В шесть утра запиликало радио, и Михалыч, вахтер Тайгинского Института фармакологии, проснулся в своей вахтерской каморке. Пора было вставать. Скоро пересменка. В восемь придет заступать на дежурство Вера Никитична, сменщица, со своей кошелкой, в которой вязание, банка брусничного варенья да затрепанная книжка, которую Верка читает, поди, уж полгода. На обложке грудастая белобрысая деваха обнимается с полуголым цыганистым мужиком. Срам, да и только. Сам Михалыч таких книг сроду не читал. Что уж там, он вообще, как вышел из школы после седьмого класса, ничего, кроме вывесок да ведомостей на зарплату, не читал. Ни к чему. Михалыч человек простой, всю жизнь проработал сцепщиком на железной дороге, а уж как оттяпало ему сцепкой ногу по пьяному делу, так пришлось уходить в вахтеры. Куда ж еще на протезе? Только вот в вахтеры.
Михалыч пристегнул протез, одернул брючину и, кряхтя, поднялся на ноги. Да-а, скоро уж Верка пришкандыбает со своим фирменным брусничным. Варенье у Верки знаменитое, чего-то она в него кладет для особого вкусу. Чего – не говорит, секретится, ведьма старая. В могилу, видать, хочет унести секрет свой брусничный. Уж как институтские бабы к ней ни подкатывали, ни в какую! Молчит как партизан.
Ну, ему-то, Михалычу, что? Его-то Верка чаем с вареньем всяко угостит. Хорошо, что его сменяет Верка, а не бирюк Онищенко. От него ни чаю, ни разговору душевного не дождешься.
Вот придет Верка, сядут они, попьют чайку, а потом Верка останется на сутки, а он, Михалыч, побредет по утречку, по холодку домой. И кой-чего с собой прихватит.
Михалыч открыл тумбочку. Вот он, родименький. Пузырек со спиртяшкой, чистой как слеза. Вчера выцыганил его у Сашки-инженера. Сашка в институте следит за приборами и спирт получает специально, для протирки каких-то там оптических осей. Так он сам говорит и всегда при этом ржет. Чего ржет – непонятно, да Михалыч и не разбирался. Какая ему разница? Важно то, что ему от тех осей порой перепадало добра. Оно и ладно. Поди, не заржавеют те оси, а Сашка и сам, вестимо, от них урывает.
Ну а пока можно и чайку. До Веркиного, с брусничным, еще далеко, так что можно и своего. Чай – не щи, сколь хошь хлещи. Да и сушняк после вчерашнего мучает.
Михалыч включил чайник, отмерил в кружку заварку, щедро сыпанул сахару. Залив в кружку кипяток и прикрыв ее блюдечком, чтобы настоялось, Михалыч решил отправиться в обход. Так полагалось. Последний обход он делал вечером, закрыв дверь за последним сотрудником. Полагалось и ночью пару раз обойти, да Михалыч не удержался вчера – хлебнул Сашкиного подарка и продрых всю ночь как убитый. Ничего, тут, в институте этом, сроду ничего не случалось. Место тихое, и народ спокойный.
Тут Михалыч вспомнил, что надо спускаться в подвал, клятое место, и заколебался. Открыл тумбочку, поглядел на пузырь со спиртом. Нехорошо оно, с утра-то, вдруг унюхает кто… Но, поколебавшись, все-таки достал пузырек и, задержав дыхание, сделал большой глоток. Спирт опалил рот, огненным клубком скатился в желудок. Пирдуха! Так Федька всегда говорит, дружок Сашки-инженера. Выпьет и – пирдуха, мол! Срамное слово. Вслух его Михалыч никогда не говорит, а про себя – случается, прицепилось вот от Федьки.
Михалыч еще покряхтел, потоптался, затем взял свою палку с отполированным набалдашником и медленно побрел по коридору первого этажа к лестнице, ведущей наверх.
Как только его тяжелые шаркающие шаги затихли, чуть слышно скрипнула дверь тамбура черного хода. Бесшумная тень проскользнула через вестибюль в вахтерскую каморку. Звякнуло стекло, зашелестела бумага… Тень выскользнула из вахтерки, пометалась по вестибюлю, снова чуть слышно скрипнула дверь, и все затихло.
На всех трех этажах был порядок. Нигде не журчала вода, не пахло дымом. В коридорах горел слабый свет, темнели щели под дверями. В кабинеты и лаборатории Михалыч не заходил, чего там смотреть, везде тихо.
В подвал Михалыч спускался неохотно. В подвале был виварий. Там тошнотно пахло крысами и мышами, а самым неприятным, страшным для Михалыча местом был недавно оборудованный здесь террариум. Институт начинал разработку новой серии препаратов на основе змеиных ядов, и в террариум завезли среднеазиатских гадюк – гюрз. С тех пор как эти твари поселились в подвале, Михалыч даже спать на дежурстве без выпивки не мог: а вдруг вылезет какая гадина, она ж в любую щель проскользнет, и попробуй убеги от нее на деревянной-то ноге…
Спустившись в подвал, Михалыч толкнул дверь вивария и сразу почувствовал тревогу. Что-то было не так.
Обычно между кормежками и уборкой клеток в виварии было тихо, звери спали, сбившись в большие клубки. Сейчас же в виварии стоял монотонный, неумолчный шорох и писк. Михалыч включил свет и увидел, что во всех клетках панически мечутся звери. Крысы и мыши, отталкивая друг друга, лезли на решетки, грызли проволоку длинными желтыми зубами. Михалычу показалось, что животные сейчас вырвутся из клеток и набросятся на него.
– Свят, свят! – пробормотал он, отступая и захлопывая дверь. – Чего ж это с ими?
Нет, больше он сюда заглядывать не станет. В семь придут бабы-виварщицы, пускай разбираются сами.
Переведя дух, Михалыч, тяжело стуча протезом, двинулся дальше, туда, где за изгибом коридора размещался проклятый змеюшник.
Лиза Мурашова, младший научный сотрудник Института фармакологии, проснулась от такого же сигнала репродуктора, который разбудил вахтера Михалыча. Накануне она специально оставила радио включенным. Вспомнив, почему она это сделала, Лиза тяжело вздохнула, повернулась и посмотрела на соседнюю койку, где спала ее соседка по общежитской комнате и лучшая подруга Людмила Пчелкина. Та сладко сопела объемистым бревнышком под розовым стеганым одеялом. Ни громкая музыка из репродуктора, ни бодрые голоса дикторов не оказали на нее ни малейшего влияния. Все как Лиза и ожидала.
Вчера вечером у них опять происходил Контрольный Завес – процедура, всегда вносившая нервозность и сумятицу в спокойное течение их жизни. Увидев, что Людмила снимает со шкафа напольные весы, Лиза уже заранее напряглась, и не напрасно. Людмила встала на весы, стрелка, конечно же, зашкалила, показав какую-то невыносимую цифру, и началось…
– Жиросвин! Бегемотина! – зарыдала Людмила. – А-а-а! Ну как мне жить? Кто меня полюбит?
Она соскочила с весов, бросилась на кровать и уткнулась в подушку.
– И не говори мне, что надо меньше есть! – закричала она, повернув к Лизе зареванное лицо. – Потому что я не могу! Не могу, не могу и не могу! Ты можешь это понять?
Лиза молча подняла весы и поставила их на шкаф. Она понимала. Она знала Людмилу очень давно.
Людмила была Едок с Большой буквы. Садясь за стол, она сметала все, до чего могла дотянуться. Лиза частенько говорила, что если бы Людмила была знатной особой и имела герб, на нем был бы начертан девиз: «Лопнуть, но слопать! Треснуть, но стрескать!».
Две сильные страсти – любовь к еде и ненависть к лишним килограммам – боролись в Людмиле Пчелкиной и не давали спокойно жить ни ей, ни Лизе.
После очередного Контрольного Завеса и следующей за ним истерики Людмила садилась на диету. Утром ограничивалась стаканом кофе без сахара, в обед, когда все сослуживцы разбегались по кафешкам и столовкам, оставалась на работе и угрюмо жевала капустный салат без хлеба и пила пустой чай. Лиза из солидарности оставалась тоже. Для нее, худенькой, брезгливой малоежки, еда не имела такого большого значения. Заморить червя, а больше и не нужно.
В эти «страдательно-голодательные» дни у Людмилы резко портился характер. Она становилась раздражительной и плаксивой, ей казалось, что ее никто не любит, не ценит, не понимает, что жизнь ее пуста, горька и бессмысленна. Раздражительность ее изливалась в первую очередь на Лизу, поэтому Лиза терпеть не могла Контрольные Завесы и мечтала выбросить Людмилины весы к чертовой бабушке. Останавливала ее только уверенность, что Людмила тут же купит новые, и это нанесет существенный урон их совместному бюджету.
Поголодав два-три дня, Людмила теряла в весе полкило. Обнаружив это, она расцветала, преисполнялась радужных надежд и, увы, спешила вознаградить себя за героизм кусочком вкусненького. К ней возвращалась ее обычная солнечная улыбка и веселое настроение, за первым кусочком вкусного следовал второй, третий, и все входило в привычную колею до следующего Контрольного Завеса.
Маниакальное стремление похудеть было вызвано одной-единственной причиной – с лишним весом Людмила связывала свои неудачи в личной жизни. У Людмилы была заветная мечта – завести, как она любила говорить, мужа, детей и персидского кота. Именно на этих трех китах собиралась она строить свое жизненное благополучие. Все остальное – работа, диссертации, научная карьера – было лишь привходящим и привносящим.
Влюбчива она была неимоверно. В университете, где они с Лизой учились на биофаке, Людмила была влюблена непрерывно. Практически во всех окружающих мужчин, попеременно и разом. Начиная с хроменького, очкастенького парнишки-препаратора с кафедры физиологии растений и заканчивая деканом факультета профессором Обуховичем, которому уже перевалило за шестьдесят.
Большинство мужчин так и оставалось в неведении о Людмилиных чувствах, а те, чьего внимания ей удавалось добиться, ограничивались двумя-тремя походами в кино-кафе и невинными поцелуями. Тем дело и кончалось. Людмила считала, это оттого, что она «жиросвин».
Между тем была она очень хорошенькой, налитой, как яблочко, с прекрасной нежной кожей, с большими, круглыми, зелеными глазами. Светло-русые волосы, подстриженные стильным ежиком, тоже имели чуть заметный зеленоватый, русалочий отлив.
Лиза считала, что Людмилина личная жизнь не клеится вовсе не из-за полноты. Просто Людмила была дитя дитем, слишком открытая, слишком непосредственная. Мужчины просто обходили «взрослыми» чувствами ее ребяческую влюбленность.
Но когда Людмила начала работать в Институте фармакологии, все ее детские любови кончились. Вместо них возникла и заполыхала ярким пламенем одна Большая Любовь, и предметом этой любви стал заведующий их лабораторией Павел Анатольевич Петраков.
Павлу Анатольевичу было сорок лет. Эту круглую дату лаборатория, без лишних суеверий, весело отпраздновала в начале декабря в ресторане «Тайга». Там Петраков был еще с женой Ольгой. Ольга от души веселилась и казалась очень влюбленной в мужа. Однако около месяца назад, где-то в конце апреля, Зоя Евгеньевна Болдина, старший научный сотрудник их лаборатории, правая рука Петракова и его негласный заместитель, рассказала по секрету, что Ольга сбежала от мужа. Воспользовалась тем, что Петраков улетел в командировку в Москву, собрала вещички и исчезла, не оставив адреса. В прощальной записке она объясняла, что ошиблась, любит другого и подает на развод.
Всех это очень удивило. Петраков нравился женщинам. Он был симпатичным мужчиной – высоким, подтянутым, спортивным. Еще он был воспитанным и всегда галантным с дамами. С научной карьерой тоже все было в порядке. Петраков заканчивал докторскую диссертацию, а после защиты его ждало место заместителя директора института по науке, на котором досиживал последние годы пожилой и очень болезненный профессор Лукин.
Все, кто наблюдал отношения Петракова с женой, были уверены, что Ольга души не чает в муже. Но, не прожив и года, она ушла. Вот уж верно, чужая душа – потемки…
Пока Павел Анатольевич был женат, Людмила любила его издали, безнадежно и тихо. Но стоило Ольге уйти, в ней вспыхнула надежда. Теперь она вставала и ложилась с мыслью о «Пашечке», на работе не спускала с него влюбленных зеленых глаз. Для того чтобы обратить на себя его внимание, пекла и таскала к лабораторным кофепитиям разные печенья и пирожки. И уж конечно, вчерашние горестные вопли о том, что никто не полюбит «жиросвина», были тоже из-за него.
Вчера Людмила, отрыдав, решила, что она займется утренним оздоровительным бегом. Встать на час раньше и пробежаться по свежему воздуху – что может быть лучше для здоровья и фигуры? И голодать не надо! Она заставила Лизу поклясться, что та будет бегать вместе с ней, любовно приготовила и выложила на видное место спортивные костюмы и кроссовки. Лиза наблюдала за этими приготовлениями скептически. Она-то знала: отказаться от целого часа утреннего сна для Людмилы так же мучительно, как и от лишнего кусочка вкусненького.
А теперь она дрыхнет вовсю, и попробуй поднять ее на подвиг. Безнадежно вздохнув, Лиза встала, накинула халат и, подойдя к Людмиле, потянула с нее одеяло.
– Люда, вставай! Побежали худеть! Люда, вставай! Люда! Людка!! Людмилища!!!
Минут десять Лиза трясла и расталкивала Людмилу, но, кроме невнятного бормотания и мычания, ничего не добилась. Бесполезно. Дура она, Лиза, что поддалась вчера на Людмилины причитания и согласилась на эту безумную фитнес-идею. Вздохнув, Лиза убрала в шкаф спортивные костюмы и кроссовки и пошла варить себе кофе.
Завернув за угол подвального коридора, Михалыч остановился как вкопанный. В тусклом подвальном свете было видно, что на полу перед террариумом что-то лежит. Что-то большое и непонятное. Дверь террариума была приоткрыта, и оттуда тянуло могильным холодом.
Эту дверь с кодовым замком имел право открывать только Бахрам Магомедов, который отвечал в институте за содержание змей. И кода никому знать не полагалось. Правда, у Михалыча в каморке лежала бумажка с заветными цифрами, на всякий пожарный случай, но и об этом никому знать не полагалось. Что же это такое? Кто открыл змеюшник? И что это за странная штука на полу?
Михалычу было плохо видно, что лежит перед террариумом, но подойти поближе он боялся. Все-таки, вспомнив свой вахтерский долг, он заставил себя сделать несколько тяжелых шагов и, наконец, разглядел странный предмет на полу.
– Господи-Сусе-Христе!.. Царица небесная! – захрипел Михалыч, в ужасе взмахнул руками и выронил палку, которая с грохотом заскакала по бетонному полу.
И, словно разбуженная этим грохотом, со страшного предмета на полу поднялась и застыла, трепеща раздвоенным язычком, жуткая змеиная головка.
– Петр Лексеич! Савушкин ето, вахтер! – Голос Михалыча в трубке хрипел и прерывался. – Чего звоню-то… ето… Не знаю, как и сказать… Мертвяк у нас в подвале! Девка ета, Ленка. Курчавая, с третьего етажа. Лаборантша. Да тверезый я, Петр Лексеич, Христом-Богом клянусь, тверезый! Не ругайся, Петр Лексеич, в своем я уме. Правду говорю. Чего еще-то… А, змеюка на ей! Петр Лексеич, видать, она ее, Ленку-то… Я от ей еле убег. Не. Не, не зеленая, серая какая-то, черт ее там углядит! Петр Лексеич, мне милицию-то звать али как? Ага, ага, добро… Дождусь…
Михалыч положил телефонную трубку и, обхватив руками гудящую голову, горестно замычал. Кучерявенькую Ленку с третьего этажа было жалко, но еще жальче было себя. Теперь все. Прощай, непыльная работа в тихом месте, с Сашкиным спиртяшкой, с Веркиным вареньицем… Теперь затаскают по следствиям, уволят. Упаси Бог, еще и на него все свалят. Вот влип так влип.
В горле пересохло. Михалыч бросил тоскливый взгляд на тумбочку, но открыть не посмел. Нельзя. Сейчас начальство прибудет, начнется разбираловка. Не дай бог, кто унюхает свежак – греха не оберешься!
Он вспомнил про чай. Чай уже остыл, был едва теплый, а Михалыч любил горячий. Но выбирать теперь не приходилось. Михалыч снял блюдечко с кружки и жадно, в несколько глотков, опрокинул в себя густо-коричневую сладкую жидкость.
Внезапная мысль заставила Михалыча подскочить на табуретке. Что же это он забыл! Она, Ленка-то эта, не одна ведь оставалась! С начальством, а коли с начальством, то с него, с Михалыча, и спросу нет. Начальство за все в ответе!.. А он-то забыл с пьяных глаз, дурак старый, переполохался зазря. И бумага, бумага-то ведь выправлена по всем правилам, за всеми подписями. Сейчас он ее найдет, чтоб наготове была!
Он вскочил и со всей возможной скоростью поковылял к столу. Вдруг сердце подпрыгнуло в груди и остановилось. В глазах стало темно, в голове загудело, его потянуло куда-то вверх, вверх, а потом вниз, в темную вращающуюся воронку.
Он не испугался, только удивился: что это с ним? И это удивление так и осталось на его лице.
– Герман Юрьевич, простите, если разбудил. Метельчук беспокоит. ЧП у нас, Герман Юрьевич. Вахтер звонил, Савушкин. Ох, язык не поворачивается… Говорит, труп у нас в подвале обнаружил. Да самому не верится! Может, и делириум, у нас все может быть. Уже еду, из машины звоню. Разберусь, разберусь… Говорит, лаборантка, из Петраковской лаборатории. Петракову уже звонил, но он не отвечает. И по мобильному тоже. Кто ж его знает, может, у дамы… Да, еще… Савушкин говорит, что змею там видел. Ох, да уж хоть бы зеленую. Но я на всякий случай за Магомедовым заеду. Да, да, на месте решу… Да, полицию, да, хорошо…
Директор Института фармакологии Герман Юрьевич Полторацкий положил трубку и, болезненно морщась, стал выбираться из постели. Надо ехать. Сердце ныло от предчувствия крупных неприятностей. Надо же, труп… Немыслимо… Как это могло случиться? Ничего не понятно. Лаборантка… Когда все это произошло? Ночью? Или еще вчера? Что лаборантка могла делать в институте ночью? Ночные эксперименты? Это может пояснить только Петраков, а где он? Что-то неладно с Петраковым. Эти его истории с женами, а теперь вот лаборантка. Казалось бы, нормальный человек, молодой, талантливый, а вот ведь… Господи, хоть бы все оказалось неправдой, пьяным бредом вахтера Савушкина!
Говорил он Аничкову, старому ослу: не дело держать в институте ядовитых змей! Да разве ему докажешь? С кристаллическим ядом он, видите ли, работать не может, подавай ему «живой», от живых гадюк! А спорить со старым ослом – себе дороже. С Аничковым в институте никто не спорит, характерец его сволочной всем известен.
Сколько было мороки с этим террариумом, сколько инстанций пришлось обойти, скольких чиновников умаслить! А построить, а змей завезти, а герпетолога найти, а ставку ему выбить! И вот чем кончилось… Если это в самом деле несчастный случай со змеей, мало ему не покажется. А Аничков выйдет сухим из воды, как всегда, он непотопляемый. Господи, сделай так, чтобы все оказалось бредом старого алкоголика!
Позвонив директору института, Петр Алексеевич Метельчук, заместитель по административно-хозяйственной части и непосредственный начальник вахтера Михалыча, вырулил на Университетский проспект. На душе было неспокойно. Что там произошло? Как петраковская лаборантка оказалась в подвале? Может, с вечера еще лежит? Баба молодая, но мало ли. Сердце или еще что… А этот алкоголик не заметил. Давно бы его уволил, да попробуй найди человека на такую зарплату. И Петраков этот еще, где его носит? Вечно у него что-то, как черт ему ворожит. Уж хоть бы дело кончилось Михалычевыми глюками – тогда уволить и забыть. А если нет?
Подъехав к институту, Петр Алексеевич сразу понял – что-то все же случилось. На часах было около восьми. Около дверей института топтались две пожилые тетки – работницы вивария – и инженер-приборист Александр Грачев. Тетки, которые давно уже должны были кормить животных, устало колотили в дверь ногами, а Грачев стоял, зябко съежившись, пряча уши в поднятый воротник куртки – майское солнечное утро было по-сибирски холодным. Вахтер Михалыч дверь не открывал…