Глава 1 Старые долги

…Под старость краток день,

А ночь без сна длинна.

И дважды в год к нам не придет

счастливая весна…

Роберт Бёрнс

…Шаги… Ближе, ближе, ближе… Один, два, три, четыре… Неторопливые, издалека, размеренные. Скрип паркета. Шелест открываемой двери. Дыхание человека, тяжелое, с присвистом, как у смертельно больного. Где-то далеко ударили часы. Женщина в постели вздрогнула и прислушалась. Затаила дыхание. Дребезжащий звук старинного механизма ударил по нервам. Короткая тишина. Новый удар. Тяжелая глухая волна страха, ком в горле… Третий удар. В свидетельстве о смерти записано: три часа утра. Час ухода или кончины. Плюс-минус две-три минуты. Значит, три часа три минуты. Или три часа пять минут. Замирает сердце, нервные волокна уже не проводят боль, угасает слух, глаза еще открыты – подрагивают ресницы, – но уже не видят, остановилось дыхание, и настала напряженная тишина. Стала машина, двигатель замер, но где-то внутри еще что-то происходит, окончательные слабые сокращения выталкивают из сердца последнюю порцию крови, а потом ее бег постепенно замирает. Двигатель еще теплый, но уже стоит; тело сохраняет тепло почти сутки. Мозг еще работает – специальная аппаратура может уловить сигналы и явить разноцветные бегающие кривые. Они еще трепещут, мозг что-то производит – то ли мысли, то ли крик «sos», то ли бессмысленно сокращаются, замирая, нервные волокна. Принять и осознать информацию уже некому, связи порвались. Пики бегущих кривых на экране уплощаются, становятся ниже, ниже и в конце концов вытягиваются в длинные ровные линии, а потом меркнут…

Она держала его за руку. Рука была теплая, она чувствовала биение пульса. Когда рука вздрогнула в последний раз и замерла, она поняла: все…

Три часа ночи, самое мерзкое время, мысли лезут и расползаются гадкой липкой кашей, где все в кучу: стыд, сожаление, раскаяние за подлость и предательство, страх возмездия, мысли о карме, и главное – что теперь? Подведение итогов. Скорее для него, а не для себя. О, для себя она все еще на белом коне. Знамя развевается, грива дыбом, в руке палаш, рубка сплеча, упоение победой, торжествующий марш, оркестр – туш! Капитуляция, враг повержен и бежит. Горе побежденным! Сверкание глаз, раздувание ноздрей. Кто не с нами, тот против нас! Рукоплескание, любовь сторонников и ненависть поверженных. То ли действительно так, то ли попытка оправдаться…

Он стоит на пороге спальни. В белом – саван? Седая голова, черт лица не разобрать. С поникшими плечами. Стоит молча. Босой, на холодном полу. Она словно почувствовала ступнями этот холодный пол. Она сбрасывает одеяло, ей жарко.

– Коля, ты?

Ей не нравится собственный голос, ей кажется, голос дрожит, в нем предательская неуверенность.

Он молчит. Глаз не видно, вместо них – черные ямы. Ей кажется, он качает головой. Голова белая. Не простил, не забыл. Тогда молча смирился, а сейчас… Приходит, стоит, качает головой. Осуждает.

– Господи, ну виновата! Виновата! Прости, дура была! Я все сделаю, клянусь. Время еще есть… Скажи хоть что-нибудь! Не молчи! Ты всегда все принимал, ты не пытался возразить, если бы ты хоть раз попытался… Но ты молчал. Я была бессердечной дурой! Нет, не так. Я делала дело, понимаешь? У меня не было щита, уж извини. Все сама. Всегда. На войне как на войне. Ты мне веришь? Я все исправлю. Клянусь! Скажи хоть что-нибудь! Неужели за всю жизнь ничего не было? Было же! Было! Хотя бы вначале… Скажи, не молчи!

Ей хочется выть, умоляя о прощении. Внутри себя она воет беззвучно и страшно. Единственный, кто принимал ее, кто любил… Сломала как куклу. И того, и другого. Обоих. Уничтожила. Лишила всего.

Почему понимание приходит, когда уже ничего не исправить?

Мужчина молчит. Она пристально всматривается, пытаясь узнать его черты, но фигура у двери истончается, скукоживается, делается ниже и окончательно исчезает. Она всматривается – в дверном проеме пусто. Ушел, ничего не сказав. Как и раньше, как всегда. Поначалу пытался, но она твердо сказала: будет так, как я решила. Сказала, как отрезала.

Иногда она просит: уйди! Не мучай! И он слушается, уходит, а ей не легче. Он всегда послушно уходил. Здоровый жизнерадостный мужик-мастеровой с золотыми руками. Она вспоминает его сутулую спину, потухшие глаза, седину… Однажды ей пришло в голову, что она собирает камни – по камешку, большому и маленькому. Идет босая по растрескавшейся сухой земле, усеянной камнями, нагибается и подбирает их, складывает в холщовую торбу, висящую на шее, уже и не разогнуться – тяжела ноша. Серый низкий потолок неба, серая сухая земля, бесконечная пустыня, а вдали – такие же согбенные молчаливые фигуры собирают урожай камней. Вот и весь смысл: разбрасывать и собирать. Если успеешь…

Иногда их двое, и ей приходит в голову, что они там встретились и теперь вместе, хотя здесь друг друга не жаловали. Они стоят на пороге, глядя на нее проваленными глазницами – старый и молодой, соприкасаются плечами, молчат. Отец и сын. Я же все для тебя, бормочет она. Все! Ни в чем отказа не было, душу отдавала… Проклята. За что? Одному – все, другому – ничего, а теперь они вместе, смотрят оттуда, осуждают, помирились. Теперь они против нее, все против нее… За что? Вкалывала как вол, надрываясь, тащила воз, забыв, что есть беззаботная праздничная жизнь, шмотки, курорты, поездки, блестящие побрякушки. Вол женского пола, игра природы…

Часы в гостиной бьют четыре. Уже не уснуть. Она включает ночник, достает из тумбочки трубочку с пилюлями, высыпает на ладонь две и замирает, прислушиваясь, чувствуя, как обдает ужасом. Тонкие плоские звуки шарманочного вальса иголками впиваются в виски: раз-два-три, раз-два-три… Она переводит дух и прислушивается. Показалось! Запивает таблетки, расплескивая воду, – так дрожат руки, совсем ни к черту стала. Развалина! Бессмысленно смотрит на трясущийся стакан, отшвыривает его от себя, вздрагивает от звяканья стекла и с облегчением чувствует, как наплывает тяжелое забытье…

Загрузка...