.

– Я хотела проконсультироваться с Вениамином Аркадьевичем по поводу маминой грыжи, – лениво ответила та супругу. Евграф Никанорович в ее искренности усомнился.

– Да, действительно, а потом Модест встал и пошел к Марии Александровне целовать ручку, она дивно пела в тот вечер, а на его место сел я, хотел спросить у Анатолия Михайловича, когда планируется гастрольная поездка, – припомнил скрипач Минкин, – а заодно рассказать один забавный анекдотец.

– Да, да. Я тоже пересаживалась.

– А я выходил курить.

– А мы с Риммой Тимофеевной играли на рояле в четыре руки.

– А мы с Ларисой Валентиновной сидели на диване, и к нам сперва Модест Петрович подходил, а потом Анатолий Михайлович, и потом мы вчетвером у рояли пели, когда Римма Тимофеевна с Семеном Михайловичем играли.

Еще через полчаса Евграф Никанорович окончательно убедился в безнадежности затеи.

Гости, освоившись и осмелев, принялись ходить по комнате, вспоминая свои действия в роковой вечер, спорить, переговариваться, выходить из комнаты, толкаться в дверях, пересаживаться вокруг стола. В итоге получился форменный бедлам, именно такой, какой творился в вечер убийства, по признанию собравшихся. В такой обстановке можно было безнаказанно отравить всех массово и каждого в отдельности. В отчаянии тер лоб Евграф Никанорович, с тоской наблюдая за происходящим.

Отравить – да. А вот обыскать кабинет? Эта мысль помогла ему собраться. Но увы, ему и тут не повезло. Очень скоро стало ясно, что никто толком ни за кем не следил, любой из гостей мог выйти незамеченным из комнаты и незамеченным же вернуться. Потому что выходили в уборную, покурить, подышать воздухом, на балкон и на лестницу. Заглядывали к Луше на кухню. По одному и компаниями. Никто из них через минуту не мог вспомнить, что делал другой, все были заняты собою, и только.

Идея Никиты Чугунова провалилась. А Евграф Никанорович снова оказался у разбитого корыта. Когда следственная бригада покидала квартиру убитого композитора, он заметил в глазах вдовы выражение безнадежности, и ему стало стыдно.

Эх ты, старый опер, стреляный воробей, герой, а простую загадку бытового отравления раскрыть не можешь, стыд, да и только, корил себя всю дорогу до УГРО капитан Рюмин.

– Да что ты все себя изводишь? – сочувственно спросил его Никита Чугунов, вновь приходя коллеге на помощь. – Что ты все какие-то сложные версии прорабатываешь, начни с простого. Ты вот сам подумай, кому проще всего было отравить этого Щеголева?

– Кому? – устало вздыхая, спросил Евграф Никанорович.

– Домработнице. Она еду готовит, подает, ей это и сподручнее, – бодро сообщил Никита.

– Ну а мотив какой?

– Да мало ли найти можно? Недоплатил, оскорбил, на ногу наступил, щи обругал. Ты ж сам знаешь, из-за какой ерунды порой народ ближнего своего на тот свет отправляет. Вспомни хоть дело Луковых, а? Там муж жену, мать своих детей, зарезал за то, что она ему холодный борщ подала!

– Ну, это, знаешь, дикость чистой воды. Таких, как Луков, отстреливать надо как бешеных псов. А тут нормальные люди, воспитанные, и домработница у них всем довольна, про хозяина только хорошее.

– Ага. Это она тебе. А ты с хозяйкой побеседуй, с соседями, – посоветовал Никита, и Евграф Никанорович неожиданно задумался.


– Ой, да что вы! Луша обожала Модеста Петровича. Они знаете когда познакомились? Еще до меня, – уверенно рассказывала Евграфу Никаноровичу вдова Щеголева. – Луша только в Ленинград из своей деревни приехала, в середине тридцатых. Голодно у них там было, а еще родители у нее умерли, одна она осталась, вот и подалась в город, думала сперва на завод устроиться или на фабрику. Вот вышла она из вокзала на улицу и растерялась, а тут какие-то лихие ребята налетели, вырвали узелок из рук. Это возле Витебского вокзала было. Луша стояла на тротуаре, глазами хлопала, дома вокруг большие, трамвай, народу много, все непривычное. Вот они и воспользовались. Дело вечером было, фонари еще не зажгли, толчея, хорошо, Модест Петрович мимо шел. Луша когда заголосила «помогите, грабят», он рядом оказался. В молодости Модест Петрович был крепким, сильным, он же в простой семье рос, рабочей, ну вот и не испугался, бросился вдогонку, одного парня с ног сбил, второму тоже дал как следует, а тут и милиция подоспела. А потом он Лушу к себе домой привел, потому что ей идти было некуда, он тогда с матерью в подвале на Разъезжей улице жил. Луша у него дня два прожила, пока место себе не нашла. На фабрику так и не пошла, а устроилась в прислуги к кому-то, я уж не помню, у нее спросите. А потом они с Модестом уже перед самой войной встретились, он тогда женат был, ребенок у них с женой только родился. Вот она к ним и пошла жить. А потом война была, Модест Петрович на фронт с концертными бригадами ездил, дома почти не бывал, мать его от голода в первую же зиму умерла, жена с ребенком во время бомбежки погибли. А Луша чудом в живых осталась, дома ее не было, когда бомба в здание попала. Карточки ходила отоваривать. Так что, когда мы с Модестом Петровичем познакомились, Луша уже у него жила. Она ему как родная. Да вы сами ее расспросите, – посоветовала Лариса Валентиновна. – Да и камертон ей не нужен, и комнату обыскивать незачем. Сколько лет она у нас живет, ни копейки не пропало.

Да, выходит, домработница отпадала.

И он снова возвратился к списку подозреваемых. Хирург с женой, скорняк с женой. Учитывая золотой камертон, их можно пока исключить. Зависть и золотой камертон не по их части. Хотя… а если ревность? Евграф Никанорович припомнил жену скорняка, пучеглазую пышнотелую шатенку с выдающимся носом, и супругу хирурга, миловидную блондинку с тонкими пальцами, пианистку Римму Тимофеевну. Первую можно было решительно вычеркивать, а вот вторая… Этот случай требовал проверки. Покойный Щеголев и хирург Тобольский дружили всю жизнь, а жизнь штука сложная, чего только в ней не бывает. Может, у Тобольской со Щеголевым был давний роман? Например, после гибели первой жены Щеголева и до повторного брака? Глаза Евграфа Никаноровича загорелись надеждой.

С этой же точки зрения стоило рассмотреть сопрано Марию Александровну Бессонову с супругом. Дама была хоть и в возрасте, около пятидесяти, но вполне интересная. Ее муж – военный, весьма видный мужчина. Герой, полковник, хотя, может, и простоватый для такой особы, как Мария Бессонова, честный служака, боевой офицер, всю войну прошел. Да, такой травить не станет, скорее пристрелит или морду набьет. Значит, эту пару можно пока вычеркнуть.

Далее семейство Альтов. Муж – известный на всю страну пианист, не менее популярный и заслуженный, чем сам убитый Щеголев. Значит, зависть скорее всего отпадает. Золотой камертон ему тоже вряд ли так уж остро нужен, стоит только вспомнить серьги, которые были на его супруге в день злосчастного эксперимента. Любовный мотив тоже, по-видимому, можно вычеркнуть, насколько помнил Евграф Никанорович, ревновал Семен Альт супругу к хирургу Тобольскому, а не к покойному юбиляру. Хотя… когда гости повторяли тосты, которые говорились в памятный вечер убийства, лицо Анны Ивановны Альт неприятно кривилось. А что, если именно она, а не супруг, ревновала к славе и известности покойного Щеголева? Да и к яду, как известно, чаще прибегают женщины, чем мужчины. А что, если у нее когда-то все же был роман со Щеголевым, тот ее бросил, и она его до сих пор не простила? Такое вполне могло быть. Анна Альт была женщиной хоть уже и немолодой, но все еще интересной, с фигурой, а лет пятнадцать-двадцать назад так и вовсе, наверное, была красавица. Значит, Альтов со счетов сбрасывать пока не станем, решил Евграф Никанорович.

Оставались скрипач Минкин и композитор Гудковский. Оба были холосты и дружили с Щеголевым еще с консерватории.

По свидетельству супруги Щеголева, отношения между покойным и этими двумя были всегда ровными и дружескими, никаких конфликтов у них не было. Но это со слов супруги.

Скрипач играл в оркестре, был первой скрипкой, Гудковский писал музыку для театральных постановок, радиопередач, в общем, до славы Щеголева ему было ой как далеко. Сам по себе этот факт ничего не доказывал, но мотивом мог быть. То есть в случае с Гудковским и Минкиным могли иметь место два мотива: ревность и месть, а также жадность в какой-то мере.

Итого у капитана набралось четыре подозреваемых. Не мало, если подумать, но и не слишком много, чтобы запутаться. А что, как ни крути, а дело двигается, довольно крякнул Евграф Никанорович, закидывая руки за голову.

Загрузка...