Безыменская площадь
Кулик сказал:
– Ни звезды, ни предметы учету не подлежат. И люди учету не подлежат. Единственно уместное определение им – множество.
К тому времени, когда мы добрались до раскисшей от дождя Безыменской площади, торговые ряды уже опустели. Несколько кряжистых теток, да пара мужиков-тяжеловозов, покашливая и переругиваясь, набивали баулы и мешки.
Несмотря на очевидное уныние обстановки, моему знаменосцу вздумалось обратиться к присутствующим с пламенной речью. Уж не знаю, что послужило поводом. Возможно, страстная речь была заключительным аккордом некоего внутреннего монолога, обращенного, скорее всего, не к этим копошащимся бедолагам, а вообще ко всем, кто торгует и покупает, когда—либо торговал и покупал, словом, ко всем смертным, обремененным ношей, именуемой прозой жизни.
Кулик был столь яростен, что, казалось, был способен согреть своим пылом и коченеющую площадь, и ее продрогших обитателей:
– А послушайте-ка теперь, что я вам скажу, торговцы и торгующиеся, маклаки и лабазники, мытари и воры, простой люд и праздный люд, уж сколько столетий прошло, а вы все здесь! И я теперь здесь. С вами. Себя не отделяю и не выделяю, ибо вы меня помните и знаете. А кто не помнит и не знает – узнает и примет тотчас… Уж сколько столетий прошло – те же позы, те же хлопоты. Тянем – потянем, как ту репу. Будто бы вертимся в колесе, и сами – колесо… Вот прибыл напоминанием и в уповании, как говорится. Нежданным, но долгожданным прибыл… С чего вдруг? Что случилось, переменилось? спросите вы. Отчего долго не приходил, а тут взял и явился? Непраздный вопрос. Потому отвечу. Покуда перемен не наблюдается, но перемены не за горами… Окончательные перемены ждут нас, друзья!.. Все переменится, и все переменимся вскоре. Самым решительным образом… Или же все останется, как было. Нам решать. Хотя от нас ничего не зависит… Вот пришел объявить и упредить… Кроме того, обувь моя прохудилась, и, пусть я бос по призванию, но годы берут свое, так что мочи терпеть уже не хватает… Но только ли эта мелкая нужда, плевать на нее, побудила меня к пришествию, воззванию и увещеванию? Нет, конечно. Всеобщий упадок, растерянность, и, как следствие, горькая жизнь, живой иллюстрацией которой вы предстали в очередной раз, вопиет и требует… Конечно, вы можете сказать, что привыкли, приспособились, что человек, равно как и его скотина, ко всему привыкает, и будете правы. Но скажите по совести, разве не жаждете вы солнышка? Негоже, когда ливень сутки напролет! Жаждете. Несомненно. А оно все льет и льет. Уж не потоп ли? В прямом и переносном смысле… Иносказание, как вы понимаете. Но и факт… А, может быть, и призыв… Сложно понять, о чем толкую? Что же? Не без того. Прежде чем меня понять – подумать нужно. Да уж вы про меня знаете. И вообще, пора пораскинуть мозгами. Настал тот самый день и час… Таким как я к вам никто не придет! Сердце вынул и на блюдо положил. Как приснопамятный Данко. И одновременно Икар. Но об этом позже. Каждого их них вспомните и сопоставьте… Может сложиться впечатление, что я обличать вас явился! Вот и товарищ со мной. Спутник и единомышленник. Возможно, с тем и явился. Мало ли во мне мотивов и наитий? Возможно. Да только наказ не судить никто не отменял. И я его всецело разделяю. И не сужу. Есть Судья, и это не я. Не я ваш учитель, но уберечь и остановить на краю нахожу своим долгом и миссией. Ибо знамя несу, кто не знает. Развернуть и утешить. Но об этом позже… Все узнаете и познаете. Но нескоро, судя по всему. Хотя, как знать?.. Но отчаиваться не след. О радости не забывайте. В любых обстоятельствах. Дождик намочит, но не смоет, не думайте. Пока, по крайней мере… Может быть, и напрасно… Но я бесконечно добрый человек. Пожалуй, таких добрых людей больше и нет, но сейчас, не обессудьте, правду-матку резать буду. Не обессудьте и не гоните, ибо слова мои – яд, но спасение… Хорошо ли меня слышно, други?
Судя по реакции торговцев, точнее, по ее отсутствию, обращение знаменосца не привлекло внимания. Тогда Кулик забрался на вросшую в землю замшелую телегу и продолжил. Теперь восклицания его напоминали раскаты грома. По крайней мере, мне так казалось:
– Ларечники! И рыжих от обжорств толстых толстосумов, и медленных от голода сельских учителей, и вас торгующих снедью и каблуками, и вас, клюющих туши и крошки язвительный полог рынка накрыл горячечным своим дыханием и, вонзившись, потрошит, похрустывая неспешно до ореховой скорлупы и лимонных корочек!.. И зимой и летом, и в радости и печали!.. Прежде вы входили в рынок как в море – окунуться и немедленно домой в песочек белый. Где же теперь ваш дом, когда песок почернел, и рынок повсюду? Рынок поглотил всех и всё!.. Разуйте глаза! Что видите? Барахольщиков, в собственном брюхе кочующих!.. Пустотой объевшихся жен безжизненных!.. Свиные головы, урчащие напевно!.. Блажащих святотатцев!.. Поводырей с их бельмами!.. Петушков без гребешков; петушков на ходулях!.. Катал игривых; каракатиц кичливых; душегубов в тумане, душегубов в фартучках; плакальщиц вприсядку, губы в лихорадке!.. Масляных харчевников; злых кочевников; пальчики барыг; язычки да фиги!.. Плаху во мху; мокриц в строю, вертухай в труху!.. Чинуш червивых; оракулов глумливых; отпрысков прыщавых; вышибал безбровых; вдовушек гадливых!.. Лежников и дежников; гремников и перчики, все были пионерчики!.. Сыромят и вазелят!.. Сужило и мятное; лужево и плакс!.. Кровяное пойло, трусливый холодец!.. Плясунов на свадьбе; черта под кроватью!.. Мышек да наушников; куколок да буркалы!.. Карликов в слюнявчиках; петрушек без штанов!.. Бабочек синюшных; бардов в колтунах; теноров сивушных; гривенничек в луже!.. Облиз да жаловней; пяточки в жаровне!.. Колченогих в юбках; потроха из утки!.. Сажу в зеркалах; уголовников в углах; рыла да брыли, плыли – приплыли!.. Младенца под кустом, однажды все умрем!.. Чапчиков да чепчики; корыта да колядки, цып, цып, цып, мои козлятки!.. Галявок да болявки; хрущей да воркунов!.. Першней и шершней, прости меня, грешного!.. Видите как? Не видите? А что видите?.. Эх, распутица! Ничего не путаю?.. Так ли? Знамо, так!.. А почто так?! Почто егозите беспробудно, мороке угождая? Почто губите себя, очи долу?.. Вы и сами теперь распутица! И нет меж вами, обреченными на съедение разницы!.. Напрасны были труды вековые, напрасна тысячелетняя жатва!.. Сколько полегло за вас просто так? И сколькие еще полягут просто так?.. Благо – пух и покой. Царствие Небесное!.. Тонете, вижу! Напрасно упреждал я вас: очаруетесь бренным, слюна мироздания тотчас спеленает вас, точно паутина зеленых мошек и черных мошек! Уж вы не в силах задуматься о первопричинах и начертать карту будущего! Ваши лампы пылятся во чреве сарая! И детки ваши брошены вами на берегу! Прощайте, Ванечки и Манечки в розовых панамочках! Нет у вас никого боле!.. На луну не надейтесь. Луна – сама по себе и безжалостна…
Свой речитатив знаменосец сопровождал присвистыванием и приплясыванием, а по завершении монолога застыл в строгости и величии.
Застыл и я.
В ожидании побоев.
По счастью, эпохальное воззвание знаменосца было принято торговцами за очередной приступ сумасшествия знакомца, и должного впечатления не произвело. По всей видимости, им не раз приходилось наблюдать подобные сцены.
Кровельщики и пожарные
Кулик сказал:
– Я по природе собран и сосредоточен. Никогда не позволял себе болтаться без дела и пустозвонить. Всегда в ожидании и напряжении, что оправдано и целесообразно. Но, как вы знаете, даже китайские лампочки сгорают. Потому стал себя отпускать. Иногда. Нечасто. Научился этому у кровельщиков и пожарных. Вы к ним тоже присмотритесь. Нужно уметь себя отпускать.
Лизонька
Кулик сказал:
– Хочется прямой дороги. Прямой и яркой. Как луч солнца.
После того как новые «непременно со шнурками» ботинки все же были приобретены, мы с Куликом отправились к башмачнику.
– Теперь нужно старые башмаки устроить надлежащим образом, – объявил Кулик. – То есть место на крестцовой яблоньке найти. Засвидетельствовать, отметиться. Сакральный учет. Хотелось бы, в соответствии с моим статусом, разместиться повыше, разумеется, но, как знать, в каком настроении сегодня башмачник. Башмачник – ментальный кондуктор. Проводник. Ему до статуса дела нет. Ему все равны. В этом он прав, конечно. Но распределяет по настроению. А вот здесь он не прав. Ритуал, согласитесь, не может зависеть от настроения кондуктора… У вас, как у человека непосвященного, церемония может вызвать недоумение. И вызовет наверняка. Но что с того проку?.. Это, знаете, можно, конечно, и не смотреться в зеркало, коль скоро выпало вернуться. Но лучше не рисковать… Смотритесь в зеркало, когда случается вернуться?
– Иногда.
– Вот это хорошо. Выходит, не совсем пропащий… Крапива, не человек этот башмачник. Да он и не человек уже. Вредоносный, зараза. Но куда деваться? Назначен… Так-то он Архип, но мы его между собой башмачником зовем. Блюститель. Подключен. Один такой. Все к нему на поклон ходим. Вынуждены слушаться. А как иначе? От него все зависит. Не все, но многое. Непростой, зараза. С характером. Каждую неделю килограмма по два живого веса набирает. Утрирую немного, но от истины недалеко ушел. Ест вроде бы мало. В основном яблоками питается. Откуда что берется? От вредности, не иначе. Лопнет однажды, боюсь. А вот когда лопнет, дела у него Лизонька примет. Лизонька – совсем другое дело. Почти что ангел! Обожает меня. Всех обожает. Породистая сиротка. Конек-Горбунок. Только девочка. Это я придумал. Не обидно. Горбунок – конек славный. А башмачник ее приютил. От богадельни прячет. Созрела уже, а разум детский остался. Думаю, тоже подключена. А так, зачем бы он с ней возился? С другой стороны, он же одинок. Его же никто не любит. А девочка прикипела. Лизонька. Почти что ангел! Редкость. Умишком своим небогатым способна до самых глубин дойти. Булавочки собирает. На речку не ходит – стесняется… Что будет, когда она дела примет?.. Одна может не справиться. Сакральный учет – непростое дело. А как не справится, тогда что? Все прахом?.. Ее бы выгодно замуж выдать за духовного человека. За кого-нибудь из наших. Вдвоем с духовным таким человеком, пожалуй, справились бы. Но пока Архип жив, тому не бывать. Не отпустит… А вы к ней, все одно, присмотритесь.
– На какой предмет?
– Вам тоже надобно как-то жизнь перезапускать.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего особенного. Внезапная мысль. Между прочим, часто судьбоносной оказывается.
– Да она же совсем ребенок.
– Э-э, не скажите. Откуда нам знать, кто ребенок, а кто не ребенок? Может быть, она умишком-то постарше нас с вами будет. А что? Я не удивлюсь. Девочка с изюминкой. Если не сказать, с жальцем.
– Что вы такое говорите? Не то, совсем не то. Во мне теперь такой бурелом…
– Это вы намекаете на то, что в страсти по утерянной супруге пребываете?.. Напрасно. Нет уже никакой страсти. Вернее, страсть имеется, но совсем другого свойства. Это в вас самолюбие уязвлено. Отпустите… Да разве вам с вашим трансцендентным умом приземленная жена нужна?
– Да ну вас.
Изумительно грузный башмачник с водянистыми глазами и пухлыми ручками восседал на крохотной табуретке под самодельным навесом. То и дело облизывая чернильный карандаш, он что-то сосредоточенно записывал в потрепанной амбарной книге.
Пользуясь перерывом, предоставленным хлябями небесными, Лизонька, сутулая полупрозрачная девочка, напоминающая стрекозу, умостившись на ветке увешанной разномастной обувью старой яблони, ловко орудуя садовыми ножницами, один за другим срезала башмаки. Ржавые штиблеты, будто соревнуясь с налитыми бронзой яблоками, с глухим стуком падали вниз, образуя небывалый золотистый натюрморт.
– Ообнооова… – растягивая гласные, запел Кулик, возвещая свое прибытие.
Толстяк погружен в работу – и ухом не повел.
Лизонька же, вскинув приветственно руки, рискуя свалиться, радостно воскликнула:
– Дядя Николай! У вас новые ботинки? Какая прелесть!
– Названная племяшка моя, Лизонька, – представил мне стрекозу Кулик. – А кто умер, Лизонька?
– Чубатый, – не отрываясь от тетради, пробурчал башмачник. – Что и следовало ожидать. Пару месяцев до восьмой пары недотянул. А должен был еще на шестой отойти. Апоплексический удар… Он же сидел четыре раза. И всякий раз не по своей вине. Сначала за друзей страдал, потом по привычке… Страдал, надо сказать, с радостью. Тюрьмой восторгался, и тюрьма отвечала ему взаимностью… Сорочки всегда чистые носил. Бывало, в лужах стирал, но чтобы несвежую сорочку надеть – ни за что. Лучше умру, говорил, но грязную сорочку не надену. Вот – умер. Во всех смыслах достойным человеком был.
– Это так, – подтвердил мой поводырь.
– Сегодня будем предавать земле. Лизонька ямку уже приготовила. Под сиренью решили. По-моему, хорошо. Ему понравится.
– Когда кто-нибудь из наших умирает, Архип сакральный учет закрывает, а обувь закапывает, – сообщил мне знаменосец. – Башмаки – свидетельство. Чтобы там, представ, не быть голословным. Дескать, истоптал столько-то и таких-то башмаков. У бродяг свои победы и достижения.
– А вы что-то бледненький, здравствуйте, – обратилась ко мне Лизонька.
– Не выспался, – соврал я.
– А бывают такие люди, что совсем не спят. А бывают такие, что всегда спят. А я – то сплю, то не сплю. А голова часто пустая. Просто лежу, потолок рассматриваю. Или звезды рассматриваю, если в садочке прилягу… Я слова собираю.
– Как это?
– Как все собирают, так и я. Вы слова любите?
– Не думал.
– А я люблю. И старые, прохудившиеся, и новые. Просто так собираю, без особой нужды. А вместе с дядей Архипом башмаки собираем. Точнее, он собирает, а я ему помогаю. То еще занятьице!.. Если честно, он немного странный, дядя Архип. Но я его боготворю. Его все, кто знает, боготворят. Все наши… Я без него сразу же умру… А вы что-нибудь собираете?
– Собирал. Марки. В детстве.
– Марки – тоже хорошо… Вы, наверное, очень здоровый человек.
– Не самый больной, конечно…
– Собирателям болеть некогда. Так что Альцгеймер нам с вами не грозит… Что за человек был этот Альцгеймер? Умудриться надо, такую болезнь придумать.
– Он не придумал – описал.
– Придумал, придумал. Тут двух мнений быть не может… А вы вообще кто?.. Вы про себя понимаете? Кто вы есть на самом деле?
– Не сказал бы, что понимаю.
– Вот именно. И я не очень понимаю, кто я есть на самом деле… Дядя Архип понимает, дядя Николай понимает. А мы с вами летим себе, куда ветер гонит. Как будто осень круглый год.
– Почему осень?
– Листочки желтеют, отрываются, поспешают. Не по своей воле, конечно. Но красиво. И когда ветер, и в безмятежный день.
– Лизка, не болтай, заговорила гостя, – гыркнул башмачник.
– Пусть поговорят, дело молодое, – сказал Кулик.
– А вы не из наших, – продолжала стрекоза. – Путешественник?
– Почему путешественник?
– А вы на Марко Поло похожи.
– А где вы его видели?
– Мне дядя Николай портрет показывал. Он мне этим Маркой все уши прожужжал… Так вы путешественник?
– Нет, не путешественник. По крайней мере, еще вчера путешественником не был. Думаю, поздно мне уже путешественником становиться.
– Оседлый?
– Оседлый, – улыбнулся я.
– Хорошее слово. Вам понравилось.
– Понравилось.
– Много думаете, размышляете, оседлый?
– Скорее напротив.
– И мне думать особенно некогда, – сказала Лизонька. – Иногда, конечно, выдастся минутка. А так работы много. Мы с дядей Архипом работаем и работаем, работаем и работаем, работаем и работаем. А вы работаете?
– Работаю.
– Это конечно. Это как положено… А у вас есть дочка?
– Нет.
– А жена?
– Уже нет. Наверное.
– Правильно.
– Что, правильно?
– Вам еще рано иметь дочку.
– Вы находите?
– Конечно. Вы еще очень и очень молодой.
– Спасибо.
– И женились преждевременно.
– Почему?
– По тем временам не созрели еще.
– Находите?
– Уверена.
– А почему?
– Философская мысль. Философия – главная из всех наук. Мне философские мысли не чужды, не думайте.
– Я и не думаю.
– Посиди с мое на дереве. Невольно философские мысли на ум приходят. Редко конечно. Мы же все время работаем.
– Да, вы говорили.
– С дядей Архипом работаем.
– Да, вы говорили.
– А вам философские мысли чужды?
– Скорее всего.
– Ошибаетесь. Не чужды. Только вы об этом можете не догадываться.
– Не исключено.
– Это вы еще моих булавочек не видели. Я ведь еще булавочки собираю. Интересно вам?
– Конечно.
– Иной скажет, дурочка.
– Почему?
– Так и есть.
– Никто вам такого не скажет.
– Скажет, скажет.
Лизонька неожиданно громко рассмеялась, да так, что едва удержалась на ветке:
– Вообще, если честно, заблудились. Окончательно.
– Кто? – спросил я.
– Мы с вами. Я, во всяком случае… Все заблудились. Мне-то сверху видно. Заблудились в заколдованном лесу. С молочными реками и кисельными берегами. Думаем, это тот самый лес. А там, слышь, зайчики-то уже плесенью пошли. И глаза из пуговок. Так ведь?
– Не знаю.
– Так, так. Все вы знаете. Просто стесняетесь меня: молодая девушка, все такое.
– Не стесняюсь.
– Стесняетесь, стесняетесь: молодая девушка, все такое. Да еще на дереве с башмаками. Да?