Конец лета. И уж вроде осенью пахнуло. И скоро в школу. В десятый класс. И не хочется. Девочка московская, та самая, которую Змееед по фотографии опознал, с друзьями всеми почему-то перессорилась. И все по пустякам. Назло всем взяла да и махнула на недельку к деду своему на Украину. В Конотоп. Маленький такой городишко. Древний. Обрадовался дед. Вот, вспомнили старого. А то никто не помнит, даже НКВД.
Просидела девочка все утро в дедовом доме. Просидела весь полдень. И уж вечереет. К вечеру невмоготу ей дома сидеть. А через улицу – стена кирпичная. За стеной парк старинный. В парке – танцы. Музыка там чарующая, слушай – заслушивайся…
И вдруг грянула мелодия божественная – «Волны амурские». Удивительно: у нас Амур – река, великая, могучая, свирепая, своенравная, коварная, а у французов Амур – это любовь. Может, связано это как-то. Любовь ведь тоже дело великое, дело могучее, свирепое и коварное. Опять же совпадение: у них амурные истории – это вымысел, но такой, что слез в глазах не удержишь. У нас «Амурские волны» – такая мелодия, что надо часто моргать, чтобы слезы по щекам не катились.
Одним словом, поплыла мелодия над старинным парком, и не удержать больше девочку в дедовом доме. Цепями вяжите – упорхнет вместе с цепями.
А дед и скажи: шустрая, мол, какая. У нас тебе – не столица. У нас тут – Конотоп. Шпана то бишь. А девочку уж крылья в парк несут. Не повязать ее ни уговорами, ни замками, ни решетками.
Идти далеко. Весь парк стеной кирпичной опоясан.
Вход – прямо с противоположной стороны. Если бы через стену кирпичную – было бы рядом. А так в обход: вдоль высоченной стены до угла, за угол и вновь вдоль стены, и снова повернуть – вот только там вход с огнями и откроется.
Хорошо, что лето сухое. Потому по улице пыль смерчем метет. А если дождь, то по этим улицам не проедешь. Конотоп – это место, где кони в грязи топнут. Благо до сезона непролазного еще месяц целый.
Вечером хорошо. Вечером светло. И кольнуло: а возвращаться при фонарях. А где они, фонари? Во-о-он один на горизонте. А включают ли его в темноте конотопские товарищи или режим экономии блюдут?
Обогнула один угол. Обогнула другой. Пришла. Над воротами буквы в человеческий рост: «Жить стало лучше. Жить стало веселее. И. Сталин». Билетик купила. Прошла ворота и себя прокляла: парк дикий, словно лес тропический. Аллея в танцевальную площадку упирается. Вдоль аллеи фонари. И на площадке фонари же. Но весь парк во мраке. И морды.
Вы знаете, какие морды в конотопском парке?
Нет, вы не знаете, какие морды в конотопском парке.
Если бы современные режиссеры попали в то время да в тот парк, да сняли бы фильм про блатных и приблатненных, то в момент бы «Оскара» заработали за сюрреализм.
И девки в конотопском парке тоже сюрреалистичные. Вульгарно измазанные. Девки тех же мастей: блатные и приблатненные. Расписные девки. В наколках.
Милиционер в конотопском парке для порядка выставлен: взгляд мутный, к нижней губе цигарка прилипла, на правой руке якорь сизый, на левой кривыми буквами – «ВАСЯ».
Обратили на девочку внимание. Из-под кепочек, на глаза напяленных, – взгляды насилующие. А один взгляд ей совсем не понравился. Взгляд тот ее не только насиловал, но и убивал.
– Аспид, ты посмотри какая краля!
– Нет, Ящер, не в моем вкусе. Мала. Годика через два.
– Заелся ты, Аспид. Бычий хвост за мясо не чтишь. А я займусь. Мне такая в самый раз. И ребятам моим. Да и милиции не грех попользоваться. А два годика ей не прожить. Попользуемся и заметем.
– Ходють тут всякие, а нам потом сто пятьдесят третью статью шьют.
– И сто тридцать шестую.
Откуда девочке знать содержание статей УК-26? Но поняла: отошла юность. Откатилась. Отсеклась. Как только в парк вошла – так и юности конец. По ту сторону ворот парковых – жизнь в мечтах розовых. По эту – жизнь взрослая. Без надежд и иллюзий. И жизни той последние часы отмеряны. Ладно. Пока деяний квалифицируемых означенными статьями не совершено, будет она танцевать.
А надо отметить особо: танцевать она была великая охотница и мастерица. Для танцев была рождена, для танцев сложена. И ничего кроме танцев в голове ее долго не держалось. Доводилось ей на закрытых просмотрах для привилегированных деток фильмы зарубежные, пролетариату не рекомендованные, разглядывать. И уж как высмотрит в фильме выкрутас какой танцевально-зарубежный, так всю ночь и не спит, тренируется. Финтов танцевальных она знала не меньше, чем великий Капабланка знал финтов шахматных. Каждый раз на танцевальную площадку выходила она как на свой последний и решительный бой: или перепляшет всех соперниц разом или тут же и умрет вдохновенной смертью того героя, который отдал все силы до последнего великому делу освобождения рабочего класса. Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
Вот ей и не мучительно, ей и не больно, и годы ее не бесцельны. У нее цель в жизни великая. Великая и простая, и ослепительная в своей простоте: так танцевать научиться, чтоб на паркетном полу совершать плавный прыжок в три оборота! Не мечта ли!
Так она и жила, и еще пока ни разу не умирала. Зачем умирать, если на танцах всех соперниц переплясывала. А прыжок в три оборота – это придет. Обязательно придет!
Хорошо ей жилось в ритме вальса, в дрожании заморского перепляса. Но танцы ее и сгубили. Доплясалась. Что делать в такой ситуации? Ничего и не оставалось: только плясать. Правильно сказано: помирать, так с музыкой.
Музыка в конотопском парке как везде у нас: Утесов да Шульженко. И еще вальсы старинные: волны то амурские, то дунайские, или сопки маньчжурские.
Нарасхват девочка. Никому не отказывает. Пляшет как чертик заводной. Если бы музыка не останавливалась, то и она бы продолжала, а так прерываться иногда приходится. Эх, быть бы ей звездой эстрады, подпевать бы великим певцам, пританцовывая. Так бы оно и было, не попади она в тот вечер на конотопскую площадку. С того вечера пошел ее жизненный перепляс другим руслом.
Мимо эстрад.
Гремит оркестр. Хорошо ей в музыке. Все страхи забыла. Замотала десяток кавалеров до одышки, до зеленых чертиков в глазах. Больше ее никто не приглашает. Что ж, она и сама умеет. Одна. Всем на удивление. И поверьте слову, танцы ее изумления достойны. Где-то рядом в черных кустах морду кому-то бьют. Долго бьют. Утомительно. И стон оттуда, и всхлипы жалобные. И орет кто-то страшным голосом, и посвист молодецкий из темноты новый мордобой возвещает. И мусора́ буревестниками над парком реют. Мусор – это старинный термин. Дореволюционный.
МУС – это Московский уголовный сыск. Сначала одних только московских сыскарей мусорами звали. Потом – и всех остальных, не только московских. После революции слова «сыск», «сыщик» как-то неприлично стали звучать. Неблагозвучно. Потому «сыск» на «розыск» сменили. А мусора остались. Вот они-то в конотопский парк крикливым вороньем и слетаются.
Если появились, так это к буре. Буря! Скоро грянет буря!
И грянула.
Разразилась драка, какая бывает только у нас в Союзе, только у танцплощадки в центральном парке провинциального городишки.
Вначале вроде порыв ветра мордобойного над толпою просвистел, попригнул кой-кого, попримял. И стихло. И тут же громыхнула драка ураганным посвистом. Сверкнули ножи тысячей молний, взметнулись над головами колья да оглобли, хрустнули черепа орехами кокосовыми, зазвенел парк бутылками битыми. Хороша бутыль пол-литровая недопитая для ударов об голову. И не жаль, что разбивается на чужой голове. Даже недопитого – и того не жаль. То есть жаль, конечно. Но не очень. Водка – это почти спирт. Разливаясь по битой голове, по стеклам, в череп влипшим, водка раны стерилизует. Водка – и антисептик, и анестетик. Народная медицина, так сказать. Так что, разбивая бутылку о голову ближнего, помни: в бутылке еще должно булькать. А бить человека по голове пустой бутылкой, прямо скажем, варварство. У нашего доброго народа так не принято.
Разбивать бутылку недопитую об чужую голову и тем хорошо, что, разбиваясь, оставляет она в руке бьющего инструмент колюще-режущий. Им-то и в морду пырнуть можно. И пыряют. И бритвами морды режут. И глотки. И велосипедными спицами отточенными, как шпагами, бьют в глаза, и в животы, и в задницы, и туда, куда и не следовало бы. Заостренная спица велосипедного колеса – в народе «пика» – кажется сторонним наблюдателям оружием жутким. Но эта самая пика свидетельствует в пользу моего великого народа. В пользу его благородных наклонностей. Уж не о рыцарских ли традициях мушкетеров она напоминает?
Одна девочка на танцплощадке осталась. Знай себе выплясывает. Никого вокруг. А ей дела нет. Ревет драка ураганом. И вальс над парком: «Краси-и-ива Аму-ура волна…»
Вдруг остановилась она. Опомнилась. Остановилась, потому как рев драки рев музыки заглушил, а без музыки танцевать – это вроде как… Сами понимаете.
Метнула взгляд на большие часы на башне, обомлела: без минуты полночь. Домой пора. Вырвалась с площадки, и один ей путь: по аллее к выходу. А там самый центр побоища. Не пробьешься. А если пробьешься – у ворот мусоров-буревестников косяк, палками резиновыми смирение в народ вбивают. Так что девочка наша рванула бы к воротам, да уж больно буревестники старательны, машут дубьем, вроде ковры кремлевские перед историческим съездом родной партии выколачивают.
Нет, туда путь заказан. Потому – в кусты, в темь непроглядную. После прожекторов в глазах круги – ничего не видать. Но она как мышь крылатая в темноте юбкой шуршит, на препятствия не нарываясь. Одна из очень давних ее предшественниц точно в такой же ситуации, убегая в полночь, потеряла хрустальный башмачок. История про башмачок, какой бы сказочной ни казалась, является чистой правдой. Древнее предание полностью подтвердилось современным опытом. Наша девочка, убегая, тотчас же туфлю потеряла левую, а на правой каблук обломала. Оно и к лучшему: без каблуков скорость выше.
Надо отдать должное и танцевальной выучке. У нас танцы современные десятилетиями порицались: мол, трата энергии молодежной. Мол, нет бы им, плясунам, энергию ту в дело потребить. Повернуть бы, к примеру, северные реки к южным берегам, заставив их течь вспять. Ан нет. Кобелируют и скачут кобылицами. В суждении таком есть резон. Но надо заступиться и за танцы. Хребтом виляние, задом колыхание и ногами выбрыкивание имеют и положительное влияние на молодой растущий организм: укрепляются мышцы ног и спины, плечевого и тазобедренного поясов, улучшается кровообращение, работа сердца и легких. Так что, если по ночному непролазному парку сверкать пятками, обходя крутыми виражами дерущихся, лучше сверкать пятками тренированными.
Вот и стена кирпичная. И деревьев у стены предостаточно. Белочкой амурской, мартышкой древесной, влетела она по стволу к гребню стены. Напоследок двинула туфлею обломанной, но все еще остроконечной, кому-то, схватить ее пытавшемуся. Двинула туда, где ноги сходятся.
Попала.
Точно говорю, что попала, ибо визг ответный тому свидетельством. И опять доброе слово танцам скажу: регулярная тренировка в танцевальном кружке или в студии хореографической повышает точность движений. Вот если бы не тренировалась бы она, не плясала бы каждый день до упаду, то, глядишь, и не попала бы. А так, хлесть – и в яблочко.
Перемахнула забор. С высоты с самой – бубух на дорогу, да в домик к себе! А дед Макар слышит шум сражения и воображение его страшные ужасы рисует. С ружьем дед караулит, и пес с цепей спущен. Но знает старый, что уж внученьки ему не увидать. Не сберег, не усмотрел. Попасть в лапы шпане конотопской – то же самое, что попасть в чистые, теплые, добрые руки родной советской власти.
Тут-то она и прыгнула с забора почти рядом, да как мышка в норочку – юрк. А за стеною кирпичной – вопль. Вроде кого по самым нежным местам чем-то острым тяпнули.
– Дед, у тебя револьвер-то есть? – личико у самой счастьем светится.
– Такого не держим-с.
– Врешь, дед! Ты же надеешься дожить до момента, когда эту власть резать будут. Что ж, у тебя на тот случай даже револьвера нет?
– Ружьишком обойдусь.
– Врешь, дед!
– Револьвер – баловство. Если ружьишка не хватит, так я их пулеметом.
– Ну вот, заговорил. Пулемет. С пулеметом мне завтра на танцы несподручно. Но дай мне пулемет, я как-нибудь с пулеметом.
– Нет, девка, с пулеметом тебя завтра повяжут, пулемет отнимут, а мне что останется? Всю жизнь жду… Как же я тогда без пулемета? Иди спать.
Забралась она на чердак, расстелила на сене душистом одеяло, укрылась другим, лежит, в темноту смотрит. Завтра на танцы она идет. Это решено. Как славно под «Амурские волны» выплясывать. Как очаровательно быть центром внимания в этой милой провинции, где нравы столь первобытно просты и не искажены притворством. А пулемет бы в кустах заранее спрятать. Чуть что – вжик их всех из пулемета, и дальше пляши. Чертов дед, где же он пулемет прячет? Весь сад перерой – не найдешь. Уж прятал так, чтоб и чекисты не нашли. Понятно, что ей и пытаться нечего тот пулемет искать. Хрыч старый, сам на танцах не пляшет и людям пулемета не дает.
Покрутилась-покрутилась – не спится. Встала, свет засветила. Хорошо на чердаке. Жаль, луны в окне нет. Ночи почти сентябрьские. Вызвездило небо, а по низам темнотища. Книжку бы какую почитать. Чердак у деда всяким добром завален. Есть тут и книжки. Правда, малоинтересные: какой-то Гудериан, «Внимание, танки!», опять же Гудериан, «Танки – вперед!», Москва, Воениздат, 1935 год. Или вот совсем новенький «Полевой устав РККА 1936 года». ПУ-36. И на черта конотопскому деду Гудериан? И что он в ПУ-36 вычитать может?
С другой стороны, почему бы и не почитать? Вот зависти будет у соперниц, когда в тесном кругу друзей на память ПУ-36 перескажет!
Ночь к рассвету, а она страницами шелестит. Занимательная книженция. Уж под утро загрохотал дед железяками во дворе, перекинулся шуткой с подкатившим шофером, и унесло деда по его делам, которые нам совсем не интересны. Тогда и решила она пулемет искать.
Искала – не нашла. А жаль. И вопрос на повестке дня: что делать? Ах как поплясать вечером хочется. Хоть бы три часика, не больше. Ну хоть часок! Хоть танец один, самый-самый пристойный. Ну хоть бы одним глазочком на танцы глянуть. А возвращаться как? Без пулемета? Хорошо, вчера драка выручила. Можно надеяться и сегодня на драку. Но если нет, тогда как? Ведь бывают же исключительные дни, когда в конотопском парке драки нет. Что если такой день и выпадет?
Осмотрела весь чердак в поисках чего-нибудь, что пулемету заменой могло бы служить. Добра, повторюсь, на чердаке том предостаточно. Вот, к примеру, старинные часы-ходики. Чем не оружие! Лежат часы в пыли, кукушечка вся давно проржавела и в домике ее паук-кровосос поселился. Не кукует больше кукушечка: знать, паук-злодей всю ее кровушку вылакал. Знакомая тактика – многие так поступают: написал донос на соседа и отправил его куда следует. Постучат ночью товарищи, шею соседу свернут, а домик свободен, забирайся туда, как паук-мухоед.
Впрочем, кукушкино гнездышко нашу девочку мало занимало. Гирька на цепочке – вот что интересно. Расклепала цепочку щипчиками. Взвесила гирьку в руке – свинец литой. Граммов на четыреста тянет. Прикинула, как гирька на цепочке смотрится. Красиво смотрится. А вот если не цепочку, а тот ремешок кожаный сыромятный в ушко продеть? Помяла ремешок, в масле подсолнечном вымочила, еще размяла, высушила, в ушко свинцовой гирьки продела, двумя узелками прихватила. Покрутила гирьку на ремешке, вспомнила знаменитых гимнасток, которые со скакалочками и прочими штуками на ковре выплясывают под гром аплодисментов. А потом вспомнила, что всю ночь не спала. Рада бы и не спать, но к вечеру ей свежей быть надо. И потому вытянулась на душистом сене, улыбнулась сама себе, да так с улыбкой и уснула. А уж солнце взошло и крышу раскалило, жара на чердаке, а в жаре самый сон непросыпный. Разбросалась, разметалась девочка в наготе очаровательной. Вот если бы в тот момент на том чердаке оказался бы какой знаменитый Гойя с кистями да с красками, увековечил бы. Но не оказалось в тот момент на чердаке ни холста, ни кистей, ни красок, ни самого Гойи, и потому мне вместо него выпало картину описывать. Но сказано: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Как словами опишешь то, на что взирать надо? Я и не описываю. На слово верьте – было на что посмотреть.
Она спала глубоко и спокойно. Снился ей старый добрый британский ручной пулемет. «Льюис». 1914-го года.
47 патронов в диске… В Гражданскую войну вон их сколько навезли. Не все ведь погибли. Не все конфискованы. Народ у нас бережливый. Не пропадать же добру… Кто-то где-то прячет… а как найти?
А еще снился ей конотопский парк. И танцы. И музыку слышала во сне. Вальс. «Дунайские волны».
Счастлив тот, кто музыку во сне слышит.
Испугалась: не проспала ли танцы? Встряхнулась-встрепенулась, из липкой непросыпной тьмы вырвалась в явь чердачную. Видит: солнце к закату. Слышит: за стеной кирпичной танго точно труба фабричная ревет, пролетариев вроде на дела праведные созывает. Схватилась она и давай умываться-причесываться. Час только и прошел. Ну, если не час, то от силы полтора часа, а она уж и готова. В лучшем виде: чулки черные, юбка черная, свитер легонький, черный, на шее косынка шелка азиатского. Черной не оказалось, потому синяя. Темно-синяя. На сегодня решила без каблуков. Стиль сегодня другой.
Подивился дед: штой-то ты, девка, в черном. Не на похороны ли? Смешно деду. А она и вправду на смерть в черное нарядилась: если за вечер танцев надо жизнью платить – заплатит. Жизнь без танцев – все равно не жизнь. Кому такая жизнь нужна? Поцеловала деда в щетину колючую троекратно, сумку черную – на плечо.
И пошла.
Гремит парк революцией патефонной. И морды по аллеям. И мусор Васька с цигаркой. Может, со вчерашнего дня та самая цигарка на губе и прилепилась. И не поймешь: блатной в мусора суканулся или мусор под блатного хляет. Идет она парком и пока не боится. Морды все знакомые. Не старалась она морды те запоминать и клички. Но до того народ живописный: хотела бы харю звериную забыть и кличку ее, но не забудешь вовек.
Вот и Аспид. Вот и Ящер. Вот мелкая шпана шелухой вокруг: Минька Гондон, Баклан Соловьевич, Жмот Тугосисий и сопливый такой корешок белоглазый по кличке Срань Тропическая. Всех их она вчера одним взглядом схватила, в память свою каждого отдельно как букашечку в коллекцию занесла, предварительно на булавочку наколов.
Не старалась, но помнит всех и улыбается всем: привет, Аспид! Ящеру – пламенный!
Нехорошо Ящер глянул, на приветствия не ответил. Ощерились шпанистые. Ну и ладно.
Танцует она в удовольствие свое. Час, и другой, и третий. Хватилась только, когда далеко за полночь прощальный вальс объявили. И опять «Амурские волны» парк качнули. Бьют людей по парку там и тут, а драки большой нет. Вот тут ей первый раз страшно стало. До того страшно, что и вальс заключительный танцевать не хочется. Вышла на аллею и, одинокая, домой пошла. Миновала ворота освещенные, во мрак окунулась. Далеко-далеко фонарик мерцает. Собака воет. Ночь – глаза выколи. Прохладой осени дохнуло. Глаза понемногу к темноте попривыкли. Никого позади. И вроде идут. Прибавила шагу. Слышит: те тоже поприбавили.
Оглядываться совсем нехорошо в такой ситуации.
Не оглядывается. Просто слышит: их – пятеро-шестеро. Хотелось бы рвануть жар-птицей в поднебесье. В страшных снах она всегда так и делала: чуть какая опасность – р-р-раз на крыльях, и улетела. Но не во сне она. И крыльев нет. А ногам своим непослушным привередливым командует, чтоб не неслись так быстро. Понимает: это как от собак бежать, побежишь – и они побегут. Только быстрее.
Миновала первый поворот, а до второго за целую вечность не доскачешь. Стенка кирпичная вдоль широченной улицы к самому горизонту невидимому подступается. По другой стороне улицы – заборы в два роста, и дома за заборами темные, мертвые, собаки за теми заборами зубищами лязгают.
Идет она и идет. Те позади ожили – шуточки, смешочки, а то как гаркнут голосищем страшным, и хохочут точно гиены в Африке. Уж не знает она, как до угла следующего добраться. Идет-идет, а он не движется навстречу.
Наконец вырисовался угол во мраке, а те позади вроде бы отстали. Так ей хочется рвануть за угол этот желанный, уж так хочется. И момент самый подходящий: отстали. И вдруг поняла она, что в западне. Там-то за углом ее и ждут. Оттого и отстали задние, чтоб она за угол рванула, чтоб, значит, тем, кто за углом, в лапы самые угодила. И уж знает она наперед, кто там, за углом. Ящер – вот кто. Ему такую кличку за глаза змеиные немигающие дали. И блатной мусор Васька с ним. А сзади отстали – это Аспид с придворной шпаной. Они в западню ее гонят. Не наседая.
Сдавило ее голову обручем железным. Пулемет бы ей. «Льюис». Жаль, он со снаряженным магазином 17 килограммов весит. Его под полой не скроешь. Револьверчик бы самый захудалый… Но и его нет.
Дальше она повиновалась не разуму. Дальше она действовала вроде солдатика заводного: пружинка железная, а голова деревянная, не думающая. Повернула она круто назад и к тем, отставшим, навстречу пошла. Нет, не от храбрости. От страха. Туда идти – хоть знаешь, чего ждать, а как за угол кирпичный завернуть, в неизвестность жуткую?
Не поняли пятеро маневра ее. Остановились – ждут, когда подойдет.
Подошла.
– Жаль, мальчики, что вас пятеро, если бы двое-трое, так я бы и добровольно согласилась.
– Гы, – ответили мальчики.
Звериным чутьем понимает она, что сказать надо еще что-то такое, на что они бы не лапы к ней потянули, а промычали бы: «Гы». Сказала она им такое, и ответили они дружно.
А гирька свинцовая от часов-ходиков на сыромятном ремешке уж не в сумочке, а в ладони зажата, а ремешок на кисть руки петелькой накинут. Заговорила она, а сама ладонь разжала. Скользнула гирька к ногам, на ремешке у самой земли покачивается, и не замечена никем.
– Решили, кто первым будет? Ты что ли, Аспид?
– Гы, – ответил Аспид.
Рванулась она к нему тигрицей уссурийской. Правое плечо и рука далеко позади. Падая вперед, рубанула словно топором. Руку ее чуть из плеча не вынесло. Свистнуло над нею: не то сабля, не то молния черная. Обожгло Аспида по щеке, по шее, по спине. Вроде ятаганом турецким или проводом стальным раскаленным огненным хлестнуло его, пиджак с рубахой бритвой вспоров, а сзади вроде кто в тот же момент по позвонку с ребрами кувалдой врезал. Звякнуло-булькнуло внутри. Взвопил Аспид, захлебнулся: в горле вроде горячий камчатский гейзер ударил. Дернула она ту штуку на себя, ухо правое Аспиду обрывая, и вроде бы всю его тушу на себя двинув. Подкосились Аспидовы ноги, грохнулся он мордой вперед, закрутило его, заломало, машет ногами, зубами пыль дорожную куснуть норовит.
Махнула она своей не то саблею, не то черт его знает чем, а лиц-то перед нею и нет. Шарахнулись преследователи в разные стороны, словно гуси-лебеди от лисы прыгнувшей, крылами округу всполошив. Только спины в темноте. Тут она и врубила по чьей-то. Хрястнуло-треснуло в той спине. И непонятное свершилось: врезала по спине, а отдалось в ногах. Подломились оба колена разом, и тело без воплей и криков в дорогу врезалась, вроде паровоз с рельс слетел.
Отскочила она в сторону, повалилась на дорогу, замерла. Вылетают из-за угла двое.
– Аспид! Аспид! Твою мать! Где она?
Прижалась она к земле. Лежит в колее глубокой, не шелохнется. Голову косынкой накрыла. Не зря во все черное наряжалась. С понятием. Пойди заметь. Жаль, перчаток на руках нет. Ничего, руки под себя спрятать… Жаль, в кусты не прыгнула. Затаилась прямо на дороге.
– Васька, свети по кустам!
Полоснул Васька-мусор лучом по кустам, полез медведем ветки ломать: да где ж она, мать ее!
Лежит она прямо посреди дороги немощеной. Влипла в пыль, втиснулась в колею. Вот сейчас фонарик полоснет по лицу, и взовьется она коброй иранской. Тут уж бить надо насмерть. Не через плечо. А прямо по голове. Гирькой свинцовой. На ремешке сыромятном.