Когда он вошёл в трактир, – густой, влажный воздух коснулся его лица и, точно тёплая, сырая тряпка, стёр со щёк колющее ощущение холода. Сизый едкий дым колыхался под низким сводчатым потолком и щипал глаза; запах водки, табаку и горелого масла щипал в носу; шум и гул в трактире был какой-то мутный, матовый, и от этого голова у Ванюшки приятно закружилась. Медленно пробираясь между столов, он искал себе местечка и не находил. Всюду сидели краснорожие извозчики, испитые, полуголые мастеровые; золоторотцы, одетые в лохмотья, пытливо и угрюмо оглядывали Ивана воровскими глазами. Один из них, высокий, худой, с рыжими усами, подмигнул Ивану и сказал, протягивая руку:
– Здорово, пентюх! Иди сюда!
Ванюшка откачнулся от него и задел плечом какую-то маленькую, круглую девицу. Лицо у неё было ярко румяное и чёрные брови велики, как усы.
– Тише ты, облом! – крикнула она сиплым голосом. В переднем углу трактира, под лампадкой, горевшей у образа, за столом сидел только один человек, Ванюшка подошёл к нему.
– Можно присесть?
– Валяй!
Кузин уселся на стул, расстегнул ворот кафтана и сказал:
– А-яй, много народу!
– Эдакое место не бывает пусто. Из деревни?
– Да…
– Работать?
– Надо бы…
– Плохи тут дела!
– Ну?
– Верно. Третью неделю живу…
– Нет работы?
– То есть – хоть помирай!
Мимо стола быстро мелькнул половой.
– Чайку бы мне? – крикнул ему Ванюшка и стал рассматривать своего собеседника.
Это был парень лет двадцати пяти, одетый в засаленную, рваную женскую кофту на вате. Высокий и худой, он низко нагнулся над столом, точно прятал от людей своё лицо, глубоко изрытое оспой, без усов и без бровей. Порою, быстрым и сильным движением шеи, он вскидывал стриженую голову и беспокойно, как бы догадываясь о чём-то, смотрел на Кузина большими серыми глазами. А когда он заметил, что и Ванюшка упорно рассматривает его, то улыбнулся тонкими губами и вполголоса сказал:
– Пальто было – проел, шапку – проел! Вот сапоги остались…
Он высунул из-под стола длинную ногу в крепком кожаном сапоге и добавил:
– Тоже скоро продам, – променяю!
Ванюшке стало жалко его и больно за себя.
– А может, как-нибудь… – сказал он.
– Где там! Тут нашего брата – как жёлтых листьев осенью. Гляди – сколько народу! И все есть хотят.
– Попьём чайку вместе? – предложил ему Ванюшка.
– Спасибо! Покорно благодарим… Я напился! А… вот кабы по стаканчику?
И он тяжело вздохнул.
Ванюшка пощупал языком деньги во рту, подумал, поманил пальцем полового и важно приказал ему:
– Собери-ка полбутылочки, – на двоих!
Рябой радостно улыбнулся, но не сказал ни слова.
– Где ночуешь? – спросил Ванюшка.
– Тут, недалеко, – по три копейки. А ты?
– Да я только сейчас пришёл.
– Чего же – будем вместе ночевать!
– Айда!
– Вот и ладно. Тебя как звать-то?
– Иваном… Кузин.
– А меня – Салакин, Еремей…
Они замолчали и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. А когда половой принёс водку и Ванюшка налил рюмку Салакину, тот привстал, взял рюмку и, протягивая её Кузину, сказал:
– Ну, выпьем, в знак сошествия нашей дружбы!
Ванюшке очень понравились эти слова. Он молодецки опрокинул рюмку в рот, крякнул и радостно проговорил:
– Вдвоём-то лучше!
– Ка-ак можно!
– Я всего первый раз в город работать вышел. Так, по делам, – бывал, а жить – первый раз, – говорил Ванюшка, наливая по второй.
– Я тоже. До этого всё в поместьях работал. Да вот с приказчиком поругался, он меня и турнул. Собака рыжая!
– А у меня отец умер недавно. Теперь я – сам большой!..
Рядом с ними за столом сидели два ломовых извозчика, оба выпачканные чем-то белым. Они громко спорили, причем один из них – огромный и старый, – ударяя по столу кулаком, кричал:
– Так, значит, его и надо!
– За что? – спрашивал другой, чернобородый, со шрамом на лбу.
– А за то, – он понимай! Какой он работник был? Работники, – они, значит, тесто, хлеб богу! А прочие, которые, значит, неспособные к делу, – они, напримерно, осевки, отруби! Скотам на корм, – одно, значит, ихнее назначение…
– Все одинаково жалости достойны, – сказал чернобородый.
Салакин прислушался к спору и сказал:
– Неверно.
– Насчёт чего?
– Жалости. Взять хоть бы меня: приказчик Матвей Иваныч – враг мой! Он меня за что рассчитал? Я два года работал, – всё как быть надо! Вдруг он взъелся на меня, будто я стряпуху Марью… и всё такое. И будто вожжи – тоже я… Вожжи – они пропали! Ищи! Вдруг он меня – ступай! Как так? Я ему не нужен, а самому себе я очень даже нужен! Мне жить надо! И вот, – могу я его жалеть, приказчика?
Салакин помолчал и с глубоким убеждением выговорил:
– Я могу только себя жалеть и больше – никого!
– Конечно-о, – сказал Ванюшка.
После третьей рюмки они оба облокотились на стол, – лицо к лицу, возбуждённые водкой и шумом. И Салакин длинно, бессвязно и горячо начал рассказывать Ванюшке о своей жизни.
– Я – подкидыш! – говорил он. – Терплю мою жизнь за грех матери…
Ванюшка смотрел на рябое, возбуждённое лицо друга, утвердительно кивал ему головой, и от этого голова у него сильно кружилась.
– Ваня! Требуй ещё полбутылочки! Всё едино! – крикнул Салакин, отчаянно махнув рукой.
Ванюшка ответил:
– М-могу…