Глава первая. Глубина голубого неба
Высокого роста широкоплечий мужчина неторопливо поднимался по главной лестнице, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. В бытность свою ректором «по части архитектуры» Михайлов преодолевал эти подъемы быстро, как говорится, одним махом. Будучи студентом на курсе архитектуры он и вообще покрывал расстояние с первого до второго этажа на спор за одну минуту.
Покинув ректорат, Андрей Алексеевич редко посещал Императорскую Академию художеств. Во дворце князя Юсупова шла грандиозная перестройка помещений. Ему, как архитектору и руководителю работ, едва хватало времени, чтобы выбраться на заседания Совета Академии. Каждый раз приезжая сюда, Михайлов с горечью отмечал, что энергии у него поубавилось и ходить по многочисленным лабиринтам здания стало затруднительно.
Будучи учеником Ивана Егоровича Старова и Федора Ивановича Волкова, профессоров Академии художеств, он руководил реконструкцией этого здания. С 1818 по 1821 год им было создано здание рисовального класса, портик которого стал образцом портика греческого храма, и рисование его вошло в программу для учеников.
Поднявшись в круглый зал – центр анфилады парадных интерьеров, выходящих на Неву, – Михайлов постарался сосредоточиться на переменах, произошедших с начала реконструкции по проекту молодого архитектора Константина Тона. Ему было небезразлично, насколько деликатно вторгся бывший ученик в общую композицию внутреннего убранства здания, созданную когда-то его учителем.
Работы проходили в западном и восточном павильонах. На месте небольших помещений вырисовывались контуры просторных залов с куполами, менялась отделка двусветных античных галерей, где архитектор сохранял слепки с антиков. Предстояло много работы – надо было достроить и отделать домовую церковь и центральный зал.
«Константин был одним из моих любимых учеников», – не без гордости подумал Андрей Алексеевич, но мысль не успел завершить. Увидев спешившего навстречу ректора Шебуева, облаченного в свой неизменный фрак с бархатным воротничком, Михайлов выпятил грудь, постарался придать себе бодрый вид.
– Давненько не навещали нас, Андрей Алексеевич, – чуть нараспев с нарочитой почтительностью проговорил Шебуев.
– С зимы не был, Василий Козьмич, с зимы, – согласно кивнул Михайлов, отмечая для себя, как молодо выглядит его коллега, который младше него только на четыре года.
– Не могу ли знать, в чем причина столь неожиданного посещения? – чуть склонил голову Шебуев.
– От вас у меня секретов нет. Скорее, наоборот, к вам и спешил за помощью, – произнес Михайлов убедительным тоном.
– Покорно благодарю за столь лестное мнение о моей скромной фигуре, – улыбнулся Василий Козьмич и, галантно выставив вперед руку, пригласил Андрея Алексеевича проследовать за ним в кабинет.
– Вы знаете, я взял на себя ответственный труд – провести реконструкцию дворца князя Николая Борисовича Юсупова на Мойке, – начал Михайлов, после того как разместился в большом и удобном кресте с высокой спинкой в кабинете Шебуева. – По архитектурной части и по скульптуре вроде все решается, есть движение, это я как бы в своей стихии, мне здесь проще варьировать. Другое дело художники. Столько больших и малых плафонов предстоит изобразить, а сил маловато. Есть договоренности с художниками-декораторами Виги, Скотти, Медичи и Торичелли. Мастера они хорошие, с опытом, но мне бы еще одного такого же по мастерству и, желательно, нашего, русского. Да так, чтобы со своим рисунком, – он прокашлялся в кулак, взглянул лукаво из-под руки на Шебуева. – Такого, кто бы мог создать нечто вроде вашего плафона «Вознесение Христа», украсившего Царскосельский дворец и так восхитившего в бозе почившего императора Александра Первого.
При упоминании о его плафоне Василий Козьмич сразу как-то приосанился:
– Моя первая самостоятельная работа в монументальной живописи. Вместо намеченных восемнадцати месяцев трудился три года. Пришлось придумывать особого рода станки для удобнейшего производства столь большого формата картины.
– Конечно, это не барочная перспективная живопись середины прошлого века с характерной для нее эмоциональностью, стремлением к иллюзорному прорыву пространства. Новый плафон вы написали в строгих рамках классической системы. Мне нечто подобное и надо в большой ротонде, – продолжил мысль Михайлов, осторожно глядя на бывшего ученика.
– Пожалуй, задали вы мне задачку, – протянул он с расстановкой. – Тут сразу-то и не скажешь.
– Мне не сразу и надо, – улыбнулся Михайлов. – Но желательно не затягивать, – добавил он уверенным голосом и протянул руку на прощание.
– Ну зачем же вы так, – нахмурился Шебуев, ощущая вялость и холод ладони и поймав себя на мысли, что скоро и у него будут такие руки. – Есть у меня достойный на это место претендент. При мне рисовал плафон, а в марте 1833 года был возведен в звание свободного художника. В мае того же года аттестат вручали. Травин его фамилия.
– Мне бы с опытом, с работами, – поморщился Михайлов.
– С опытом? – переспросил Шебуев. По его лицу скользнула гримаса недовольства. Но быстро справившись с собой, Василий Козьмич как можно равнодушнее продолжил. – С опытом, значит? Что же, посмею вам кое-что об опыте напомнить. Так сказать, показать его оборотную сторону, – утвердительно заявил он и, уже не останавливаясь, неспешно, с некой долей сарказма стал рассказывать Михайлову, как он выразился, пренеприятнейшую историю:
– Вам известно, уважаемый Андрей Алексеевич, как Троицкий собор, пострадавший при наводнении 1824 года, отстраивал архитектор Василий Петрович Стасов по образцу старой деревянной церкви. Строили храм на личные средства императора Николая Первого и казенные деньги. К 1832 году здание было готово и началась внутренняя отделка, на которую пригласили, как вы выразились, людей с опытом, известных художников нашей Академии профессора Алексея Егоровича Егорова, бывшего профессора Александра Ивановича Иванова, академика Василия Кондратьевича Сазонова. Вошел в этот состав и я – ваш благоверный Шебуев. О! Если бы вы видели светящиеся глаза наших коллег! Почетный и прибыльный заказ в буквальном смысле всколыхнул все наше ученое сообщество. Что только ни говорили о нем ученые мужи, о чем только ни мечтали. Честно признаюсь, меня тогда в самом начале смутила возможность быстрого заработка. Но потом поддался общей эйфории и тоже оконфузился.
В июне 1833 года все художники, кроме меня, представили в Строительную комиссию эскизы будущих работ. Я взялся без предварительных эскизов выполнить три значительных образа – Спасителя, Божией Матери с Предвечным Младенцем и образ Бога Отца, несомого небесными силами. Алексею Егоровичу Егорову заказали восемь образов. Теперь – к самому интересному. Одновременно с профессорами к оформлению интерьера приступил талантливый художник, в прошлом крепостной крестьянин князя Александра Михайловича Голицына небезызвестный вам Тимофей Алексеевич Медведев. В помощники себе он взял сына Петра и… знаете кого? Никогда не догадаетесь… Алексея Ивановича Травина.
В оформлении интерьера Василий Петрович Стасов предложил использовать роспись в технике альфреско – красками по свежей сырой штукатурке – в куполах и софитах арок, оставив стены белыми и облицевав колонны и пилястры под белый мрамор. За неимением в столице мастеров, знавших технику альфреско, он и пригласил из Ярославля Медведева. Где тот нашел Травина, для меня до сих пор является секретом.
Планировалось расписать главный купол под лепнину по белому грунту кессонами с розетками, софиты арок – изображением ангелов и арабесками, а боковые купола покрыть золочеными звездами по голубому грунту с изображением кессонов и лепных ангелов во внутренней, открытой в купола полусфере. Медведев предложил дополнительно написать в больших парусах евангелистов, а в малых – пророков и картины на библейские сюжеты в боковых приделах, но это не было одобрено. Император утвердил только росписи куполов, полусфер и софитов.
В течение лета и осени 1834 года Тимофей Медведев с сыном Петром и Алексеем Травиным трудились под куполами храма. Каким же тяжелым было потрясение, когда Николай Первый, осмотрев только что законченную работу, приказал забелить росписи на всех арках, оставив только в куполах, где работал Травин. Медведев, не выдержав удара, тяжело заболел, вскоре скончался и был похоронен на Волковом кладбище.
– Ваши работы Николай Павлович царь не оценивал? – спросил Михайлов, явно желая прервать многословие коллеги.
– Ждем посещения и дрожим, – простодушно ответил Шебуев, потом вдруг спохватился, оглядел стол, подвинул несколько листов бумаги, гордо подняв вверх подбородок. – Вы хотя бы один рисунок Травина посмотрите. Нет-нет, я не настаиваю, – продолжил он чуть погодя, стараясь не смотреть Михайлову в глаза. – Не желаете работать с новичком, у которого еще сохранилась свежесть мыслей, который еще не подвержен строгому соблюдению правил и позволяет себе фантазировать без каких-то рамок – просторно, то я подумаю денек другой и непременно извещу вас о другом кандидате.
– Чем же удивил вас рисунок свободного художника Травина, коль вы так его горячо отстаиваете? – Михайлов склонил набок голову и выразительно посмотрел на Шебуева.
– В нем я себя молодого увидел, – с вызовом ответил тот.
– Ах вот как? – густые брови Михайлова, словно крылья птицы, взметнулись вверх. – Можно предметнее? Скажем, о красках, деталях картины.
– Если коротко, – Шебуев пошевелил губами, словно про себя перебирая слова, которые и будут выражать краткость. – Если коротко, то в его работе я увидел глубину пейзажа, объемность предметов, которые достигаются наложением нескольких слоев краски в такой последовательности и в такой плотности цветов, что невольно ощущаешь глубину картины, и чем ближе к центру, тем глубина эта бесконечнее. Кроме того, каждая деталь тщательно прописана. Что и надо для плафонной живописи. И еще… У него характер, – добавил Шибуев, подвигая к Андрею Алексеевичу лист бумаги, исписанный неровным почерком.
– Что это?
– Прошение Травина.
– Зачем оно мне?
– А вы посмотрите, как он просит.
– Тогда читайте, – развел руками Михайлов.
– «Занимаясь уже несколько лет по части комнатной (клеевой) живописи, я представлял на усмотрение Совета Академии труды мои, и прежде сего, не быв еще уволенным из мещанского общества, – начал тихим монотонным голосом Шебуев, с каждым новым предложением, по мере значимости текста, повышая его. – Нынче же честь имею представить в Совет Императорской Академии художеств трудов моих рисунки и покорнейше прошу оные на основании высочайше утвержденного в 19 день декабря 1830 года Прибавления к установлениям Академии удостоить меня возведением в звание свободного художника буде надеясь заслуживающим оного. При сем так же имею честь представить увольнение, данное мне из общества».
– Буде надеясь заслуживающим оного, – повторил Михайлов одну из последних, наиболее понравившуюся ему фразу. – С достоинством сказано. В таком случае я с готовностью посмотрю рисунок.
Он знал, если Шебуев что-то будет отстаивать, то обязательно докажет свою правоту. Несмотря на академичность и длительную преподавательскую деятельность Василий Козьмич с детских лет отличался своей оригинальностью мышления.
В академию Василия родители отдали пяти с половиной лет от роду. С 1782 по 1797 годы он получил блестящую школу академического рисунка, выйдя в число первых учеников. Уже в первый год своего пребывания в академии был награжден второй серебряной медалью, а три года спустя – второй золотой медалью.
После окончания обучения с аттестатом первой степени и малой золотой медалью в 1797 году Шебуев как один из способнейших по выпуску, был оставлен при Академии пенсионером и помощником преподавателя в натуральном классе. Спустя год ему поручили преподавать рисование в младших классах академического училища.
Но не столько блестящий послужной список Шебуева привлекал, сколько его работы. Он исполнил ряд композиций в Казанском соборе, выполнил огромных размеров картину «Петр Великий в сражении при Полтаве», за которую был произведен адъюнкт-профессором исторической живописи, создал дивный плафон в Царскосельском дворце, благодаря которому получил титул придворного живописца.
«Как он сказал? – постарался припомнить Михайлов фразу Шебуева. – Ах да! Я в нем себя молодого увидел!»
– Ну, если так, – он улыбнулся набегающей мысли и не снимая улыбки, постучав по плечу Василия Козьмича, сказал дружелюбно: – Давайте посмотрим рисунок.
К новому месту жительства Травин привык быстро. Даже и не привыкал – приехал и зажил, словно всегда был здесь, только отлучился ненадолго. Такой была Коломна: вроде бы и часть Санкт-Петербурга, а вроде и провинция, чем-то напоминающая родной Галич. Галич, который выдал ему от имени городской Думы Свидетельство, словно поручившись за него перед столицей.
Вот оно на бумаге за приложенной 23 января 1833 года казенной печатью:
«Дано сие Костромской губернии из Галичской городской Думы Галичскому мещанину Алексею Ивановичу сыну Травина в сходстве присланного в Думу от него, Травина, 31-го декабря 1832 года через почту прошения насчет увольнения его из здешнего в Санкт-Петербургское мещанство… для поступления по ученой части и избрания себе другого рода жизни, по коему с учиненной в сей Думе справки оказалось, что за ним, Травиным, по здешнему обществу в рекрутских и других известных повинностях равно и недоимках не состоит… Он весьма хорошего и честного открову, 32 лет и на увольнение его, Травина, из здешнего в Санкт-Петербургское мещанство или поступление по ученой чести, или избрание другого рода жизни, по сей души препятствующих причин не стоит. Данное общество на таковое увольнение его, Травина, дает явно добровольное свое согласие, о чем и чинило сего января 18 дня свой приговор, с коего и дана ему, Травину, за надлежащими подписями точная копия».
Скоро после переезда на постоянное место жительства в Санкт-Петербург Алексей Иванович все больше и больше влюблялся в необычную архитектуру, напоминающую ему венецианскую. И хоть в Венеции Травин не был, знал о ней по рассказам, здесь, в Коломне, он ясно представлял себе ее умозрительно.
Влажное дыхание морской стихии, незримой, присутствующей за унылыми перспективами, замкнутыми глухими стенами, пьянило его. Сплошные линии фасадов, следующих изгибам каналов, с незначительными колебаниями по высоте разноэтажных зданий и сдержанной пестроте штукатуреных стен создавали бесконечно вибрирующую трепетную картину. Низенькие подворотни, тенистые проходные дворы, возможность перехода через двор, чью-то парадную в следующие двери, на соседний двор, насквозь, к каналу, через улицу, – удивляло и увлекало его таинственностью.
В такой обстановке – столица не столица, провинция не провинция – жили люди, одевавшиеся преимущественно по моде конца прошлого, начала нынешнего века. Здесь редко можно было встретить франта в модном фраке из ткани «в мушку», в высоких черных сапогах с желтыми отворотами или даму в платье из однотонной ткани с богато расшитым античным орнаментом, украшенную огромным количеством драгоценностей. Жители Коломны в большинстве своем одевались скромнее, сохраняя традиционные формы костюмов, платьев с редкими деталями западноевропейской моды.
В Коломне если и покажется карета, то она будет с кем-нибудь из актеров, по обыкновению живущим в этом тихом уголке столицы. Сюда приезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, которых тоже редко можно встретить на улицах. Тут доживают свой век старухи, которые молятся, и старухи, которые пьянствуют. И те и другие перебиваются непостижимыми средствами, таская старое белье от Калинкина моста до толкучего рынка. А еще, и это оказалось Травину определяющим в выборе места жительства, чтобы задержаться именно в этой части города, – квартиру в Коломне можно было найти почти задарма: за пять рублей в месяц с кофеем поутру.
Алексей Иванович Травин стал жильцом квартиры 2 дома 33 по Екатерингофскому проспекту. Место примечательное тем, что поблизости, в нескольких шагах от доходного дома, находился Морской собор. Рядом был разбит сквер, и совсем близко до канала, причудливый изгиб которого он мог наблюдать из окна своей квартиры.
Однажды, это было в конце мая 1834 года, следя за неторопливыми движениями строителей, копошившимися на набережной, укладывающими гранитные плиты, он увидел одинокую женскую фигурку. Она была облачена в модное черного цвета платье с объемными и сильно расширенными в верхней части рукавами и широкой юбкой. Девушка застыла возле перил моста и, наклоняясь, неотрывно вглядывалась в медленно текущие воды. Вроде бы обычная картина для К оломны, где проживало много одиноких женщин, обычно гуляющих вдоль каналов, привлекла внимание Травина.
За два года, как он проживал здесь, Алексей Иванович не то что наслушался, но и сам был свидетелем трагических развязок драк, семейных скандалов. На его глазах осенью прошлого года из канала достали утопленницу – молодую девушку. Как узнал он тогда, это был не единственный случай: молодые люди специально приезжали сюда из других частей города, чтобы свести счеты с жизнью.
Травин сразу не понял, какая сила заставила его оторваться от подоконника и броситься из квартиры, не закрыв за собой дверь. О глупости своего поступка Алексей Иванович подумал, оказавшись на мосту рядом с девушкой.
– Мне привиделось… – он тронул ее за плечо.
– Право, вы ошиблись, сударь, – сказала она тихим голосом, на мгновение оторвавшись от водной глади.
– Извините, но мне на самом деле показалось, что вы хотите броситься в воду, – настойчиво продолжил он, почувствовал в ее голосе нотки безразличия, отрешенности.
Над их головами, шумно хлопая крыльями, пронеслась большая чайка. Спустившись к воде, бесшумно распластав крылья и вытянув вперед маленькую головку, она заскользила по водной поверхности, высматривая рыбу.
– Вы, наверное, сумасшедший? – девушка резко обернулась.
В широко открытых голубых глазах ее не было испуга. Она смотрела на Алексея скорее с любопытством, как смотрят дети, не ведающие страха, на незнакомое существо.
В ее лице было много детского. Это и припухлость губ, и неглубокая ямочка на правой щеке, и чуть вздернутый вверх подбородок. Но больше всего Алексея смутили глаза молодой особы. Он еще никогда в своей жизни не видел таких глубоких голубых глаз, таких удивительных длинных ресниц, напоминающих крылья бабочки.
– Я долго наблюдал за вами из окна, – растерялся было он. Но тут же, еще не до конца осознавая, правильно поступает или нет, поддаваясь единственному чувству как можно дольше оставаться подле миловидной блондинки, молодой человек брякнул:
– Меня зовут Алексей. Фамилия моя Травин. Я художник. Точнее, как написано в аттестате, свободный художник.
– Татьяна. Дочь Лаврентьева, – она подала маленькую ручку и, укоризненно покачав головой, добавила: – Разве для того, чтобы познакомиться, надо было выдумывать какую-то страшную историю?
Она поправила выбившийся из-под маленькой соломенной шляпки вьющийся русый локон и еще крепче затянула узел ленты на подбородке. Теперь и вовсе она походила на забавную детскую куклу.
Травин невольно мельком взглянул на руку – на безымянном пальце девушки не было кольца. Это придало ему еще большую уверенность. Не смущаясь, как прежде, Алексей спросил:
– Вы не будете возражать, если я вам составлю компанию?
– Коли у вас имеется лишнее время, пожалуйста. Но, я думаю, напрасно, потому как не могу служить источником вдохновения для художника, – едва пошевелила она губами.
– Зачем вы так о себе? – притворно нахмурился Травин, продолжая наблюдать за ее лицом, стараясь угадать, понравился ли он девушке. – Вы вовсе не такая дурнушка, а вполне привлекательная девушка. Я это отметил вон с того окна, – взмахом руки он указал на дом и окна своей квартиры.
– Странно, что мы с вами раньше не встречались, – пожала она плечами. – Я живу через дом от вас, ближе к Никольской улице. Угловой дом. Напротив Никольского собора.
– Ничего удивительного, – вздохнул он. – Почти все свободное время я проводил в стенах Императорской Академии художеств, где учился. После получения аттестата свободного художника было бросился в работу, и вот сегодня у меня вдруг обнаружилось свободное время – и надо же, встретил вас!
– Больно уж высокопарно вы изъясняетесь. Не ошибусь, если предположу, что часто встречаетесь с молодыми особами и говорите им комплименты? – тихо и настороженно продолжала она.
– Было и такое, – признался Травин. – Знакомился, получал отказы, огорчался, знакомился вновь. Так до сих пор и жил один скучно, однообразно. Но теперь, – он сделал шаг к ней и оказался в такой близости, что чувствовал на себя горячее дыхание девушки, – если вы мне откажете, я буду продолжать вас преследовать, пока не добьюсь согласия сначала на дружбу, а потом…
– У меня отец строгий, – улыбнулась Татьяна.
– Военный?
– Нет, купец.
– А я своего отца не помню. Он умер, когда я был совсем маленький. Кто он был по роду занятости, не знаю, но мама говорила, что слыл большим выдумщиком. Все обещал ей, дескать, скоро разбогатеем, про клады рассказывал, обещал, что скоро их найдем и заживем.
– Травин! – громовой голос управляющего домом Власова вывел его из состояния влюбленности, когда Алексей уже вознамерился было признаться в своих чувствах к Татьяне.
Он сразу же вспомнил о незакрытой двери в квартиру и распахнутом окне. Мысленно окинул взглядом кухню. И, не найдя ничего существенного, что могло бы вызвать гнев Апполона Андреевича, пожал плечами.
– Травин! – голос уже переместился от дома к скверу.
Послышались чертыханья. Затем чужой голос, спокойнее, рассудительнее:
– Не волнуйтесь. Я подожду.
– Да откликнитесь же, – робко сказала Татьяна, едва трогая кончиками пальцев за ленты шляпки, и уже тише, как показалось Алексею ласковее, добавила: – Я никуда не уйду. Ей-богу, буду здесь ждать вас.
Свидание продолжить не довелось. Посыльный из Строительной комиссии доложил: он послан от архитектора Василия Петровича Стасова. Стасов, дескать, набирает мастеров для оформления интерьера Троицкого собора и требует к себе художника Алексея Ивановича Травина.
Алексей с трудом убедил молодого человека подождать минут десять, пока он не переговорит с девушкой. Бросив Татьяне на ходу несколько сумбурных ничего не значащих фраз, пообещав по возвращении сразу же навестить ее, Алексей направился к поджидавшей у дома двухместной коляске. Сердце отчаянно колотилось от свалившейся на него радости.
Вместе с архитектором Василием Петровичем Стасовым в помещении Строительной комиссии Травина ожидал незнакомый мужчина. За время разговора художника с архитектором незнакомец не проронил ни слова, но и не спускал с него глаз. Позже Алексей узнал: рассматривающий его с любопытством мастеровой небольшого роста, возраста лет шестидесяти и есть известный мастер крепостной художник Тимофей Алексеевич Медведев.
Об этом незаурядном человеке Алексей слышал еще в Галиче и даже собирался к самоучке-художнику, иконописцу в село Тейково Владимирской губернии поехать, в артель его поступить. А тут нежданно-негаданно тот и сам его на работу пригласил оформлять интерьер знаменитого собора.
Медведев оказался человеком трудолюбивым, отдыхать не давал ни сыну своему Павлу, ни Алексею. Приходя после работы к себе в квартиру, Травин падал в кровать, едва успевая перекусить. Алексей, пропадая весь световой день в храме, уже стал забывать о случайной встрече с девушкой.
В дверь постучали, когда он уже погружался в сон.
«Кто бы это?» – удивленно подумал Алексей.
Травин никого не ждал. Единственное, чего он хотел сейчас, так это покоя. Неделя, проведенная в бешеном ритме, вымотала его. В долгожданный выходной он желал хорошенько выспаться. А то ведь голоса из прошлого стали слышаться – сегодня, когда садился к извозчику, вдруг показалось, что кто-то позвал по имени и похоже как голос девушки, с которой он расстался в далекой юности.
«Возможно, от усталости», – думал Алексей, отгоняя навязчивую мысль о Елизавете.
Стук в дверь повторился. На этот раз стучали громко и требовательно.
– Не закрыто, – недовольным голосом прокричал Травин.
Повернулся лицом ко входу. Хотел выругать непрошеного гостя, да так и застыл с открытым ртом – в дверях стоял Платон Ободовский.
Молодой человек был одет в черно-серые полосатые брюки и черную визитку, из-под которой проглядывал белый однобортный жилет. Его высоко поднятую голову поддерживал крахмальный воротничок в тон жилета. На лице мужчины лежал отпечаток некой надменности. Алексей сразу узнал друга детства, с которым расстался четыре года назад, когда тот по выходу в отставку отправился в заграничное путешествие. Платона выдавали черные, как маслины, глаза, излучавшие радость.
– Я не один, – предупредил Ободовский, пропуская вперед мужчину одинакового с ним роста, немного старше его и одетого скромнее, в сюртук и длинные клетчатые панталоны.
– Хруцкий Иван Фомич, – представился тот. – Я вас встречал в Императорской Академии художеств. Пишу этюды цветов и фруктов. Платон много рассказывал мне о вас, вот и решил ближе познакомиться.
После коротких и обязательных фраз беседа потекла сумбурно, потому как каждый из друзей хотел быстрее рассказать о переменах в своей жизни, а художник Хруцкий похвастать своими работами. Но через несколько минут Ободовский, как самый способный рассказчик взял инициативу, и вскоре Алексей и Иван слушали только его.
Травин не переставал любоваться другом. Кем он был в Галиче? Дерзким мальчишкой, гоняющим на коляске по городу и вызывающим справедливые нарекания горожан. Платон изменился, как уехал в Санкт-Петербург, где после окончания второй гимназии и В ысшего училища начал службу в Государственной коллегии иностранных дел.
Они встретились в столице еще ранее, 4 февраля 1829 года. К тому времени Ободовский оставил службу в гимназии, в которой успел поработать «комнатным надзирателем», перестал давать уроки русского языка в воспитательском доме и успел получить чин титулярного советника. Тогда Платон признался другу детства, дескать, его давно влечет к литературе, он уж заявил о себе в печати и, едва кончив курс гимназии, был принят в члены Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Они вместе посетили Александринский театр, где шла первая в России постановка по трагедии Шиллера «Дон Карлос» в переводе Ободовского. Друзья рукоплескали знаменитому русскому актеру Василию Андреевичу Каратыгину, игравшему в спектакле главную роль.
– Твой рассказ о загранице, Платон, увлекателен, но ты бы лучше рассказал о своих достижениях в литературе, – не выдержал Алексей.
– Литература? – прервался Ободовский, часто-часто замигал ресницами. – Ах да. Пишу. Но пока никуда не отдаю. Я ведь за границу поехал не для того, чтобы что-то написать вдали от родины, а поучиться. Лекции в Мюнхене, Берлине, Штутгарте, Женеве и Гейдельберге обогатили меня. И ты знаешь, – он продолжительно посмотрел на Травина. – Получив запас научных познаний, я искренне желаю посвятить себя общественному служению.
– Пишет он, пишет. Скромничает, – встрепенулся Хруцкий, видимо, заметив, как погрустнело лицо Травина. – Погодите. Скоро опять пойдете на постановку по пьесе Ободовского, где главную роль будет играть Каратыгин.
– Ну зачем же вы так? – поморщился Платон. – В этом ничего нет особенного. Да и не люблю я заранее предвосхищать успех произведения, если оно находится в черновике.
– И все же… – попытался настоять Алексей.
– Нет, извольте, – поднял руки Платон. – Я тут и так много чего наговорил. А ты молчал. Так вот, будь любезен, дорогой друг, исповедуйся о своем житье-бытье. Не женился ли часом тут?
– Молчит! – хитро улыбнулся Хруцкий.
– Значит, есть невеста. Кто же она? Рассказывай! – Платон подтолкнул друга в бок.
– С девушкой познакомился. С дочкой купеческой, – нехотя отозвался Алексей. – Понравилась.
– С купеческой дочкой, говоришь, а лицо чего вдруг кислое? Не по нраву что? – прищурился Платон.
– Нет. Что вы! – испугался Травин. – И баска девушка и умна. В самый раз, да только… Сегодня возле Троицкого собора в коляску садился. Голос услышал женский. Точь-в-точь Елизаветы. Помнишь, Платон, девушка у меня из Санкт-Петербурга была в Галиче, – он повернулся к другу. – Лиза к учительнице Полине Сергеевне Богдановой приезжала. Ну, тогда я тебе рассказывал, что родители у нее в столице в пожаре погибли.
– Помню, помню. Только голос откуда?
– С улицы.
– Садился в коляску и голос услышал Елизаветы? Странно. Как она узнать-то могла? Было то это когда? Пятнадцать лет прошло. Помню, как ты убивался, когда она уехала. Все порывался следом за ней отправиться. Потом забыл. И вот снова на тебе – голос! Ай-ай-ай, тут что-то не то.
– Ее голос я отличу от тысяч других и через двадцать лет, – словно не расслышав друга, продолжал Травин.
– А что, Алексей за эти пятнадцать лет здорово изменился? – вмешался в разговор Хруцкий. – Может, и узнала… И окликнула…
– Думаешь? – в сомнении произнес Платон. Потом вдруг нахмурился, махнул рукой. Нет, друже, не пойдет так. Тебе жениться срочно надо. Иначе голоса эти покоя не дадут, – он повертел головой, словно кого-то искал в комнате. – Где она, твоя дочь купеческая?
– Рядом тут. На нашей улице. Через дом от меня живет, – настороженно глядя на Платона, ответил Травин.
– Веди к ней! Сватать будем! – радостно крикнул Хруцкий.
– Да разве так можно! – Алексей поднялся от стола. – Мы и знакомы-то не более часу. Да и забыла она меня. Какое тут сватовство!
– Нужно! – упрямо кивнул Платон.
Спустя еще минут десять они, сопровождаемые взглядами любопытных квартиросъемщиков, с шумом спустились со второго этажа и направились вверх по улице к дому № 37, стоявшему на пересечении с улицей Никольской, напротив Никольского собора.
Жених и невеста встали в притворе храма лицом к алтарю: жених справа, невеста слева. Минуту спустя из алтаря через Царские врата вышел священник с крестом и Евангелием в руках. В тишине храма отчетливо прозвучала его уверенная поступь.
Травин проследил, как одетый в белые одежды святой отец подошел к аналою, возложил на него крест и книгу. Его действия казались замедленными, и когда в храме появился другой священник, Алексей перевел взгляд на него. Это был дьякон – худой и необычайно гибкий мужчина, передвигающийся, как показалось, танцующей походкой.
«Обручальные кольца наши принес. Во время совершения Литургии они должны быть на правой стороне Престола. Сейчас их возьмет святой отец для освящения», – подумал Алексей, припоминая процедуру венчания.
Дальнейшие размышления прервались с приближением молодого мужчины с большой курчавой бородой, державшего в руках две зажженные венчальные свечи. Одну из них он протянул Травину, вторую дал Татьяне.
«Обручается раб Божий…» – пропел высокий мужской голос.
На палец надевается кольцо, которое тут же надо снимать и передавать невесте. Жених с невестой проходят, держа в руках зажженные свечи, на середину храма и останавливаются на белом плате.
Краем глаза Алексей видит, как поджимает губы Татьяна. Замечает про себя: выражение ей очень идет.
С капризно поджатыми губами встретила она Ободовского и Хруцкого, когда они пришли в квартиру купца Лаврентьева сватать невесту. Друзья потом вели разговор с отцом, а Алексей все не мог преодолеть смешанные чувства – в шутку ли она губы надула либо всерьез противится.
– Не думала я, что ты так скор на решения, – сказала тогда Татьяна и улыбнулась.
– Испугался, подумал, перехватит тебя кто другой, вот и побежал, – отшутился Травин.
Едва начатый разговор вдруг перебил крик матери. Она заголосила что было мочи. До молодых людей долетали лишь окончания причитаний:
– …ая моя, оей моей, ой, ой, ой…
Слышится грубый мужской голос. Травин открывает глаза и видит перед собой священника.
Дальше все происходит словно во сне. Он целует образ Спасителя. Пытается про себя повторить слова иерейского благословления. Его губам становится неприятно от царского венца, и чтобы забыть болезненное ощущение, он ищет глазами дьякона.
Увидев опять худую фигуру, Травин, наконец, понимает, зачем его искал: дьякон похож на одного из ангелов, которые вместе с арабесками вырисовывались на софитах арок Троицкого собора. Но дьякон выглядит торжественнее, несмотря на скромное одеяние. И Травин понимает почему – вокруг по стенам храма много цветов, принесенных к венчанию.
За размышлениями Алексей не замечает, как принесли чашу, и священник, осенив ее крестным знаменем, подает ему. Легкое прикосновение к губам холодного сосуда возвращает Алексея из Троицкого собора к процедуре венчания.
Травин пытается вновь увидеть открытую в куполе полусферу с изображением кессонов и лепных ангелов, но голос священника возвращает его в храм. Святой отец ведет жениха и невесту к аналою, а потом к Царским вратам. Алексей, как и в начале церемонии, целует икону Спасителя, потом образ Божией Матери.
– Я думал, не выдержу, – глубоко вздыхая, жалуется он друзьям Ободовскому и Хруцкому, которые первыми оказываются рядом с молодоженами. – Болела шея, спина, подкашивались ноги…
– Вчера не надо было идти в храм на работу. Мог бы перед венчанием на денек отпроситься, – назидательно говорит Платон.
– У кого? – усмехнулся Травин. – Медведева нет. А начатое с ним и сыном его дело надо бы завершить. Осталось всего ничего.
Подходят мать и отец невесты. Большая толпа ее родственников оттесняет друзей Алексея. Сыплются поздравления, назидания. Травин согласно кивает, а сам глазами ищет букеты роз с тем, чтобы запечатлеть в памяти понравившуюся композицию.
Свадьбу гуляли дня три. На том настаивал отец невесты. Не прочь были веселиться Ободовский с Хруцким. Но на второй день настойчивый стук в двери прервал трапезу – в квартиру, обставленную цветами, вошел хмурый пожилой мужчина и чуть ли не в ультимативной форме предложил Травину ехать в Императорскую Академию художеств. От неразговорчивого человека с трудом удалось узнать, что ожидают его в Академии архитектор Михайлов второй – Андрей Алексеевич и старший ректор Академии Василий Козьмич Шебуев.
– Сдается мне, Михайлов хочет нашего Алешеньку пригласить на роспись дворца Юсупова, – всплеснул руками Хруцкий и выразительно посмотрел на Ободовского.
– В самый раз ему туда, к итальянцам и французам, – ответствовал Платон. – Пусть покажет, что русские художники тоже не лыком шиты.
– Если так надо, то езжай с богом, – согласился тесть и, глянув на дочку, на распев сказал: – Проводи мужа до экипажа.
«Это надо же, сам Шебуев срочно приглашает. И не один он там. Вместе с Шебуевым меня ожидает знаменитый архитектор Михайлов второй. Он сейчас занимается реконструкцией дворца Юсупова. Неспроста зовут. Должно быть, Михайлов решил взять на работу», – мысли одна смелее другой мелькали в его голове.
О том, каких художников-декораторов собрал Андрей Алексеевич, являлось чуть ли не главной новостью среди слушателей Академии. Судя по срочности вызова, можно предполагать, среди этих знаменитостей окажется и он – Алексей Травин!
«Я буду работать вместе с Антонио Виги. С тем самым Антоном Карловичем, прибывшим из Италии по приглашению почившего в бозе императора Павла Первого для украшения Михайловского дворца, отличившимся в Зимнем дворце, Екатерининском, снискавшим славу непревзойденного художника-декоратора – мастера плафонной живописи в Александровском и Мариинском театрах. С первым в России, кто начал писать аллегорические фигуры по искусственному мрамору», – продолжал с жаром размышлять он.
«Там будет и Фридолино Торичелли, высокий мастер декоративной живописи, получивший в далеком 1811 году звание академика по искусству в орнаментной живописи, а затем вместе с Барнабой Медичи, расписавший рекреационную залу в Академии Художеств, – вспоминал Травин. – Медичи с Торичелли расписали храм Александра Невского в Аничковом дворце, потом вместе с Пьеро Скотти – помещения Адмиралтейств-коллегий».
Он перебирал в памяти другие здания, сооружения, где работали известные в России мастера, и каждый раз, когда обращался к интерьерам, расписываемым ими, представлял рядом себя. Слава художников Виги, Скотти, Медичи, Торичелли не давала ему покоя еще до поступления в Академию. У себя в Галиче он, не раз выполняя частные заказы, рисуя плафоны, мечтал, как будучи профессиональным художником сделает росписи самого большого плафона в столице, который затмит работы итальянских мастеров.
Коляска выскочила на Исаакиевский наплавной мост, вновь возведенный после ледохода, и выехала на набережную. Ярко светившее солнце зашло за большую тучу и в угасающих лучах его выплыли величественные контуры Академии.
«Гроза будет, – подумал Травин. – Хороший символ для такого дня!»
Травин представил себе двух профессоров, Михайлова и Шебуева, стоявшими возле окна и следящими за приближением его к зданию. Высокое чувство своей значимости сопровождало художника до тех пор, пока он не оказался в просторном светлом помещении и не увидел двух рослых мужчин в длинных сюртуках, склонившихся над столом. Они были так увлечены беседой, что не заметили вошедшего в кабинет Алексея.
Травина пригласили к столу, и он понял – предметом спора академиков был его рисунок плафона. Михайлов считал: звезды можно и убрать с неба, дескать, это примитивно, а глубину купола создать наслоением красок, увеличивая их плотность и цветность к центру. Шебуев, наоборот, требовал оставить звезды, лишь поменяв расположение с уменьшением их величин к центру. Вскоре и он сдался, оставив право определять дальнейшую судьбу рисунка автору проекта.
– Без звезд нельзя, – не выдержал Травин.
– Почему же? – с удивлением посмотрел на него Михайлов.
– Картина будет обязательно со звездами. Я так обещал, – процедил сквозь зубы Алексей.
– Кому? – в один голос изумились академики.
– Девушке, – ответил он с вызовом.
Михайлов с Шебуевым переглянулись.
– Постойте, причем здесь девушка? – с некоторым недовольством посмотрел на него Михайлов. – Вам страшно повезло. Вас, никому не известного человека, берут работать во дворец Юсупова. Вы, чуть более месяца назад получивший аттестат свободного художника, будете находиться вместе с живописцами, скульпторами, имеющими не только академические звания, но и всеобщее признание. И вдруг такое небрежение к старшим товарищам.
– Без звезд плафон расписывать не буду, – упрямо глухим голосом пробубнил Травин.
– Ну вот, сами видите, Василий Козьмич, не желает ваш питомец работать во дворце, – едва сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью, отрывисто проговорил Михайлов.
– Буду работать, но на своих условиях, – глухо произнес молодой человек.
– Что вы себе позволяете, Травин? – вскликнул Шебуев.
– Ничего не позволяю, – отозвался Алексей. – Я, знаете ли, писал портреты царственных особ. Выполнял разные их поручения по части декорационной живописи. Мне карету предоставляли с гербом и в четыре лошади от царского дворца. Но я никогда ни от кого таких упреков, как от вас, не слышал.
– Что вы упрямитесь? – с сожалением в голосе сказал Василий Козьмич.
– Я могу быть свободен? – спросил Алексей, словно не расслышав гневных отповедей на свое заявление.
– Что-о? – протянул Шебуев, сдвигая к переносице брови.
Травин вдруг понял – он хватил лишка. Так разговаривать с человеком, который был почти на четверть века старше его, мог только невежда.
«Что я себе позволяю?» – спросил он себя, уставившись в пол и чувствуя, как краска заливает лицо.
В какое-то мгновение Травину вспомнилось, с каким трепетом ждал на экзамен Василия Козьмича, переполняясь гордостью: он будет рисовать в присутствии того самого Шебуева, который создал огромное полотно «Петр Великий в сражении при Полтаве», и волновался, ловя каждое его слово, когда профессор оценивал выполненный им рисунок плафона.
– Что вы себе позволяете? – словно услышав мысль Алексея, громко сказал Шебуев.
В помещении вдруг стало тихо. Было слышно, как барабанит дождь по стеклу и откуда-то издалека долетают глухие отзвуки грома.
Выскочив на набережную, Травин попал под сливной дождь. Он было повернул обратно к Академии, но, сделав пару шагов в направлении ее, резко развернулся и быстрым шагом направился к Стрелке Васильевского острова, где виднелись контуры экипажей.
Он засыпал, просыпался и засыпал вновь, но сон, приснившийся с вечера, продолжался в строгой последовательности, возвращая Травина в прошлое. Сначала он увидел маленькую головку девочки с большим бантом, непослушные курчавые черные волосы. Потом близко-близко оказались ее серые чуть прищуренные глаза. Вот они с девушкой идут по берегу Галичского озера, взявшись за руки, взбегают на земляной Кремль, чтобы догнать уходящее с небосвода солнце.
Лиза приехала из Санкт-Петербурга на лето к бабушке. Полину Сергеевну Богданову, худощавую строгую старушку, Алексей знал с детских лет. Она учительствовала в гимназии, и Травину за хулиганские выходки часто доставалось от педагога. Каково было удивление Полины Сергеевны, когда она увидела того самого строптивого мальчишку на крыльце своего дома, да еще вместе со своей внучкой.
Вскоре после нескольких малозначительных перепалок между бывшим учеником и учительницей установилось перемирие. Через две недели Богданова разрешала внучке отлучаться с Алексеем из сада. Спустя месяц она не ругалась, если Лиза возвращалась далеко после ужина, хотя каждый раз, встречая у калитки, подчеркивала, дескать, молодым людям нет восемнадцати лет.
К концу лета они почти не расставались. Чем ближе подходил день отъезда Лизы в город, тем чаще Алексей высказывал мысль, что он уедет в Санкт-Петербург, устроится там на работу, а когда достигнет возраста, попросит руки Елизаветы у ее родителей. Девушка была категорически против его поездки. Они часто ссорились, обсуждая будущие отношения. Порой доходило до конфликтных ситуаций, как тогда у Паисиевского Успенского собора.
Это была древнейшая постройка Галича. Травин всегда при случае хвалился перед гостями древним и, по его мнению, значительным сооружением. А тут Лиза возьми да заяви:
– Что в нем особенного? Тщедушные полукружья, по которым видна старая прогнившая кровля, несколько несуразных алтарных абсид и мелких барабанов с куполами.
– Чего ты понимаешь в искусстве! О чем ты говоришь? – возмутился Алексей, да так громко, что на них стали оборачиваться собравшиеся возле собора люди. – Обрати внимание на стены. Полюбуйся их обширностью, гладью. А это разве не впечатляет, – он показал на примкнувшую к собору суровую колокольню в виде короткого восьмерика на четверике, увенчанную коротким шатром с одним рядом слухов. – Это древнейший пример шатровой колокольни!
– Ты почему на меня кричишь? – настороженно спросила девушка.
Алексея словно ушатом холодной воды окатили. Он в порыве гнева бросился к храму. Нашел в бурьяне старую лестницу. С трудом взгромоздил ее на нижнюю кровлю.
– Не смей! Не позволю, – громкий истошный голос Лизы остановил его на половине пути.
Травин обернулся. Девушка стояла внизу прямо под ним. На ее глазах блестели слезы. Она протягивала к нему руки и что-то беззвучно шептала.
Потом, когда Алексей спустился вниз, он спросил:
– Ты почему это под лестницей стояла?
– Лестница могла обломиться, а ты упасть. Я думала, тебя поймаю, – простодушно ответила она и уткнулась ему в грудь мокрым от слез лицом.
Однажды после очередной размолвки Алексей провожал Лизу домой. Они давно шли, молча переживая случившееся. Фигура женщины в цветном просторном платье отделилась от забора и, шурша многочисленными нарядами, стремительно приблизилась к ним.
– Красавчики вы мои ненаглядные, голубочки мои, – пропела цыганка томным грудным голосом. – Не уходите. Задержитесь, милые. Дайте-ка я вам погадаю. Вижу-вижу, разлука близится. А доведется ли встретиться вновь?
Сбитые с толку внезапным вторжением молодые люди замерли в нерешительности. Цыганка взяла руку Алексея, открыла ладонь и продолжила:
– Предстоит тебе, милый, дорога дальняя, но не сейчас. Ждут тебя деньги большие, но не здесь. И встреча с милой ждет тебя, но очень нескоро.
Она повернулась к Лизе:
– Дай, пожалуйста, свою ручку, невеста.
Напуганная словами цыганки о разлуке ее с Алексеем, в надежде, что сейчас откроется нечто иное, она с готовностью раскрыла ладонь.
– Охоньки, милая моя! – сокрушенно покачала головой гадалка и, выронив руку девушки из своих рук, быстро засеменила к городу.
– Постойте! Да куда же вы! – закричала испуганно Елизавета.
– Не уходите! – подхватил Алексей, бросаясь в погоню. – Я вам хорошо заплачу, только скажите, что испугало вас?
По пустынной улице, наполненной ароматом яблок, свисающих с разлапистых ветвей над заборами и кучно белеющих в черноте ночи, бежали три человека: впереди пожилая женщина, следом за ней юноша и девушка. Дорога шла под уклон, бежать было легко, и это забавляло Травина. Он был уверен, что в конце концов настигнет цыганку и выпытает у нее дальнейшую судьбу Лизы.
Неизвестно, сколько бы продолжалась погоня, если бы им навстречу не выскочило с десяток цыган разного возраста. Шумная толпа окружила Алексея и Лизу, хватая их за одежды и по-своему лопоча. Они снова увидели гадалку. Тяжело дыша, опираясь на низкорослого широкоплечего мужчину, она шла к ним.
– Простите меня великодушно, – проговорила цыганка, делая паузы между словами. – Побоялась я сказать вам там в одиночестве. Думала, скажу – поколотите.
– Говорите, – решительно сказал Травин, доставая с кармана пятирублевую ассигнацию. – Вот, как и обещал. Говорите.
– Не надо денег, – отстранила она руку Алексея. – За такие известия не платят.
– Возьмите, – процедил он сквозь зубы.
– Ладно, милые мои. Сами просили. Я не хотела. Так знайте же, – она сделала глубокий вдох, словно вновь собралась исчезнуть в темноте и продолжила. – Девушку вашу постигнет горе, ее ждет трудная дорога, по которой она будет идти одна, хотя окружена будет роскошью невообразимой. И случится это очень скоро. И умрет она в одиночестве. Правда, – гадалка едва шевельнула губами, – есть надежда на вашу встречу. Но она ничтожна.
Давно стих шум табора. Алексей и Елизавета продолжали стоять посредине дороги, прижавшись друг к другу. В пыли лежала скомканная пятирублевая ассигнация. Свет от луны чертил узкую длинную дорожку по улице.
– Какие большие звезды, – тихо сказала Лиза.
– Какие яркие звезды, – добавил Алексей.
– Нас не будет, а они останутся, – продолжила она.
– И будут всегда там, где мы их сегодня видим, – вздохнул он.
– Ты знаешь, – Травин чуть отстранился от девушки, посмотрел ей в глаза. – Я стану художником, нарисую звездное небо. Это будет большая картина. Ее разместят в лучшем дворце столицы. На самом видном месте. Это будет наше с тобой небо. И ты, как-нибудь зайдя во дворец, увидишь картину и поймешь, что я где-то рядом, и найдешь меня.
– Правда? – всхлипнув спросила она.
– Клянусь, – перекрестился Алексей.
…Травин сидел возле открытого окна, вдыхая ароматы черемухи, протянувшей ветви до окон второго этажа. Кружилась голова от приторно-сладкого запаха, но он и не пытался закрыть окно. Пересиливая усталость, вспоминая последнюю встречу с Елизаветой, он снова и снова задавался вопросом: почему, приехав в город, не бросился на ее поиски? Почему не искал Лизу, когда случилось несчастье? Ведь вместе с получением страшной вести о гибели во время пожара семьи Богдановых он был уведомлен – девушки в тот роковой вечер дома не было.
Рядом на подоконнике лежал аттестат. Алексей открыл документ, пробежал по нему глазами:
«От Императорской Академии художеств уволенному из мещанского общества комнатному живописцу Алексею Травину в том, что он в вознаграждение за хорошее искусство в комнатной декоративной живописи, доказанное сделанным им без всякого постороннего пособия в присутствие г. ректора сей Академии Шебуева рисунок – по части вышеозначенной живописи и другие работам, им, Травиным, на усмотрение Академии предоставленным по силам Высочайше утвержденного…»
Травин прервался, снова пробежал сверху донизу лист и сосредоточился на последнем предложении. Ибо оно и имело главный смысл:
«…он, Травин, журналом Совета Императорской Академии художеств возведен в звание свободного (неклассного) художника с правом на основании Всемилостивейшей дарованной Академии привилегии пользоваться с его потомством вечною и совершенно свободною вольностью и вступить на службу, в какую сам явно свободный художник пожелает…»
Перечитав еще раз уже вслух последние строки документа, Травин, наконец, понял, для чего, находясь в бессознательном состоянии, доставал его. И будто вновь послышались шаги его, гулко звучавшие в тишине кабинета ректора Шебуева.
После беспокойного сна и раннего пробуждения Травин намеривался выспаться днем. Однако отдых пришлось отложить – за ним приехали из Академии художеств.
«Чего бы это могло значить?» – с тревогой думал Алексей, собираясь в дорогу.
Вторичный вызов после его вчерашнего скандального заявления мог означать что угодно: Травина вызвали на Совет Академии, чтобы наказать за неучтивое поведение с господами профессорами, Михайлов второй и Шебуев нажаловались вице-президенту Толстому и тот приглашает для беседы.
«А вдруг?..» – желанная мысль оборвалась.
Показались очертания Академии, и неуверенность опять взяла верх. Он, будучи совсем не суеверным, с опаской посмотрел в ту сторону, где вчера над кровлей дома висела туча, разразившаяся впоследствии грозой над городом и в кабинете ректора. Увидев на ее месте пухлое облачко, Алексей перекрестился.
– Смотрите, Василий Козьмич, пришел наш упрямец, пришел негодник, – по-актерски всплеснув руками, громко сказал Михайлов и, слегка поклонившись Травину, не меняя тона, продолжил: – Проходите, мил человек, не стесняйтесь.
– Прошу простить меня за вчерашнее поведение, – сказал простодушно Алексей, мельком бросая взгляды на Михайлова и Шебуева.
– Во-о-т, это начало разговора, – поднял вверх указательный палец Шебуев.
– Похвально, похвально, – поддержал его Михайлов. – И, – он сделал паузу, – я склонен считать, вы, наш молодой друг, изменили свое мнение относительно звезд на небе.
– Никак нет, не изменил, ваше превосходительство, – отрапортовал Травин. – Весь вечер и ночь думал и еще более в мысли своей укрепился.
– Мы вот тоже, как вы сказали, в мыслях своих укрепились, – с усмешкой сказал Михайлов.
– Тогда зачем звали? – простодушно спросил Алексей.
– Чтобы в деталях обсудить композицию плафона, – сказал с расстановкой Шебуев. – Кроме росписи купола надо подумать над украшениями вокруг его. Все это – одна композиция. И какая! – он возвысил голос. – Большая ротонда не только входит в анфиладу парадных помещений, которые определено выполнить в стиле классицизма. Она – парадный кабинет.
– Я думаю, лучше будет, если Травин на месте определится. Там он визуально оценит всю большую картину дворца. И… – Михайлов хитро улыбнулся, – возможно, скорректирует свое мнение о звездном небе, – сделав паузу, словно обдумывая, все ли он сказал, Андрей Алексеевич вдруг заявил: – Работать придется на высоте. Плафон в Большой ротонде решено выполнять не на холстах, а по штукатурке. Следует вопрос, который надо было задать в самом начале разговора: высоты не боитесь?
– С детских лет по колокольням лазил, вниз головой повисал, – прихвастнул Травин.
– Там вниз головой висеть не придется, головой будете думать, – глубокомысленно изрек Шебуев.
Во дворец Юсупова они поехали без Шебуева. Василий Козьмич на прощание полушутя-полусерьезно посоветовал Алексею меньше петушиться, а чаще присматриваться к работам мастеров декоративной живописи, учиться от таких мастеров, как Виги, Скотти, Медичи и Торичелли. Видно было, профессор остался доволен своим учеником.
От поездки в карете с Михайловым Травин ожидал всякого. Зная о тяжелом характере архитектора, он готовился выслушивать его занудные нравоучения. В лучшем случае думал, тот будет экзаменовать его. Первый же вопрос, как только они оказались в карете, ошарашил Алексея.
– Кто же эта красавица, ради которой вы были так настойчивы, отстаивая звездное небо? – спросил он тихим голосом, словно разговор затевался о каком-то таинственном деле.
– Лиза, – односложно ответил вдруг растерявшийся Травин.
– Это ничего не говорит, – все так же тихо сказал Андрей Алексеевич.
– Елизавета Ивановна Богданова, – глухим голосом ответил Алексей.
– Что это вы с такой печалью говорите о своей любимой девушке? – Михайлов недовольно заворочался на сидении.
– Я потерял ее, – начал было Травин, но оборвался, понимая, это не ответ, его объяснение выглядит глупо, по-мальчишески, и тут, неожиданно для себя, продолжил сбивчиво, горячо, то и дело посматривая на Михайлова, словно боясь, что он прервет: – Мы познакомились в Галиче. Она уехала в столицу и пропала. Точнее, у них в доме случился пожар. Да. Да. Пожар был и все погибли. Все, кроме нее. Она пропала. Я бы ее нашел. Но единственный человек, который знал адрес родителей, – ее бабушка. Она почти сразу умерла с горя.
– Интересные молодые люди нынче пошли, – вздохнул Михайлов. – Знают фамилию, имя и отчество любимого человека, подчеркиваю: любимого, и палец о палец не ударят, чтобы отыскать его. Им, видите ли, провожатый нужен. Без провожатого не туды и не сюды.
– Фамилия распространенная, – попытался было оправдаться Травин.
– Вы самому себе можете врать сколько угодно, только мне не врите. Фамилия как раз редкая для столицы, – Михайлов повысил голос, и Травин, глядя, как ходят под кожей щек желваки, испугался, а вдруг архитектор, профессор в гневе выкинет его из кареты – такой страшный вид был у Андрея Алексеевича.
Заметив пробежавший по лицу Травина испуг, Михайлов прервался, погладил молодого человека по плечу и спокойным уверенным голосом продолжил:
– Когда, говоришь, пожар был?
– В сентябре одна тысяча восемьсот восемнадцатого года, – настороженно промолвил Алексей.
– Восемнадцатого. В сентябре. А фамилия Богданов, – задумчиво произнес Андрей Алексеевич, нервно поглаживая подбородок. – Она Елизавета Ивановна. Значит, отец Иван. Иван Богданов получается. Пожар одна тысяча восемьсот восемнадцатого, сентябрь. Погоди. Погоди… Нет, – он в отчаянии махнул рукой. – То другой пожар был. Там никто не пострадал. А здесь вся семья.
– Вся семья, кроме Лизы, – утвердительно кивнул Травин.
– Пятнадцать лет минуло с тех пор, – все еще находясь в раздумье, тихо сказал Михайлов. – Но ты не отчаивайся. Теперь будем вместе работать, так с розыском я помогу. Есть у меня, к кому обратиться.