Золото Джавад-хана - читать онлайн

Картина художника А. Шарлеманя

1. Поединок

Место выбрали, по обыкновению, неподалеку от городской стены – примерно в пяти верстах вниз по течению, на берегу.

– Вы правы, сударь мой, стреляться надобно в хорошую погоду…

И действительно, было ясное, свежее летнее утро – именно та его пора, когда уже отступил, затаился в глубоких ущельях ночной холод и уже не пробирает до самых костей сырой ветер. Когда солнце, едва появившееся на пронзительно-синем, безоблачном небосводе, еще не начало припекать во всю силу, но пока только ласково согревает своими лучами кавказские горы. Пахло пряными травами, щебетали какие-то птицы, и даже ленивые толстые мухи по-настоящему не докучали ни людям, ни лошадям…

– Но кой черт завел обычай назначать поединки в этакую рань?

Штабс-капитан Парфенов, лысоватый сорокалетний мужчина с нездоровым цветом кожи, был старшим из офицеров 17-го Егерского полка, оказавшихся в этот день и час за пределами гарнизона. Темно-зеленый походный мундир его украшала Анна 3-й степени.

– Да так уж принято, – пожал в ответ плечами сухощавый седой старичок в статском платье.

Звали старика Иван Карлович, был он цирюльником – но, как нередко случалось тогда в русской армии, исполнял заодно и обязанности полкового лекаря. По происхождению он был немец или австриец, но столько лет прожил в России, что на родном языке изъяснялся уже вовсе не так хорошо, как по-русски. Поговаривали даже, что когда-то, в турецких походах, Иван Карлович пускал кровь пиявками самому главнокомандующему графу Румянцеву-Задунайскому…

– Помню, в детстве гостили мы с маменькой в Новгородской губернии… Деревенские девки тоже вот в лес по грибы и по ягоды уходили ни свет, ни заря! А я все допытывался – отчего же так рано? Грибы что – убегут? Или спрячутся днем, так что их непременно надо врасплох заставать?

Голова у штабс-капитана Парфенова после вчерашней попойки побаливала, а во рту ощущался противный вкус ржавой воды. Он достал свой кисет вместе с глиняной трубочкой-носогрейкой, в некотором сомнении оглядел их, прислушался к внутренним ощущениям – и, помедлив, убрал с глаз долой:

– Ох, прости меня грешного! Нет, с курением табака надо определенно заканчивать. Раньше, в молодости, я этим зельем не баловался – и кутить мог всю ночь напролет, а с утра голова всегда свежая.

– Ну, в молодости! В ней-то все и дело, сударь мой…

– Пожалуй, что и верно, – согласился Парфенов. – Приступим?

– Да, конечно же, начинайте, – Иван Карлович обернулся и помахал рукой: – Мишка!

Помощник полкового цирюльника – худенький черноволосый подросток, который до этого момента находился при офицерских лошадях – соскочил тут же с брички Ивана Карловича. Подхватив обеими руками пузатый кожаный саквояж, он со всех ног устремился на вызов.

– Поставь сюда… да, вот так!

Первым делом, открыв саквояж, Иван Карлович аккуратно извлек из него полотняную белую скатерть, которую расстелил на пожухлой, колючей траве. Затем выложил пару склянок, щипцы, длинный крюк, пилу с острыми зубьями, «золингенскую» бритву и какие-то еще хирургические приспособления, от одного вида которых кидало в озноб даже самого мужественного человека.

– Ступай-ка на место, мой мальчик.

Мишка пулей метнулся обратно, залез в бричку и сел поудобнее, полный решимости не пропустить ничего интересного. Тем более что лошади на коновязи вели себя тихо, спокойно, и только одна молодая кобыла обиженно фыркала, трясла мордой и все норовила дотянуться до кустиков зелени, пробивающихся между камнями.

Кстати, не вызывало сомнения, что вид и стать строевых лошадей, принадлежавших офицерам-егерям, непременно бы вызвали ироническую ухмылку у настоящих кавалеристов, особенно из полков конной гвардии. Однако лошади егерские, хоть и неказистые с виду, отличались особой выносливостью и вполне подходили для местного горного климата и бездорожья.

Тем временем штабс-капитан успел в очередной раз обвести взглядом своих сослуживцев, каждому из которых назначено было сыграть свою роль в предстоящих событиях. В первую очередь, разумеется, он обратил внимание на тех, кто намеревался сегодня исполнить долг чести.

Дуэлянты – или, как их называли тогда, «дуэлисты» – сидели на порядочном расстоянии один от другого, в одиночестве и с таким видом, как будто они даже немного стесняются окружающих, самих себя и того, что приходится им совершать. Тридцатилетний поручик Лисенко был розовощек, круглолиц, и поэтому выглядел намного моложе своего возраста. Его соперник на предстоящей дуэли, поручик Васильев, высокий и худощавый шатен приблизительно одних лет с Лисенко, для чего-то оделся в парадный мундир и лосины: очевидно, именно такой образ, в его представлении, как нельзя лучше соответствовал случаю.

Затем внимание штабс-капитана, которому выпали на сегодняшнем поединке обязанности распорядителя, привлекли еще два офицера: поручик Бобровский и подпоручик князь Туманов, обсуждавшие что-то вполголоса на самом берегу реки.

– Господа секунданты! Прошу подойти.

Бобровский и Туманов тотчас же приблизились.

– Не удалось ли договориться о примирении?

Секунданты переглянулись:

– Никак нет… к нашему глубочайшему сожалению.

– Ну и глупо, позволю заметить вам, господа!

Штабс-капитан Парфенов, мужчина семейный и многодетный, не находил ни малейшего смысла и пользы в дуэлях. В том числе и для ратного дела. За долгие годы службы на южных границах он уже достаточно навидался записных дуэлянтов, бретеров, которые в первой же стычке с турецкой пехотой или же с горцами безвозвратно теряли самообладание, подвергая опасности и себя, и солдат.

Так что, глупый обычай по всякому поводу затевать поединки Парфенов не одобрял.

При этом, однако, он вполне понимал офицерскую молодежь, поступившую в полк сразу после прошлогодней кампании, не обстрелянную и еще не успевшую побывать в настоящем деле…

Понимал, потому что за многие тысячи верст от Кавказа сейчас расправлял свои крылья непобедимый французский орел. Император Наполеон Бонапарт перекраивал по своему усмотрению государственные границы Европы, его солдаты бесцеремонно хозяйничали в Италии, Испании, Голландии и Германии – так что, разумеется, Россия не могла оставаться к этому безучастной. Особенно после того, как по приказу Бонапарта прошедшей весной был убит герцог Энгиенский, а государь Александр Первый изволил выразить по этому поводу негодование через своего посла в Париже. В ответ Наполеон тогда порекомендовал царю лучше следить за своими, а не за чужими делами, да еще прямо напомнил ему о некоторых обстоятельствах гибели его отца, Павла Первого. Самолюбивый Александр никогда не стерпел бы подобного оскорбления. И теперь ему ничего не осталось, как приняться за создание против французов военно-политической коалиции.

Назревала большая война – война с талантливым и дерзким Бонапартом, на которой, конечно, появится много случаев проявить себя, добыть славу, награды, чины и любовь окружающих. В то же время, как здесь, на забытой Аллахом и проклятой Богом провинциальной окраине, отличиться пока не было ни малейшей возможности. Монотонная служба из месяца в месяц, дежурства, занятия на плацу и на стрельбище, карты, попойки по вечерам…

И поэтому поводом для поединка между молодыми офицерами могло стать решительно все, что угодно. Неловко или не вовремя сданные карты, бутылка дрянного вина, неосторожное слово – тем более что при нынешнем государе смертная казнь дуэлистам не угрожала, и поплатиться за нее можно было всего лишь разжалованием да ссылкой на Кавказ – где, собственно, и так уже находился 17-й Егерский полк.

Из-за дам только разве что не рубились и не стрелялись – по причине того, что порядочных дам просто не было до сих пор в гарнизонном Елисаветполе, который совсем недавно именовался Гянджой. Взятый русскими город оказался едва ли не наполовину разрушен во время кровопролитного штурма, а потому совершенно не приспособлен еще для переезда и проживания офицерских семей.

Таким образом, отчего именно вчера в доме у коменданта вспыхнула ссора между поручиками, которых до того считали близкими приятелями, представлялось не таким важным. Потому что, конечно – согласно дуэльному кодексу – простая невежливость еще не есть оскорбление. Однако тот, кто окажется оскорблен за невежливость, непременно считается оскорбленным. Причем если за легкое оскорбление будет отвечено оскорблением легким же, то все-таки первый затронутый так и останется оскорбленным…

Одним словом, решено было тот же час драться насмерть. Однако окружающие товарищи посчитали это неприличным и неуважительным по отношению к хозяину дома, в связи с чем отложили поединок на раннее утро.

– Господа!

На правах распорядителя, штабс-капитан подозвал к себе обоих дуэлистов, и в последний раз предложил им завершить дело миром. Получив отказ, он развернул лист бумаги и зачитал всем заранее согласованные условия:

– «Противники ставятся на расстоянии тридцати шагов от барьеров, расстояние между которыми равняется двенадцати шагам. Противники, вооруженные пистолетами, по данному знаку идя один на другого, однако ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять. Сверх того принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же самом расстоянии. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз, противники ставятся на то же расстояние в тридцать шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила. Осечка тоже считается за выстрел…»

Штабс-капитан Парфенов откашлялся и продолжил:

– «Упавший может стрелять из положения лежа. Если после четырех выстрелов ни один из противников не получит ранения, дуэль надлежит посчитать состоявшейся…»

Вообще-то, в России сражались, как правило, до результата, которым считалось тяжелое ранение либо смерть. Однако и штабс-капитан, и секунданты постарались оговорить все возможное, чтобы этого не произошло. Оттого и дистанции для поединка между поручиками Васильевым и Лисенко были определены столь значительные по меркам дуэльного кодекса[1]. Хотя особенных надежд на это обстоятельство возлагать не стоило – в егерских полках стрелять умели, а любые попадания в область живота по тому времени, как правило, становились смертельны.

После того, как секунданты обозначили барьеры, распорядитель дуэли Парфенов проверил и зарядил пистолеты:

– Господа, не угодно ли примириться?

Ответив окончательным отказом, противники получили оружие и разошлись по местам.

– Напоминаю, господа, по моему сигналу…

Поручик Лисенко застыл на позиции неподвижно, с какими-то совершенно пустыми глазами и бледным лицом. Поручик Васильев, напротив, выглядел чересчур возбужденным, движения его были резкими и торопливыми, волосы растрепались…

Двое всадников в русских военных мундирах выскочили из-за поворота, казалось, еще до того, как послышался топот копыт на дороге.

– Прекратить!

Заместитель командира 17-го Егерского полка майор Котляревский рывком осадил свою серую, в яблоках лошадь прямо на линии между противниками. Поравнявшийся с ним адъютант первым делом стянул с головы пыльный кивер, чтобы утереть со лба грязь и пот.

– Стыдно, штабс-капитан! И вам тоже, Иван Карлович. Не ожидал, никак не ожидал…

Майор будто и не желал замечать ни участников поединка, ни их секундантов, обращаясь почти исключительно к Парфенову и к старому полковому цирюльнику, с которыми знаком был еще по минувшим кампаниям.

– Немедленно явиться в полк! Аббас-Мирза переправляется через Аракс…

Взмыленные после скачки бока серой лошади Котляревского еще ходили ходуном, поэтому он пару кругов провел ее шагом по месту несостоявшегося поединка:

– Мы выступаем, получен приказ от командующего.

Не обращавший внимания, казалось, до этого ни на Лисенко с Васильевым, ни на секундантов, майор Котляревский слегка повернулся в седле и закончил:

– Господам офицерам – по пять суток ареста на гауптвахте! После возвращения в гарнизон из похода…

2. Гарнизон

На рисунке в анатомическом атласе был изображен человек с аккуратно распоротым животом. Человек походил на большую лягушку, раздавленную телегой – неизвестный художник расположил его тело таким образом, чтобы стали видны разноцветные внутренности. Кроме этого, каждому органу, находившемуся в брюшной полости, соответствовала своя надпись из двух-трех и более строк.

При всем желании прочесть то, что написано рядом с изображением, Мишка Павлов никак бы не смог – буквы были не русские, больше похожие на кружева, чем на сочетания слов или знаков. Хотя грамоту и все прочее Мишка знал не хуже других – в гарнизонном военно-сиротском отделении помимо Воинского артикула и строевых приемов воспитанников обучали Закону Божию, чтению, письму и арифметике «сколько нужно для делания обыкновенных выкладок». Тем более что за плохую учёбу солдатских сыновей секли розгами или сажали в карцер точно так же, как за малейшие проступки против дисциплины.

Мишку Павлова мать отдала на военное воспитание сразу по достижении им семилетнего возраста – вскоре после того, как отец его, унтер-офицер Воронежского пехотного полка, сложил голову при взятии Дербента. Особого пристрастия к «солдатской экзерциции», к артиллерийской или инженерной науке воспитанник Павлов за время учебы так и не проявил, способности к игре на флейте или на барабане у него также не обнаружилось. Зато почерк у Мишки был аккуратный, разборчивый, так что по окончании курса военно-сиротского отделения его отправили в 17-й Егерский полк на должность помощника ротного писаря. Однако в полку подходящей вакансии на тот момент уже не оказалось, поэтому новичка определили «по потребности» – в ученики цирюльника Ивана Карловича, который ведал также и полковым лазаретом…

Мишка Павлов лизнул указательный палец и перевернул страницу. На следующей картинке были изображены какие-то бородатые старики в белоснежных чалмах и в халатах, склонившиеся над столом. Все они с интересом разглядывали кости скелета, рядом с которым лежал большой череп с пустыми глазницами и оскаленным ртом. Мишка перекрестился на всякий случай и опять поднес ко рту палец, чтобы листать книгу дальше. Но как раз в этот момент из-за тонкой перегородки послышалось:

– Эй, мальчик! Пойди ко мне, быстро…

Едва Мишка захлопнул тяжелый анатомический атлас в сафьяновом переплете, как Иван Карлович снова позвал его – на этот раз, голосом более громким и раздраженным:

– Негодный мальчишка… пойди сюда!

Сразу же вслед за этим из комнаты по соседству донесся отрывистый старческий кашель.

– Чего изволите? – Мишка Павлов застыл перед цирюльником, как учили: вытянув руки по швам, грудь вперед, пятки вместе.

– Куда ты подевался, негодник? Вот я тебе… смотри, выпишу розог…

Несмотря на то, что на дворе стояла ясная, солнечная погода, в комнате Ивана Карловича царили духота и полумрак – дневной свет проникал внутрь нее только через тяжелую полотняную простыню, которой было занавешено единственное окно. Пол, конечно, был глиняный, как и во всем доме, однако на стенах красовались ковры, очень старая сабля в серебряных ножнах и два пистолета. Из обстановки имелись: казенная деревянная тумбочка, стол с приборами для письма, пара стульев и крепкий походный сундук. Кроме этого под потолком золотилась икона Святого великомученика и целителя Пантелеймона, а в углу комнаты были аккуратно составлены книги, доставшиеся Ивану Карловичу от прежних хозяев.

Сам цирюльник лежал под одеялом, на широкой и мягкой кровати, в окружении множества маленьких пестрых подушек. Даже при таком скудном освещении не вызывало сомнения, что старик очень бледен. Седые волосы Ивана Карловича слиплись, спутались, и его бил озноб – невзирая на то, что сейчас в комнате было не просто тепло, а достаточно жарко и душно.

– Подай микстуру.

Иван Карлович снова зашелся в отрывистом кашле, после чего сплюнул кровь в специально поставленный возле кровати большой медный таз.

– Ах ты, черт ее душу!

Первый раз он заболел еще в молодости, на турецкой войне, и с тех пор приступы лихорадки сопровождали Ивана Карловича с огорчительным постоянством, почти так же внезапно заканчиваясь, как и возникая. Причем переносил их полковой цирюльник с каждым годом все тяжелее и тяжелее…

– Вот, пожалуйте…

Мишка очень жалел старика. Иван Карлович был одинокий и потому раздражительный, он любил покричать, однако не придирался без повода. Мог отвесить и подзатыльник, когда Мишка чего-то не понимал или же отвлекался при обучении – но зато и хвалил от души, если видел старание или успехи. К тому же кормил он ученика со своего стола, а на престольные праздники и на день ангела взял себе за обычай одаривать Мишку каким-нибудь сладким гостинцем. В общем, за год без малого солдатский сын Павлов прижился на новом месте, потихонечку начал осваивать ремесло цирюльника – и особенный интерес проявлял он к тому, что происходило в полковом лазарете.

– Тебя вечно ждать – не дождаться… – Иван Карлович сделал пару глотков из фаянсовой кружки: – Возьми-ка лазаретную книгу! Да, вон там, на столе… отнесешь ее в штаб полка. И вот эту записку еще, передай через адъютанта…

Очередной приступ кашля едва не заставил его расплескать травяной отвар – так что, если бы не Мишкина расторопность, вся эта горькая, пахнущая болотом микстура, непременно залила бы простыню.

– Надо лекаря настоящего выписать, из Тифлиса… – отдышавшись, сказал Иван Карлович.

– Да зачем же вам лекаря-то? Уж кто-кто, а вы свою хворь много лучше других изучили, – осмелился возразить ему Мишка, поправляя постель. – Через день-другой сами подниметесь, не впервой!

– Да не мне лекарь нужен, дурная твоя голова! Полк опять на войну выступает, а мы не готовы… – Иван Карлович опустил седую голову на подушку: – Чего встал, как баран? Быстро в штаб – и обратно! Ну, бегом пошел, бестолковый мальчишка.

Как только Мишка Павлов покинул дом, в котором проживал цирюльник, мальчишка тотчас почувствовал прелесть прохладного, свежего воздуха, опустившегося на равнину со склонов Малого Кавказа. Солнце уже оставляло достаточно тени. Небольшой ветерок потихоньку перегонял вдоль заборов тяжелую пыль, среди которой копошились худые, противно галдящие местные голуби.

Бежать Мишка, конечно же, и не думал – потому что решительно не подобало ученику полкового цирюльника носиться по улицам со всех ног, наподобие деревенских мальчишек. Потому и пошел он неспешно, с достоинством, каждым шагом подчеркивая сугубую важность полученного приказа.

Необходимо заметить, что Павлов сейчас очень себе нравился – в мягком белом картузе без козырька, в черных форменных брюках навыпуск, с лампасами и в коротких полусапожках. Зеленый егерский мундир его украшали медные пуговицы в один ряд, а также настоящие солдатские погоны из сукна. Впрочем, полюбоваться на него сейчас было практически некому – с ближнего минарета только что вознес четырехкратную молитву муэдзин, поэтому встречных попадалось немного. Две женщины с кувшинами, закутанные от глаз до самых пяток во что-то черное. Седой погонщик-армянин, сопровождающий скрипучую, нагруженную мешками арбу, в которую был запряжен невозмутимый ослик…

Монотонно и однообразно трещали цикады – впрочем, если прислушаться, вполне можно было бы разобрать шум течения неглубокой реки, разделившей Гянджу на две части. Пахло пряными травами, хлебом, навозом – и только бесчисленные отметины от пуль на стенах да пятна пока еще не закрашенной копоти напоминали о кровавых событиях прошлогоднего штурма. Раны древнего многострадального города заживали, жизнь возвращалась и в хижины, и во дворцы – так, как это уже повторялось не раз за последнее тысячелетие.

Принято считать, что первое поселение на этом месте возникло еще в седьмом веке нашей эры, в период создания и расцвета Великого шёлкового пути. Очень скоро Гянджа была завоевана и разрушена персами, затем – арабами, которые превратили его в арену ожесточенных сражений против хазар. В одиннадцатом веке город захватили сельджуки, в двенадцатом веке – грузинские цари, которые неоднократно грабили его и даже вывезли знаменитые кованые городские ворота. Спустя какое-то время хорезмшах Джелал-ад-Дин вырезал почти все население Гянджи. Татаро-монголы, которые появились вслед за ним, разрушили специальными машинами стену, после чего сожгли и дотла разорили город. А в 1723 году османская армия предприняла штурм Гянджи, закончившийся, впрочем, неудачно для турок – однако при этом были уничтожены все армянские предместья.

Как бы то ни было, во второй половине восемнадцатого века Гянджа опять представляла собой процветающий торговый город с развитыми ремеслами, с многочисленным и многонациональным населением и являлась столицей одноименного ханства. Ханство располагалось на правом берегу реки Куры до устья реки Алазань. На востоке и юго-востоке граничило с Карабахским ханством, а на юге с Эриванским ханством. На западе река Дзегам отделяла владения Гянджи от Шамшадильского султаната, а на севере река Кура – от Грузии. Его правитель Джавад-хан ибн-Шахверди-хан Зийад-оглу Каджар проводил самостоятельную внешнюю политику, успешно воевал с соседями, был достаточно терпим в вопросах вероисповедания своих подданных и даже имел собственный монетный двор.

И вот примерно в 1803 году спокойное правление для Джавад-хана закончилось – Гянджа попала в сферу военно-политических интересов России и Персии, которые стремились взять под свой контроль все Восточное Закавказье. Генерал-лейтенант князь Павел Дмитриевич Цицианов, главнокомандующий русской армией в Грузии, был убежден в том, что Гянджинская крепость является «ключом к северным провинциям Персии» и считал ее захват своей первостепенной задачей. Поэтому он несколько раз предлагал Джавад-хану добровольно сдаться, однако получал неизменный отказ.

В качестве обоснования начала военных действий генерал Цицианов указывал Джавад-хану на две причины, по которым тому следовало бы подчиниться: «…первая и главная, что Гянджа с ея округом, во времена царицы Тамары принадлежала Грузии и слабостию царей грузинских отторгнута от оной. Всероссийская Империя, приняв Грузию в свое высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии, и несогласно было бы… оставить Гянджу, яко достояние и часть Грузии в руках чуждых. Вторая: ваше высокостепенство на письмо мое, писанное по приезде моем в Грузию, коим я требовал сына вашего в аманаты, отвечали, что иранского государя опасаетесь, забыв, что шесть лет тому назад были российским подданным… Буде завтра в полдень не получу я ответа, то брань возгорится, понесу в Гянджу огонь и меч…»

«Я получил твое письмо. Ты пишешь, что во времена царицы Тамары Гянджа находилась в подчинении у Грузии. Этому рассказу никто не поверит. А наши предки Аббасгулу хан и прочие управляли Грузиею… – напоминал в ответ Джавад-хан. – Ещё ты пишешь, что шесть лет назад я передавал крепость Гянджу в подданство русского Падишаха. Это правда. Тогда твой Падишах прислал мне рескрипт и я принял его предложение. Если и теперь есть такой рескрипт, то покажи его мне… и я соображусь с ним. Ещё ты пишешь, будто я раньше находился в подчинении у Грузии. Рескрипт твоего Падишаха и теперь у меня в руках. Бери и читай, как я там называюсь – беглярбеком Гянджи или вассалом Грузии? Отсюда становится ясно, что твои слова – сплошная ложь… Если ты замышляешь со мной войну, то я готов… и успех зависит от Аллаха…»

А когда князь Цицианов в очередной раз предложил хану сдать город без пролития крови, тот ответил: «Не ходите, и кровь не прольется. А если пойдете, то конечно прольется кровь, но грех на вас будет».

Всего этого, разумеется, помощник полкового цирюльника Мишка Павлов не знал, да и знать не мог. Зато он из самых первых уст, от непосредственных участников событий, офицеров и нижних чинов, много слышал о том, что происходило здесь чуть больше года назад.

Очевидцы рассказывали, что отряд Цицианова, отправленный тогда на завоевание Гянджинского ханства, состоял из 17-го Егерского полка, двух необстрелянных батальонов Севастопольского мушкетерского полка, батальона Кавказского гренадерского полка, трех эскадронов Нарвского драгунского полка, полутора сотен казаков и азербайджанской конной милиции в количестве семисот всадников – всего при одиннадцати орудиях.

Первое же боевое столкновение между русским отрядом и ханскими войсками продолжалось больше двух часов и было завершено отступлением конницы Джавад-хана за крепостные стены, находившиеся на левом берегу реки Гянджачай. Крепость имела форму шестиугольника с общей протяженностью стен в три с половиной версты. Сами стены были двойными, каменная и глинобитная, по шесть-восемь саженей в длину и до четырех саженей толщиной, с достаточным количеством бойниц. Сады и предместье города также окружал высокий земляной вал со специальными выступами в виде бастионов.

Осада Гянджи растянулась почти на пять недель, в русском сводном отряде возникли затруднения с продовольствием, солдаты мерзли, среди конной милиции начиналось брожение и недовольство. Гарнизон Джавад-хана при этом находился в тепле и ни в чем не испытывал недостатка.

Наконец, было окончательно определено время штурма…

Ночь на третье января 1804 года оказалась такая же темная и сырая, как многие предыдущие. Над землею стелился холодный туман – острие своего собственного штыка разглядеть удавалось с трудом. На приступ решили идти одновременно с двух сторон. В половине шестого утра гренадеры и двести пеших драгун под командой генерал-майора Портнягина выдвинулись под стены крепости со стороны Карабахских ворот. Егеря полковника Корягина одновременно с этим предприняли отвлекающую атаку. В резерве у каждого из штурмовых отрядов имелось по одному батальону пехоты – основной же резерв составляли артиллерийские батареи, казаки и до батальона стрелков.

Как это часто бывает, последующие события развивались не совсем так, как планировал на военном совете генерал Цицианов. Под огнем вражеских пушек, под градом пуль, бревен и камней отряд Карягина, которому предназначалась при штурме второстепенная и вспомогательная роль, почти сразу преодолел первую стену, после чего завязал тяжелый бой на подступах ко второй. Спустя какое-то время батальон егерей под командованием майора Лисаневича взобрался и на вторую стену, продолжив ожесточенную схватку за крепостные башни Кафе-Бек, Хаджи-Кале, Юхари-Кале и Каджи-Хан. В одной из этих башен капитаном Каловским был убит гордый и храбрый Джавад-хан, который руководил обороной города из самой гущи боя. Сам капитан вскоре после этого также погиб под саблями ханских телохранителей.

Основной же отряд под командованием генерал-майора Портнягина преодолел стены крепости только с третьей попытки, когда егеря уже открывали Тифлисские ворота для пушек и резерва… Дело в том, что его колонна смогла скрытно подойти к самому крепостному валу, и только тогда была обнаружена. Противник открыл по ней огонь почти в упор, приставные лестницы отталкивались по несколько раз, а пробитая в земляной стене брешь также неоднократно переходила из рук в руки, поэтому в тот раз судьба штурма решилась на вспомогательном направлении.

К полудню крепость пала. Ее защитники потеряли около тысячи семисот человек убитыми, включая самого правителя и его среднего сына. Было взято почти восемнадцать тысяч пленных, захвачено два десятка орудий и фальконетов, большое количество боеприпасов и продовольствия, а также – восемь знамен, среди которых знаменитый ханский бунчук и штандарт с изображением на древке руки Магомета. К чести русских солдат, из девяти тысяч женщин и детей, которых Джавад-хан собрал из селений в залог верности их мужей, ни одна не подверглась оскорблению или унижениям. Более того, плененному семейству хана и его первой жене князь Цицианов даровал свободу, отвел им дом в форштадте, пожаловал подарками и деньгами. Отважный и гордый Джавад-хан по распоряжению генерал-лейтенанта князя Цицианова был с воинскими почестями похоронен во дворе самой главной городской мечети.

Потери русских составили семнадцать офицеров и немногим более трехсот нижних чинов, включая раненых. Все участники штурма получили заслуженные награды – чины и ордена, или же специально учрежденные серебряные медали «За труды и храбрость при взятии Гянджи».

Захваченную Гянджу переименовали в честь супруги государя и теперь она стала называться Елизаветполь. Само ханство было упразднено, его территория под именем Елизаветпольского округа вошла в состав Российской империи. В городе учредили комендантское управление, при котором вся военная и гражданская власть сосредоточилась в руках коменданта.

…Довольно скоро ученик полкового цирюльника Павлов оставил позади лабиринт узких переулков, стиснутых глухими глинобитными заборами, и увидел широкую улицу, на которой вполне бы могли разминуться груженый караван верблюдов и всадник при полном вооружении.

– Тебе чего?

В штаб 17-го Егерского полка часовые пропустили Мишку беспрепятственно. И теперь он стоял, вытянувшись во фрунт, перед поручиком Васильевым, исполнявшим сегодня обязанности дежурного адъютанта.

– Бумаги лазаретные для его высокоблагородия майора Котляревского!

– Давай сюда, – офицер принял от посыльного толстую книгу и четвертушку бумаги с запиской, которые передал старый полковой цирюльник.

– Обожди…

Васильев поднялся из-за стола и вышел в соседнюю комнату. Спустя короткое время он вернулся, однако дверь оставил чуть-чуть приоткрытой – да так, что не только он сам, но и Мишка вполне мог услышать и даже увидеть кое-что из происходящего за стеной.

– Стой здесь. Отнесешь ответ Ивану Карловичу.

…Судя по голосам, за дверью совещались двое: шеф 17-го Егерского полка пятидесятилетний Павел Михайлович Карягин и заместитель командира полка Котляревский, исполнявший в последние дни всю штабную работу.

– Поручите еще раз проверить, исправно ли подкованы лошади.

Полковник Карягин, поседевший в боях, но достаточно крепкий и энергичный мужчина, начал службу рядовым в Бутырском пехотном полку. Под командой блистательного Румянцева он принял участие еще в Первой турецкой войне и, как было написано в аттестации, «с этого времени уже не выходил из-под огня неприятеля».

Шефство было на Карягина возложено два года назад, после нескольких лет командования полком, так что по именам и фамилиям знал он не только почти всех своих унтер-офицеров, но и большинство солдат. В обязанности шефа входил общий надзор за управлением полка и за его хозяйством – как правило, шеф исполнял обязанности командира, если находился при полку, а командир становился его замом. Первый батальон или эскадрон полка назывался по имени шефа, а последний – по имени командира. Разумеется, при отсутствии шефа руководил полком сам командир, но за недостатки в полку все равно отвечали они оба. Мнение шефа учитывалось при назначении на должности полковых офицеров, он обычно достаточно много общался с ними, вникал в бытовые вопросы и жалобы. Если в полку находились и его шеф, и командир, то командовал шеф как старший по должности, а полковой командир возглавлял один из батальонов – по обыкновению, третий, в котором и числился.

– Непременно! – Петр Степанович Котляревский, уроженец Малороссии, был, наверное, лет на двадцать моложе Карягина, однако успел уже отличиться в персидской войне, получив за мужество и доблесть ордена Святого Иоанна Иерусалимского и Святой Анны 3 степени: – Подпоручик Гудим-Левкович сегодня пожаловался на состояние лафетных стволов.

– А раньше он куда смотрел? – Слышно было, как шеф 17-го Егерского полка в раздражении отбросил карандаш.

Некоторое время майор Котляревский перечислял, то и дело сверяясь со своими пометками, сколько имеется и сколько надобно еще заготовить овса, белых сухарей, мешков соли и прочего. К тому же, кроме водки и хлеба солдатам в поход полагалось по два фунта мяса.

– Петр Степанович, у вас еще что-то?

– Изволите ли видеть, Павел Михайлович, в полковой казне даже с учетом произведенных расходов на закупку продовольствия и фуража образовался некоторый остаток. Полагаю, недурно было бы раздать солдатам по полтине… или по рублю…

Многие из нижних чинов успели за долгие годы службы обзавестись женами и детьми, которые проживали в особых слободах. И хорошо, если они перед походом могли оставить своим семьям какие-то средства к существованию.

– А господам офицерам – выплатить половинное жалованье за будущий месяц?

Это предложение также было разумным и правильным – покидая обжитой гарнизон, всем офицерам, особенно молодежи, следовало рассчитаться по обязательствам и по долгам перед местными обывателями, сделать некоторые закупки в дорогу…

Поэтому Карягин не стал возражать:

– Одобряю! Пишите приказ.

В качестве шефа 17-го Егерского полка он имел полное право единолично отдавать распоряжения такого рода – тем более что командир полка майор Лисаневич с шестью ротами отборных егерей, с тридцатью казаками и тремя орудиями уже давным-давно отбыл из города для обороны крепости Шуша.

– Что сообщают лазутчики, Петр Степанович?

– Пока ничего достоверного, – покачал головой Котляревский. – Однако нам удалось найти проводника.

– Кто такой?

– Здешний армянин по имени Вани.

– Вани-юзбаши[2]? Старший сын Арютина Атабекова?

– Так точно, Павел Михайлович.

– Знаю, знаю эту семью… – полковник Карягин кивнул одобрительно. – И про самого Вани слышал, что надежный и толковый юноша. Но ведь он, кажется, почти не понимает по-русски?

– В походе при нем будет состоять переводчик.

Мы об этом также договорились.

– Похвально, похвально… – полковник сделал несколько шагов по комнате и, судя по всему, опять решил вернуться к документам:

– Это что у вас написано такое, Петр Степанович?

– Вино виноградное. Два бочонка. Полагается по довольствию для господ офицеров.

– Брать не станем! Пусть вино будет только солдатское, хлебное – оно и для здоровья в здешнем климате полезнее, да и рану, если что, промыть можно.

– Кстати, да, относительно раненых и больных, – майор Котляревский взял в руки записку от полкового цирюльника. – Я попросил Ивана Карловича доложить, сколько нижних чинов у него в лазарете. Вот, извольте… картина весьма и весьма огорчительная.

За последние месяцы боевых потерь в 17-м Егерском полку почти не было. Однако число солдат, не способных стоять под ружьем и нести полноценную службу, в это время не только не уменьшалось, но, напротив – значительно подросло. Несмотря на угрозу строжайшего наказания, невзирая на постоянные уговоры и разъяснения старослужащих, молодежь потихоньку таскала и ела в окрестных садах немытые, недозрелые фрукты, пила грязную, теплую воду. Из-за этого в гарнизоне кровавый понос и гнилая лихорадка косили не только рядовых егерей, но даже унтер-офицеров…

Мишке Павлову пришлось прождать не меньше часа, прежде чем дежурный адъютант Васильев возвратил ему лазаретную книгу – с наказом тотчас же нести обратно, в дом полкового цирюльника. И с дополнительным поручением от господ командиров: непременно передать Ивану Карловичу пожелание скорейшего выздоровления!

Рядовой солдат Павлов, как и положено, отдал поручику честь, повернулся через левое плечо и с решительным видом направился к выходу. Очутившись за порогом, он, однако же, не сразу пошел в направлении дома, а свернул первым делом налево, к расположению музыкальной команды. В музыкальной команде служил горнистом его друг и ровесник Санька Ровенский. Вместе были они еще с первого года военно-сиротского отделения, помогали друг другу и очень радовались, когда узнали, что зачислены в один полк.

Но повидаться в этот раз им так и не пришлось.

Господин капельмейстер, краснолицый, смешной и пузатый, в особенной форме с наплечниками и галунами, восседал прямо посередине двора на большом барабане, пытаясь расковырять штыком начищенную до блеска медную деталь от какого-то духового инструмента. Заметив Мишку, он не стал дожидаться расспросов и сразу же сообщил, что Ровенский в настоящее время находится при втором батальоне, который недавно ушел на полевые занятия за город.

– Вон там, слышишь?

Мишка Павлов старательно повернул ухо в том направлении, которое указал капельмейстер:

– Так точно!

В самом деле, откуда-то издалека доносилась едва различимая барабанная дробь и сигналы трубы.

– Никуда не годится… – вздохнул капельмейстер. – Как прикажете воевать с такой музыкой?

Он опять посмотрел на стоящего перед ним подростка в солдатской форме:

– А ты ступай, ступай отсюда! Видишь, дела полно… – и добавил: – Ивану Карловичу – поклон от меня! Передай, чтобы скорей поднимался, чтобы не хворал…

В самом деле, заметно было, что в полку все поглощены подготовкой к походу. Те, кто на сегодня остался свободен от строя, загружали в телеги мешки с продовольствием на неделю и боевые припасы, подготавливали вьюки для животных, заполняли водой специальные бочки…

– Эй, земляк!

На обратном пути Мишка успел уже миновать гарнизонный цейхгауз, когда его окликнул Гаврила Сидоров – невысокий, как и все егеря, крепко сбитый сорокалетний солдат, которого забрили в армию из Воронежской губернии.

– Ну-ка, глянь и скажи – не пора мне еще красоту наводить?

Сидоров поставил на землю тяжелый артельный котел, который переносил к себе в роту, снял кивер и чуть-чуть наклонил перед Мишкой голову с аккуратно подстриженными под горшок светло-русыми волосами. Помощник цирюльника с нарочито серьезным видом оглядел свою работу:

– Ничего пока, братец, и так обойдешься!

Иван Карлович пока не позволял ученику самостоятельно стричь и брить кого-либо, кроме тяжелых больных в лазарете. Из-за этого по-настоящему практиковаться в ремесле цирюльника Мишке удавалось только время от времени – в основном, на добродушном, покладистом дяде Гавриле. Зато теперь солдаты из его роты посмеивались: дескать, Сидоров наш, ровно барин, либо генерал – постригается у собственного куафера.

– Ну, коли ничего – тогда на-ка вот, держи…

Гаврила Сидоров снял со спины свой шнобзак – специальный заплечный мешок, полагавшийся егерям вместо гренадерского ранца. Достал из него сухари, обернутые в чистую тряпицу, и протянул один, самый большой, Мишке:

– В батальонах с утра уже выдают. На три дня, как положено.

– Благодарствую, дядя Гаврила!

Попрощавшись со старшим приятелем, Мишка Павлов отправился дальше. По пути домой он успел еще подойти под благословение к полковому батюшке, отцу Василию, торопившемуся куда-то с невеселым и озабоченным видом…

3. Поход

В начале 1801 года к России присоединилась Восточная Грузия.

Вслед за ней в состав Российской империи были включены Картли-Кахетинское, Бакинское, Кубинское, Дагестанское царства, несколько позже – Менгрелия и Имеретия. И уже тогда стало совершенно понятно, что войны против персов не миновать и что персидский шах Фетх-Али только дожидается подходящего предлога для ее начала.

3 января 1804 года русская армия взяла приступом крепость Гянджа, после чего владения убитого Джавад-хана оказались под властью императора Александра I. Спустя несколько месяцев персидский шах, заключивший союз с Великобританией, объявил войну России.

Начало военной кампании складывалось для персов не слишком удачно. Уже десятого июня русский авангард заставил в беспорядке отступить конницу противника. А затем и основные силы генерал-лейтенанта князя Цицианова осадили Эривань, с беспримерной отвагой и мастерством отразив ответный натиск многократно превосходящей по численности персидской армии. Осада города была снята русскими войсками только в начале осени, когда Цицианову срочно потребовалось подавить начавшиеся в тылу беспорядки.

Как бы то ни было, благодаря успехам русской армии, которые существенно упрочили позиции российских дипломатов, к весне следующего 1805 года под власть императора Александра I перешли Шурагельский султанат, Карабахское и Шекинское ханство.

Разумеется, персидский шах не мог смириться с подобными переменами, означавшими для него невыносимое международное унижение и окончательную утрату влияния в Закавказье. Поэтому, собрав и подготовив дополнительные войска, персы в июне 1805 года предприняли новое наступление. Военачальник принц Аббас-Мирза после отчаянного боя перешел Аракс и занял крепость Аскеран, получив возможность продвигаться дальше, в сторону Тифлиса…

Над Восточной Грузией нависла прямая угроза повторения страшной резни десятилетней давности, когда персидский владыка Ага Мохаммад-шах отдал грузинскую столицу на разграбление своим воинам. Большая часть населения Тифлиса была тогда перебита, а около двадцати тысяч женщин и детей угнано в рабство. И теперешний шах Фетх-Али, которого еще называли Баба-хан, также поклялся вырезать все немусульманское население Грузии до последнего человека.

В Петербурге все были сосредоточены на подготовке к большой европейской войне. И не посчитали возможным значительно укреплять силы Кавказского корпуса. Поэтому на момент возобновления военных действий в подчинении у главнокомандующего князя Цицианова состояло не более шести тысяч штыков и примерно полторы тысячи сабель. К тому же русские войска оказались разбросаны на огромной территории. Из-за болезней и плохого питания в частях корпуса был большой некомплект, не доставало артиллерии и пушечных припасов. Так, например, по состоянию на одиннадцатое июня, по спискам в 17-м Егерском полку числился 991 нижний чин. На самом же деле, в Елизаветполе в строю оставался всего 201 человек – поскольку командир полка майор Лисаневич со своим сводным отрядом уже оборонял высокогорную крепость Шуша от наступающих персов.

Грозная и величественная Шушинская крепость находилась примерно в восьмидесяти верстах от персидской границы, что давало бы неприятелю возможность сосредоточить под ее прикрытием значительные силы для вторжения на территорию Грузии. Кто владел этой крепостью, тот господствовал в крае, и если бы персы захватили ее, Россия надолго, если не навсегда, потеряла бы Карабахское ханство – это одинаково хорошо понимали и князь Цицианов, и командующий персидскими войсками принц Аббас-Мирза. Поэтому в Шуше почти сразу же начались беспорядки, и ни у кого не вызывало сомнения, что в отсутствие русских войск изменники тотчас же раскроют крепостные ворота.

Получив достоверные сведения о том, что персы перешли Аракс, князь Цицианов приказал полковнику Карягину безотлагательно собрать все находящиеся в гарнизоне силы и выдвинуться в направлении Шуши. Спустя несколько дней, восемнадцатого июня 1805 года отряд Карягина выступил из города, имея в своем подчинении 493 солдата и офицера при двух орудиях. В состав отряда входили: шефский батальон 17-го Егерского полка под командой майора Котляревского, одна рота Тифлисского мушкетерского полка под командой капитана Татаринцева, а также артиллеристы подпоручика Гудим-Левковича.

К тому времени, когда командир полка майор Лисаневич получил приказ идти на соединение с отрядом полковника Карягина, он успел уже отбить несколько атак персидских войск на крепость. И вполне обоснованно опасался восстания местных жителей у себя за спиной.

А спустя еще день или два Цицианову поступило известие, что Аббас-Мирза захватил укрепления Аскеранского замка и окончательно отрезал, таким образом, отряд Карягина от Шуши…

– Давай, давай! Пош-шел…

Под лазаретные нужды полковником Карягиным была выделена отдельная повозка, которую невозмутимо тащил за собой грязно-серый, задумчивый, вечно облепленный мухами вол. И необходимо отметить, что с каждым днем Мишка Павлов чувствовал себя в роли погонщика все более уверенно. Если в самом начале пути он почти все силы и все внимание вынужден был сосредоточить на том, чтобы не отставать от передней телеги или не навалиться колесами на шагающих рядом солдат – то теперь у него даже появились желание и возможность спокойно оглядываться по сторонам.

– Веселее пошел, а то, вон – опять засыпаешь!

Мишка Павлов отправился в поход с полковым лазаретом, можно сказать, в результате стечения обстоятельств – вместо выбывшего по болезни цирюльника. В этот раз лихорадка трепала Ивана Карловича недолго – перед самой отправкой из города, ранним утром он тихо преставился, не оставив после себя ни завещания, ни каких-либо распоряжений по службе.

– Causa naturalis[3], – с глубокомысленным видом повторил Мишка Павлов красивые, хотя и непонятные слова, которые много раз слышал от своего наставника в подобных случаях.

– Ну, понятное дело… – посыльный офицер кивнул, перекрестился и уважительно глянул на Мишку. После чего отправился обратно в штаб, чтобы доложить про достойную смену, подготовленную полковым цирюльником.

Тронулись в путь еще затемно, по холодку – сразу после утренней молитвы и каши. Так что отпевали и хоронили старика без участия Мишки. Когда простой гроб с телом Ивана Карловича солдаты из инвалидной команды закидывали сухой землей на христианском кладбище, разраставшемся возле крепостной стены, Мишка был уже далеко, за несколько десятков верст от гарнизона…

– Доброго денечка, дядя Гаврила!

За очередным поворотом повозка поравнялась с ротой егерей, среди которых шагал по дороге Мишкин старший товарищ и покровитель.

– И тебе не хворать…

– Садитесь, дядя Гаврила!

– Нет, земляк, не положено… не мой черед.

Для сбережения солдатских сил полковник Карягин установил такой порядок в походной колонне, при котором на каждую арбу или телегу усаживали по пятнадцать-двадцать человек. Еще столько же солдат укладывали на нее вещевые мешки и шинели, а сами шли рядом пешком. Меняться при этом было заведено через каждые десять верст.

– Везучий ты, однако, Сидоров! – сразу стали посмеиваться над Гаврилой идущие рядом солдаты. – Мало, что у тебя в гарнизоне цирюльник свой был – и побреет, и пострижет, ровно барина… Так теперь, поглядите – и кучером собственным обзавелся! Он тебя завсегда подвезет, куда надо! А ежели что – так и отрежет по знакомству чего-нибудь лишнее, в лазарете-то…

До Шуши от Елизаветполя считалось чуть более ста тридцати верст. Отряд полковника Карягина уже оставил позади селение Агдам, и теперь ему предстояло совсем немногое – пройти по тесному ущелью реки Аскаран. Склоны гор были покрыты колючим кустарником и сухим, редким лесом. Под копытами лошадей, под колесами и под ногами хрустел мелкий щебень. Дорога все время то поднималась, то опускалась, она кружила, петляла и становилась то шире, то уже – несколько раз солдаты меняли строй, но в конце концов пошли по двое в ряд, а то и в колонну по одному.

Передвигались они, можно сказать, налегке – из амуниции каждому были оставлены только перевязь, портупея, патронные сумы, ружье со штыком или короткий нарезной штуцер. Однако, несмотря на это, солдаты уже после первых верст марша истекали потом. Пыль высушивала глаза, рот и нос, принуждая все время чихать и поминутно откашливаться.

Вообще-то, снаряжение егерей было заметно удобнее, чем в обычных полках – вместо тяжелых пехотных тесаков они носили штыки, с обмундирования были убраны блестящие бляхи и галуны, а мундиры и форменные картузы травянисто-зеленого цвета позволяли почти не выделяться на местности.

В походе мало кто даже из офицеров-егерей носил напудренные парики и косы, оставшиеся от покойного императора Павла I, но пока так и не отмененные. С другой стороны, новые мундиры, узкие и короткие, оказались хотя и не такими уродливыми, как при Павле – однако же, и не такими удобными, как кафтаны времен Екатерины Великой. Из недостатков новой формы следовало отметить также высокие, едва не доходившие до ушей, стоячие воротники, заменившие низкие, отложные воротники мундиров Павловского образца. Из-за такого стоячего воротника невозможно было нормально повернуть голову – приходилось поворачиваться всем корпусом.

Егеря были легкой пехотой, и готовили их по особому плану.

Во-первых, в егеря подбирали, как в гренадеры, по росту. Только наоборот – не более двух аршин и пяти вершков[4], «самаго лучшаго, провор-наго и здороваго состояния». Офицеров для егерей велено было назначать таких, которые отличаются особою расторопностью и «искусным военным примечанием различностей всяких военных ситуаций и полезных, по состоянию положений военных, на них построений».

Во-вторых, они больше времени проводили на полевых занятиях, чем на плацу, обучаясь передвигаться тихим, скорым и беглым шагом, делать с полной выкладкой марши без дорог, по пересеченной местности – егерю полагалось уметь «преодолевать все препятствия, какие только встретиться могут…».

Кроме того, егеря готовились к боевым действиям в рассыпном строю и к тому, чтобы воевать в одиночку. Егерь должен был «подпалзывать скрытно местами, скрываться в ямах и впадинах, прятаться за камни, кусты, возвышения и, укрывшись, стрелять и, ложась на спину, заряжать ружье». Кроме того, ему следовало усвоить «хитрости егерские для обмана и скрытия их места, как-то: ставить каску в стороне от себя, дабы давать неприятелю через то пустую цель и тем спасать себя, прикидываться убитым и приближающегося неприятеля убивать». В связи с тем, что «неровности поверхности земной и множество возвышенных на земле предметов почти везде представляют защиту раздробленным частям или одиночным людям», предписывалось обращать внимание каждого егеря «на выгоды, представляемые местоположением, и способы оным воспользоваться: как он, например, имея впереди бугорок, может лечь позади оного на земле или стать на колени и как ему в таком положении может быть удобнее зарядить ружье, верно прицелиться и выстрелить; каким образом при наступлении в лесу должен он подкрадываться от дерева до дерева к неприятелю, беспрестанно вредить оному и выигрывать место, или же при отступлении через лес останавливаться позади каждого дерева и, прикрывая себя, защищать место и товарища своего; как он должен залечь во рву, за оградою или плетнем и как во всяком подобном местоположении может действовать с пользою оружием своим».

Особое внимание уделялось точной стрельбе каждого солдата – в отличие от обычной пехотной тактики, где предусматривался залповый огонь всего подразделения. Егеря, например, обучали правильно судить об удаленности предметов. Для этого предлагалось «показывать ему какое-либо дерево, дом, ограду или другой видный предмет, спрашивая, в каком он полагает его расстоянии; потом приказывать считать шаги до этого предмета и таким образом узнавать свою ошибку…». Егерь приобретал «твердый навык хорошо зарядить, верно прицелиться и метко стрелять во всяком положении, стоя на коленях, сидя и лежа, а равно и на походе». В отличие от солдат тыловых и придворных парадных полков, егерь был приучен содержать свое ружье «в чистоте нужной, не простирая сие до полирования железа, вредного оружию и умножающего труды, бесполезные солдату», а также «заряжать проворно, но исправно, целить верно и стрелять правильно и скоро».

В русской армии егеря появились во время Семилетней войны – заметив пользу, которую они приносили пруссакам, легендарный фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский сформировал из охотников особый батальон при двух орудиях, который проявил себя в битве под Кольбергом.

Для боевых действий егерям предписывалось избирать места «наиудобнейшия и авантажнейшия, в лесах, деревнях, на пасах… в амбускадах (засадах) тихо лежать и молчание хранить, имея всегда перед собой патрули пешие, впереди и по сторонам». Примерно тогда же граф Петр Иванович Панин, командуя русскими войсками в Финляндии, «где положение земли такого существа, что в случае военных операций совсем невозможно на ней преимуществами кавалерийско-лёгких войск пользоваться, но требует она необходимо лёгкой и способнейшей пехоты», сформировал команду егерей в три сотни человек и обучил их действию «в тамошней земле, состоящей из великих каменных гор, узких проходов и больших лесов».

На основании накопившегося военного опыта был сформирован егерский корпус из 1650 человек при полках Финляндской, Лифляндской, Эстляндской и Смоленской дивизий – как ближайших на случай войны с теми державами, «коих ситуация земель и их войска требуют против себя лёгкой пехоты».

Польза от егерей обнаружилась почти сразу же – в войне с польскими конфедератами, в первую турецкую кампанию, а также на Кавказе в экспедициях против горцев. Фельдмаршал граф Румянцев и генералиссимус Суворов всегда назначали их в авангард, наряду с лёгкой кавалерией, а в боевых порядках ставили рядом с артиллерийскими батареями – создав новый тип боевого порядка и тактику рассыпного строя. Согласно наставлению для обучения егерских полков, «рассыпное действие» было присвоено егерям «преимущественно пред остальной пехотой».

Вскоре егерские команды были введены во всех пехотных полках, затем появились отдельные егерские батальоны, сведенные в корпуса, преобразованные впоследствии в номерные полки. И одним из таких полков был 17-й Егерский полк, который мог с полным правом считаться старейшим в русской императорской армии – он был сформирован еще в 1642 году из регулярных стрельцов как Московский выборный солдатский Бутырский полк…

Вместе с Павловым на лазаретной телеге ехали несколько человек. В основном, это были гренадеры Тифлисского мушкетерского полка со стертыми от непривычки в кровь ногами. Кроме них, в самый центр, на шинели и ранцы положили молоденького артиллериста, через которого прошлым вечером перекатилось пушечное колесо. Артиллерист лежал тихо, почти не приходя в сознание, и только время от времени просил водицы.

– А ну, гляньте, ребята… вон там… возле дерева!

Мишка вместе со всеми повернул голову в том направлении, которое указывал один из гренадеров.

Недалеко от дороги, на высоком холме был заметен отчетливый силуэт человека в косматой папахе. Увидев проходящую колонну, всадник некоторое время разглядывал ее из-под руки, потом стремительно развернул коня и, нахлестывая его плетью, скрылся из виду…

– Лазутчик, – со знанием дела пояснил кто-то из солдат.

– Видать, скоро уже, – вздохнул в ответ его товарищ.

Нельзя сказать, чтобы от этих слов Мишке Павлову стало страшно. Он еще никогда в бою не был и, очевидно, по этой причине даже не представлял, что ему предстоит испытать. Однако возникшее в эти минуты предчувствие близкой опасности, тревожное ожидание, смешанное с любопытством, заставляли его теперь то и дело оглядываться по сторонам.

Никакое оружие Мишке не полагалось. Поэтому он поправил на поясе короткий офицерский кортик, оставшийся на память о старом цирюльнике, подобрал поводья и со всей силы хлестнул вола:

– Не спи, дохлятина… не отставай!

Полковой обоз состоял, в основном, из открытых телег и подвод, на которых перевозились палатки, мешки с продовольствием и фуражом, солонина, мука, и наполненные водой большие бочки. Офицерский обоз был оставлен в гарнизоне – с собой Карягин распорядился брать только самое необходимое.

Прямо перед Мишкой, под охраной дежурного офицера и двух часовых с ружьями наизготовку следовала полковая казна в закрытой наглухо повозке. Вслед за лазаретной телегой тащилась старая, скрипучая арба, на которую погрузил свои барабаны, литавры и прочую музыкальную утварь оркестр 17-го Егерского полка во главе с толстяком-капельмейстером. На привалах они останавливались также рядом, и Павлов каждый вечер по-соседски забегал перед сном поболтать со своим дружком Саней Ровенским…

– Посторонись, ребята!

– Давай в сторону… не зевать!

Эти окрики в первую очередь относились к пехоте, шагающей вдоль обочины. Но и Павлов, конечно же, не удержался от того, чтобы глянуть назад, на дробный стук копыт.

Впереди остальных, на кауром, с подпалинами донском жеребце приближался полковник Карягин. Полотняный мундир его довольно основательно намок от пота, сапоги запылились, однако в седле Павел Михайлович держался уверенно. За ним следовал проводник – красивый, крепкий парень с черными усами. Одет он был так, как одевались в здешних краях состоятельные купцы и ремесленники: яркая чоха[5], обшитая позолоченным шнуром и бархатом, свободные штаны, сапоги с загнутыми носами. Дополняли костюм проводника круглая меховая шапка, кинжал, сабля и два пистолета, засунутые под широкий матерчатый пояс. Мишка слышал от старших солдат-егерей, будто Карягин во время командования полком оказал его отцу какую-то неоценимую услугу, и теперь уже сын сам отправился добровольцем в поход, чтобы отдать семейный долг чести. Сразу вслед за проводником подгоняла породистого вороного скакуна девушка-подросток, одетая по-восточному – так, чтобы не оставалась открытой ни одна, даже самая малая, часть ее тела. Даже лицо ее было, от подбородка до глаз, укутано полупрозрачной вуалью – скорее, впрочем, не по обычаю магометан, а для того, чтобы защититься от дорожной пыли. При этом сидела девушка на коне по-мужски, широко раскинув ноги в шароварах и упираясь подошвами крохотных туфелек в стремена. Мишка знал уже, как и все остальные в отряде, что зовут ее Каринэ и что состоит она толмачом при своем старшем брате-проводнике.

Замыкал эту живописную конную группу недавно назначенный полковой адъютант – худощавый поручик с причудливой иностранной фамилией, которую Павлов еще не успел запомнить.

– Управляешься, эскулап? – Карягин настолько внезапно и резко решил осадить своего жеребца рядом с лазаретной повозкой, что Мишка не сразу и сообразил, что полковник обращается именно к нему:

– Как там пушкарь? Живой, дышит?

– Так точно, ваше… – от растерянности Мишка попытался не то отдать честь, не то встать, чтобы вытянуть руки по швам, однако только понапрасну дернул вожжи и едва не повалился вместе с ними на дорогу. Получилось смешно и неловко.

– Да сиди уж ты… Аника-воин!

Изогнувшись в седле, полковник поближе глянул в бледное лицо артиллериста, лежащего без сознания на дне повозки.

– Ох ты, матушка Богородица… на все твоя воля!

Карягин истово перекрестился, подобрал поводья, и сразу же, обращаясь скорее к усталым солдатам в колонне, громким голосом пообещал:

– Смотрите вот ужо, кто провинится на марше – пошлю вечером к нашему новому лекарю зубы выдергивать! – И расхохотался во весь голос над собственной шуткой.

Вслед за ним засмеялись и все, кто оказался поблизости: полковой адъютант, егеря, гренадеры. Даже проводник, почти не понимающий по-русски, позволил себе улыбнуться вслед за остальными. Не удержалась от смеха и девушка – Мишка Павлов даже не разглядел, а угадал это по ее глазам, которые именно в этот момент в первый раз показались ему невыносимо огромными и прекрасными.

Конь полковника Карягин переступал копытами и дергал головой. Но прежде чем пришпорить его и направиться дальше, в начало походной колонны, полковник опять обратился к солдатам:

– Потерпите, ребятушки, скоро привал… Веселей, веселее, ребята!

И действительно, еще до наступления ранних сумерек отряду удалось дойти до места, которое авангард майора Котляревского выбрал для предстоящей ночевки.

– Вольно! – послышалась команда офицеров, и солдаты, свободные от караула, тут же начали составлять ружья в козлы. Утомленные долгим дневным переходом, они торопились присесть, отдохнуть, сделать пару глотков из походной фляги или пожевать сухари в ожидании общего ужина.

Палатки ставили только для штаба, да и то не на каждом привале. Поэтому многие принялись разбирать из повозок шинели – днем в горах было жарко и солнечно, однако по ночам до костей пробирал отвратительный холод. Унтер-офицеры по очереди отрядили молодых солдат за водой – в этот раз прямо в лагере протекал шумный горный ручей, так что вполне можно было набрать ее не только на вечер, но и про запас. Сразу начали разгораться костры, сложенные из веток, пустых ящиков и пришедших в негодность, поломанных досок. Над огнем появились артельные котлы для каши…

Некоторые закурили, большинство – самодельные трубки из глины или из дерева. Тем более что обычай нюхать табак, весьма распространенный еще совсем недавно, при славном Суворове, теперь почти исчез не только между офицерами, но даже среди нижних чинов.

Необходимо отметить, что все эти, безусловно, приятные хлопоты и суета как нельзя лучше отвлекали от мыслей о предстоящей опасности и о близком сражении с неприятелем. И потому, привычно разобравшись с волом и повозкой, Мишка Павлов решил пойти на ужин.

По договоренности с каптенармусом он кормился при отделении Гаврилы Сидорова. Хотя, впрочем, имел у себя в лазаретной телеге и собственные запасы, состоявшие, в основном, из провизии, которую предусмотрительный Мишка собрал на дорогу из кухни покойного Ивана Карловича. К тому же, почти все больные солдаты, которых он подвозил по дороге, непременно старались побаловать юного «лекаря» чем-нибудь сытным и вкусным.

Однако прежде следовало исполнить два дела.

В первую очередь Павлов прислушался к дыханию покалеченного артиллериста, лежавшего на повозке, и немного подержал в руке его запястье – так, как это много раз проделывал на глазах Мишки старый полковой цирюльник. Убедившись, что сердце артиллериста по-прежнему бьется и что сам солдат все еще без сознания, Мишка краем холщовой тряпицы убрал струйку крови, которая вытекла у больного изо рта. Это было все, чем он мог помочь.

Оставалось еще пробежаться до штаба с обязательным суточным рапортом.

– Санька!

– Чего тебе? – отозвался с соседней повозки дружок, Сашка Ровенский.

Музыканты полка во главе с толстяком-капельмейстером уже сели поужинать возле костра, а горниста как самого молодого оставили караулить арбу с инструментами.

– Присмотри тут пока? Я бегом, вон туда и обратно.

– Ну, чего с тобой делать…

– А вернусь – у меня настоящего кулича кусок есть, ей-богу! Высох, правда, но ничего, погрызем. Или можно будет его в кипятке размочить… – посулил Мишка Павлов.

– Кипятка я достану! – охотно откликнулся на предложение музыкант…

Отставших по болезни в отряде Карягина не было ни одного человека.

В соответствии с рапортом по лазарету, больными за дневной переход сказались трое солдат. Зато сразу несколько их товарищей унтер-офицеры вернули обратно в строй, посчитав, что они окончательно привели свои ноги в порядок и вполне могут маршировать наравне с остальными. Так что на завтра число подопечных у Мишки Павлова должно было даже уменьшиться.

…Возле соседней повозки, обтянутой плотной материей и наглухо зашнурованной со всех сторон, как обычно, замерли караульные. А неподалеку разговаривали о чем-то полковой казначей и поручик Лисенко.

– У него, знаете ли, сударь мой, детишек четверо! Две девицы на выданье, шутка ли?

– Да, прибавка в окладе служивому человеку всегда значение имеет.

– И про пенсион, сударь мой, про пенсион не забывайте! Это за год ему, получается, выйдет…

Очевидно, беседа между офицерами шла по поводу состоявшегося недавно производства штабс-капитана Парфенова в следующий чин. Известие об этом застало отряд уже по дороге, так что нынче в палатке полковника предстояла небольшая дружеская вечеринка.

Трубач и барабанщик отыграли вечернюю «Зарю».

Возвращаясь из штаба, Мишка остановился послушать, как полковой батюшка отец Василий читает распевным, раскатистым басом «Отче наш…», «Богородицу» и другие молитвы. Было очень торжественно и красиво. В отдалении группа солдат ожидала раздачи положенной чарки вина.

Неожиданно из-за поворота дороги, пригибаясь к шее своего донского жеребца, вылетел поручик Васильев.

– Неприятель, ваше высокоблагородие… в пяти верстах, за речкой! – доложил он, соскочив с коня прямо перед Карягиным.

Голова поручика была не покрыта, и растрепанные волосы в беспорядке спадали на лоб…

4. Оборона

Двадцать четвертого июня 1805 года возле реки Шах-Булах отряд полковника Карягина атаковала персидская конница – общим числом примерно в три тысячи сабель.

Первое нападение удалось отразить довольно легко.

Неизменно наталкиваясь на беглый ружейный огонь и на штыки гренадеров, противник несколько раз откатывался назад, пока не прекратил бесплодные попытки найти слабое место в оборонительных порядках русского отряда.

Перед шеренгами солдат, на вытоптанном и разбитом поле осталось лежать десятка три убитых персов и примерно столько же лошадей. Еще несколько лошадей, потерявшие седоков, продолжали бродить между мертвыми, а неподалеку от левого фланга какой-то подстреленный конь с храпом бился в конвульсиях. В теплом воздухе над полем боя неторопливо растекались облака порохового дыма…

Значительных потерь в отряде не было. Одного егеря, зарубленного насмерть, сразу же унесли назад, а пять или шесть солдат, получивших ранения, выразили желание оставаться в строю – их легко можно было заметить по белым, с кровавыми пятнами самодельным повязкам.

– Ну, с Богом, братцы!

До Шуши оставалось немногим более сорока верст.

Выстроившись в каре, под прикрытием пушек отряд продолжил медленное продвижение к теснинам Аскаранского ущелья…

– Полюбуйтесь-ка, Петр Степанович.

С очередной возвышенности, на которую поднялись передовые шеренги гренадер, открылся такой вид, что полковник посчитал не лишним протянуть майору Котляревскому подзорную трубу. Впрочем, и невооруженным глазом вполне можно было разобраться, что все открытое пространство впереди заполнено персидскими войсками: бесчисленные пестрые шатры, пехота, конница и по меньшей мере две тяжелых батареи.

– Значит, Аскаран уже действительно пал…

Офицерам было известно, что несколько далее по ущелью единственную дорогу перегораживает Аскаранский замок. Укрепления его расположены по обеим сторонам реки Аскаран и состоят из каменных башен, связанных между собой высокими стенами – даже в русле реки возвышаются две башни. Скалистые берега ее так круты и обрывисты, что обойти по ним замок нет ни малейшей возможности.

Таким образом, путь на Шушу оказался окончательно отрезан персами. Можно было продолжить движение и с боями через какое-то время добраться до замка. Но тогда неприятель, конечно же, преградил бы русскому отряду обратный выход из ущелья и тем самым надежно захлопнул ловушку.

Оставалось одно – без промедления заняться подготовкой к обороне.

– Здесь не самое лучшее место для оборудования позиции, – заметил майор Котляревский, оглядывая густой кустарник, подходящий вплотную к шеренгам пехоты, а также череду сухих оврагов, которые непременно позволят противнику незамеченным собрать силы на расстоянии ружейного выстрела.

– Да, надо было бы поискать что-то более подходящее… – согласился Карягин: – Что скажете, уважаемый юзбаши?

Полковник обернулся к проводнику, который почти безотлучно был рядом с ним на протяжении всего похода. Подождал, пока Каринэ переведет вопрос.

– Брат говорит, что он знает хорошее место…

– Далеко это?

Вани показал рукой куда-то в сторону.

– Нет, не очень далеко. Вон там… видите?

Дальше двигаться русским пришлось на виду у изумленного неприятеля. В его лагере, конечно же, царила суета, которая всегда предшествует сражению, однако уверенный в собственном превосходстве персидский военачальник Пир-Кули-хан позволил Карягину почти беспрепятственно довести свой отряд до старинного мусульманского кладбища на кургане.

Место было, действительно, подходящее.

С высоты все подходы просматривались и свободно простреливались, а внизу, у подножия, протекала река. На вершине кургана были разбросаны многочисленные надгробные камни и небольшие постройки, которые вполне могли послужить защитой от пуль и картечи. По команде полковника позицию дополнительно окружили составленными друг за другом телегами и арбами, соорудив из них так называемый «вагенбург» или гуляй-город.

– Ай, спасибо, Вани-юзбаши… молодец! – в очередной раз похвалил проводника Карягин и принялся отдавать последние распоряжения перед боем: – Подпоручик, вы здесь одну пушку поставьте! А вторую – сюда, вот и славно получится…

Егеря, гренадеры, артиллеристы до самого вечера оборудовали окопы и огневые позиции. Земля на холме была каменистая, не податливая, однако же все понимали, что стараются для себя и для близких товарищей. Припекало июньское солнце, поэтому работали солдаты, скинув мундиры и сапоги. Закончив работу, почти все обливались холодной водой и надевали чистые рубахи – было ясно, что предстоящая битва для многих может оказаться последней.

Кто-то сел покурить, кто-то грыз сухари. Стрелки в который раз выцеливали расстояние до приметных ориентиров.

Обер-офицеры находилась при своих взводах и ротах. Отец Василий обошел позиции.

Время шло. Нарастало тревожное и томительное напряжение. Артиллеристы сидели с зажженными фитилями в руках…

Наконец, приблизительно в шесть часов пополудни, персы все-таки атаковали русский лагерь.

Пологий склон перед позициями отряда в одно короткое мгновение заполнился атакующей персидской конницей. Стремительная лавина, подбадривая себя воинственными криками и бесцельной стрельбою из пистолетов, устремилась вперед – так, что, кажется, не было и не могло быть человеческой силы, способной ее остановить.

Однако русские артиллеристы, подпустив неприятеля на расстояние пушечного выстрела, первым делом хлестнули по нему картечью. Как оказалось, на большой дистанции прицел был установлен совершенно правильно – обе 12-фун-товые полевые пушки в буквальном смысле слова выкосили передовой отряд отборных всадников.

Затем к артиллерийскому огню прибавился частый, рассыпчатый треск нарезных карабинов, так называемых штуцеров, и винтовальных ружей. Обычная пехота их почти не имела, и даже в егерских частях нарезное оружие по штату полагалось только унтер-офицерам и наиболее метким стрелкам – не более двенадцати на роту. Егерские штуцеры обладали в два-три раза большей прицельной дальностью, чем гладкоствольные ружья, поэтому у «застрельщиков» оставалось достаточно времени для того, чтобы высмотреть среди наступающих подходящие цели и поразить неприятельских командиров.

И только после этого, по команде господ офицеров, раскатистым залпом ударили по наступающим персам солдаты, укрывшиеся за повозками. Тотчас же все вокруг исчезло в пороховом дыму и в облаках пыли, поднятой вражеской конницей – и совершенно отчетливо стали слышны крики раненых персов, тягучее ржание, конский топот…

Склон кургана перед укрепленным лагерем с каждой минутой все более загромождался телами убитых людей и лошадей – настолько, что всадники, наступавшие позади, вынуждены были перепрыгивать через эти препятствия. К этому времени артиллеристы подпоручика Гудим-Левковича уже успели откатить оба орудия обратно на позицию и развернуть их в нужном направлении. Стволы быстро прочистили банником, смоченным в уксусе и воде, затем вновь навели их на цель, вложили и плотно забили заряд в канал ствола, воткнули в заряд быстрогорящую трубку…

– Пали!

В этот раз шквал картечи, опять угодившей в передовые ряды наступающей конницы, все-таки остановил и отбросил назад неприятеля, который предпочел укрыться за холмами.

Заговорили персидские пушки.

Стрелять им приходилось вслепую, издалека, поэтому поначалу огонь вражеской артиллерии не причинял русским особого вреда. Тяжелые пушечные гранаты и ядра, по большей части, вообще не долетали до линии обороны – в основном, они падали и разрывались чуть ниже по склону, подбрасывая над землею фонтаны пыли, осколки и оторванные конечности мертвых тел.

Потом персы все-таки перетащили свои батареи на более выгодные позиции, отчего их снаряды все чаще начали попадать на территорию лагеря. Появились убитые, раненые и контуженные взрывной волной. Одно ядро упало даже в табун офицерских и обозных лошадей, которых коноводы перед боем отвели на противоположный склон кургана, учинив продолжительный беспорядок среди покалеченных и перепуганных животных…

После двух или трех безуспешных атак своей конницы Пир-Кули-хан решил пустить в дело пехоту. Его солдаты двинулись в атаку, не соблюдая ни регулярного строя, ни воинского порядка – скорее, это была какая-то беспорядочная вооруженная толпа, в которой задние ряды просто-напросто напирали на тех, кто бежал впереди, не позволяя им остановиться.

Персидские пехотинцы не имели общей формы. Пожалуй, единственное, что их объединяло – это головной убор. Так называемая «каджарская» шапка представляла собой усеченный высокий конус из шкуры черного ягненка или барана, с маленьким суконным донцем, немного примятая спереди. Солдаты отпускали бороды, а волосы, брови и даже ресницы красили хной не реже одного раза в неделю. Просторные шаровары длиною до пят надевались ими под рубаху и были завязаны спереди: точно так же, как шелковые рубахи, они могли оказаться самого разнообразного цвета. Поверх сорочки и шаровар персы круглый год носили темный, стеганый архалук – нечто вроде камзола, перетянутого кушаком. Вместе с солдатами в атаку шли также и музыканты – пронзительные звуки флейт и удары больших барабанов, которые волокли на себе неторопливые ослики, предназначались для поддержания боевого духа и доблести персидской пехоты…

Впрочем, в этом бою пехотинцы не смогли одолеть и половины расстояния до вершины холма. И напрасно ее командиры своим собственным личным примером, свирепыми воплями и ударами сабель не раз и не два предпринимали попытки заставить солдат возвратиться, чтобы возобновить атаку. Пройдя медленным шагом какое-то расстояние, постреляв для порядка по сторонам и потеряв от картечи и пуль еще несколько десятков человек, персы снова и снова откатывались назад, на безопасное расстояние.

Тела убитых воинов персидской армии плотным, пестрым ковром усеяли подступы к русскому лагерю. Увидев это, Пир-Кули-хан отдал команду прекратить наступление в пешем строю и приказал опять отправить в бой немного отдохнувшую, зализавшую раны персидскую конницу.

…Ожесточенные атаки следовали одна за другой до наступления темноты. Время от времени самым храбрым, умелым и самым удачливым неприятельским всадникам, группами в несколько человек или даже поодиночке, удавалось прорваться за ограждение, составленное из телег. И тогда против них приходилось сражаться штыками, теряя солдат и младших офицеров…

Ночью персам пришлось сделать вынужденный перерыв, чтобы собрать тела погибших, и Пир-Кули-Хан отвел войска на близлежащие высоты. Счет потерь у него давно уже перевалил за тысячу, однако и полковнику Карягину удержание позиции на кладбище обошлось едва ли не в половину отряда – сто девяносто семь человек убитыми и ранеными. В числе прочих геройски погибли командир второй роты, поручик из гренадер, два молоденьких прапорщика, полковой казначей и недавно назначенный адъютант с иностранной фамилией, которую мало кто в полку успел выучить и запомнить.

– «Пренебрегая многочисленностью персиян… – за несколько часов отчаянного боя Карягин до хрипоты сорвал голос, однако слова его были понятны и правильны: – … я проложил бы себе дорогу штыками в Шушу, но великое число раненых людей, коих поднять не имею средств, делает невозможным всякую попытку двинуться с занятого мной места…»

Зачитав до конца донесение, полковник Карягин обвел взглядом своих офицеров, собравшихся на развалинах древнего здания, которое в здешних местах называли дарбази или каради и которое было выбрано для помещения штаба. Сооружение это некогда представляло собой жилой дом, почти полностью вырытый в склоне холма, а его стены были выложены из бутового камня – с нишами для посуды и прочих вещей. От деревянного потолочного перекрытия почти ничего не осталось, и лишь опорные столбы еще продолжали поддерживать наполовину обрушенный свод. На земляном полу, прямо посередине Котляревский распорядился составить из досок и ящиков нечто вроде стола, чтобы установить на нем два горящих светильника.

– Господа офицеры, имеется еще несколько обстоятельств, которые нужно принять во внимание. Только что я получил известие от командира семнадцатого Егерского полка. Дмитрий Тихонович докладывает об окончательной невозможности для его отряда оставить Шушу и выдвигаться к нам на соединение. Со вчерашнего дня крепость полностью окружена и блокирована персиянами… – Прежде чем заговорить дальше, полковник Карягин выдержал некоторую паузу: – Более того, оказалось, что на обещанное подкрепление от карабахского хана также рассчитывать не приходится. По сообщению майора Лисаневича, этот сучий сын вместе со всей своей конницей переметнулся обратно, под руку персидского главнокомандующего. И теперь вместе с ним осаждает Шушинскую крепость…

В общем, этого следовало ожидать. Так что сообщение об очередном вероломстве союзников не произвело на усталых, измотанных офицеров особого впечатления.

– Сведения достоверные? – уточнил со своего места капитан Парфенов.

– К сожалению, да.

– Что же делать? – как-то очень по-детски спросил поручик Бобровский, заменивший убитого ротного командира.

– Именно для разрешения этого вопроса мы и собрались. – Павел Михайлович Карягин еще раз оглядел помещение: – Его сиятельство главнокомандующий князь Цицианов предписывает нам во что бы то ни стало отвлечь на себя главные силы неприятеля. И задержать его продвижение далее по направлению к Тифлису. Прошу высказаться господ офицеров. Как водится, обратно старшинству…

Подобный порядок установился в русской армии достаточно давно: первыми свое мнение высказывали младшие по чину и по сроку службы – с тем, чтобы на них не мог влиять авторитет начальников и командиров. Однако прежде следовало устранить определенные сомнения, которые возникли у большинства офицеров.

– Какой смысл удерживать эту позицию?

– Почему бы неприятелю просто не обойти нас?

– Или не взять в осаду, как отряд майора Лисаневича?

– Может, следовало бы отойти обратно, на Елизаветполь? – спросил, стесняясь, подпоручик князь Туманов. – И там устроить оборону?

– А что, за стенами крепости можно продержаться сколь угодно времени… – поддержал его артиллерист Гудим-Левкович.

– Где сейчас наш проводник?

– Я отослал его из лагеря с особым поручением… – майор Котляревский обернулся к Васильеву, который задал этот вопрос.

– А не нарочно ли он заманил нас в ловушку?

Заместитель командира полка обменялся взглядом с Карягиным:

– Исключить этого невозможно, однако…

Обсуждение заняло немногим более четверти часа. Офицеры приняли решение пока остаться на позициях, которые оказались довольно пригодными для обороны. Также следовало послать лазутчиков, которые разведают расположение неприятеля, его силы и пути для возможной передислокации отряда.

На этом военный совет был окончен, и наступило время расходиться. Однако прежде чем отпустить всех по ротам, Павел Михайлович вновь предоставил слово заместителю командира полка.

– Господа! – обратился к присутствующим майор Котляревский:

– Мне сегодня с утра доложили, что среди нижних чинов ходят глупые слухи. Поговаривают про то, что мы якобы тайно вывезли из гарнизона какие-то несметные сокровища. Те самые сокровища, из-за которых будто бы персидский шах и двинулся войною на Россию…

Офицеры в полнейшем недоумении начали переглядываться между собой:

– Да что за чепуха?

– Я и не слышал ничего подобного…

– Право слово, моим егерям не до сплетен!

– Вот именно, господа! – повысил голос майор Котляревский. – А потому необходимо впредь неукоснительно и не стесняясь в средствах пресекать все разговоры подобного рода между солдатами.

– Кроме того, господин капитан, – обратился Карягин к командиру гренадерской роты, – я приказываю вам дополнительно выделять по два надежных унтер-офицера – для несения постоянного караула возле казначейской повозки.

– Ваше высокопревосходительство! – начал было, вставая со своего места, широкоплечий капитан Татаринцев. – У меня же и так в строю…

Однако полковник вопреки обыкновению не дал ему договорить:

– Выполняйте!

– Совет окончен, все свободны, – поспешил объявить заместитель командира полка и, отчего-то не глядя в глаза подчиненным, начал сворачивать карту.

…Небо над лагерем было усыпано крупными, яркими звездами. Лунный свет этой ночью имел красноватый, тревожный оттенок – такой, будто в нем отразилось пламя неисчислимого множества неприятельских костров.

Прежде чем разойтись по своим подразделениям, недавние соперники, поручики Лисенко и Васильев, обменялись крепким рукопожатием. Напряженные дни подготовки к походу, многочисленные испытания, которые выпали на долю офицеров и солдат во время пути, но в особенности та смертельная опасность, которой каждый из них подвергался сегодня в сражении – все это, кажется, навсегда примирило между собой молодых людей. Теперь и сам повод для ссоры, и даже неоконченная дуэль – все казалось им совершенно бессмысленным, не заслуживающим внимания пустяком, мелким делом, имеющим отношение лишь к бесконечно далекому прошлому.

…Первоначально для нужд лазарета было выделено место в небольшой ложбине со стороны реки – куда почти не залетали осколки ядер и гранат. Дно ее застелили палаточной парусиной, однако очень скоро количество раненых так возросло, что их приходилось укладывать прямо на землю, среди каменных валунов и надгробий.

– Вы поспите, пожалуйста. Ну, хотя бы немного, – в очередной раз предложила Каринэ.

– Нет, спасибо, не хочется… – покачал головой Мишка. – Нет, не могу…

Все его попытки заснуть этим вечером оказались напрасны – перед глазами тотчас же возникали уродливые ранения от сабель и осколков, из которых ужаснее остальных были раны от двойных неприятельских пуль, соединенных между собой, на турецкий манер, тонкой проволокой. При таком попадании плоть человеческая оказывалась развороченной, кости дробились, а внутренности превращались в сплошную кровавую кашу.

Мишка Павлов постоянно находится при лазарете, по мере возможности облегчая чужие страдания.

Многие из покалеченных солдат были почти так же молоды, как он сам. Те, кому повезло, почти сразу же погружались в глубокое забытье, остальные кричали от боли или же тихо постанывали… Раненые не так тяжело перевязывались самостоятельно, в меру сил помогая друг другу. При этом на свежую кровоточащую рану накладывали комок земли, перемешанный со слюнями и порохом, а поверх всего этого очень плотно наматывали обрывок исподней рубахи или полотенца. Некоторые из раненых, прислонившись к могильным камням вокруг лазаретной повозки, потихоньку закуривали, что-то ели и пили…

Чаще всего Мишке Павлову приходилось иметь дело с кистями рук, которые были рассечены кривыми клинками персидских всадников.

Военно-полевая хирургия того времени уже прекрасно освоила захватывание кровоточащих сосудов инструментами и их лигатуру для остановки кровотечения. Получил широкое распространение и так называемый метод Ледрама, который рекомендовал производить первичные разрезы для того, чтобы расширить узкую раневую щель – считалось, что таким образом можно предотвратить ампутацию. В русской армии вообще велась активная борьба с широким применением удаления поврежденных конечностей, и это даже нашло отражение в воинском уставе, где было прямо указано: «Отсечение руки, или ног, или какой тяжелой операции без доктора или штаб-лекаря отсекать не должно, а должно с их совету как болящего лучше лечить…» Существовала и практика «триажа», то есть сортировки раненых в зависимости от тяжести полученных в бою травм.

Однако медицинские познания самого Мишки Павлова сводились к тому, что он успел случайно подсмотреть, посещая со старым цирюльником полковой лазарет. Да еще, наверное, к паре анатомических книжек с картинками, которые имелись в его походной библиотеке. В наследство от Ивана Карловича досталась Мишке также особенная сумка-«монастырка», в которой находились ножи непонятного назначения, какие-то жуткие пилки, жгуты, лубки, навощенные нитки, иглы и два больших шприца – «прыскала». Кроме сумки, правда, был еще сундучок на замке – для хранения корпии, нескольких флакончиков какого-то настоя, скипидарной мази, мандрагоры и опия. Как и что из всего этого надлежало использовать, Мишка толком не представлял, и почти вся его деятельность в лазарете свелась к бесконечным и безуспешным попыткам хоть чем-нибудь облегчить страдания умиравших солдат. В результате, еще до наступления ночи его сознанием овладело какое-то равнодушное отупение. Даже известие из полкового оркестра о гибели закадычного дружка Сашки Ровенского не произвело на него, кажется, ни малейшего впечатления…

– Тогда покушайте? Вот, у меня есть!

– Нет, Каринэ, нет, спасибо… воды…

Прямо рядом с надгробной плитою потрескивал жаркий костер, сложенный из обломков разбитой телеги. Над костром чуть покачивался потемневший от копоти старый котел.

– Извольте, господин помощник лекаря! – Солдат второго егерского батальона Гаврила Сидоров подал своему земляку большую кружку, наполненную до краев кипятком.

Так уж вышло, что он, получив основательную контузию при отражении конной атаки, задержался при лазарете и на протяжении всего дня помогал по хозяйству: таскал дрова и воду с речки, поддерживал огонь, переворачивал раненых, уносил покойников, даже советовал что-то при случае из своего многолетнего опыта службы. И отчего-то само собой повелось, что впервые в жизни не только этот земляк-старослужащий, но и все остальные солдаты, и даже некоторые унтер-офицеры начали обращаться к совсем еще юному Мишке на вы, именуя его хоть и не совсем верно, зато уважительно: «господин помощник полкового лекаря».

Так же называла его и армянская девушка Каринэ. Она пришла из штабного укрытия по своей собственной воле, в самом начале сражения, и тотчас же стала неоценимой помощницей и поистине добрым ангелом лазарета. Поначалу Каринэ только отмывала от крови ранения, да не слишком умело накладывала повязки. Однако с каждым разом это получалось у девушки лучше и лучше.

Но, что было намного важнее – в ее присутствии раненные солдаты намного легче переносили боль и страх близкой смерти, вели себя еще более стойко и мужественно. Непривычное русскому слуху армянское имя бесчисленное количество раз в этот день произносилось и в здравом сознании, и в бреду – и тогда Каринэ просто тихо подсаживалась к умирающему. Она брала его ладонь в свои крохотные, почти детские, ладошки и нашептывала что-то на своем языке – до тех пор, пока страдалец не уходил окончательно…

– Спасибо, дяденька Гаврила.

Прежде чем принять кипяток, Мишка непроизвольным движением вытер обе руки – он сегодня их мыл бесконечное множество раз, однако собственное тело постоянно казалось ему слишком грязным и липким от крови…

– А сухарика? Размочить его, да во рту подержать…

– Нет, не надо, не хочется…

Дым костра отгонял запах смерти, страданий и боли.

Слышно было, как неподалеку отец Василий отпевает новопреставленных воинов.

Мишка Павлов прикрыл на секунду глаза, но перед ними опять закрутилась кровавая, страшная карусель. Он тряхнул головой, отгоняя видение, и неожиданно для самого себя задал вопрос:

– Где твой брат? Почему ты не с ним?

– Брата в лагере нет, – ответила Каринэ. – Ваш полковник отослал его с поручением.

– Куда?

– Я не знаю, – девушка вздохнула тяжело и покачала головой. Сейчас она казалась очень взрослой, намного старше своих лет – хотя в действительности ей не так давно исполнилось тринадцать:

– Наверное, в крепость Шуша… или же в Аскаран… или еще куда-то…

– Опасное дело, – с уважением кивнул Гаврила Сидоров.

– Брат везде пройдет. И все сделает. И вернется! – В глазах армянки полыхнули отблески костра.

– Ну, понятно, вернется! – поторопился поддержать ее солдат.

– А откуда твой брат так хорошо знает эти места? – спросил Мишка Павлов.

– Мы здесь жили когда-то. Еще до начала войны… – махнула девушка рукой куда-то в темноту: – Весь наш род очень древний, он происходит отсюда, из Карабаха. Отец мой, Атабеков Арютин, и его отец, и отец его отца – все они передавали титул юзбаши по наследству. У нас это очень почетное звание, оно означает – «сотник», и его не стыдятся носить даже благородные люди при дворе шаха.

Каринэ рассказывала историю своего рода привычно и просто – так, как делала это, судя по всему, уже много раз. Речь ее была правильной, и армянский акцент лишь придавал словам девушки какое-то особенное очарование:

– Моя семья всегда была богатой, у нас всегда было много скота, земли еще несколько мельниц. Но потом напал Ага-Магомед-хан, и деревни вокруг опустели. Я помню по рассказам отца и матери, что жители тысячами бежали в разные стороны, а население Карабаха уменьшилось, как говорят, почти на сорок тысяч дымов. Вся страна тогда представляла собой одну громадную развалину, и на равнинах ее, прилегавших к персидским границам, никто не осмеливался даже селиться. Там повсюду виднелись только опустевшие села, остатки шелковичных садов, да запущенные и брошенные поля…

Мишка понял вдруг, что прислушивается в большей степени не к тому, что говорит Каринэ, а к ее голосу, мелодичному и красивому, как восточная песня.

– После того, как пало гянджинское ханство, мой отец и моя мать, мои старшие братья Вани и Акоп со своими женами и детьми и еще двести пятьдесят армянских семей перебралась из Карабаха, из владений сурового Ибрагим-хана, в Елизаветпольский округ, под защиту российских штыков. Без домашнего скота, без имущества, почти без денег… Моих родных поселили в самом Елизаветполе, на форштадте. Полковник ваш Павел Михайлович Карягин тогда был начальником гарнизона и принял живое участие в судьбе переселенцев, и помогал всем, чем возможно – до тех пор, пока карабахский властитель Ибрагим-хан не был вынужден присягнуть на верность Российской державе. Моя семья смогла вернуться на родину, в Касапет, но не нашла там уже ничего: имущество было расхищено, разграблено, все говорило о неисходной бедности, которою судьба грозила моему семейству в будущем. Ваш полковник, однако, опять смог спасти нас и не дал опуститься до разорения. По его настоянию хан возвратил все, что было отобрано, и моя семья опять зажила спокойно, благословляя великодушную защиту русского правительства. И если бы не эта новая война… разве мог отец не отблагодарить полковника за все, что он для нас сделал? Потому он и послал в Елизаветполь своего старшего сына Вани, чтобы тот послужил русской армии верой и правдой.

Каринэ замолчала, и некоторое время все трое у костра сидели в тишине. Потом Мишка задал вопрос, который только сейчас пришел ему в голову:

– Каринэ, отчего ты вот так хорошо разговариваешь по-нашему?

– Я больше года прожила в Тифлисе, в семье его сиятельства князя Цицианова… Меня там приняли, когда моей семье пришлось бежать из Карабаха. А в конце этого лета я должна была поступать в пансион благородных девиц, но…

Неожиданно из темноты раздался пронзительный и протяжный крик кого-то из раненых, которого как раз в это мгновение покинуло спасительное забытье – и отважная девушка тотчас же устремилась на помощь, чтобы хоть ненамного утолить чью-то боль и страдания…

5. Измена

Мишка Павлов открыл глаза еще затемно. Очевидно, проспал он достаточно времени. Небо южное было, как будто глубокою ночью, усыпано крупными звездами – но по самому краю его, над вершинами гор уже понемногу угадывался рассвет.

Продолжительно и однообразно трещали цикады. Никто не стрелял.

– Проснулся, земляк? Это хорошо… – Солдат Гаврила Сидоров как будто и не отходил от костра. Зачерпнув что-то из котелка деревянною ложкой, он чуть-чуть подержал ее на весу, подул, попробовал, после чего отрицательно помотал головой:

– Не готова каша. Подождать придется.

Мишка Павлов внезапно почувствовал, что проголодался – проголодался смертельно, до рези в желудке и до противного, унизительного приступа тошноты.

– Мне водички бы, дядя Гаврила…

– На-ка, вот, держи!

После пары глотков стало легче:

– Спасибо.

– Не хотелось будить, а вот надо… – извинился солдат, принимая из руки Павлова пустую кружку. И показал на несколько больших кусков палаточной материи, раскатанных неподалеку:

– Навес, вот, надо бы для раненых соорудить. А то совсем на солнце припечет…

Рядом были уже приготовлены колья, два топора и большой моток толстой, грубой веревки.

– Дозволите выполнять, господин помощник полкового лекаря?

И вопрос рядового солдата, и сама интонация, с которой он был задан, были, конечно, шутливыми. Однако же в них без труда можно было почувствовать нотки некоторого почтительного уважения – если и не по отношению к самому Мишке, то уж точно по отношению к исполняемой им особенной должности.

– Да уж ладно, вам, дядя Гаврила… я сейчас… я сейчас помогу!

Мишка встал, чтобы отойти и оправиться, но перед этим вдруг вспомнил:

– А где Каринэ?

– Пошла к раненым. Вот девчонка-то молодец! И откуда же у нее столько силы находится…

Мишка Павлов вернулся к костру за мгновение до того, как в расположении лазарета появился поручик Васильев:

– Сидите, братцы, сидите, – махнул он рукой. Потом принюхался: – О, да я вижу, у вас тут богато!

– Присаживайтесь, ваше благородие! – Гаврила Сидоров показал офицеру на опрокинутую надгробную плиту. – Отведайте солдатской каши.

– Нет, братец, идти мне надо к себе, в роту, – с видимым сожалением отказался поручик и перевел взгляд на Павлова: – Как дела, господин эскулап? Полковник велел тебе срочно прибыть к нему в штаб, с полным рапортом. Сколько раненых было, сколько, царствие им небесное, за ночь преставилось, да кого в строй вернули…

Молодой офицер вдруг расплылся в улыбке, и непроизвольно расправил широкие плечи:

– Здравствуй, милая девушка!

Вышло так, что он первым заметил появление Каринэ – и стоявшему к ней спиной Мишке Павлову это показалось отчего-то неправильным и неприятным.

– Доброго утра, красавица!

– Здравствуйте, господин поручик, – голос у девушки был тихий, усталый, но очень красивый.

– А отчего это ты в лазарете? Тебя в штабе уже обыскались…

– Я пока что тут, с ранеными, господин поручик… Брат мой, не знаете, не вернулся?

– Пока не видел. Однако же непременно вернется! – заверил Васильев и спохватился: – Господин полковник велел всех строго-настрого предупредить, чтобы между солдатами впредь не распространялись опасные слухи. Понятно?

– Какие слухи? – удивилась Каринэ.

– Да про сокровища, – отмахнулся поручик.

– Про какие сокровища?

– Какие? Известно, какие… – Поручик Васильев показал рукой на казначейскую повозку, возле которой топтались на круглосуточном карауле двое солдат. – Те сокровища гянджинского правителя Джавад-хана, которые мы будто бы вывезли из Елизаветполя вместе с кассой полка. С тем, чтобы они вновь неприятелю не достались.

…Когда фигура молодого офицера растворилась в предрассветном сумраке, Гаврила Сидоров, Мишка и Каринэ сели завтракать.

– Чего это они все обзываются? Командир наш вчера, да сегодня поручик еще… – облизывая деревянную ложку, поинтересовался вслух Мишка Павлов. – Эскулап… что за слово такое диковинное?

– Не слыхал никогда, – пожал плечами бывалый и многое повидавший солдат.

– И я не знаю, – сообщила девушка. – Но не думаю, чтобы в нем было что-то обидное…

– Это шутка такая, наверное, между господами, – поддержал ее Сидоров. Обернувшись, он некоторое время рассматривал караульных у казначейской повозки. Потом опять перевел взгляд на собеседников, расположившихся возле костра:

– Ну, а что ты-то скажешь, дочка? У этого хана и вправду имелось большое богатство?

– Я не знаю, – немного задумалась Каринэ. – Рассказывают, что крепость Гянджа была основана тысячу лет назад, во времена арабского халифа аль-Мутавакиля и была названа так из-за найденной там сокровищницы. Потому что арабское слово «джанза», или «гандз», у армян означает «большой клад», «сокровище»… Все те, кто нападал на Гянджу, непременно искали сокровища древних правителей – и кочевники-дикари, и грузины, и персы, и турки-сельджуки. Говорят, что когда монголы захватили город, они страшно пытали оставшихся жителей, чтобы узнать у них тайное место хранения золота и драгоценностей …

Наскоро перекусив, Мишка Павлов достал из мешка лазаретную книгу и отправился пересчитывать всех, кто умер от ран в эту ночь, и тех, кому еще предстояло, по Божией воле, поправиться или умереть в скором времени. По пути он почти против собственной воли то и дело посматривал в сторону казначейской палатки, возле которой как раз в это время менял часовых рыжеволосый капрал с повязкой на голове.

…Наступивший день обошелся почти без заметных атак со стороны неприятеля – осторожный, наученный опытом прошлых потерь Пир-Кули-хан ограничился пушечной канонадой. К тому же, чтобы ускорить капитуляцию русских, он решил отрезать осажденный лагерь от воды, установив с этой целью на противоположном берегу, над рекой, четыре батареи фальконетов[6].

В результате, до самого позднего вечера силы русских солдат истощал нестерпимый зной, мучала жажда и поражали огнем почти непрестанные выстрелы неприятельских пушек. Количество раненых и убитых во второй день сражения оказалось вполне сопоставимо с потерями, которые были понесены отрядом во время атак неприятельской конницы и пехоты. Сам полковник Карягин, контуженный три раза в грудь и в голову, получил еще и ранение в бок навылет. Майор Котляревский также получил осколок в ногу, из фронта выбыло большинство офицеров, почти все батальонные, ротные командиры. Солдат не набиралось и ста пятидесяти человек, годных к бою…

Несколько раз Пир-Кули-хан через парламентеров предлагал полковнику сложить оружие, однако неизменно получал отказ. Впрочем, далее держаться без воды и под обстрелом было невозможно…

– Пойдем, ребята, с Богом и вспомним пословицу: двух смертей не бывать, а одной не миновать; умереть же, вы сами знаете, лучше в бою, чем в госпитале. И церковь святая за нас помолится, и родные скажут, что мы умерли как должно православным!

Командовать отрядом, которому предстояло совершить ночную вылазку против батарей неприятеля, было доверено капитану Парфенову. Отряд его состоял исключительно из охотников-гренадеров, специально обученных для штыкового боя, а также из опытных стрелков-егерей, с которыми вызвались идти поручики Клюкин, Ладынский, Лисенко и неизменный их приятель подпоручик князь Туманов.

Выступили затемно.

Поначалу из лагеря еще можно было разобрать удаляющиеся шаги и случайное бряцание оружия. Потом на какое-то время все стихло – до тех пор, пока в неприятельском стане почтенные муэдзины не начали призывать правоверных к утренней молитве «фаджр». И как будто в ответ по горам раскатилось внезапное эхо от первого выстрела…

Нужды передвигаться скрытно больше не было.

Капитан Парфенов осенил себя крестным знамением и подал команду;

– На руку, братцы!

Отряд пошел в штыки.

Солдаты в несколько мгновений одолели расстояние, отделявшее их от берега, и тотчас же устремились вброд, прямо на персидские батареи. Первая из них была захвачена врасплох, и все находившиеся при ней переколоты штыками. Сразу после этого, не дав образумиться бывшим на второй батарее, отважный поручик Ладынский скомандовал свои егерям: «Вперед!», и никто из неприятелей вновь не успел спастись. На третьей батарее персы все же попытались оказать организованное сопротивление, однако столь же тщетно – четвертая же батарея досталась атакующим вообще без хлопот, потому что обслуга ее перепугалась и убежала. Таким образом, пятнадцать фальконетов, причинявших большой урон русскому лагерю, менее чем в полчаса были отбиты без всякого урона со стороны нападавших.

Разорив неприятельские позиции над рекой, капитан Парфенов со своим людьми и с трофеями возвратился обратно, в расположение отряда. Вышедший перед строем, чтобы поблагодарить солдат и офицеров, полковник Карягин даже не смог найти подобающих слов – и закончил свою короткую речь тем, что перецеловал их всех на суворовский манер:

– Низкий поклон вам, чудо-богатыри!

К этому времени под командою у него оставалось всего триста пятьдесят офицеров и нижних чинов, половина которых имела ранения разной степени тяжести. Поэтому насладиться заслуженным отдыхом никому из участников вылазки не удалось – сразу же с построения их отправили на позиции, для отражения новых атак.

– Ваше высокоблагородие! – Несомненный герой дня, Парфенов, прослужил на Кавказе с полковником не один год, они крепко дружили, однако при посторонних общались между собой, соблюдая субординацию. – Егеря взяли пленного, неприятельского офицера.

– Где же он, господин капитан?

– В лазарет отнесли.

– Сильно раненый?

– Никак нет! Ну, не так, чтобы очень… – покачал головою Парфенов. – Отбивался отчаянно, вот и пришлось его прикладом успокоить.

– Господин капитан, пусть этого пленного приведут, если это возможно, в порядок. И доставят ко мне без промедления! – распорядился полковник Карягин. Потом посмотрел на дежурного адъютанта: – Да, и вызовите еще эту, как ее… Каринэ, переводчицу…

Спустя четверть часа в помещение штаба солдаты под руки приволокли плененного персиянина, которому на вид можно было дать немногим более двадцати лет. Лицо его портил огромный кровоподтек, торопливо прикрытый не слишком умелой повязкой, один глаз заплыл, а расшитый серебряной нитью кафтан оказался разорван почти от подола до рукава. Локти пленного были накрепко стянуты за спиной его же собственным кашмирским кушаком.

– Скажи ему, чтобы не боялся за свою жизнь.

На допросе присутствовал кроме Павла Михайловича Карягина и майора Котляревского также румяный поручик Лисенко, который в атаке на батарею командовал подразделением, пленившим вражеского офицера. Переводила Каринэ:

– Он говорит, что ничего не боится, потому что жизнь правоверного в руке Аллаха.

– Ответ, достойный храбреца, – кивнул полковник.

– Он также предлагает вам, пока не поздно, самим сдаться на милость победителя, знаменитого полководца, наследного принца Аббас-Мирзы, – перевела Каринэ.

– Причем же тут Аббас-Мирза? Разве против нас сейчас сражается не Пир-Кули-хан?

– Хан – всего лишь начальник передового отряда. Он слишком стар и слишком осторожен. Он постоянно бережет своих солдат… – поморщился пленный. – Принц уже давно стер бы ваш лагерь с лица земли! Но немного осталось, уже сегодня вечером он подойдет сюда со всем своим несметным войском…

Карягин и Котляревский обменялись короткими, быстрыми взглядами, однако пленный уже оборвал себя на полуслове. Лицо его перекосилось – либо от боли, либо из-за того, что прозвучало нечто лишнее.

– Спроси, кто он такой? И как его зовут?

– Он не желает отвечать, – перевела Каринэ.

– Но, однако же, согласитесь – разве не следует нам понимать, с кем именно мы сейчас обсуждаем условия капитуляции?